Вставной очерк. Сплетение исторических сюжетов во времени и пространстве

Природные — живые — свидетели прошлого молчат. Рукотворные же свидетельства изредка оказывают милость, и мы становимся очевидцами самых неожиданных исторических связей, отчего прошлое приобретает стереофоническое звучание.

Барон Мюнхгаузен не случайно вкрался в повествование. Дотошные немцы нашли-таки ниточку, которая связывает сочинителя небылиц Ратленда и немецкого барона, всемирно известного враля. Перечитайте его записки и вместе «Кориэтовы нелепости», а заодно комедии Бена Джонсона («Всяк выбит из своего нрава», «Празднество Цинтии», «Лис, или Вольпоне»), и вы наверняка заметите, как много общего между россказнями барона, байками Кориэта и выдумками героев упомянутых выше комедий — Пунтарволо, Аморфуса, сэра Политика. И не столько в сюжетном отношении, сколько в их подаче и характере рассказчика.

Исследователи историй барона Мюнхгаузена обнаружили в них различные сюжеты — бродячие, библейские, почерпнутые из исторических хроник, сказок «Тысячи и одной ночи», у античных авторов (Лукиана, Овидия), отзвуки различных легенд, литературных и религиозных, и народных преданий.

Ратленд-Шекспир, как его изображает Бен Джонсон и как он сам себя являет в «Кориэте», по части басен был неистощимый выдумщик. Сравнить Ратленда с бароном Мюнхгаузеном подтолкнуло меня предисловие к тому вариоруму «Много шуму из ничего» из обширно комментированного собрания трудов Шекспира¹.

Вот что я там прочитала:

«Имена нескольких английских комедиантов, путешествовавших по континенту, найдены, теперь надо узнать, какие пьесы они играли. И тут обнаружился любопытный факт. Сомнений нет, пьесы этих комедиантов нигде не публиковались, но обнаружились германские пьесы тех самых лет, когда английские труппы бродили по Германии, чьи названия и сюжеты сильно напоминают не только пьесы, шедшие тогда на английской сцене, но даже сочинения самого Шекспира. Среди самых ранних несколько написаны герцогом Генрихом Юлиусом Вольфенбюттельским (более известен как Брауншвейгский-Люнебургский). В 1590 году герцог ездил в Данию, чтобы сочетаться браком с сестрой того короля, которому четырьмя годами ранее граф Лейстер отдал свою труппу актеров. (Еще одна сестра Анна была женой английского короля Иакова I. — М.Л.) Очень может быть — прошу прощения за навязшее в зубах наклонение! — что герцог увез с собой нескольких бывших актеров Лейстера. Как бы то ни было, но в последующие одиннадцать лет герцог Генрих Юлиус Брауншвейгский-Люнебургский написал много комедий, трагедий и трагикомедий, которые долгое время оставались, на мой взгляд, непревзойденными в тогдашней германской драматургии. Пьесы эти написаны явно под английским влиянием. В настоящем томе интерес для нас представляет только одна его пьеса — "Комедия о Винцентии Ладиславе", в которой Герман Гримм, чье мнение достойно всяческого уважения, нашел прототип Бенедикта»².

Далее комментатор пишет, что из-за отсутствия места не может дать подробного содержания пьесы, и потому предлагает читателю краткую выдержку из комментария к ней д-ра Холланда:

«Комедию начинает речь слуги Винцентия Ладислава, который послал его снять дом в городе и строго наказал повесить на дверь объявление с именем и титулами хозяина: "Винцентий Ладислав, Сатрап Мантуи, вызывает на состязание, пешим или в седле. Согласно свидетельству, законный сын, рожденный после смерти отца, благородного и досточтимого, а также сильного и смелого, как Барбаросса, воителя Мантуи, мальтийского рыцаря. Со свитой служителей и лошадьми". (Вспомнился Дон Кихот.) Слуга убежден, что хозяин его — дурень и хвастун. Убеждение, которое мы, очевидно, разделим, когда появится хозяин в опушенном мехом плаще и огромной шляпе, украшенной перьями. Винсентий держится с огромным апломбом, требует неслыханных яств и вин от хозяина, пытается втянуть случившегося рядом священника в теологический спор и говорит на чудовищной латыни. А это уже Кориэт: в половине панегириков авторы посмеиваются над его латынью и греческим; да и Шекспир, слабовато владеющий античными языками, как следует, из оды Джонсона. Получив приглашение, он отправляется к герцогу и развлекает его, герцогиню и фрейлин невероятными историями о своем потрясающем уме и отваге. Между прочим, именно отсюда черпают Распе или Бюргер, или оба они, некоторые свои приключения, которые столетия спустя восхитят мир, получив название "Приключения барона Мюнхгаузена". Винцентий рассказал, как однажды он преследовал врага и в воротах осажденного города сверху на его лошадь опустилась решетка сразу за седлом и разрезала ее надвое; но лошадь продолжала скакать, и всадник обнаружил беду, только когда та, пытаясь повернуть, упала наземь. Еще одна история: однажды он увидел в лесу старого слепого кабана, который шел, держась за хвост молодого, выступающего в роли поводыря; охотник метким выстрелом отстрелил хвост, попав в самое основание, и, ухватив его, отвел слепого кабана прямо на скотобойню. Еще одна: однажды он так глубоко засунул руку в пасть волку, что достал до хвоста, вцепился в него, сильно дернул и вывернул зверя наизнанку. И еще: у него был знакомый, который съел гранат целиком со всеми косточками, косточки проросли, и вскоре у него из глаз, ушей, носа и рта выросли гранатовые деревца. И много других подобных чудес. Однако никто из слушателей ему не поверил, и, сочиняя небылицы о своих достижениях в музыке, танцах и фехтовании, он попал в пренеприятную историю. Чтобы избавиться от Винцентия, герцог, которому тот изрядно надоел, убедил его, что одна из фрейлин, которую он пытался обольстить, влюблена в него. В качестве приманки переодели в женское платье пажа, Винцентий прыгнул на постель, под ней стояла лохань с водой, куда он и угодил. После чего под улюлюканье придворных был изгнан из дворцовых покоев и из города — на этом пьеса закончилась».

Из этого материала, Герман Гримм предполагает в статье «Пятнадцать эссе», Шекспир и сочинил своего Бенедикта. Вот его соображения:

«Винцентий Ладислав герцога Генриха Юлиуса Брауншвейгского всего только слепок с Капитано, одного из героев комедии дель-арте». Процитировав имя и титулы Винцентия, которые он приказал слуге повесить на своей двери, Гримм продолжает: «А теперь сравните это со словами Беатриче в первой сцене пьесы "Много шуму из ничего", где она называет Бенедикта "синьор Моунтано", то есть дуэлянт, фехтовальщик; говорит, что он "развесил объявления в Мессине", обещает съесть все, что он убьет, и мы видим, что она в этой сцене характеризует Бенедикта как настоящего Капитано...»³ И дальше: «Герцог Генрих Юлиус... взял образ Капитано и на его основе написал, как мог, собственную комедию. Шекспир же использовал весь этот материал как бесформенный кусок глины и вылепил из него великолепных героев своей комедии... И как же изящно преобразовал он грубого Капитана в очаровательного Бенедикта, как безукоризненно соответствует его бахвальство характеру джентльмена, как точно попадают в цель остроумные колкости Беатриче, почти не задевая Бенедикта. Какими бы веселыми и забавными ни были его разговор и поведение, смешным он никогда не был, так безупречна его веселость; и хотя соединился он с Беатриче благодаря заговору друзей, все равно последнее слово сказало сердце. Шекспир — поэт, досточтимый же герцог Генрих Юлиус был превосходным и способным правителем, но он оставил нам драматическое произведение слабое и бессмысленное, хотя к чести его надо сказать, он писал первосортные драмы по сравнению со многими пьесами того века, которые были несравненно хуже»⁴.

Мы действительно не найдем ничего интересного, читая и перечитывая материал, который Шекспир использовал для своей пьесы. Поэт не станет для нас ни на йоту, ни хуже, ни лучше, ни более постижимым. Мы начинаем понимать все более отчетливо, как Шекспир сознательно компоновал материал, находившийся у него в руках, точно зная, какие куски пьесы надо разъять и какие сложить вместе. Возьмите первую сцену, с каким искусством построен кажущийся пустячным разговор, который вводит нас во всю пьесу, как безупречно изображены Беатриче и Бенедикт и их отношения всего в нескольких словах».

Сравнение Винцентия Ладислава, героя пьесы герцога Генриха Юлиуса Брауншвейгского, с Бенедиктом Шекспира, разумеется, вызвало вежливый, но не без некоторого сарказма, протест у английского комментатора, он даже привел критику в адрес Германа Гримма немецких шекспироведов: «Such criticism verges on the ridiculous»⁵

Протест этот понятен и объясним. Для Довера Уилсона и немецких шекспироведов-ортодоксов Шекспир — это Шакспер из Стратфорда. И, конечно, никаких связей между ним и немецким герцогом нет и быть не могло. Пьеса герцога Генриха Юлиуса вышла в 1599 году, разумеется, на немецком языке. Комедия Шекспира «Много шуму из ничего» — в 1600-м. Как когда «Винцентий Ладислав» мог попасть в руки Шекспира? Этот вопрос перечеркивает предположение Гримма: нет смысла даже вникать в него. Тем более что, доказывая свою мысль, Гримм привел только одну параллель, вывеску на снятом слугой доме, других примеров в подтверждение того, что Бенедикт — благородный вариант Ладислава, он не дал.

А напрасно почтенные комментаторы, пожимая плечами, отринули это наблюдение Германа Гримма, замечательного писателя и литературного критика, сына одного из братьев Гримм Вильгельма. Его главное произведение «Жизнь Микеланджело» — превосходная монография о политической и социальной жизни эпохи, в которой жил художник. Вышеприведенный отрывок — из книги «Пятнадцать эссе» 1875 года. Широко образованный писатель, историк, занимающийся сравнительной филологией, исследователь природы художественного творчества, он вряд ли отдал бы на суд читателя наблюдение, способное вызвать улыбку. Не надо забывать, что именно немецкая литературная критика вернула англичанам Шекспира. Дисциплиной ума немецкие ученые — философы, психологи, социологи — обязаны Канту и Гегелю, и просто так, схоластической учености ради, высказать столь ответственное предположение (Ладислав — это Бенедикт) Гримм, конечно, не мог. Он не стал подкреплять свою мысль многими примерами, видимо, потому, что сходство бросалось в глаза, и любой, кто взялся бы сравнивать пьесы, непременно его увидел. Для него это было очевидно.

Но мысль ученого на этом не остановилась. Гримм подметил еще кое-что: на немецкую пьесу оказало влияние итальянское скоморошье искусство, ее герой Ладислав, по его мнению, — истинный «Капитано», бахвал, трус, вечно попадающий в смешные положения. И он стал развивать эту идею, иллюстрирующую взаимодействие и взаимопроникновение культур. Возможно, его наблюдение справедливо, и есть какие-то общие черты у типажа итальянской народной комедии и героя пьесы Юлиуса Брауншвейгского. Но ведь Ладислав хвалится не столько своими военными подвигами, сколько несравненными качествами придворного: он и музыкант, и танцор, и дуэлянт, а уж охотник — другого такого не сыщешь. И, понятное дело, покоритель женских сердец. К великому сожалению, я не читала этой пьесы, даже не держала в руках⁶. Но Гримм тоже был стратфордианец — и здесь миф сыграл свою злую роль, — и он мог только подметить сходство двух персонажей и еще раз восхититься талантом Шекспира.

Ну а если миф не помеха, можно ли дальше развить удивительное наблюдение Германа Гримма? Во-первых, вглядимся в имя Ладислав. Имя Бенедикт, как объясняет Арденский Шекспир, — от «Benedictos», («he who is blessed»⁷) то есть, тот, на ком благословение, — «Благословенный». В «Добавлениях» Кэмдена⁸ в разделе «Names» этого имени нет. Значит, оно заимствовано, скорее всего, из итальянского, Ратленд ведь только год как вернулся из путешествия по континенту, где долее всего задержался в Италии. А прототип Бенедикта, по мнению немецкого шекспироведа д-ра Грегора Сарразина, — Ратленд. У Сарразина есть цикл статей под общим названием «Neue italiienische Skizzen zu Shakespeare»⁹, опубликованных в немецком «Шекспировском ежегоднике» в 1895, 1900, 1903, 1906 годах. По-видимому, это мнение содержится в одной из этих статей. Напомню, что в Первом Фолио Шекспира, принадлежащем королю Карлу, на титульном листе этой пьесы рукой короля поставлено второе название пьесы «Бенедикт и Беатриче», под таким названием пьеса шла и во время празднеств по случаю бракосочетания дочери короля Иакова Елизаветы и герцога Пфальцского Фридриха. В пьесе, утверждает Сарразин, описано жениховство Ратленда-Бенедикта и Саутгемптона-Клавдио. Это похоже на правду. Создавая Бенедикта, Ратленд именно так видел себя и свою невесту до разрыва помолвки в 1598 году. Он тогда был счастлив и неудивительно, что назвал себя «Благословенным». Но ведь и Ладислав значит «благословенный». С этим не поспоришь: «лад» по-польски — «добро», «мир», «благо» — опять игра с именами! Так что не зря, видно, Гримм узрел сходство между двумя «Благословенными».

А вот еще примеры из комедии Шекспира, в которых угадывается сходство Ладислава и Бенедикта. Возьмем полностью слова Беатриче, «той, что благословляет», о Бенедикте из первой сцены первого действия и арденский комментарий к ее словам:

BEATRICE. He set up his bills here in Messing and challenged (!) Cupid at the flight; and my uncle's fool, reading the challenge, subscribed for Cupid, and challanged him at the bird-bolt. I pray you, how many hath he killed and eaten in these wars? But how many hath he killed? For indeed I promised to eat all of his killing. he is a very valiant trencher-man; he hath an excellent stomach.

БЕАТРИЧЕ. Он по всей Мессине развесил объявления, вызывая Купидона на состязание в стрельбе острыми стрелами, а дядюшкин шут прочел вызов, расписался за Купидона и предложил состязаться тупыми стрелами. Скажите, пожалуйста, много людей он на этой войне убил и съел? То есть много ли он убил? Потому что съесть всех, кого он убьет, обещала я¹⁰.

В этой тираде Беатриче должна быть колкость в адрес Бенедикта. Ничего похожего в русском тексте нет. Вот как поясняются эти слова в арденских примечаниях: «flight» — легкая, несущая много перьев стрела, которая очень далеко летит; «bird-bolt» — короткая тупая стрела. Здесь слово, по-видимому, употребляется в двух значениях: первое — эти стрелы позволялось давать дуракам, как не очень опасные; второе — это было оружие Купидона... Беатриче, по-видимому, смеется над уверениями Бенедикта, что он «lady-killer» — «убивец дам» и «любим всеми дамами»; при этом он «killed and eaten» — злой чудовищный людоед и хвастун, кого встретит, того убьет. «To eat all of his killing» — пословица, здесь Беатриче предполагает, что есть-то будет нечего, намекая на склонность Бенедикта к бахвальству. Над переводом надо поломать голову. В ее словах должна быть насмешка над хвастовством и сердцеедством, что выражает английская поговорка, которая именно с этим значением употреблялась тогда и другими писателями. Предлагаю такой перевод:

«Развесил по всей Мессине объявления: "Вызываю Купидона сразиться на моих стрелах". Шут моего дяди прочитал объявление и расписался вместо Купидона: вызов, мол, принят, но на его купидоновых стрелах. Умоляю, скажите, сколько этот головорез-хвастун положил народу на любовном ристалище? Уж я-то сумею оценить его храбрость!»

А перед тем как упомянуть «объявления в Мессине», Беатриче спрашивает гонца, приехал ли Бенедикт, и называет его «синьор Маунтанто», что значит «синьор Дуэлянт», «обжора» и «сердцеед». Немного дальше появляется сам Бенедикт и говорит о себе: «Дамы, нет спору, все в меня влюблены». И в то же время он женоненавистник: «Ты хочешь, чтоб я ответил по своему обыкновению как известный женоненавистник?» А в сцене первой действия второго, танцуя с Бенедиктом — оба в масках — Беатриче говорит ему, что он «шут у принца, очень скучный дурак». В пятом действии, сцене второй Бенедикт со скромной гордостью заявляет: «Впрочем, будет хвалить самого себя — того, кто, уверяю, достоин похвалы». Выходит, что Бенедикт — бахвал, шут, горазд чудить, уверяет, что дамы все от него без ума, и хотя Беатриче назвала его «синьор Дуэлянт», к кровавым дракам не расположен. Со всеми этими чертами Ратленда мы уже встречались в пьесах Бена Джонсона.

Последняя черта очевидна из сцены, где Бенедикт клянется, что любит Беатриче и готов сделать все, что она потребует. Беатриче требует: «Убей Клавдио!» Бенедикт, не помедлив и доли секунды, ответил: «Ха, ни за что на свете!» Как явствует из дальнейшего диалога, отказ продиктован не просто верностью другу. Возмущенная Беатриче восклицает: будь она мужчиной, она бы сама уничтожила это ничтожество Клавдио. Нет с ней рядом мужчины! Мужская доблесть растаяла в любезностях и комплиментах! «Не могу стать по желанию мужчиной, так умру от горести женщиной» (акт 4, сц. 2¹¹). И только это последнее заявление, да и то после нескольких вопросов и восклицаний, склоняет Бенедикта наказать Клавдио: «Все! Я готов! Целую вашу ручку и спешу бросить Клавдио вызов. Покидаю вас. Вот эта рука заставит его заплатить дорогую цену. Как обо мне услышите, помяните меня. Ступайте к своей кузине, утешьте ее. Я буду говорить, что она умерла. Прощайте»¹².

Ратленд знал свои слабые струнки и умел посмеяться над ними. Вспомним хотя бы сонет 62:

Любовь к себе моим владеет взором.
Она проникла в кровь мою и плоть.
И есть ли средство на земле, которым
Я эту слабость мог бы побороть?

Перевод С.Я. Маршака.

Поэт в этом стихе и посмеивается над собой, и корит себя, а заканчивает сонет изящной и многозначительной шуткой:

Себя, мой друг, я подменял тобою,
Век уходящий — юною судьбою.

Но бывало, что поэт оценивал себя, предаваясь унынию, как в 110-м сонете: «Alas, 'tis true, I have gone here and there, / And made myself a motley to the view...» В этих строках он с горечью признается, что во время странствий корчил шута на глазах у всех.

Еще он большой охотник до путешествий, готов по любой просьбе мчаться, на коне иль пешим, хоть на край света. Во всем этом расхождений с Ладиславом нет. Но пишет это Ратленд сам о себе, а уж он-то знает: под маской шута, в которую он в те годы рядится то ли веселья ради, то ли от тоски, скрыто доброе сердце, щедрая душа, преданный друг. А главное, уж если он полюбил, то на всю жизнь, как «сорок тысяч братьев полюбить не могут». Так что справедливы прекрасные слова Гримма о Шекспире, создавшем из грубого «Капитано» очаровательного Бенедикта: «и хотя соединился он с Беатриче благодаря заговору друзей, все равно последнее слово сказало сердце». Ведь за тем и другим героем стоял один человек. C Юлием Брауншвейгом та же история, что и с Беном Джонсоном. Он видел Шекспира, глядя на него сквозь черные очки, а сам Шекспир-Ратленд, зная все свои смешные черточки, изобразил себя истинным джентльменом, способным глубоко и верно любить.

Но если Бенедикт — это Ладислав, который в пьесе герцога, путешествуя от одного европейского двора к другому, рассказывает совершенно серьезно байки, те самые, что полтораста лет спустя окажутся в сборнике самых невероятных приключений барона Мюнхгаузена, то значит ли это, что подарил их ему каким-то странным образом великий из великих Уильям Шекспир? Конечно, не значит. Опрометчиво утверждать, что Шекспир был прямым источником умопомрачительных россказней знаменитого барона.

История их создания весьма любопытна. В 1781 году в восьмом и девятом номерах журнала «Путеводитель для весельчаков», издававшегося в Берлине, были опубликованы невероятные истории барона Мюнхгаузена, которые позже вошли, кроме одной, во все издания «Приключений». В предисловии говорится: «В Г-ре живет очень остроумный человек, г-н фон М-г-зен. Он рассказывает занимательные истории, которые известны как "Истории М-г-зена", хотя не все они, вероятно, придуманы им. Эти рассказы полны невероятнейших преувеличений, но настолько они комичны и изобретательны, что, хотя и трудно поверить в их правдоподобие, смеешься от всего сердца. Комичность их становится еще больше от того, что рассказчик преподносит все так, будто он был свидетель или участник происходившего»¹³. А через три года в Англии появились «Приключения» на английском языке, изданные Р.Э. Распе (1737—1794), молодым ученым, немцем, эмигрировавшим в Англию. В пятом издании своей книги Распе называет одним из источников «Правдивую историю» Лукиана.

В 1786 году «барон Мюнхгаузен» вернулся в Германию: Готфрид Август Бюргер (1747—1794), один из крупнейших представителей движения «Бури и натиска», перевел и опубликовал второе издание книги Распе. Он переработал и дополнил истории Распе. Источником рассказов был, разумеется, не только Лукиан. И Ранке, и Бюргер использовали шванки (бывальщины) из старинных немецких народных сборников сатирико-комического содержания XVI и XVII веков¹⁴.

Журнальные «Истории М-г-зена» включают 18 невероятных происшествий, случившихся с бароном на охоте и в путешествиях. Часть историй восходит к упомянутым выше шванкам, источники остальных, думается, найдены, но мне они не известны. Этим бы надо заняться, но сейчас важно другое. По крайней мере семь историй Ладислава (1599) близки к шванкам из сборников Бебеля, Фрая, Паули и Кирххоффа. Это истории про слепого кабана и его поводыря, молодого кабанчика; про волка, вывернутого наизнанку; про кабана, сокола и аиста; две про коня, разрезанного пополам привранной решеткой; про рыбу, заглотавшую кузнеца, и про человека, съевшего гранат с косточками, от чего из глаз, ушей, ноздрей и рта у него выросли гранатовые деревца. И все эти истории оказались среди первых восемнадцати, появившихся на страницах немецкого журнала в 1781 году.

Вернемся к герцогу Юлиусу Брауншвейгскому. Стало быть, в 1599 году он сочинил комедию, в которой осмеял некоего путешественника, забавлявшего придворных кавалеров и дам небылицами, в которых, не зная удержу, восхвалял самого себя — таким он виделся герцогу. В его уста герцог вложил побасенки и бывальщины, знакомые ему, вероятно, по сборникам, появлявшимся в Германии на протяжении XVI века. «Герцог Генрих Юлиус был человек великих познаний, — пишет о нем Р. Эванс¹⁵. — Он был литератор, библиофил и ученый, занимался науками под сенью ведущего меланхтонца и знал древнееврейский язык». Джордано Бруно, посвятивший одну из работ сэру Филиппу Сидни, две (из последних) посвятил герцогу Брауншвейгскому. Сам герцог покровительствовал поэтам. Последние годы жизни он провел в Праге при дворе Рудольфа II (Бруно и ему посвятил одну из своих работ), куда стекались одаренные, образованные люди, свободомыслящие интеллектуалы, зачастую спасавшие жизнь от преследования религиозных фанатиков. Они пытались отстоять гуманистические идеалы в условиях контрреформации, рудольфинская Прага была для них и убежищем, и центром европейской духовной жизни. Среди изгнанников были теологи, мистики, математики, философы, врачи, путешественники, издатели, владевшие древними и современными языками, художники, поэты. Словом, в Праге тогда процветало творческое сообщество, религиозное, научное и людей искусства. Они уезжали и возвращались и постоянно переписывались с единомышленниками из других стран. Это длилось три десятилетия.

Допустим вместе с Германом Гриммом: Ладислав — это Бенедикт. Беатриче насмешливо говорит о нем своему дяде Леонато: слишком уж он речист. А Бенедикт — Ратленд-Шекспир, автор пьесы «Много шуму из ничего». Он только что — самый конец лета или начало осени 1597 года — вернулся из дальних стран, где посещал дворы королей и герцогов. Думаю, что и тут его язык не знал ни отдыху, ни сроку. Каким-то образом он попал на глаза герцогу Юлиусу и, надо думать, произвел на него не самое лучшее впечатление. Ратленд был решительно ни на кого не похож, сам себе закон — в одежде, гастрономических предпочтениях, манере держаться, говорить витиевато и обо всем, что взбредет в голову. Именно таким он высмеян Беном Джонсоном в «Празднестве Цинтии». Ратленд бывал, смешон, но в Лондоне, где его уже знали как необычайно одаренного поэта и ученика Бэкона, чудачества ему прощались, к тому же еще он был бесконечно щедр. И он, не задумываясь, вел себя, как подсказывала натура.

Пожалуй, всего один человек в Лондоне не только не прощал его слабости, но и подвергал порой безжалостному осмеянию. Это, разумеется, Бен Джонсон, для которого Шекспир, весельчак в те поры, острослов и всеобщий любимец, был главный поэтический соперник. Так вот, не столько Бенедикт Шекспира, сколько герои в комедиях Джонсона, прототип которых Ратленд, как две капли воды похожи на Винцентия Ладислава. Возьмем для примера Аморфуса из «Празднества Цинтии»: он путешественник, бахвал, гастроном, дуэлянт, играет на лютне и сочиняет стихи, бесконечные монологи его изысканны и велеречивы, и он, конечно, уверен, что придворные барышни везде и всюду влюбляются в него с первого взгляда. Вот его первый монолог. Читая монолог, надо помнить, что пишет это Джонсон, питавший к Шекспиру в то время сильнейшее отвращение. Аморфус подходит к источнику себялюбия нимфы Эхо. Нимфа поспешно бежит; увидев ее, Аморфус изысканно говорит ей вслед: «Dear spark of beauty, make not so fast away». («Искра прекрасного, не беги, милая, с такой поспешностью».) Эхо убегает. Аморфус обижен и произносит недоуменную речь:

«Вообразить, что столь пропорциональное создание способно к такому грубому несимметричному бегству. Я после этого носорог!... Полноводный и священный источник, позволь коснуться святотатственной рукой твоих сокровищ. (Черпает пригоршней и пьет.) Амброзия! — говорит мой чистейший вкус. Еще немного глотну, с твоего соизволения, сладчайший источник. Влага, нимфа куда легче, бегучей и певучей тебя, позволила мне, однако, коснуться ее рукой. Каково заключение? Будь мои манеры простого и дешевого кроя; моя речь вульгарна, наряд затрапезный, лицо простака, непривычного к общению с прекрасными, воздушно одетыми созданиями, тогда бы я мог — окрас-то был бы иной — усомниться в своих достоинствах. Но я есмь сущность тончайшей перегонки — а все путешествия! Каковы жесты, точные и элегантные; каков язык, густой и изысканный; платье на мне фасона неповторимого, лицом кого хотите изображу; а тут недавно выиграл — шесть к одному — дорожное пари, да еще первый подарил стране правила дуэли; глаза мои питались созерцанием красоты в палатах девяноста восьми королей; я был обласкан любовью трехсот сорока пяти благородных дам, многие чуть не королевских кровей — храню каталог с их именами. Ну как не воскликнешь: счастлив, словно само Восхищение осыпало меня поцелуями! Поверьте, ни глазами, ни слухом, ни обонянием не осязаю я веяния, или духа, причины — отчего эта глупая, привередливая нимфа столь оскорбительно обошлась со мной. Ну да ладно, пусть память о ней растворится в воздухе; сейчас все мои помыслы и я сам устремлены к другой — влажной — стихии».

Бен Джонсон был наблюдателен и злоязычен. Из этого вводного монолога встает как живой некий типаж, за которым, по мнению исследователей, кроется вполне определенный человек, определенный характер, но кто он, нет, ни одной сколько-нибудь похожей на правду догадки. Мы уже писали, что Аморфус — это Пунтарволо, а значит Шекспир. Но этот Аморфус свойствами характера точь в точь Винцентий Ладислав, и оба они, можно сказать, точь в точь Бенедикт, только в кривом зеркале.

И тогда встает вопрос: а пересекались ли когда-нибудь пути графа Ратленда и герцога Юлия Брауншвейгского, представителя старшей ветви Брауншвейгского дома? Пока у меня есть только одно свидетельство. Источник — опять та же пьеса Бена Джонсона. В четвертом акте, сцене первой, действие происходит в одной из палат королевского дворца, там собрались придворные дамы и кавалеры в ожидании назначенного королевой представления. Придворные развлекаются игрой в эпитеты к произвольно взятому слову, сплетнями, флиртом и музицируют: поют мадригалы о поцелуе. Аморфус, выслушав пенье одного из придворных, хвалит его и говорит, что и он написал нечто подобное. У него с собой ноты и слова песни. Вот как он говорит о том, что послужило ему вдохновением:

«Прочту свою песенку прекрасным дамам. Но сперва познакомлю с одной историей. Помнится, я ждал проститься с императором Рудольфом, поцеловать его царственные руки; в присутственной зале находились короли Франции и Арагона, герцоги Савойский, Флоренский, Орлеанский, Бурбонский, Брауншвейгский, курфюрст-ландгрейв и курфюрст-пала-тин; все они, кстати замечу, давали, и не однажды, обед в мою честь;... так случилось, что император был занят сверх важным делом, и мне пришлось ожидать его одну пятую часа, может, чуть больше. На это время я расположился в эркере у окна. А среди придворных красавиц была леди Анабель, племянница императрицы и сестра короля Арагонского; ей еще не доводилось воочию видеть меня, но она была ото всех наслышана о моей учености, добродетелях и странствиях; и, увидев, испытала столь пылкое желание возбудить в моем сердце любовь, что тут же, бедняжка, упала в обморок; позвали врачей, отвели ее в опочивальню, уложили в постель, где она, промучившись несколько дней в любовной тоске, то и дело призывая меня, испустила дух с моим именем на устах».

После нескольких фраз, брошенных в сторону придворными, Аморфус продолжил: «Ну так вот, за час до кончины она завещала мне эту перчатку; и этот бесценный дар сам император озаботился послать мне вдогонку. Вез ее целый поезд: самые высшие чины в шести каретах, убранных черным бархатом. Император подарил мне эти кареты, а я, проявив не меньшую щедрость, подарил их сопровождавшим лордам, оставив себе лишь презент почившей леди, чему я и посвятил этот стих, и сочинил музыку для исполнения на моем любимом инструменте — лире»¹⁶.

В этой сцене немного позже Аморфус, спев песенку, рассуждает о ее достоинствах, проявляя недюжинные, можно сказать, профессиональные познания в музыке, что перекликается с одним из панегириков, восхваляющих Томаса Кориэта.

Таким образом, герцог Брауншвейгский имел удовольствие лицезреть Аморфуса-Ратленда в палатах Рудольфа II. Это еще один, совсем новый эпизод из его путешествий.

Но есть более удивительное совпадение. В комедии «Тщетные усилия любви»¹⁷ в пятом действии, самое начало второй сцены, принцесса ведет с фрейлинами Марией, Катариной и Розалиной¹⁸ куртуазную беседу.

Розалина говорит Катарине:
Тебе он (амур. — М.Л.) враг, сестру твою убил.
Катарина отвечает:
Навел он на нее тоску, унынье,
Черный сплин, она и умерла...

Комментатор Арденского издания пьесы пишет¹⁹:

«В годы, непосредственно предшествующие этому визиту 1578 года, Маргарита, сестра французского короля Генриха III, совершила несколько поездок, точно соответствующих тем, о которых говорят принцесса и ее спутницы-фрейлины в пьесе (акт 2, сц. 1), в Аленсон... в 1578 году и в Льеж (Барбант) в 1577 году. Именно в Льеже Элен де Турнон, дочь одной из придворных дам Маргариты, умерла от любви к молодому аристократу маркизу де Варембону. В тот день маркиза не было в Льеже. О ее смерти он узнал, возвращаясь в Льеж, — встретил по дороге похоронную процессию. В высшей степени, вероятно, что это происшествие не только нашло отголосок в упоминании о смерти сестры Катарины, но и в истории Офелии в "Гамлете"».

Маргарита Французская, или Валуа (1553—1615) какое-то время была женой Генриха Наваррского. Оставила интересные мемуары, опубликованные лишь в 1628 году, где эта история подробно описана. Откуда Шакспер мог знать горестную историю сестры одной из фрейлин Маргариты — одна из неразгаданных шекспировских загадок. Хочу напомнить, что Фрэнсис Бэкон как раз в те годы, с 1576 по 1579, жил во Франции. В 1576 году сыну лорд-канцлера было пятнадцать лет, и, принадлежа к свите английского посла, он не мог не знать печальной повести о юной красавице, умершей от любви. И еще добавлю, что пьеса в том виде, как читается сегодня, не могла быть написана Бэконом — так прекрасен ее язык, взять хотя бы гимн любви (акт 4, сц. 3), произнесенный Бироном в честь его Розалины, Смуглой леди сонетов. Не является ли сцена в «Празднестве Цинтии» Джонсона, где Аморфус поет песню о перчатке юной леди, умершей от любви к нему, аллюзией, относящей нас к этой пьесе Шекспира? Предположение тем более вероятно, что прототип Аморфуса — Ратленд, а значит, и Шекспир, автор комедии «Тщетные усилия любви». После того как Аморфус поведал слушателям печальную историю о смерти от любви, два персонажа — бог странствий Меркурий и бог любви Купидон — так ее комментируют:

МЕРКУРИИ. О, сладчайшая сила странствий! Ты и правда в этом повинен (в смерти фрейлины. — М.Л.), Купидон?

КУПИДОН. Что ты, Меркурий, спроси хоть его пажа. Будь он здесь, он бы поклялся, что я тут ни сном, ни духом.

МЕРКУРИИ. А при чем же здесь песенка?

КУПИДОН. Сейчас услышишь. Хотя он еще и сам того не знает.

И после этих слов Аморфус глаголет только что придуманную небылицу с шестью каретами, посланными ему вдогонку самим императором.

Вот такие байки сочинял, не задумываясь и секунды, путешественник и фантазер, музыкант, поэт и математик, знавший Пифагора, Ратленд-Шекспир, он же Кориэт.

Герцог Брауншвейгский, думаю, еще злее отнесся к веселому, если не сказать смешному, путешественнику. И, сочиняя пьесу о Винцентии Ладиславе, изобразил его в том же ключе, что и Бен Джонсон своего Аморфуса. Но Джонсон, хоть и ненавидел — он сам об этом тогда писал — сочинителя-придворного, но уже, как видно, понял, оценил его великий талант и конец пьесы, хотя и украшен назидательными маской и антимаской, куда менее язвителен конца его предыдущей пьесы «Всяк выбит из своего нрава» и комедии герцога. Сочиняя Ладислава, герцог изобразил путешественника бахвалом, выдумщиком невероятных историй, но он, конечно, не мог помнить все те россказни, которыми потешал публику заезжий гость, и вложил в его уста небылицы, созданные народной фантазией простых людей Германии.

Как уже было сказано, герцог Брауншвейгский написал несколько пьес, они наверняка имеются в библиотеке или в архивах этого дома и доступны его потомкам. Хорошо было бы их почитать, но, сидя в Москве, это недостижимо.

Размышляя о неожиданных временных и пространственных исторических связях, я задалась вопросом, не пересекались ли судьбы барона Мюнхгаузена и герцогов Брауншвейгских. Это был праздный вопрос; я уже знала, что и Юлиус Брауншвейгский, и Август Брауншвейгский-Люнебургский, один по касательной, другой — вплотную, были связаны с Ратлендом-Шекспиром, думаю, и с Бэконом тоже. Так что вряд ли и здесь есть какое-то соприкосновение. Но все же... чем не шутят силы нездешние! И я опять обратилась к единственному в моем распоряжении источнику жизни барона — собранию его историй, изданных в серии «Литературные памятники». И вот что я там прочитала к своему великому изумлению:

«Факт существования барона Мюнхгаузена документально зафиксирован. Его история известна довольно точно. Он принадлежал к древнему роду, основатель которого, Гейно, сопровождал Фридриха Барбароссу в одном из крестовых походов в Палестину. Затем род почти полностью вымер, за исключением одного представителя, который был монахом. По специальному указу этот человек был отпущен из монастыря, и с него началась новая линия, получившая фамилию Мюнхгаузен. Одним из потомков и был Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, "король лжецов" (1720—1797). Он много лет провел в России, куда попал в юности, будучи пажом при герцоге Брауншвейгском».

Выходит, все-таки Мюнхгаузен и Брауншвейгские пересекались. А у одного из них, за полтораста лет перед тем, в пьесе о странствующем по Европе поляке Ладиславе, оный Ладислав сочиняет небылицы, которые по прошествии лет окажутся среди историй барона Мюнхгаузена.

Так Мюнхгаузен вывел меня на генеалогическую судьбу герцогов Брауншвейгских-Люнебургских в той ее части, которая связала императора Великой Римской империи Рудольфа II, Шекспира и русского императора, несчастного Иоанна Антоновича. Мы уже упоминали письмо Ратленду, посланное в январе 1612 года секретарем Скривеном, где он сообщал о смерти в Праге Рудольфа II — Рудольф умер на руках Юлия Брауншвейгского-Люнебургского, автора пьесы «Винцентий Ладислав». Говорилось и о том, что Август Брауншвейгский-Люнебургский мог быть прообразом Горацио, друга Гамлета — у меня в этом нет сомнения. И о его книге, о разного вида тайнописи²⁰, титульный лист которой раскрывает в картинках историю авторства Шекспира. Принц Август был на коронации короля Иакова, его дальняя родственница (средний Брауншвейгский дом, жена Юлия Брауншвейгского) была родной сестрой жены короля Иакова и короля Нидерландов Кристиана, у которого летом 1603 года гостил в Эльсиноре Ратленд в качестве посла нового английского короля. Там Ратленд видел знаменитый гобелен, на котором вышиты все норвежские короли, что нашло отражение в «Гамлете». Гобелен этот и сейчас там висит.

Август Брауншвейгский-Люнебургский родился 10 апреля 1579 года, он был седьмой сын в младшей ветви герцогской семьи Брауншвейгского и Люнебургского домов. Оба Брауншвейгские дома восходят к одному предку Магнусу II, правившему с 1362 по 1372 год. Август положил начало новому дому этого германского рода в 1634 году в разгар Тридцатилетней войны после смерти слабовольного сына Юлия Брауншвейгского Фридриха-Ульриха. Август получил тщательное воспитание, учился в Ростоке, Тюбингене, путешествовал по Европе и, вернувшись, домой, как младший сын поселился в Гиццакере, где тридцать лет предавался своей склонности к научным занятиям. Был замечательный шахматист, его книга «Das Schach oder Koningsspiel» (1616) пользовалась большой известностью, писал он под псевдонимом «Gustavus Selenus». Став правителем, Август оказал большие услуги своей стране, водворил в ней порядок после страшного расстройства, произведенного войной. Издал превосходный школьный устав, заботился об урегулировании права и податной системы, учредил богатую библиотеку, не оставляя при этом ученых занятий. У современников он заслужил прозвание «Божественный старец» — «Senex divinus». Умер Август на восемьдесят восьмом году жизни, оставив дневники, в которых, думается, можно найти много интересного, помимо того, что уже найдено, — еще одно поле исследований. Два его сына опять разделили Брауншвейгский дом. Младший, получив Беверн, положил начало побочной Брауншвейгской-Бевернской линии.

В России в тридцатые годы XVIII века правит Анна Иоанновна (годы правления 1730—1740), вторая дочь царя Иоанна Алексеевича, брата и соправителя Петра-Первого. Помимо прочих государственных дел и забот, была у нее забота, которая в то столетие почиталась труднейшей, — о престолонаследии. Детей у Анны Иоанновны не было, молодая вдова отказывала женихам царских кровей из европейских стран. Она «решилась не выходить замуж, а упрочить русское наследство в линии царя Иоанна посредством брака своей племянницы Анны Леопольдовны, дочери герцогини Макленбургской Екатерины Ивановны»²¹. Герцогиня Екатерина Ивановна с дочерью жили в России: ее брак с герцогом мекленбургшверинским Карлом-Леопольдом оказался неудачным, и она покинула мужа. В женихи Анне был избран под давлением Вены принц Антон-Ульрих Брауншвейгский-Вольфенбюттельский (1714—1774), племянник императрицы Марии-Терезы, потомок нашего Августа Брауншвейгского и родной брат знаменитого прусского полководца Фердинанда Брауншвейгского, героя Семилетней войны, воевавшего против России. Это обстоятельство было одной из причин будущего разлада в его семье. Антон-Ульрих прибыл в Россию в начале июня. Суженого Анна с первого взгляда невзлюбила: в нем не было мужской привлекательности, невысок ростом, заика, правда, человек скромный и мягкий в обращении. Она наотрез отказалась выйти за него замуж, ее сердцем завладел молодой австрийский посланник граф Карл-Мориц Линар. Отвращением ее попытался воспользоваться Бирон, вознамерившийся женить на Анне своего шестнадцатилетнего сына, чем навсегда упрочил бы свое положение при русском дворе. Услыхав это предложение, принцесса оскорбилась и объявила, что готова пойти за принца Антона. На его беду. Несмотря на неказистую внешность, Антон-Ульрих был храбрый солдат. Он участвовал в турецкой кампании в 1635 году, сопровождал фельдмаршала Миниха в рукопашном бою с турками под Очаковом.

Принц Антон-Ульрих был единственный Брауншвейг в России, стало быть, именно у него был пажом барон Мюнхгаузен и наверняка участвовал именно в этой турецкой кампании.

Из биографий барона Мюнхгаузена известно, что он долгое время оставался в России на военной службе, к 1750 году стал ротмистром. Вот что пишет об этом А.Н. Макаров: «Такому успеху способствовала личная храбрость барона и, по-видимому, то обстоятельство, что он состоял при одном из главнокомандующих русскими войсками. В 1744 году в Риге Мюнхгаузен командовал почетным караулом, встречавшим княгиню Иоанну Елизавету Анхальт-Цербскую и ее дочь Софью Августу Фредерику, будущую российскую императрицу Екатерину II. Кроме того, исторический барон принимал участие в Русско-турецкой войне. Таким образом, барон Мюнхгаузен хорошо знал жизнь Российской империи, побывал в различных слоях общества и многое повидал. Вернувшись, домой, он рассказывал в кругу своих друзей об удивительных похождениях в "стране белых медведей"»²².

Можно попытаться реконструировать пребывание сочинителя небывалых историй в России. Принц Антон-Ульрих отправился в Россию по приглашению русской императрицы, когда ему было девятнадцать лет. По обычаю того времени, у него должен быть паж. И пажом стал юный барон Мюнхгаузен, который был на шесть лет моложе принца. Пажей выбирают из близких ко двору благородных семейств. К этому времени Лейбницем, знаменитым философом и математиком, была уже написана, по заказу герцога, история Брауншвейгской династии. Повторяю, в Волфенбюттеле была замечательная библиотека, созданная еще Августом Брауншвейгским. И Лейбниц был ее первый назначенный библиотекарь. Думаю, что пьесы Юлия Брауншвейгского, друга пражского императора Рудольфа II, в этой библиотеке были, и юный Мюнхгаузен имел возможность их читать, в том числе и пьесу про великолепного враля Ладислава. Возможно, уже тогда у него пробудилась тяга к путешествиям. Как бы то ни было, он в тринадцать лет оказался в России, сильно поразившей его воображение.

Вот кусок из его «Восьмого морского путешествия»²³; после успешной борьбы с тысячами белых медведей барон отослал медвежьи шкуры русской императрице на шубы для ее величества и для всего двора.

«Императрица выразила свою признательность в собственноручном письме, доставленном мне чрезвычайным послом. В этом письме она предлагала мне разделить с ней ложе и корону. Принимая, однако, во внимание, что меня никогда не прельщало царское достоинство, я в самых изысканных выражениях отклонил милость ее величества. Ambassadeur'у, доставившему мне письмо императрицы, было приказано дождаться и лично вручить ее величеству ответ. Второе письмо, вскоре полученное мною, убедило меня в силе овладевшей ею страсти и в благородстве ее духа. Причина последней ее болезни, как она — нежная душа! — соблаговолила пояснить в беседе с князем Долгоруким, крылась исключительно в моей жестокости. Не пойму, что такое находят во мне дамы! Но императрица — не единственная представительница своего пола, которая предлагала мне свою руку с высоты престола». Ну как тут не вспомнить Винцентия Ладислава из немецкой комедии и Аморфуса из английской!

14 июля 1639 года состоялся брак Антона-Ульриха с Анной Леопольдовной. Трудно сказать, остался ли барон пажом при своем сюзерене. Скорее всего, нет. После дворцового переворота, приведшего к власти дочь Петра-Первого Елизавету, Брауншвейгская семья лишена была всех приближенных немецкого происхождения. Россия тогда почти все время воевала, а мы знаем, что Антон-Ульрих участвовал в сражениях под непосредственным началом фельдмаршала Миниха, думаю, что и юный паж проявил воинскую доблесть. Был замечен и оставлен в армии, так и разошлись пути этих двух немцев. Оба долгое время жили в России: один как солдат, другой как отец русского императора, судьба которого до сих пор горько печалит тех, кто знает эту часть русской истории. Один вернулся на родину и прославился невероятными фантазиями — он знал в подробностях русское бытие в годы царствования Анны Иоанновны с ее ужасающими веселостями и забавами, знал трагикомичность дворцовых переворотов и трагическую судьбу Брауншвейгской фамилии, попавшей нечаянно в русскую историческую молотилку. И наверняка знал пьесы Юлия Брауншвейгского.

Елизавета, отняв корону отца у малютки императора Иоанна Антоновича, сначала решила было отпустить его и семейство подобру-поздорову в их палестины, и отправила всех в Ригу. Но мудрые советники отговорили ее от столь опасного шага: императором и его родителями могли воспользоваться враждебные России державы для нарушения спокойствия новоявленной императрицы, взошедшей на престол путем заговора. Семейство вернули внутрь России и после нескольких временных остановок завезли на беломорскую окраину, в Холмогоры, где и оставили, хотя указ был поселить их в Соловецком монастыре. Поселение в Холмогорах было казне дешевле. Мальчика Иоанна поселили отдельно от семьи, в строгой изоляции, не велено было называть его по имени, никто не должен был знать, что за высокой деревянной стеной томится свергнутый русский император, отпрыск достославного дома герцогов Брауншвейгских. Его ничему не учили, но он как-то все, же приобщился к грамоте, и ему дали читать единственно Библию. Хотя категорически воспрещалось говорить ему, кто он, свою тайну он все же проведал. Для пущей безопасности короны его перевезли в Шлиссельбургскую крепость — ему уже было пятнадцать лет. Однажды, рассердившись, он стал бранить своего стража капитана Овцына и крикнул: «Смеешь ты на меня кричать: я здешней империи принц и государь ваш!» Охране было строго приказано никого не пускать к узнику. По восшествии на престол Екатерины II было дано предписание в случае проникновения вооруженных злоумышленников «арестанта умертвить, а живаго никому его в руки не отдавать». Так он и был застрелен, когда подпоручик Семеновского полка Василий Яковлевич Мирович попытался освободить полупомешанного императора, которому было без одного месяца двадцать четыре года. Анна Леопольдовна умерла родами в 1646 году. Императрица Елизавета сама распоряжалась насчет похорон двоюродной племянницы. «Погребение происходило с большим торжеством в Александро-Невской лавре, где была погребена и мать Анны Леопольдовны царевна Екатерина. Елисавета плакала»²⁴. Антон-Ульрих жил после нее почти тридцать лет. Екатерина II, взойдя на престол, распорядилась предложить ему удалиться из России, оставив лишь детей (их, кроме Иоанна, было четверо) в Холмогорах. Но он одинокой свободе предпочел неволю с детьми. Умер Антон-Ульрих в 1774 году. Место погребения его неизвестно, ведь он был пришелец в земле чужой. А в 1780 году Екатерина, наконец, решилась облегчить участь его детей. По ходатайству Юлианы-Марии, сестры Антона-Ульриха, их выслали на корабле в Ютландию, в городок Горсенз, щедро снабдив одеждой, посудой и прочими необходимыми вещами. Кроме того, Екатерина, будучи сама немка, назначила каждому пожизненную пенсию, которую они получали до конца своих дней. Последней умерла в 1807 году принцесса Елизавета, оставив все свое имущество наследнику датского престола Фридриху.

Родной брат Антона-Ульриха принц Фердинанд Брауншвейгский (1721—1792), знаменитый прусский полководец, во время Семилетней войны действовал под знаменами Фридриха Великого против России как раз в те годы, когда его старший брат, отец русского императора, объявленного императором в двухмесячном возрасте и не правившего ни единого дня, томился в далеких Холмогорах в бессрочной ссылке. Так распорядилась судьба.

Заглядывая в прошлое, видишь, как неожиданно бывают связаны люди, отдаленные друг от друга столетиями и тысячами километров. Шекспир, дом Брауншвейгских, барон Мюнхгаузен. Документы свидетельствуют, что все они действительно как-то соприкасались, и обусловлено это тем, что культурные национальные пространства существовали и существуют не обособленно во времени и пространстве, они пересекались, проникали друг в друга и взаимно влияли. И объемное полнокровное их восприятие возможно лишь в том случае, если мы обрывочные документальные свидетельства будем прозревать, памятуя эту очевидную истину. Тогда, воссоздавая прошлое, мы станем упорно, с лупой искать недостающие кусочки ускользающей панорамы, не пренебрегая ни единым словом, именем, фразой, фактом, ориентируясь не на свое мировоззрение и нравы, не на мифы, а на обычаи и культурные диктаты прошлых эпох.

А Мюнхгаузен писал и о Шекспире:

«Один из тех, кому пришлось владеть ею (пращой), мой прапрадед, живший лет двести пятьдесят тому назад, во время одного из своих посещений Англии познакомился с поэтом, который хоть и не был Plagiarius, но все-таки тоже был охотником за чужой дичью. Имя его было Шекспир. Этот поэт, в творениях которого в настоящее время, вероятно, в порядке возмездия, гнусно браконьерствует немало англичан и немцев, иногда брал на время у моего прадеда эту пращу и перебил ею так много дичи сэра Томаса Люси, что с трудом избежал судьбы моих двух Гибралтарских приятелей. Несчастного ввергли в тюрьму, и моему прапрадеду удалось добиться его освобождения совершенно необычным способом. Правившая в те годы Англией королева Елизавета, как вы знаете, в последние годы жизни опостылела сама себе. Одеваться, раздеваться, пить, есть и кое-что другое, о чем незачем упоминать, — все это делало для нее жизнь нестерпимой обузою. Мой прапрадед дал ей возможность совершать это через посредство заместителя, а то и без него, по ее усмотрению. И как вы думаете, что он выговорил себе в награду за этот изумительный образец волшебства? Освобождение Шекспира. Ничего другого королева не могла заставить его принять. Этот добряк так полюбил великого поэта, что готов был пожертвовать частью оставшейся ему жизни, лишь бы продлить жизнь своего друга». Этот отрывок столь многозначителен, что надо внимательно вчитаться буквально в каждое предложение. Но прежде, конечно, надо ознакомиться с оригинальным текстом. В переводе слышны аллюзии, одни явные (Plagiarius, охотник за чужой дичью, дичь Томаса Люси), другие не столь явные: «Несчастный, ввергнутый в тюрьму королевой Елизаветой, провинность грозит смертью, добряк, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы продлить жизнь друга». Вот тут, мне кажется, мог бы помочь дневник Августа Брауншвейгского.

История с Шекспиром и Мюнхгаузеном наводит на многие размышления.

Примечания

1. New Cambridge Shakespeare / Ed. by A. Kuiller-Kouch, D.D. Wilson. L., 1923.

2. Ibid. P. XXIX.

3. New Cambridge Shakespeare. P. 176.

4. Ibid. P. 180.

5. «Подобное толкование почти что смешно» (англ.).

6. Все пьесы герцога Юлиуса Брауншвейгского необходимо исследовать; у него был странный псевдоним «Hibaldeha», который современные ученые умы расшифровывают как «Henricis Julius Brunsvicensis Ac Lunaeburgensis Dux Episcopus Halberstadensis».

7. Shakespeare W. Much Ado about nothing / Ed. by A.R. Humphreys // A.Sh. L., 1994.

8. Camden W. Remains Concerning Britain. L., 1605.

9. «Новые итальянские штрихи к Шекспиру» (нем.).

10. Шекспир У. Много шуму из ничего. Пер. Т. Щепкиной-Куперник // Полн. собр. соч. Т. 4. С. 496—497.

11. Шекспир У. Много шуму из ничего. С. 496—497.

12. Там же.

13. Приключения барона Мюнхгаузена / Сост., коммент. А.Н. Макарова. М., 1935. С. 143. (Литературные памятники.)

14. Бебель «Фацетии» (1508—1512); Фрай Я. «Общество в саду» (1556); Кирххофф Х.В. «Средство от тоски» (1563—1603); Паули И. «Смех и дело» (1522).

15. Evans R.J.W. Rudolf II and his World. Р. 231.

16. The Complete Plays of Ben Jonson. Vol. 1. P. 193.

17. Первое издание ин-кварто, 1598. На титуле автор «W. Shakespere».

18. Розалина, по мнению комментатора Арденского издания 1951 года Ричарда Дэйвида, — Смуглая леди сонетов: «Rosaline is clearly a portrait of his own Dark Lady». Цит. по: Shakespeare W. Dark Lady of Sonnets Ed. by R. David A.Sh. 1951. P. XIV.

19. Shakespeare W. Hamlet // A.Sh. P.XXXIII.

20. Cryptomenyticae et Cryptographiae. Libri IX. Luneburg, 1624.

21. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М: Соцэкгиз, 1963. Т. X. С. 292.

22. Приключения барона Мюнхгаузена. С. 253.

23. Там же. С. 111—112.

24. Соловьев С.М. Т. Х. С. 393.