Психологические установки

В работе помогают несколько твердых психологических установок. Остановлюсь на трех.

Во-первых, книга эта пишется после многолетнего исследования, в результате которого и сложилась концепция, и я буду изо всех сил противиться собственным неуверенным интонациям: концепция новая, и я сама еще не совсем в нее вжилась. На этом этапе она для меня — аксиома. Я убеждена, что в общих очертаниях она, верно, отражает былую жизнь.

Суть концепции в двух словах: «Шекспир», «Потрясающий копьем» (эпитет, широко употреблявшийся в то время, восходящий к прозвищу древнегреческой богини мудрости Афины Паллады), — псевдоним двух великих англичан: ученого мудреца Френсиса Бэкона и гениального поэта, путешественника, бытописателя, математика, астронома, охотника, теннисиста и пр. Роджера Мэннерса, пятого графа Ратленда, которые вместе и создали величайшее явление человеческого духа «Уильяма Шекспира».

Во-вторых, веря, что двадцать первое столетие будет веком, где правит психология, я стою на том, что психологическая достоверность важнее документального свидетельства. В документ может вкрасться ошибка; его можно подделать; утраченный, он может образовать лакуну, не замеченную следующими поколениями, что приведет их к ложному выводу. Тогда как в поведении человека, даже если он тщательно маскирует себя, в его поступках, взглядах, отношении к людям, животным, вещам, событиям, ходу истории, непременно проявится его психическая сущность, особый склад характера, души, язык, и все это, конечно, скажется на его сочинениях.

Творчество гениальных писателей делает иногда крутой поворот, отражающий перемену мировосприятия. Перемена может иметь разный характер, но она столь, же быстра и очевидна, как мгновенно поразившая седина. И тогда надо искать ее причину, тот водораздел, который отделяет один жизненный этап от другого. У Достоевского это эшафот и отмененная в последнюю минуту смертная казнь. У Пушкина — восстание декабристов, гибель и каторжные работы друзей. У Толстого первой половины творческой жизни — Крымская война. Толстой подметил это влияние внешних трагических обстоятельств на характер и судьбу человека, создавая образ Пьера Безухова. Пожар Москвы, встреча с Наполеоном произвели в душе Пьера переворот — строго в рамках его особого психического склада. После войны это тот же Пьер — и уже совсем не тот.

Так и писатель, после внутреннего перелома он все равно остается самим собой. Внутренний его стержень может скрутиться, получить вмятины, выбоины, но металл всегда остается тот же.

С подобным крутым поворотом мы сталкиваемся и в творчестве Шекспира. Все шекспироведы согласны: да, было что-то в его жизни, что на сто восемьдесят градусов повернуло строй его души. Сравните «Двенадцатую ночь» и хотя бы «Макбета». Инструмент один, а мелодия иная, если к «Макбету» применимо слово «мелодия». Комедия, которая вот уже четыре века веселит людей, и кровавая трагедия, поныне леденящая душу. Тщетно пытаются шекспироведы отыскать в жизни Шакспера роковой рубеж, который так резко изменил мировосприятие поэта. (Стратфордского претендента будем называть в соответствии с установившейся традицией «Шакспер», английская транскрипция — «Shakspere».) Не случалось с Шакспером происшествий, до основания потрясающих психику человека, — доказано документально. Отсутствие душевного потрясения, подобного смерчу, лучше любого документа свидетельствует против Стратфордца, ни сном, ни духом не повинного в навязанной ему роли «Шекспира».

Значит, надо обратиться к истории: не было ли в самом начале нового XVII века в Англии драматического события, способного вызвать такое потрясение. Было, конечно, — однодневный бунт графа Эссекса, закончившийся для красавца фаворита плахой (ему было всего тридцать три года), для многих сподвижников — страшной смертной казнью. Двух его ближайших друзей, Саутгемптона и Ратленда, пощадили, первому казнь заменили пожизненным заточением в Тауэре, второму — ссылкой, отлучением от двора и огромным штрафом. И вот тут у шекспироведов должны были бы сработать здравый смысл, знание логики и психологии творчества. И, конечно, воображение. Шекспира надо искать среди непосредственных участников заговора, это столь же очевидно, как то, что «день следует за ночью». Из всех участников самый подходящий — Ратленд, каким мы его знаем по исследованиям историков, а особенно по комедиям Бена Джонсона. И надеюсь, в новом веке это будет самым веским доказательством в пользу его сначала соавторства, а потом и авторства.

И третье — это уже не совсем психология, а скорее метод: в моем распоряжении пока еще не так много документов — разработка этой жилы, если прибавить поиски еще нескольких ратлендианцев и бэконианцев, длится около века, тогда как стратфордианцы рыскали по всем архивам более трех столетий. И мне вспомнился метод Михаила Герасимова, который воссоздавал внешность человека, умершего тысячелетия назад, по сохранившемуся костяку, а то и по одной косточке. Успехи Герасимова вселяют веру, его метод основан на глубоком знании своего предмета и скрупулезном исследовании всех имеющихся скудных данных. И я взяла его на вооружение. Начала с самым пристальным вниманием читать все письменные свидетельства той эпохи, касающиеся людей, так или иначе участвующих в «шекспировской эпопее». Покажу, как это происходит и к каким выводам неизбежно приходишь, на нижеследующем примере.