Глава 5. Тема матереубийства

Порой обманутый мужчина испытывает такую невыносимую ревность, что способен на убийство. Кого он должен убить — соперника или любимую женщину? Это хороший вопрос. Одни мужчины, отвечая на него (неважно, на словах или на деле), выберут первый вариант, а другие (вспомним Отелло!) — второй. В этом выборе проявляется спрятанное в их подсознании отношение к мужскому и женскому полу. При этом, хотя на убийство их толкает ненависть, это вовсе не означает, что они ненавидят именно тот пол, представителя которого они убивают. Помимо неприкрытой ненависти, существуют и другие мотивы, и к убийству они приводят даже чаще. Обычно жертвой становится тот, чье поведение вызывает в душе убийцы невыносимый конфликт, однако совсем не обязательно, что по отношению к нему (или к ней) обманутый мужчина испытывает более сильную ненависть.

Можно предположить, что в первобытные времена, когда сексуальные инстинкты в большей степени носили характер чистой похоти и не всегда сопровождались проявлением нежных любовных чувств, обманутый мужчина, скорее всего, выбирал первый вариант и убивал своего соперника, а затем, возможно, наказывал принадлежащую ему женщину за непослушание. Однако у цивилизованных людей, у которых в результате конфликта, связанного с инцестом, сексуальные инстинкты пропитаны чувством вины, подобные решения не всегда бывают столь прямолинейными. Кроме того, женская сексуальность может восприниматься не только как источник привлекательности, о чем повествуется во многих литературных произведениях, но и как ловушка, попав в которую, человек встает на путь греха и саморазрушения и предается вечному проклятию. Возможно, именно по этой причине практически в любом обществе от женщины требуют соблюдения целомудрия, порой даже достаточно жестокими способами. Для мужчин это служит защитой от необузданных страстей и желаний, даже если позднее сама эта защита становится источником последующих желаний.

Как и все другие эмоциональные потребности, необходимость чувствовать женскую верность ощущается ребенком еще в младенчестве. Несмотря на врожденное чувство ревности, о котором мы говорили выше, верность матери своему супругу и особенно счастливый брак матери и отца, вне всякого сомнения, помогают младенцу найти защиту от собственных сексуальных импульсов, а затем постепенно трансформировать их и направить в более благоприятное русло. Известно, насколько часто разрушившийся брак родителей приводит к весьма плачевным последствиям для ребенка. Некоторые дети по своей природе гораздо в большей степени, чем другие, зависят от этих внешних факторов, помогающих им приобрести навыки самоконтроля. В тех случаях, когда эта зависимость особенно ярко выражена, мальчик, а впоследствии мужчина, очень остро реагирует на то, насколько женщина целомудренна или чувственна. Можно даже утверждать, что в исключительных случаях отношение мужчины к женщине полностью определяется именно этими ее свойствами. При эротоманиакальной форме паранойи, например, пациент не в состоянии испытывать любовь к женщине до тех пор, пока она сама не проявит к нему интереса, искреннего или притворного. Силу этой зависимости, как правило, необходимо соотносить с тем, в какой степени в характере мужчины проявляются феминные черты.

Если мать изменяет мужу или обнаруживает в своем поведении чрезмерное сладострастие, особенно если она слишком часто ласкает своего сына (тем самым совершая символический акт инцеста), то это тормозит у мальчика развитие социальных навыков. Однако он может найти защиту, выработав в своей душе чувство неприязни, отвращения или даже самой настоящей ненависти к матери. Ее поведение будит в мальчике чувства, которые он не в состоянии терпеть и которые могут стать несовместимыми с его жизнью или здравым рассудком. Если же мать зайдет так далеко, что фактически совершит инцест, то тем самым она преступит тот защитный барьер, который столь важен для маленького мальчика, пытающегося совладать с собственными импульсами. Теперь, согласно классическому сценарию эдипова комплекса, с ним может произойти все, что угодно, начиная с убийства отца и заканчивая сожительством с матерью. В результате может оказаться, что испытываемый им страх и чувство вины превыше его сил и он не в состоянии с ними справиться. Тогда остается последняя надежда — любой ценой помешать матери вести себя подобным образом и даже лишить ее жизни, позволив своему чувству обиды, накопившемуся вследствие причиняемых ею мучений, дойти до логического конца. Наверное, только так можно объяснить противоестественные случаи матереубийств, которые иногда случаются.

Итак, по-видимому, Гамлет находится именно в такой ситуации, которая была описана выше. Из всех «страшных, кровавых и безжалостных дел» (то есть супружеская измена, убийство и инцест), о которых Горацио говорит в конце трагедии, в начале пьесы Гамлету было известно только о последнем, а о двух других ему позже рассказал Призрак. Однако, как отмечает Д. Уилсон, «ужасающая мысль об инцесте — это чудовище — присутствует в сознании Гамлета еще в первом его монологе. Именно это, а не непристойная спешка со свадьбой приводит к тому, что "весь свет в своих затеях" кажется ему "ничтожным, плоским и тупым"»¹. Именно это разъедает его душу, заставляет его мечтать о смерти и вызывает в нем скорбный крик: «О, женщины, вам имя — вероломство» (Акт I, сцена 1). Далее Уилсон пишет: «Гамлет чувствует, что он сам является плодом похоти своей матери. Он осознает, что плоть от плоти он унаследовал ее природу, во всей ее силе и слабости. Источник, который дал ему жизнь, был ядовитым»². Вряд ли можно откровеннее сказать об этом. Но тем не менее автор, по всей вероятности, старается не замечать очевидного вывода: у самого Гамлета (а не только у его матери) в душе таятся инцестные желания. Да, действительно, Уилсон сухо замечает: «Тема инцеста настолько здесь важна, что вряд ли можно переоценить ее значение»³, однако очевидно, под этими словами он все-таки подразумевает болезненную реакцию Гамлета на инцестные чувства, которые испытывает кто-то другой, но не он сам, в то время как именно собственная склонность к инцесту и является главным источником его невыносимых страданий.

Даже после того как Призрак сообщает ему о супружеской измене и об убийстве, — а по-видимому, Гамлет и раньше подозревал как о том, так и о другом, — самые сильные чувства в нем будит все же кровосмесительная связь матери. Уолдок также склонен считать, что нерешительность Гамлета носит вторичный характер: ее причина состоит в том, что, узнав об инцесте, он находится в состоянии оцепенения и ужаса⁴. По словам Д. Уилсона, «"постель кровосмешенья и распутства" гораздо в большей степени, чем убийство, создает в его мыслях и воображении "такой же чад, как в кузнице Вулканаv»⁵. Еще раньше, чем Уилсон, аналогичные мысли высказывал и Фурнивал⁶. Предавшись греху, оба, и Король, и Королева, предали возлюбленного отца Гамлета. Однако, вне всякого сомнения, гораздо больший ужас у Гамлета вызвало грехопадение матери, чем дяди.

Неудивительно поэтому, что некоторые литературоведы, такие как Мауерхоф⁷, Вулффен⁸ и некоторые другие, пытались найти ответ на следующий вопрос: а может быть, для Гамлета важнее было спасти от греха свою мать, чем отомстить за убийство отца? Хендерсон⁹ облекает эту тему в романтическую форму. Он утверждает, что в качестве модели для своего героя Шекспир выбрал образ идеального придворного, одного из тех, кого описывал Кастильоне¹⁰, и что Гамлет, исходя из рыцарского кодекса чести, считал спасение души матери делом гораздо более важным, чем убийство Короля.

Конечно, убийство Клавдия было бы самым простым способом остановить кровосмешение и в то же время отомстить за отца. Однако, как мы видели в предыдущей главе, существовали факторы, которые парализовали волю Гамлета и делали выполнение этой задачи невозможной. Даже если бы он и смог их преодолеть, то в какой бы ситуации оказалась Королева? По мнению Уилсона, она, естественно, была бы опозорена (правда, эта идея, как мне кажется, сама по себе спорна), а Гамлет не смог бы примириться с этим фактом¹¹. Здесь я мог бы возразить таким же образом, как и по поводу многочисленных трактовок этого вопроса: почему же тогда Гамлет в своих монологах ни словом не обмолвился об этой проблеме и почему он настойчиво повторял, что не может понять причин, не позволяющих ему исполнить свой долг?

Наверное, во всех этих гипотезах содержится лишь одна правдоподобная догадка: Гамлет представлял свою задачу несколько иначе, чем его отец. Призрак недвусмысленно говорил о мести для убийцы (то есть об убийстве Клавдия), но при этом категорично требовал, чтобы Гамлет пощадил его жену, не наказывал ее и не причинял ей вреда. Гамлета же, напротив, гораздо больше волновала необходимость положить конец кровосмесительной связи, чем задача отомстить убийце, хотя он никогда не сомневался, что он должен сделать именно это. Вся проблема состояла в том, что он не знал, как ему поступить с матерью, и, в отличие от отца, не намеревался оставить ее безнаказанной. В действительности он все время уговаривает самого себя проявлять осторожность и не навредить ей, так, как будто ему приходится сдерживать свои опасные намерения. Д. Уилсон даже высказал предположение, что Призрак во второй раз появляется перед Гамлетом в спальне Королевы как раз для того, чтобы велеть ему сосредоточить все внимание на дяде и пощадить мать¹².

Теперь нам осталось рассмотреть ужасающее предположение о том, что Гамлет был готов убить свою мать. Гелбер осторожно намекает на это, рассуждая о дилемме, перед которой стоял Гамлет, — либо уничтожить мать, либо уничтожить самого себя¹³. Однако первым, кто осмелился открыто выдвинуть эту идею, был американский психиатр Ф. Уэртхам¹⁴. Он занимался изучением феномена матереубийства и опубликовал книгу¹⁵, в которой описал результаты анализа одного реального случая. Юноша, видя распутство матери, которая изменяла его горячо любимому отцу, в отчаянии убил ее. Для описания ситуации, когда сын испытывает непреодолимое желание убить свою мать, Уэртхам использует термин «комплекс Ореста». Любопытно, но это не единственный случай, когда история Ореста вспоминается в связи с Гамлетом. Еще 60 лет тому назад один французский писатель провел сравнение обоих героев и пришел к выводу, что «в действительности история Гамлета — это история Ореста, только у героя другое имя и действие происходит в другой стране»¹⁶. Г. Муррей посвятил свое подробное исследование сравнению этих двух литературных персонажей. Между героями автор обнаружил много сходств и деликатно отметил, что как один, так и другой «не решались убить мать» и что оба они были «слегка сумасшедшими». Однако, наверное, поскольку Муррею не удалось найти никаких исторических пересечений между этими двумя историями, он делает вывод, что их сходство обусловлено неким общим эмоциональным механизмом, присущим человеческой природе в целом. Он, в частности, пишет: «Такие пьесы, как "Гамлет", "Агамемнон" или "Электра", строятся на очень четком и гибком описании человеческих характеров, на разноплановых, доведенных до совершенства историях, на полном владении всем инструментарием поэта и драматурга. Но, как мне кажется, в них мы также видим тайные желания, страхи и страсти, дремавшие в нашем сознании и бесконечно знакомые, которые веками находились рядом с источником наших самых сокровенных эмоций и искусно вплетались в самые волшебные сны»¹⁷.

Однако эта способность к столь тонкому пониманию покидает Муррея, когда он приходит к выводу о том, что обе истории в конечном счете основываются на «первобытной повсеместной ритуальной борьбе между Летом и Зимой, между Жизнью и Смертью». Ф. Андерсон, также сравнивавшая двух этих персонажей, утверждает: «Я уверена, что Шекспиру была хорошо известна легенда об Оресте, когда, воспользовавшись образом грубоватого Амлета, он изобразил изнеженного и меланхоличного Гамлета»^{18 19}. В отличие от Г. Муррея, она полагает, что между этими двумя историями существует очень древняя связь.

В исследовании, посвященном этой пьесе, Уэрт-хам высказал весьма пристрастное суждение, которое, по его мнению, является единственной разгадкой дилеммы Гамлета. Он утверждает, что желание убить мать, хорошо знакомое психиатрам, всегда проистекает из эдипова комплекса и является одним из его проявлений или, если перефразировать эти слова, неудачной попыткой побороть его. Такая постановка проблемы сродни вопросу, с которого начинается данная глава: кого должен убить обесчещенный человек — жену или своего соперника?

Обратимся еще раз к пьесе в свете изложенных выше соображений. Ключевой сценой, конечно, является разговор Гамлета с Гертрудой в ее спальне²⁰. Однако еще до этого, во время своего горького разговора с Офелией, Гамлет произносит: «...и я стольким мог бы попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня» (Акт III, сцена 1). Что означают эти печальные слова? Они выглядят даже более зловещими, чем его намерение убить короля. При этом имеется небольшая разница между фразами «лучше бы я никогда не родился» и «лучше бы мать не рожала меня». Нужно ли ему было в этот момент упоминать свою мать? И для кого это было бы лучше? Можно было бы и не задаваться подобными вопросами, но далее следуют еще более важные слова. В той же самой сцене Гамлет говорит Офелии: «Кто уже в браке, дай Бог здоровья всем, кроме одного». Обычно принято считать, что «один» — это Клавдий. Однако в этот момент мысли Гамлета заняты только женщинами, на которых он изливает всю свою горечь. Король и Королева догадываются, что у Гамлета могут возникнуть подобные мысли. Так, например, Клавдий предостерегает свою жену:

Что он на воле — вечная опасность
Для вас, для нас, для каждого, для всех

(Акт IV, сцена 1).

А в сцене, проходящей в спальне, Королева с тревогой восклицает:

Что ты задумал? Он меня заколет!
Не подходи! Спасите!

(Акт III, сцена 4).

Любопытная оговорка (случайная, а может быть, и нет), когда Гамлет называет Клавдия «дорогая матушка» (Акт IV, сцена 3), показывает, что он испытывает одинаковые чувства к обоим. Он даже разъясняет свои слова: «Отец и мать — муж и жена, а муж и жена — это плоть едина, значит, все равно: прощайте, матушка».

В психоаналитических исследованиях эта идея, типичная для младенческого возраста, известна под несколько высокопарным названием «концепция объединения родителей». Она восходит к детским фантазиям, когда дети представляют себе родителей в момент соития, то есть как одну плоть.

По дороге в спальню матери Гамлет произносит жестокие слова:

Сейчас я мог бы пить живую кровь
И на дела способен, от которых
Отпряну днем. Итак, нас мать звала.
Без зверства, сердце! Что бы ни случилось,
Души Нерона в грудь мне не вселяй.
Я буду строг, но не бесчеловечен.
Все выскажу и без ножа убью

(Акт III, сцена 2).

В связи с этим так же, как и при обсуждении вопросов об инцестных наклонностях Гамлета, Д. Уилсон вплотную приблизился к ужасной разгадке, хотя ни в первом, ни во втором случае не смог полностью ее осознать. Он пишет: «Для кого Гамлет припас этот вожделенный кинжал?» Он идет к своей матери. Но ведь он не собирается убить ее? Он — не Нерон. «Он должен сдерживать свои импульсы к убийству»²¹. Конечно, по своим действиям он не Нерон. А в душе? Почему в этот драматический момент возникают ассоциации с Нероном — человеком, который, по слухам, спал со своей матерью, а впоследствии убил ее (не исключено, что по той же самой причине — он не мог смириться с чувством вины, которое вызывало в нем ее постоянное присутствие)?²² Т. Элиот пишет: «Главная эмоция, передаваемая в пьесе, — это отношение сына к матери-прелюбодейке... Над Гамлетом довлеют эмоции, которые невозможно передать словами, поскольку они захватывают гораздо более широкую область, чем представленные в пьесе факты»²³. Представленные в пьесе факты — да, но не те чувства, которые живут в душе Гамлета. Его эмоции невозможно выразить словами вовсе не по этой причине, а потому, что его душу переполняют мысли и желания, в которых никто не осмелится признаться даже самому себе. И здесь мы погружаемся в самые неизведанные глубины сознания.

Примечания

1. Wilson D. Op. cit. P. 307.

2. Ibid. P. 42.

3. Ibid. P. 43.

4. Waldock A. Hamlet. 1931. P. 78, 95.

5. Wilson D. Op. cit. P. 306.

6. Furnivall F.J. Op. cit. P. 37.

7. Mauerhof E. Über Hamlet. 1882. S. 19.

8. Wulffen E. Shakespeare's Hamlet, ein Sexualproblem. 1913.

9. Henderson W. Hamlet as a Castiglionean Courtier // The McGill News. June. 1934.

10. Кастильоне Бальдассаре (1478—1529) — итальянский писатель, автор трактата «О придворном». — Прим. науч. ред.

11. Wilson D. Op. cit. P. 98,172, etc.

12. Ibid. P. 172, 252.

13. Gelber A. Shakespeare'sehe Probleme. 1891. P. 189.

14. Wertham F. The Matricidal Impulse // Journal of Criminal Psychology. April, 1944. P. 455.

15. Idem. Dark Legend. 1947. См. также: Bunker H. Mother-Murder in Myth and Legend // The Psychoanalytical Quarterly. 1948. Vol. XVII. P. 470.

16. Dugit E. Orest et Hamlet // Annals de l'enseignement supérieur de Grenoble. 1889. P. 143.

17. Murray G. Hamlet and Orestes // Annual Shakespeare Lecture of the British Academy. 1914 (reprinted in his Classical Tradition in Poetry. 1930).

18. Anderson F.M. The Insanity of the Hero — an Intrinsic Detail of the Orestes Vendetta // Transactions of the American Philological Association. 1927. P. 431.

19. Амлет — герой средневековых датских летописей в изложении Саксона Грамматика — «Истории данов», написанной около 1200 года. — Прим. науч. ред.

20. Здесь будет уместным вспомнить, что как в датско-саксонской саге, так и в исландских преданиях говорится, что Гамлет обычно спал в спальне матери (!) (См., например: Gollancz I. Op. cit. P. 88, 119).

21. Op. cit. P. 244.

22. Историки приводят другие мотивы убийства Нероном его матери; см.: Тацит К. Анналы, XIV, 2—7; Светоний Г.Т. Жизнь двенадцати цезарей, Нерон, 34. — Прим. науч. ред.

23. Ibid.