Великая философия и великая литература: конфронтация

Мы видим, что теория катарсиса Выготского не выдерживает критики. Трагедии Шекспира опровергают её выводы. Из шекспировского «катарсиса» не следует никакой морали. Страсти угасли, но мораль всё равно осквернена, ибо сам Императив осмеян. Мораль — принцип умозрительный, его не спасёшь метаморфозой страстей, их трансформацией в «лёгкое дыхание». Может быть, трагическое искусство и очищает нравы, но как это происходит, нам не известно, и теория Выготского не прояснила нам этого. Его вывод нравственности из психологии оказался несостоятельным. Очевидно, угашение аффектов не угашает восприятия зла, и сама концепция Выготского не доказывает небытийности зла. У Шекспира зло не только бытийно, но оно и торжествует в мире. Злодей увенчан у него нимбом, и даже если он наказан, это не означает победы добра. Что пользы в том, что изобличён Яго? Его изобличение и наказание не возвратят к жизни ни Дездемону, ни Отелло. Убийство Клавдия не воскресит его жертв: ни королеву, ни Офелию, ни принца датского. Более того: о том, что Гамлет обречён на близкую смерть, зритель узнаёт ещё ранее, чем он увидит смерть «улыбающегося мерзавца» Клавдия. Это как бы во вразумление нам — чтобы мы заранее знали, что именно побеждает — добро или зло.

И почувствовал мудрец, что знание ужасного — не есть ещё ужасное, и что видение смерти — не есть ещё смерть.

Л. Андреев. «Элеазар»

Зло торжествует, хотя ему противостоит надёжный интеллектуальный противовес — Категорический Императив. Принцип ясен, разумен и благороден, недаром его теоретическую разработку даст величайший философ Нового времени. Однако борьба против зла, в которой в качестве оружия люди выбирают этот Принцип, оказывается обречённой на неудачу — оружие не только не абсолютно, но и ни к чему непригодно, так что Макбет, выходит, борется с призраком. Как ни ясен и ни хорош Принцип, все попытки самых разумных людей провести его в жизнь не только патологически бесплодны, но и приводят к результатам, противоположным желаемым. Принцип, несмотря на всю его человеческую разумность, приводит лишь к умножению зла и способствует его торжеству. Так, Макбет уважает разумный Принцип и готов преклониться перед ним; он не хочет убийств, но вынужден совершать их. Гамлет не желает убийств, но в финале мы созерцаем havoc. Эта гора трупов поразила Фортинбраса, видевшего на полях брани гораздо большие горы трупов («средь поля битвы мыслимы они...»).

Разумеется, такая бессмыслица оскорбляет нас, homo sapiens'ов. Однако трагедии Шекспира неумолимо доказывают нам: эта бессмыслица непреодолима для человеческого разума. Жизнью homo sapiens'ов управляет совсем не то, что составляет предмет их гордости, т. е. не их ум, а нечто иное, нашему уму ортогональное и внеположное. Тогда и само название homo sapiens к человеку неприменимо, оно есть бессмыслица. Кто же впервые и на каком основании назвал человека homo sapiens'ом? Во всяком случае, не Шекспир. Его герои много потешаются над человеческой претензией на разумность. Чего стоит один только шут короля Лира, который смеётся, разумеется, не над одним только своим господином (ему-то он более всех сочувствует, хотя над ним и смеётся). Он говорит, что хоть он и шут и ему положено быть дураком, но даже ему при его положении трудно получить монополию на глупость, причем главные его конкуренты — люди высокопоставленные и уважаемые. Вместо того чтобы переехать через грязь на осле, они предпочитают взвалить осла себе на спину, дабы осёл не замарал копыта.

Между тем, начиная с рационалистов XVII века (Декарт, Лейбниц, Спиноза), человеческий разум заявил притязания на всемогущество — на объяснение всех тайн мира, на земле и на небесах. Разуму было чем гордиться: в «век гениев» была создана универсальная научная картина мира. Позднее, в «век Просвещения» дошла очередь до человеческой души: требовалось и её объяснить научно, т. е. изгнать из понятия «душа» всё мистическое и потустороннее. На фоне грандиозных достижений разума в познании природы душа не представлялась такой уж сложной проблемой. Однако, странное дело: на пути к её решению стоял Шекспир, а потом встали ещё Гёте и Байрон. Они говорили о тайнах человеческой души, общающейся с духами (Макбет, Фауст, Манфред). Эта странная литература вводила человека в мир духов именно в тот век, когда разум пожелал их изгнания из миросозерцания человека. Это была неслыханная дерзость — отказаться принимать предписания разума, уже успевшего завоевать непререкаемый вселенский авторитет. Разум претендовал на полное знание человека, но тут коса нашла на камень. Что было делать с феноменом Гамлета, не поддававшимся рациональной интерпретации? То, что и сделали рационалисты-литературоведы вроде Тэна: объявили этот феномен патологическим частным случаем. Слово «случай», как верно подметил Лев Шестов, употребляется, когда требуется убедить людей, что искать объяснения не нужно. Сведя Гамлета к патологии, можно было им не заниматься. Если вы таким же образом редуцировали к патологии и Макбета, то вы избавлены от покушений на нравственность.

Однако великая литература не позволяла согнуть себя в бараний рог. От принципов разума она была свободна, так как не признавала разум мерою всех вещей. К тому же она обладала особой, ей одной свойственной силой внушения, которой не обладает наука с её принципом причинной необходимости. Эта сила внушения есть сила архетипического воздействия на читателя. Наука хочет причинно объяснять — и не достигает цели, т. е. не может убедить. Шекспир ничего не объясняет — и убеждает всех. Потом мало-помалу выяснилось, что сам научный подход к душе и сама душа — не такая уж лёгкая задача: это «проблема с рогами», по позднейшему выражению Ницше. Науку о душе в подлинном смысле создать не удалось — психология как наука не смогла состояться, пока в конце XIX века Зигмунд Фрейд не показал, что она в сущности и не имеет на это шансов. Выяснилось, что человеческим естеством управляет некое таинственное «оно», лежащее вне нашего разумного «я» — в подсознательной области души. Гамлет — не патология, а тайна, ключи от которой находятся вне сознательной сферы бытия.