Сонеты

4 декабря 1946 года

«Сонеты» Шекспира были изданы в 1609 году, однако большая их часть написана между 1593 и 1596 годом — поэтому, следуя хронологии, мы приступаем к рассмотрению «Сонетов» именно теперь. Насколько они личные? В какой мере они представляют собой упражнения в стихотворчестве? О «Сонетах» Шекспира написано больше ерунды, чем о любом другом дошедшем до нас творений литературы. Вордсворт сказал: «Этим ключом открывал свое сердце Шекспир»¹; а Браунинг — «Этим ключом открывал свое сердце Шекспир! / Неужто? Тем меньше оснований звать его Шекспиром»². С одной стороны, художник всегда распахивает свое сердце, с другой — он всегда драматичен. Действительно, должна существовать разница между драматическими произведениями Шекспира и его стихами, основанными на личном опыте. Вот вопрос, которым следует задаваться относительно лирической поэзии: насколько она личная и насколько она драматична? Большая часть шекспировских сонетов адресована мужчине. Это обстоятельство может породить множество глупостей, в том числе упражнения в заступничестве и стыдливо-благоразумные попытки «оправдать». Так же нелепо тратить время, независимо от результатов дознания, пытаясь установить личности прототипов. Это идиотское занятие, пустое и неинтересное. Это просто сплетни, а сплетни, хотя они и могут быть исключительно увлекательными при жизни персонажей, перестают представлять интерес после их смерти.

Почему так много стихов посвящено эротической любви и так мало еде (которая настолько же приятна и приносит гораздо меньше разочарований), или, например, семейному счастью, или же любви к математике? Эротическая любовь несет, в явной форме, двойной отпечаток природы и духа и, следовательно, идеально выражает нашу человеческую участь. Слабая личность, желающая стать сильной, испытывает голод. Одинокая личность ищет привязанности. Дух стремится к свободе и необремененности, стремится избавиться от власти природных страстей. В то же время дух ищет значительности, что противоречит его жажде свободы. Слабая личность хочет, чтобы вне ее существовали объекты, которые она может присвоить; одинокая личность хочет, чтобы вне ее существовали другие жизни — за них можно держаться или, в крайнем случае, в них раствориться. Дух не желает лишаться собственной сущности, его привязанности должны основываться на свободе выбора. В наслаждении едой сознание играет ничтожную роль, и все же оно присутствует — вот почему чревоугодие признается грехом. Однако элемент сознания так мал, что чревоугодие может стать сюжетной основой разве что комедии — например, о человеке, который оставляет прекрасную девушку, чтобы жениться на уродине, оказавшейся хорошей кухаркой. Его выбор не сопряжен с трудностями, ибо еда — относительно невинное занятие. В процессе еды объект желания не конкретен: для нас, чаще всего, не имеет принципиального значения, какая перед нами пища. Комично наблюдать личность, поглощенную чем-то всеобщим. Возьмите человека, который очень красиво, очень проникновенно рассуждает о высоких материях. Внезапно, когда никто не смотрит, он хватает с блюда пирожное. Однако — такова природа простоватого юмора — удовольствие от подобной ситуации, когда личность сталкивается со всеобщим, весьма ограничено. Вообразите, к примеру, званый вечер. Все с нетерпением ждут появления великого писателя. Он входит. Вместо того чтобы завести искрометную беседу, он первым делом спрашивает, где тут уборная. Есть и другая крайность: скажем, страсть к математике, хотя у отдельных людей она может достигать накала самой горячечной любовной связи, слишком духовна. Но математики, конечно же, люди, и мы порой ощущаем мягкий комизм положений, где сталкиваются их одержимость наукой и бытовые обстоятельства: представьте себе рассеянного профессора, позабывшего, что сегодня у него свадьба.

В плотской любви сочетаются природа, дух и стремление к личному выбору. Желание начинается с частного, неповторимого объекта, но оканчивается в постели, где все одинаково. Для наглядности мне хотелось бы рассказать хорошую американскую историю. Мужчина приезжает по делам в Чикаго. Он заходит в ресторан. Там он видит красивую девушку, изысканную, ошеломительно прекрасную. Да, она дружелюбна, она улыбается ему, она вступает с ним в беседу. Да, у нее живой ум, с ней невероятно интересно общаться. Они идут в оперу. Да, она образованна, она ценит прекрасное, у нее развитое этическое сознание. Они идут в ночной клуб. Да, она чудесная спутница, она всей душой отдается веселью. Позже она благосклонно отвечает на его ухаживания, все понимает и говорит, что тоже его любит. Да, ее поцелуи в такси упоительны. А потом? А потом все было как в Цинциннати. Видите ли, всякое описание полового акта порнографично. Для непосвященного наблюдателя, например, для подсматривающего ребенка, половой акт выглядит как поглощение пищи. Сторонний наблюдатель не сознает, что соитие немыслимо без глубинного, личностного участия, — но это именно так. Природа полового акта такова, что в нем мы должны отказаться от самосознания — иначе все рушится. Конечно, для ребенка половой акт комичен, но не для взрослого — он знает, что здесь присутствует дух. Литература побуждает людей предаваться блуду с собственным сознанием и, тем самым, искажает природу опыта.

Почему любовь — источник неиссякаемого интереса для лирической поэзии? Война и работа — темы для драмы, а не лирики. Часто, влюбившись, люди начинают писать стихи, при том что никакой другой, не менее важный личный опыт не побуждал их прежде к сочинительству. Это происходит вовсе не потому, что любовная лирика имеет практическое значение. Никого еще не удавалось соблазнить прекрасным стихотворением, хотя плохие стихи могут иногда оказаться действенными. Работа и война менее субъективны, их источник — прагматической природы. Конечно, могут иметь значение и субъективные мотивы, воинственный дух, любовь к работе, но все-таки на первое место здесь выходят прагматические, причинные доводы — я должен защищать отечество, я должен зарабатывать на жизнь. Так вот, подобным рассуждениям нет места в любви. Достаточно эротического влечения, ну а причины всегда неадекватны. Это сугубо личное дело, это моя любовь. Это вопрос жизненной необходимости, я ничего не могу с собой поделать. Чувство долга не играет во влюбленности никакой роли, хотя впоследствии долг может обрести важность в любви.

Влюбиться — значит понять смысл слов: «Я существую». Здесь очевидна разница между сущностью и существованием. Я достаточно ясно представляю себе чувства других людей по аналогии с собственными чувствами, но не способен вообразить бытие других людей по аналогии с собственным. Мои чувства и желания могут быть объектом знания, следовательно, я в состоянии представить себе чувства других. Мое бытие не может стать объектом знания, и хотя, обладай я необходимым актерским воображением и талантом, я, возможно, мог бы сыграть роль другого человека так мастерски, что ввел бы в заблуждение и его лучших друзей, но мне никогда не удалось бы вообразить, что это значит — быть другим человеком, а поэтому я был бы вынужден вечно им притворяться. Влюбленность — это острый интерес к существованию другой личности. Такое существование — не только объект знания и не только предмет вожделения. Люди в состоянии влюбленности нередко начинают писать. Перед ними встает вопрос: «Что есть существование?»; их мучит противоречие между природой и духом. Для обозначения этого противоречия Шекспир пользуется, в том числе, широко распространенным приемом: противопоставлением глаза, то есть сущности, и сердца — существования. Сонет XLVI:

Мой глаз и сердце — издавна в борьбе:
Они тебя не могут поделить.
Мой глаз твой образ требует себе,
А сердце в сердце хочет утаить.
Клянется сердце верное, что ты
Невидимо для глаз хранишься в нем.
А глаз уверен, что твои черты
Хранит он в чистом зеркале своем.
Чтоб рассудить междоусобный спор,
Собрались мысли за столом суда
И помирить решили ясный взор
И дорогое сердце навсегда.
Они на части разделили клад,
Доверив сердце сердцу, взгляду — взгляд³.

Также, сонет XXIV:

Мой глаз гравером стал и образ твой
Запечатлел в моей груди правдиво.
С тех пор служу я рамою живой,
А лучшее в искусстве — перспектива.
Сквозь мастера смотри на мастерство,
Чтоб свой портрет увидеть в этой раме.
Та мастерская, что хранит его,
Застеклена любимыми глазами.
Мои глаза с твоими так дружны,
Моими я тебя в душе рисую.
Через твои с небесной вышины
Заглядывает солнце в мастерскую.
Увы, моим глазам через окно
Твое увидеть сердце не дано.

Я способен говорить о «моих» чувствах, но не о «моем» существовании — так, будто я живу вне его. Мое существование обретает ценность потому, что есть ты. Сонет LXII:

Любовь к себе моим владеет взором.
Она проникла в кровь мою и плоть.
И есть ли средство на земле, которым
Я эту слабость мог бы побороть?
Мне кажется, нет равных красотою,
Правдивей нет на свете никого.
Мне кажется, так дорого я стою,
Как ни одно земное существо.
Когда же невзначай в зеркальной глади
Я вижу настоящий образ свой
В морщинах лет, — на этот образ глядя,
Я сознаюсь в ошибке роковой.
Себя, мой друг, я подменял тобою,
Век уходящий — юною судьбою.

Или же: «Мои чувства придают важность твоему существованию». Сонет CXLI:

Мои глаза в тебя не влюблены, —
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.
Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано —
Ни всем пяти, ни каждому отдельно —
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
В своем несчастье одному я рад,
Что ты — мой грех и ты — мой вечный ад.

Свидетельства «пяти внешних чувств» не имеют для влюбленного первостепенной важности.

Доктор Джонсон опроверг детерминизм, отшвырнув ногой камень⁴; то был правильный ход, ибо свобода — первый порядок сознания, с этим не поспоришь. На языке любви это означает, что влюбленный имеет право сказать: «Ты меняешь для меня мир». Такое преобразование может выражаться двояко. Во-первых, ты преобразуешь мое восприятие мира, как в сонете XXIX:

Когда в раздоре с миром и судьбой,
Припомнив годы, полные невзгод,
Тревожу я бесплодною мольбой
Глухой и равнодушный небосвод
И, жалуясь на горестный удел,
Готов меняться жребием своим
С тем, кто в искусстве больше преуспел,
Богат надеждой и людьми любим, —
Тогда, внезапно вспомнив о тебе,
Я малодушье жалкое кляну,
И жаворонком, вопреки судьбе,
Моя душа несется в вышину.
С твоей любовью, с памятью о ней
Всех королей на свете я сильней.

Или, ты можешь изменить объекты внешнего мира, как в сонете XCIX:

Фиалке ранней бросил я упрек:
Лукавая крадет свой запах сладкий
Из уст твоих, и каждый лепесток
Свой бархат у тебя берет украдкой.
У лилий — белизна твоей руки,
Твой темный локон — в почках майорана,
У белой розы — цвет твоей щеки,
У красной розы — твой огонь румяный.
У третьей розы — белой, точно снег,
И красной, как заря, — твое дыханье.
Но дерзкий вор возмездья не избег:
Его червяк съедает в наказанье.
Каких цветов в саду весеннем нет!
И все крадут твой запах или цвет.

Другая, чрезвычайно важная особенность «Сонетов» — в восприятии времени как вечного присутствия, по которому судят прошлое и будущее, а также противопоставление этого вечного присутствия изменяющемуся миру. Так преходящая красота обретает бессмертие в искусстве. Что бы нам выбрать в подтверждение этого? Мне кажется, сонет LXV:

Уж если медь, гранит, земля и море
Не устоят, когда придет им срок,
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя — беспомощный цветок?
Как сохранить дыханье розы алой,
Когда осада тяжкая времен
Незыблемые сокрушает скалы
И рушит бронзу статуй и колонн?
О горькое раздумье!.. Где, какое
Для красоты убежище найти?
Как, маятник остановив рукою,
Цвет времени от времени спасти?..
Надежды нет. Но светлый облик милый
Спасут, быть может, черные чернила!

Обратите внимание, как часто заключительные двустишия в «Сонетах» оказываются плохими. В отличие от многих, даже величайших художников Шекспир не стремится к созданию абсолютно безупречных творений. Он высказывает то, что у него на душе, и позволяет сонету окончиться как попало. Но это — недостаток великого художника, ибо второстепенный автор старается завершить каждое произведение со всей тщательностью. Например, читая Достоевского, мы чувствуем: да, это восхитительно, это чудесно, а теперь отправляйтесь домой и перепишите все заново. Но сделай он это, и накал его прозы мог бы исчезнуть. Большинству из нас, однако, не удается так подойти к своим сочинениям.

У Шекспира мы встречаем два типа прошлого. Первое — это личное прошлое, как в сонете XXXI:

В твоей груди я слышу все сердца,
Что я считал сокрытыми в могилах.
В чертах прекрасных твоего лица
Есть отблеск лиц, когда-то сердцу милых.
Немало я над ними пролил слез,
Склоняясь ниц у камня гробового.
Но, видно, рок на время их унес —
И вот теперь встречаемся мы снова.
В тебе нашли последний свой приют
Мне близкие и памятные лица,
И все тебе с поклоном отдают
Моей любви растраченной частицы.
Всех дорогих в тебе я нахожу
И весь тебе — им всем — принадлежу.

Вторая разновидность — это историческое прошлое, как в сонете LIII:

Какою ты стихией порожден?
Все по одной отбрасывают тени,
А за тобою вьется миллион
Твоих теней, подобий, отражений.
Вообразим Адониса портрет, —
С тобой он схож, как слепок твой дешевый.
Елене в древности дивился свет.
Ты — древнего искусства образ новый.
Невинную весну и зрелый год
Хранит твой облик, внутренний и внешний:
Как время жатвы, полон ты щедрот,
А видом день напоминаешь вешний.
Все, что прекрасно, мы зовем твоим.
Но с чем же сердце верное сравним?

Параллельно развивается тема вдохновения — тема молодого человека, о котором Шекспир мог писать беспрестанно.

Тревогу, гордыню, отчаяние, веру нельзя назвать эмоциями — подобно страху, гневу, зависти или похоти. Их невозможно наблюдать непосредственно, о них можно судить только по симптомам. Тревога, гордыня и т. д. относятся к бытию — мы не в силах отстраниться от них настолько, чтобы утверждать, присутствуют ли они в действительности. Можно сказать, что человек обуреваем жадностью или желанием, но мы никогда не поймем, гордый ли он: все внешние признаки могут оказаться ложными. С другой стороны, чванство и самомнение всегда очевидны.

Кажется, что в «Сонетах» мы сталкиваемся с тревогой, в которую нас может ввергнуть поведение другого человека. Возьмем, например, сонет LVII, «Для верных слуг нет ничего другого...» или, лучше, сонет LXXV:

Ты утоляешь мой голодный взор,
Как землю освежительная влага.
С тобой веду я бесконечный спор,
Как со своей сокровищницей скряга.
То счастлив он, то мечется во сне,
Боясь шагов, звучащих за стеною,
То хочет быть с ларцом наедине,
То рад блеснуть сверкающей казною.
Так я, вкусив блаженство на пиру,
Терзаюсь жаждой в ожиданье взгляда.
Живу я тем, что у тебя беру,
Моя надежда, мука и награда.
В томительном чередованье дней
То я богаче всех, то всех бедней.

Желания духа вступают в конфликт с зовом природы, вожделение — с завистью. Вечные попытки разделить их обречены на провал. Можно желать урода и любить того, кому не доверяешь. Об этом говорится в сонете CXXIX, «Издержки духа и стыда растрата...», но он слишком хорошо известен. Обратимся к сонетам CLI и CXXXVII. Сонет CLI:

Не знает юность совести упреков,
Как и любовь, хоть совесть — дочь любви.
И ты не обличай моих пороков
Или себя к ответу призови.
Тобою предан, я себя всецело
Страстям простым и грубым предаю.
Мой дух лукаво соблазняет тело,
И плоть победу празднует свою.
При имени твоем она стремится
На цель своих желаний указать,
Встает, как раб перед своей царицей,
Чтобы упасть у ног ее опять.
Кто знал в любви паденья и подъемы,
Тому глубины совести знакомы.

Сонет CXXXVII:

Любовь слепа и нас лишает глаз.
Не вижу я того, что вижу ясно.
Я видел красоту, но каждый раз
Понять не мог, что дурно, что прекрасно.
И если взгляды сердце завели
И якорь бросили в такие воды,
Где многие проходят корабли, —
Зачем ему ты не даешь свободы?
Как сердцу моему проезжий двор
Казаться мог усадьбою счастливой?
Но все, что видел, отрицал мой взор,
Подкрашивая правдой облик лживый.
Правдивый свет мне заменила тьма,
И ложь меня объяла, как чума.

Остановимся ненадолго на текстологических деталях «Сонетов». Очевидно, что опубликованы они были в полном беспорядке. Цикл, посвященный браку, обрывается сонетом XV, «Когда подумаю, что миг единый...» Сонет LXX, «То, что тебя бранят, — не твой порок...» кажется, должен был следовать за сонетами XCIV, «Кто, злом владея, зла не причинит...» и XCV, «Ты украшать умеешь свой позор...» Сонеты XL—XLIII тоже не на месте: им полагается стоять рядом с другими сонетами о смуглой даме. Два последних сонета — CLIII и CLIV — формальные упражнения, посвященные принятию целебных ванн в Бате. Стоящий особняком сонет CXLV, «Я ненавижу, — вот слова...» — незначительный экзерсис в сочинении восьмисложных стихов. Сонет CXLVI, «Моя душа, ядро земли греховной...», совершенно выпадает из цикла.

Весьма вероятно, что «молодых людей» шекспировских сонетов было несколько. Брачные сонеты, вероятно, адресованы покровителю. С другими дело обстоит иначе. Различия между социальным происхождением Шекспира и статусом любого из его предполагаемых покровителей сделали бы недопустимой страстность его поэзии и выпады, которые он иногда себе позволяет. «Когда в раздоре с миром и судьбой...» (сонет XXIX) — первая строка сонета, который не мог быть обращен к покровителю: контраст между удачей и любовью не представляется уместным, ведь если поэт находил благосклонного покровителя, ему не надо было больше тревожиться об удаче. Сонеты XLI, «Беспечные обиды юных лет» и XXXVIII, «Неужто музе не хватает темы» а также сонеты о бессмертии творчества могли быть адресованы или покровителю, или же лицу, чей социальный статус был ниже, чем у Шекспира, но к которому Шекспир иронично обращается как к покровителю. Сонет о поэте-сопернике содержит альтернативу. Он адресован либо покровителю, и в таком случае речь может идти о Чепмене или о ком-то еще из его круга, либо здесь скрыта ирония, и тогда под соперником подразумевается очень скверный поэт, который, увы, понравился молодому человеку. Последнее весьма вероятно, и такая ситуация может породить много горечи. О чем, в самом деле, говорить, если вашим соперником выступает плохой поэт.

Хотя в «Сонетах», возможно, фигурирует несколько молодых людей, главную роль играет один юноша, с которым, согласно сонету CIV, Шекспир был знаком в течение трех лет. У них был период взаимности, разлука, по меньшей мере одно путешествие; молодой человек, похоже, подарил Шекспиру свой портрет, они обменялись памятными альбомами, но свой подарок Шекспир кому-то отдал и извинился. Как это видно из сонетов CXIX, «Каким питьем из горьких слез Сирен...» и CXX, «То, что мой друг бывал жесток со мною...» молодой человек плохо поступил с Шекспиром, а Шекспир плохо обошелся с молодым человеком. Все это предполагает измену, что лишено смысла, если между Шекспиром и юношей не было любовной связи. Молодой человек попадает в дурную компанию, у Шекспира роман со смуглой дамой — связь, где присутствует любовь, но не взаимное расположение, как и в случае с молодым человеком; в результате все несчастны. Молодой человек красив, обаятелен и расчетлив. Он не добрый, но могущественный. Дама не блещет ни красотой, ни человеческими качествами — значит, она вызывает вожделение подобно демону. По-человечески юноша не более привлекателен, но о нем Шекспир пишет совсем иначе.

Знаете, в любви не бывает чистых случайностей. Если вы несчастливы в любви, на то может быть несколько причин: ваша любовь безответна, вы любите плохого человека, или с вами дурно обращаются. Однако всегда возникает вопрос: в какой мере вы сами виноваты в своем несчастье? Если вам нравятся сильные, властные люди, то вам, может статься, вовсе и не нужна взаимность — она означала бы слабость личности, которой вы восхищались. Художнику, в свою очередь, интересно понять, сколько же он может выдержать. Но не волнуйтесь. Художник вынослив, как дубленая кожа. Ему никогда не угрожает опасность быть уничтоженным, хотя сам он может уничтожить других. Вот почему любовная связь между двумя художниками так часто бывает сложной и запутанной.

Большинство мужчин сталкивается с трудностями, пытаясь отделить плотскую страсть от чувства. Подобные терзания не свойственны женщинам, но мужчины считают, что сексом вы занимаетесь с теми, кого не уважаете, а любовь — это нечто совсем другое; но секс выступает на сцену, когда его меньше всего ждешь. Женщины же, скорее, стремятся объединить два этих понятия. Вы вряд ли найдете женщину, желающую спать с тем, кто ей не нравится, — по крайней мере, у такой женщины были бы очень странные вкусы. Йейтс пишет в стихотворении «Последнее признание».

Кто мне приятней был из тех,
С кем время провела?
Когда любила всей душой,
Несчастнейшей была.
А наслаждалась с тем, кому
Лишь тело отдала.
Но выскользнув из рук его,
Смеялась: думал он,
Что мою душу получил,
Но то был тела стон.
И на груди шептала: так
Зверь зверем ублажен.
Ему дала, что он бы взял
Под платьем у любой.
Но, когда тело сняв, душа
Нагой идет к нагой,
Она найдет, кого не знал
Еще никто другой.
Отдав себя, возьмет свое,
И правой воспарит.
И пусть несчастная любовь
Все так же грудь томит,
Той неги ни одна из птиц
Дневных не умалит⁵.

Женщины считают, что взаимная привязанность ведет к хорошему браку, но это не всегда так.

Что, собственно говоря, означает красота юноши? Это красота хрупкая, недолговечная, и потому она символизирует неповторимость мгновения. Ее нужно спасти от времени и обессмертить. Это эстетическая красота, совсем не функциональная. С точки зрения секса, внешняя привлекательность мужчины — биологическая роскошь, и поэтому она может символизировать красоту самого искусства, ибо и та, и другая красота не утилитарна, она избыточна. Женская красота функциональна. Недавно обнаружили, что восхитительное оперение самцов птиц вовсе не результат полового отбора, как считалось раньше. Можно расценивать мои слова как ревнивые нападки, но когда смотришь на лица мужчин, пользовавшихся бешеным успехом у женщин, легко веришь в эти эксперименты.

Молодость — это скрытая возможность и видимая завершенность. Это двойной символ искусства: молодость берет потенциал и раскрывает его, она подчеркивает — последнее относится и к женской красоте — различие между красотой и добротой. Если, как это происходит в Америке, акцент в моде, да и во всем остальном, ставится на женской молодости, — то это культура с ярко выраженным гомосексуальным уклоном.

Искусством, как правило, занимаются люди с высокоразвитым сознанием и сильной внутренней тревогой, тоскующие по безгрешности бессознательного. Художников влечет к простым людям, к прекрасным деятельным юношам. Позвольте прочитать вам «Сократа и Алкивиада» Гёльдерлина:

«Warum huldigest du, heiliger Sokrates,
Diesem Jünglinge stets? kennest du Grössers nicht,
Warum siehet mit Liebe,
Wie auf Götter, dein Aug' auf ihn?»

И Сократ отвечает:

Wer das Tiefste gedacht, liebt das Lebendigste
Hohe Tugend versteht, wer in die Welt geblickt,
Und es neigen die Weisen
Oft am Ende zu Schönem sich.

А теперь позвольте мне прочесть стихотворение еще раз, в переводе:

«Святой Сократ, что же ты чествуешь
Такого юнца? Нет никого почтеннее?
Так глядишь на него, как будто
Он к сонму богов причтен?»
Кто глубины познал, влюблен в живейшее,
Зоркий зрит возвышенность юности,
И мудрец на закате
Склонен к прекрасному⁶.

Существует миф о том, что Орфей был гомосексуалистом, и за это женщины убили его. Как возник этот миф? С одной стороны, творчество начинается с острой потребности в самовыражении. Искусство не преследует никакой практической цели. Подобно любви, оно не связано с долгом. В искусстве сознание управляет эмоциями, и посредством него художник, как Бог, создает мир по собственному образу и подобию. В известном смысле искусство можно рассматривать как наиболее «рассудочное» из всех занятий, ибо любое страдание, за исключением разве что страшного физического насилия, становится предметом пристального внимания художника. Однако литература может выйти за пределы сотворенного словесного мира и перерасти в опасное и запрещенное дело — в попытку создать человеческое существо. Для этого художник должен избрать кого-то, кто был бы одного с ним пола. Можно изображать из себя кого-то, в этом нет ничего дурного, ведь это просто притворство. Но пытаясь сотворить человека, вы вступаете в отношения с личностью, а не с грезами. Он реален, а вы пытаетесь узнать его экзистенциально — так, как вы знаете самого себя; следовательно, он должен быть одного с вами пола. Это похоже на нарциссизм, но нарциссизм здесь ни при чем, так как он, другой человек, должен существовать. Он должен обладать свободой воли, но его свободной воле предстоит стать элементом вашего собственного существования. Подобные отношения неизбежно влекут за собой острую тревогу и постоянную потребность проверять, срабатывают ли чары. Неудивительно, что рано или поздно участники причинят друг другу зло. Шекспир, должно быть, познакомил молодого человека сонетов со смуглой дамой — еще один эксперимент, который, как и следовало ожидать, не удался. Когда мы перейдем к «Генриху IV» и «Генриху V» то мы увидим некоторые аналогии между принцем Генри и юношей сонетов, а также между Фальстафом и художником.

Речь Паламона перед храмом Венеры в пятом акте «Двух знатных сородичей» — один из последних монологов, которые Шекспир написал о любви. Здесь, затрагивая тему любви, Шекспир сохраняет равновесие, избегая как излишней романтики, так и цинизма. Он приводит пример могущества Венеры, говоря о женитьбе старика на молодой, прекрасной девушке, вскоре родившей ему сына, — эпизод этот ужасен, но он выдержан в духе молитвенного преклонения перед богиней:

Приветствую тебя, богиня тайн!
Ты можешь нежной силою своею
Тирана злого ярость укротить,
Как девушку, его заставив плакать;
Единым взглядом ты заставить можешь
Умолкнуть Марса грозный барабан,
Шум битвы в сладкий шепот превращая.
Калека жалкий силою твоей
Способен вдохновиться: вместо флейты
Сыграет он на костыле своем
Любовной неги сладостную песню
И пред очами Феба исцелится.
Захочешь ты — и, покорясь тебе,
Король вассалом подданного станет;
Закоренелый холостяк, чья юность
Перескочила чрез твои огни,
Как прыгают веселые ребята
Чрез праздничный костер, — попавшись в сети
Твои, поет, назло охрипшей глотке,
Любовные романсы. Что тебе,
Богиня, недоступно? Даже Феба
Ты согреваешь жарче, чем он сам
Лучами греет; смертного он сына
Сожег, а твой огонь сжигает бога!
Холодная Охотница сама,
Как говорят, была готова бросить
Свой лук для вздохов сладостной любви.
Молю тебя, как воин твой усердный:
Ко мне, богиня, милостива будь!
Всегда готов носить твое я иго
Беспрекословно, как венец из роз,
Хоть тяжелей оно, чем груз свинцовый,
И сердце жжет больней крапивы злой.
Всегда я верен был твоим законам,
Священных тайн твоих не раскрывал,
Да и не знал; но если б все их знал я,
То и тогда я не открыл бы их.
Я жен чужих не увлекал любовью,
Нескромных книг читать я не любил;
На пиршествах я гнусными речами
Не увлекал красавиц, но краснел,
Когда другие гнусно поступали.
Развратников сурово я бранил,
Им говоря: «Ужели позабыли
Вы мать свою?» А сам, имея мать,
Как женщину, ее не оскорблял я,
Уверенный, что женщину обидеть
Простительно лишь женщине. И вот
Рассказывал я им, что знал однажды
Я старика восьмидесяти лет,
Который на четырнадцатилетней
Красавице женился: ты, богиня,
Огонь любви вселила в этот прах!
То был калека старый, кривоногий;
От ревматизма пальцы все в узлах;
Глаза его, из впадин вылезая,
Готовились как будто выпасть; жизнь
Была ему, казалось, лишь мученьем.
И что же? Несчастный этот полутруп
Имел ребенка от жены прекрасной!
Ребенок был его: она сама
Мне в том клялась, — и кто б ей не поверил?
Ну, словом, я для гнусных болтунов,
Всегда грешить готовых, — не товарищ;
От хвастунов, еще не согрешивших,
С презреньем отворачиваюсь я;
За тех, кто согрешил бы, но не встретил
Возможности, — я радуюсь; того,
Кто повествует о делах бесстыдных,
Свершенных тайно, — также и того,
Кто дерзко все притоны называет, —
Я ненавижу. Я клянусь, что нет
Любовника верней меня! И ныне
Твоей, богиня, помощи прошу я:
Дай мне победу в битве роковой, —
Я заслужил ее любовью верной!
Пошли, богиня, знаменье свое,
Чтоб я уверен был, что ты довольна!

Слышится музыка; появляются голубки, порхающие над алтарем; Паламон и рыцари падают ниц, затем становятся на колени.

Великая, прекрасная богиня,
У смертных от одиннадцати лет
Царящая в сердцах до девяноста, —
Ты, чьей охоты поле — целый мир,
А мы — лишь дичь, гонимая тобою, —
Благодарю за знаменье твое!
Им сердце ты мое вооружаешь
Невинное, чтоб смело шел я в бой!
Вставайте же; богине поклонившись,
Пойдем отсюда: время истекло⁷.
«Два знатных сородича» акт V, сцена 1.

Примечания

1. У. Вордсворт, «Не презирай сонета... («Сонет о сонете»). Перевод Я.А. Фельдмана.

2. Р. Браунинг, «Дом».

3. Здесь и далее «Сонеты» — в переводе С.Я. Маршака.

4. Д. Босуэлл, «Жизнь Сэмюэля Джонсона», т. 1.

5. У.Б. Йейтс, «Последнее признание». Перевод Марии Попцовой.

6. Ф. Гёльдерлин, «Сократ и Алкивиад». Перевод В.Г. Куприянова.

7. Перевод Н.А. Холодковского.

Примечания составителя

В дополнение к рукописным конспектам Ансена и машинописным записям Гриффина, коллекция Берга в Нью-Йоркской публичной библиотеке содержит машинописную версию лекции, которую Ансен сделал с собственноручных записей. Так, в основу текста легла не содержащая подписи и даты машинописная версия Ансена с незначительными изменениями, основанными на рукописном оригинале Ансена и записях Гриффина. Кроме того, Оден опубликовал эссе о сонетах Шекспира в журнале «Лиснер» (1 и 9 июля 1964 г.), позже перепечатанное как вступление к «Сонетам» в издании «Сигнет Классик» и в сборнике «Предисловия и послесловия» (Forewords and Afterwords). Лекция существенно отличается от опубликованного эссе, хотя между ними много общего. К примеру, в лекции, в отличие от эссе, Оден утверждает, что отношения между Шекспиром и молодым человеком сонетов подразумевают измену, «что лишено смысла, если между Шекспиром и юношей не было любовной связи».

Перед началом лекции Оден сказал: «У меня два объявления, и мне очень жаль, что я вынужден сделать первое из них. Многие из вас давали мне на прочтение свои вещи. Я не хочу сказать, что они нехороши, но, к сожалению, это не курс писательского мастерства, и, по правде говоря, у меня много других обязательств. Боюсь, мне придется просить вас не передавать мне больше своих сочинений. На этой неделе субботнего занятия не будет — мне нужно ехать в Вашингтон». Ансен отмечает: «Я знаю, что, в частности, привело его к такому решению. В прошлую среду, когда, сопровождая Одена, я шел за ним на юг по 12-й улице, какой-то начинающий поэт подскочил к нему из темного подъезда заброшенного здания и заговорил о переданных им Одену стихах. Прижатый к стене, Мастер пообещал, что встретится с ним в четыре часа в следующий понедельник, в кафетерии Уолдорф». Позже Оден признался Ансену и Гриффину, что «не знал, о чем говорить, так как стихи оказались прескверными».

Что бы нам выбрать в подтверждение этого? — Ансен отмечает, что пока Оден листал «своего Киттриджа» (том сочинений Шекспира под редакцией Киттриджа), кто-то из аудитории выкрикнул — «Сонет LXVI». Оден ответил: «Пожалуй, но сонет LXV подойдет лучше».

Сонет о поэте-сопернике... — У Шекспира несколько сонетов, содержащих упоминание поэта-соперника, но Оден, вероятно, имеет в виду сонет LXXX.

...в любви не бывает чистых случайностей. — Ансен пишет, что в эту минуту «Оден сурово всматривается в аудиторию».

...хотя сам он может уничтожить других. — Ансен сообщает, что Оден произнес эти слова «sotto voce» (вполголоса).

Речь Паламона... — Ансен сообщает, что Оден прочитал этот отрывок «твердым, слегка гневным голосом». Ансен пишет также, что «отрывки из Йейтса, Гёльдерлина и "Двух благородных сородичей"» Оден читал «совсем не так безмятежно, как сонеты».

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница