Ромео и Джульетта

6 ноября 1946 года

«Ромео и Джульетта» — в строгом смысле слова первая трагедия Шекспира. Какова природа эстетически интересного в трагедии? Искусство делится не на хорошее и плохое, а на интересное и скучное, и интересное всегда необычно. Новое в произведении искусства, трагическом или комическом, представляет эстетический интерес, исключение из нормы. Собака укусила человека — это скучно, человек собаку — интересно. Личность можно представить как неповторимую и интересную, если человек силен, — например, Ахилл и Геркулес, — в отличие от нормы, каковой считается слабость. Ничем не примечательного человека можно изобразить в необычных обстоятельствах — греки говорили, что в Необычных обстоятельствах люди сами необычны. Можно показать противостояние двух универсумов — например, государства и семьи, как в «Антигоне». Есть рассказ о комической коллизии на дипломатическом балу в Анкаре, когда жены британского и немецкого морских атташе зацепились друг за друга платьями, а так как дамы не разговаривали друг с другом, этикет не позволял им пошевелиться. Расцеплять их пришлось нейтральной стороне. В Инвуде¹ невеста умерла на пороге церкви: здесь заслуживает внимания не характер девушки, а ситуация. Повседневную жизнь человека интересно сопоставить с внезапной переменой, вносящей в нее разнообразие. Интереснее, если крадет не взломщик, а священник. Если в стране, где воровство карается смертной казнью, кражу совершает умирающий с голоду, это интересно, только если укравший робок или же воспитан в строгих правилах. Интерес вызывает необычайный момент во времени. Искусство неразрывно связано с неповторимым и исключительным в личности, в обстоятельствах и во времени.

Трагическое противоречие между нормальным и необычайным порождает страдание, комическое противоречие — нет. Однако трагедия может включать в себя комедию — и наоборот. К примеру, неспособность кормилицы в «Ромео и Джульетте» воспринять романтическую любовь комична, хотя она и ведет к трагической развязке. В трагедии личность не может примириться с космосом, и символ этого противостояния — смерть. В комедии личность совместима с космосом, и символ этой гармонии — брак. В античной трагедии сама вселенная отвергает возможность примирения, в современной же трагедии невозможность заключить мир есть следствие личного выбора. В комедии присутствуют и рок, и выбор.

Почему мы получаем удовольствие от трагедии? Существует два неверных, то есть однобоких подхода. Первый — это полное отождествление: мы идем в кино и рыдаем. В этом случае изображаемая ситуация гораздо серьезнее, чем наша собственная. Если воспринимать кинофильм как собственный опыт, скажем, фильм, рассказывающий о беглеце из застенков гестапо, ситуация окажется весьма болезненной: зритель испытывает не потрясение, а досаду. Мы склонны отождествлять себя с героем трагедии тогда, когда наше положение переносимо, но не столь значительно, как в трагедии. Другой неверный подход к трагедии — совершенная отстраненность. Тогда мы ощущаем Schadenfreude², происходящее из зависти: «Он симпатичнее меня, но поглядите, что с ним случилось! Слава богу, что я — это я». Нам следует сочетать отождествление с отстраненностью. Было бы неправильно отождествлять себя с Ромео и Джульеттой, сочувствуя их щенячьей любви и одновременно говоря: «Я как Ромео и Джульетта, хотя и не покончу с собой». Но Ромео и Джульетта не правы, совершая самоубийство, а мы не похожи на них потому, что любим недостаточно сильно, а не потому, что любим, как они, но испытываем нравственное отвращение к самоубийству. Ромео и Джульетта смешивают романтическую влюбленность и любовь. На персонажа античной трагедии затаил смертельную обиду рок. Современный трагический персонаж страстно связан с неправдой. Страсть выявляет эстетически интересное, неправда образует трагедию. Лично я не подвержен страстям настолько сильным, чтобы стать героем. Мораль античной трагедии: «Не гневи богов». То есть, в античной драме невозможен такой мученик правды, как Ромео, и такой уязвленный правдой негодяй, как Яго.

Отождествляя себя с персонажами и положениями, зритель вправе рассудить, но только в применении к себе же, что именно позволяет ему провести это отождествление. Пусть нас не заботят суждения современников автора, кроме тех случаев, когда мы не в состоянии понять, по какой причине чему-то, что нам представляется неважным, уделяется столь пристальное внимание — например, подробностям кровной вражды в «Ромео и Джульетте». Нам легче вообразить идеологические битвы. Если только мы не из Кентукки. Хотя елизаветинцы, как и герцог в пьесе, осуждали кровную вражду, память о ней была еще достаточно свежа, и они могли понять суть распри и, возможно, даже ощутить ее как искушение. Нам следует это учесть, иначе любовники будут казаться более несчастными и более разумными, чем на самом деле. Случись же нам принять точку зрения кормилицы, предлагающей Джульетте обвенчаться с Парисом, а с Ромео иметь связь на стороне, сюжет потеряет всякий смысл.

Если верить письменным свидетельствам, идея романтической любви и влюбленности существует не более восьмисот лет и только на Западе. Никто не знает в точности, как она возникла. В античной литературе любовь — благодушная чувственность (в истории о Дафнисе и Хлое); домашний уют и верность (в истории о Пенелопе); или трагическое безумие (в повести о Дидоне и в творениях Катулла). Катулл никогда бы не назвал любовь благородным состоянием — для него это ужасное душевное расстройство. Любовь Дидоны угрожает предназначению Энея — основать Рим, поэтому он оставляет ее. В свидетели романтической любви не годится и Платон: кажется, что его «Пир» начинается с романтического эпизода, но вскоре все переходит в любовь к «всеобщностям» — Платон не считает личность неповторимой и бесценной. Традицию куртуазной любви ошибочно возводят к «Науке любви» Овидия. Овидий пародийно героичен, вроде пожилых джентльменов, потягивающих бренди и рассуждающих о старых добрых временах в Париже. Возлюбленных Овидия попросили бы из комнаты перед началом всякого серьезного разговора. В Средние века страсть представлялась уместной только в отношениях между вассалом и сюзереном, в воинской преданности и в святости. Роланд, умирая, думает о славе, которую стяжает во Франции, а не о невесте. Средневековые схоластики видели в грехопадении помрачение сознания, и страстная любовь даже к собственной жене считалась прелюбодеянием. Целью брака считали продолжение рода и дружеские отношения.

Как случилось, что романтическая любовь стала в литературе объектом пристального внимания? Влюбленность сделалась довольно распространенной темой. Некоторые критики связывают зарождение романтической традиции в Провансе с присутствием множества неприкаянных рыцарей в замках, в то время как число достигших брачного возраста дам было очень невелико. Песни провансальских трубадуров были разновидностью холостяцкой литературы, созданной в условиях преобладавшего в ту пору mariage de convenance³, и вполне могли происходить из того же неоманихейского источника, что и катаристская ересь того времени, согласно которой материя есть зло.

Рассмотрим природу влюбленности. Во-первых, как объясняет Мартин Бубер в «Я и Ты», элементы влюбленности включают открытие «ты» в противоположность «оно». «Ты» должно быть соотнесено с «я». «Ты» должно быть таинственным, непостижимым. Из открытия «ты» проистекает открытие «я» в его полноте и единстве. «Я» становится более активным, более заинтересованным и стыдится своего состояния. «Я» стремится стать лучше. Альфред Хаусман с иронией отзывается об этой условности в «Парне из Шропшира»:

Когда в тебя я был влюблен,
Как чист я был и смел.
Дивилась вся округа: «Он
Поборник добрых дел»

Растают грезы без следа,
Пройдет, увы, любовь.
И скажут обо мне тогда:
«Он стал собою вновь...»⁴

Любовь Троила к Крессиде в «Троиле и Крессиде» Чосера делает Троила щедрее, смелее и сильнее, влечет его к приключениям и рассуждениям о любви, пробуждает в нем интерес к другим влюбленным. Ромео пытается держаться дружелюбно с Тибальтом.

Во-вторых, чего вы хотите достичь, влюбившись? Не просто обладания. Твое существование становится важным для того, чтобы существовал я, и я желаю, чтобы моя жизнь приобрела важность для тебя. Я хочу узнать тебя. Влюбленность обладает и другими качествами, присущими духовному опыту. Это дар, а не чувство, которое можно вызвать к жизни. Не существует заповеди «Влюбись»; библейская заповедь гласит: «Возлюби». Влюбленность не требует взаимности. «Ты» не определено ни эстетически, ни этически, это не более красивый и не более добрый, но неповторимый человек. Для влюбленных сравнения бесполезны: им нет дела до аналогий. Кроме того, «ты» должно казаться могущественным. Вот почему влюбленность часто остается безответной. Если она взаимна, за влюбленностью следует чувство зависимости друг от друга. И секс.

Каков возможный душевный опыт этого «ты»? Во-первых, сопричастность Богу — религиозный опыт. Во-вторых, раскрытие своего призвания. В наше время никто не считает, что религиозный опыт или постижение призвания так уж важны, тогда как в важности любовного опыта убеждены все. В любви слабая личность стремится быть агрессивной и присвоить «не-себя», одинокая личность ищет сопричастности, хочет защитить другого или быть защищенной. В юношеской любви два этих начала сливаются.

Влюбляясь, вы узнаете себя. С известной долей вероятности влюбленность настигает нас в переломное время — в юности, в среднем возрасте, когда мы переходим на новую стадию жизни. Певцы куртуазной любви несправедливо полагали, что можно заставить себя влюбиться, но были правы, утверждая, что влюбленность невозможна в браке. В супружестве «ты» становится слабее или же мы начинаем понимать «ты» и влюбленность превращается в любовь. Мы учимся воспринимать «ты» не как основу нашего существования, но как человека, которому способны помочь — возможно и расставшись с ним. Например, родители расстаются с детьми, чтобы те встали на ноги. Если приравнять влюбленность к любви, это приведет к неистовству косметики, двуспальным кроватям и т. д. Любовь — это другое.

В литературной традиции любовь всегда встречает преграды. Чтобы дурман романтической любви сохранял силу, отношения должны оставаться неизменными, не переходя, к примеру, в дружбу или семейную, супружескую любовь с ее обязательствами перед обществом. Нет, что-то должно встать между влюбленными, предотвращая их союз, — один из них уже состоит в браке, их семьи разделяет кровная вражда, существует расовый или религиозный барьер, а если барьера нет, влюбленные обязаны его выдумать. Смысл препятствия очевиден: усиливать желание, мешая его исполнению. Далее, влюбленным идеально подходит непреодолимая преграда. То есть их союз может быть обретен только в смерти. В этом секрет, религиозная тайна романтической любви, тайна, нашедшая выражение в самоубийстве Ромео и Джульетты. Если двое женятся, исходя из предположения, что любовь должна всегда преодолевать препятствия, они, возможно, станут изменять друг другу, но в любом случае их ожидает нелегкая жизнь. Чем лучше вы знаете кого-то, тем успешнее вы сумеете его мучить: муж и жена становятся друг для друга демонами. Влюбленность хороша, если благодаря ей вы становитесь личностью, с которой можно состоять в истинных отношениях, если влюбленность благоприятствует развитию вашего «я». Если человек влюбляется каждые пять минут, его справедливо подозревают в бессердечии. Влюбленность может быть вредна, если она никуда не ведет. Существуют и другие пути самопознания, но в наше время влюбленность представляется самым из них распространенным. Индустриализация привела к упадку религиозного чувства и сокращению числа профессий, которые можно было бы назвать призванием, а в больших городах заметно оскудение любви и истончение семейных уз.

Своим самоубийством Ромео и Джульетта заявляют: «Незачем жить», в отличие от мученика, утверждающего: «Есть нечто, во имя чего я должен умереть». Ромео и Джульетта обожествили друг друга. Джульетта, узнав об изгнании Ромео, восклицает:

Изгнание Ромео! Это значит,
Что все убиты: мать, отец, Тибальт,
Ромео и Джульетта — все погибли!⁵

      Акт III, сцена 2.

Ромео говорит:

Изгнав отсюда, этим изгоняет
Из мира он меня; а это — смерть!
Изгнанье — ложное названье смерти.

      Акт III, сцена 2.

Ромео и Джульетта не знают друг друга, но когда он умирает, она не хочет жить. В конце концов, за их страстным самоубийством, за их реакцией на изгнание Ромео скрывается недостаток чувства, страх, что их отношения не выдержат испытаний, и потому из гордости их следует прервать сейчас же, в смерти. Случись им стать супружеской четой, чудесные речи иссякнут — и к лучшему. Их ожидают привычные житейские невзгоды, до которых искусству на удивление мало дела. Ромео и Джульетта обожают друг друга, это и подводит их к самоубийству.

Тибальт из рода Капулетти движим ненавистью — отрицательной формой обожания. Для того чтобы костер ее не погас, должны существовать Монтекки. Те, кто ненавидел одного Гитлера, теперь пребывают в растерянности. В пьесах Шекспира ратные недруги прибегают к эротическим метафорам. Капулетти, страдающий от старческой меланхолии, любит балы, свет, музыку, молодежь. Когда Тибальт узнает пришедшего в его дом на бал Ромео, Капулетти не рассержен, а приятно удивлен, — однако, разгневавшись, он видит в Джульетте не личность, а объект:

... А мы жалели,
Жена, что Бог одну лишь дочь нам дал!
Я вижу, что и этой слишком много
И что она для нас — одно проклятье.
Прочь, подлая!

      Акт III, сцена 5.

Брат Лоренцо и кормилица оба виновны в трагедии. Брат Лоренцо полагает, что ему известна Божья воля, и устраивает венчание. Ему хочется выступить в роли Бога. Однако он трус, он боится любых неприятностей и из страха и самонадеянности в финале пьесы оставляет Джульетту. Кормилица не делает различий между сексом и любовью. Ее грех — в недостатке сочувствия Джульетте, когда она советует девушке выйти за Париса:

И если уж так дело обстоит,
Я полагаю — выходи за графа.
Вот славный кавалер!
Пред ним Ромео — кухонная тряпка.
Орлиный глаз, зеленый, быстрый. Верь,
С таким супругом будет больше счастья.
Он — лучше.

      Акт III, сцена 5.

Ей следовало бы помалкивать. В результате этой речи Джульетта перестает ей доверять и умалчивает о зелье.

Рок и выбор действуют в пьесе заодно. Слуга обращается к Ромео с просьбой прочитать для него приглашение на бал к Капулетти: это драматическая случайность — увидев в списке гостей имя своей тогдашней возлюбленной, Розалины, Ромео решает отправиться на бал, где и влюбляется в Джульетту. То, что Ромео подслушал обращенное к нему любовное признание Джульетты, — такая же случайность. Тибальт оскорбляет Ромео и подстрекает его к бою, однако Ромео предпочитает уклониться от схватки, и ему удается устоять перед искушением. Меркуцио, напротив, принимает брошенный Тибальтом Ромео вызов и погибает. Потрясенный, он осознает, что распря — это не просто игра, а дуэль — не только упражнение в ловкости и удальстве: «Чума на оба ваших дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть. Хвастун, мерзавец, негодяй, которой дерется по правилам арифметики» (III. 1). Ромео, в свою очередь, горит желанием отомстить за Меркуцио и, убив Тибальта, становится, по собственному признанию, «судьбы шутом» (III. 1). Рок не дает брату Иоанну оповестить Ромео о плане использовать зелье и толкает Ромео на самоубийство. Шум за стенами склепа заставляет брата Лоренцо бежать — он должен был остаться и рассказать, что произошло. Но в этом случае мы имели бы пьесу о венчании, а это не представляет эстетического интереса.

Кьеркегор в «Или — или» проводит различие между внешней историей личности, последовательностью событий с кульминацией в одном напряженном, очищающем моменте и ее внутренней историей, в которой «огромной важностью обладает каждое мгновение» и которую должно понимать в контексте течения времени. Первая, внешняя история, говорит Кьеркегор, это естественная тема для художника или поэта, так как он может изобразить ее с той сосредоточенностью, которая необходима искусству. Вторую, внутреннюю историю выразить в произведении искусства куда сложнее. «Вообразите же рыцаря, — пишет Кьеркегор, — убившего пять вепрей, четырех драконов и спасшего трех заколдованных принцев, братьев принцессы, которой он поклоняется. Романтическая традиция вполне допускает подобную цепь событий. Однако для художника или поэта не имеет ни малейшего значения, было ли убито пять или только четыре чудища. Живописец, вообще говоря, более ограничен в средствах выражения, чем поэт, но даже последний вряд ли проявит интерес к подробному описанию уничтожения каждого отдельно взятого вепря. Он спешит запечатлеть момент. Он, возможно, сократит число чудовищ, с поэтической силой изобразит тяготы и опасности, которым подвергается рыцарь, и поспешит запечатлеть момент, миг обладания. Историческая последовательность не будет иметь для него особого значения».

Кьеркегор далее замечает, что: «...постольку, поскольку единственно на внешней истории можно сосредоточиться без ущерба для образности, то естественно, что изобразительные искусства и поэзия именно ее выбирают для представления, а следовательно, выбирают нераскрытую личность и все то, что с нею связано. Воистину говорят, что любовь раскрывает человека, но данное утверждение несправедливо для любви, как ее изображают в романтической литературе. Там личность только подводят к порогу, за которым она должна раскрыться — на этом история завершается; или же человек готов раскрыться, но что-то мешает ему в этом. Потому же, что внешняя история и закрытая личность в большей степени остаются предметом живописного и поэтического представления, предпочтительным оказывается и все то, что образует такую личность».

Затем Кьеркегор приводит несколько примеров: «Гордыню можно показать весьма успешно, ибо важнейшая особенность гордыни не в последовательности, а в напряженности момента. Смирение представить много сложнее, ведь именно здесь мы имеем дело с продолжительностью, и если в случае с гордыней наблюдателю достаточно видеть ее в кульминации, то во втором случае он справедливо требует того, чего поэзия и изящные искусства дать ему не в силах, то есть он хочет видеть смирение в его постоянстве, ибо для смирения важно, чтобы оно пребывало, и когда его показывают в идеальный момент времени, наблюдатель ощущает недостаток чего-то, ведь он осознает, что истинность смирения состоит отнюдь не в том, что оно идеально в какую-то данную минуту, но в том, что оно постоянно. Романтическую любовь можно запечатлеть в моменте, супружескую — нет, потому что идеальный муж идеален не однажды в жизни, а ежедневно. Случись мне изображать героя, покоряющего королевства и земли, это можно было бы очень удачно воплотить в моменте, однако служку в церкви, каждый день берущего в руки крест, нельзя представить ни поэтическими, ни живописными средствами, ведь суть в том, что он совершает это действие каждый день»⁶.

В любовной истории Паоло и Франчески из дантовой «Божественной комедии» содержится предостережение, на которое следует обратить внимание. Данте видит «истомленные души» двух любовников, влекомые яростными вихрями второго круга ада, и просит позволения заговорить с ними. Франческа говорит ему и Вергилию:

«Любовь сжигает нежные сердца,
И он пленился телом несравнимым,
Погубленным так страшно в час конца.

Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.

Любовь вдвоем на гибель нас вела;
В Каине будет наших дней гаситель»
Такая речь из уст у них текла.

Скорбящих теней сокрушенный зритель,
Я голову в тоске склонил на грудь.
«О чем ты думаешь?» — спросил учитель.
Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,
Какая нега и мечта какая
Их привела на горький этот путь!»

Потом, к умолкшим слово обращая,
Сказал: «Франческа, жалобе твоей
Я со слезами внемлю, сострадая.

Но расскажи: меж вздохов нежных дней,
Что было вам любовною наукой,
Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»

И мне она: «Тот страждет высшей мукой,
Кто радостные помнит времена
В несчастии; твой вождь тому порукой.

Но если знать до первого зерна
Злосчастную любовь ты полон жажды,
Слова и слезы расточу сполна.

В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.

Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.

Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я связана терзаньем,

Поцеловал, дрожа, мои уста.
И книга стала нашим Галеотом!
Никто из нас не дочитал листа»

Дух говорил, томимый страшным гнетом,
Другой рыдал, и мука их сердец
Мое чело покрыла смертным потом;

И я упал, как падает мертвец⁷.

Примечания

1. Инвуд — район в Нью-Йорке, на севере Манхэттена.

2. Злорадство (нем.).

3. Брак по расчету (фр.).

4. Хаусман, «Парень из Шропшира», XVIII.

5. Здесь и далее цитаты из «Ромео и Джульетты» — в переводе Т.Л. Щепкиной-Куперник.

6. С. Кьеркегор, «Или — или»: «Эстетическая оправданность брака».

7. Данте Алигьери, «Ад», песнь V, 100—142. Здесь и далее цитаты из «Божественной комедии» — в переводе М.Л. Лозинского.

Примечания составителя

Лекция восстановлена по записям Ансена и Гриффина. Позже Оден опубликовал вступительный «Комментарий к поэзии и трагедии в "Ромео и Джульетте"» в издании пьесы Делл-Лорел (Dell-Laurel). Впрочем, в указанной статье не рассматривается идея романтической любви, образующая главную тему лекции.

Есть рассказ о комической коллизии... — Ансен пишет, что Оден приписал этот рассказ «Джону Во», но не исключено, что Оден сказал: «Ивлин Во». Гриффин сообщает, что Оден, не называя автора, говорил о женах французского и бельгийского послов, причем нейтральной стороной выступала жена британского посла.

...катаристская ересь... — Источник оденовской ссылки на катаристскую ересь (разновидность средневекового манихейства) — работа Дени де Ружмона «Любовь и западный мир» (1939). Скептицизм Одена в отношении романтической любви (в этой и других лекциях) также созвучен работе де Ружмона.