Предваряя текст

Есть произведения, о которых в юные годы «не должно сметь свое суждение иметь» — а в зрелом возрасте может не хватить времени его выразить.

Одно из таких произведений — «Государство» Платона.

С чем чаще всего ассоциируется это название? С образом пещеры и с апологией тоталитарного государства, почему-то именуемого критиками «идеальным государством» Платона. А образ пещеры? Он как-то связан с человеческим познанием? С нашей нерасположенностью к тому, чтобы воспринять новое, — сущностно новое, не имеющее никаких чувственно воспринимаемых коррелятов, никаких умопостигаемых связей с уже известным? С нашим желанием отгородиться от всего, что взрывает привычную картину мира, с извечным стремлением объяснить все радикально новое с помощью давно знакомых представлений?

Действительно, донести новое знание до людей, возможно, труднее, чем добыть его. Ученый, предполагая, что сделал открытие, претендует на роль «выбравшегося из пещеры». А между тем в самом сюжете с пещерой есть много подводных камней, и самого первооткрывателя ожидает подлинная драма... Однако для нас с вами главное то, что вопрос научного знания практически никакого места в разбираемом произведении Платона не занимает. И если, читая, мы постараемся проследить за многообразнейшими ходами мысли автора, то увидим, что образ пещеры — при всем своем зрительном великолепии — не единственный, не самый важный и отнюдь не самый емкий. Он простой — хотя и привлек к себе внимание многих философов (из современных упомянем во главе этого ряда М. Хайдеггера).

Теперь — несколько слов относительно апологии тоталитарного государства. Очень многие исследователи задавались вопросом, который неизменно звучал так: как мог великий (если не величайший! — М.К.) философ развивать и защищать теорию тоталитаризма? Вот и сейчас, на стыке веков, по мере того как во многих странах мира, в самых разных точках планеты наблюдается рост национализма, все чаще говорят о «фашизме» Платона. За это его не любят такие выдающиеся филологи, как, прежде всего, М. Гаспаров. О тоталитаризме Платона писали и известные западные философы, в частности К. Поппер.

Мы, безусловно, вернемся к этому вопросу. Пока же сформулирую ответ в двух словах; отважусь утверждать: это немыслимо. Глубочайший философ, человек, для которого «свобода слова» (как сказали бы мы сейчас), чистота, неангажированность речи и мысли значили так много, — этот человек не может испытывать восторга по поводу тотального контроля над личностью со стороны государства. Как и в случае с пещерой, мы встречаем у Платона идеи, которые, например, получили воплощение в практике германского фашизма (биологическая селекция, уничтожение физически и умственно неполноценных людей, деление человечества на эллинов и на всех остальных, как бы не-людей, и т.д.). Однако первое, что хотелось бы заметить в этой связи: если что-то говорит Сократ, это вовсе не означает, что так думает сам Платон (хотя, конечно, диалог «Государство» тяготеет к монологизму, что повышает значимость позиции основного рассказчика — Сократа). Два человека никогда не мыслят одинаково: такое возможно лишь в юности, когда человек воспринимает чужое мнение как свое (случается и позже, пока он сам не додумал вопрос), но подобного не бывает с Философом с большой буквы. Платон это понимал не хуже нас с вами, иначе ему незачем было бы сочинять диалоги.

Каков статус государства, описываемого Сократом — мы сейчас еще на этот вопрос ответить не можем (да и вряд ли сможем определить его с уверенностью в дальнейшем). В любом случае это не сам идеал. И не программная цель, к которой следует стремиться. Ограничимся пока тем, что представим себе, что в государствах, в которых Платон бывал и которые преображались на его глазах с неимоверной быстротой, существовала масса неразрешимых коллизий, связанных в конечном счете с противоречивым характером самой природы человека, изменить, улучшить которую эти государства не сумели. И вот Сократ гипотетически развивал шестой [пятый] вариант, где оказались бы разрешенными многие трудности, но при этом неизбежно возникли бы другие. На примере государства, описанного Сократом, мы скорее постигаем проблемы существующих типов государственного строя, нежели вооружаемся планом построения будущего. Но главное, что не дает нам основания считать Платона сторонником тоталитаризма и тоталитарной личности, — это то, как он описывает «реальные» государства и «реальных» людей: в наших суждениях нам следует исходить из того, какие качества он ценит в человеке и в государстве превыше всего. (Например: Сократ отводит в воспитании важную роль отцу, домочадцам человека; и в то же время предлагает ввести «общественное воспитание детей». Полагаю, что текст надо читать как насыщенный аргументами в пользу и одной, и другой позиции.)

Был ли Платон идеалистом? Бесспорно. Но не потому, что создал проект «идеального государства», писал об «идеях» и т.д. Идеалист он главным образом потому, что предпринял колоссальное исследование, использовал огромный психологический материал, выразил выкристаллизовавшиеся в страданиях мысли — и всё о том, какими быть человеку, хорошим или плохим, справедливым или нет; и вот уже две тысячи лет люди читают его произведения, где, кажется, все уже проанализировано, описано, — и не становятся лучше. То есть чтение текста ничего не дает человечеству — а люди продолжают писать, в надежде, как и Платон, что кому-нибудь, когда-нибудь это пригодится. Вот в этом, на мой взгляд, и состоит особого рода идеализм Платона (как и других философов и мыслителей).

Кто же они — философы?

Это, по Сократу, люди, которые превыше всего ставят Благо само по себе, а говоря более понятным языком, верят в существование Истины и Справедливости самих по себе; они вступаются в защиту этих принципов повсюду, где видят их нарушение, даже в случае, если восстановление справедливости и истины для них лично неудобно или опасно.

Делают они это не потому, чтобы они были смелее остальных людей. Просто для них важнейшее — установление справедливости и истины; и — как верно замечает Сократ — никто не желает обманываться или обманывать других в самых главных для себя вопросах. Отсюда еще одна черта философов — они не лгут. Не потому, что не способны на выдумку, но потому, что даже самая маленькая ложь означала бы для них потерю смысла всего их жизненного предприятия, их труда.

Кто становился философом?

Уже в начале диалога «Государство» нам предлагаются несколько возможных ответов. Согласно одному из них философы — это люди, попросту не способные (не умеют, не знают как, ленятся) творить несправедливость. Согласно другому — он повторяется неоднократно на протяжении книги — в философах присутствует божественное начало. Не исключено, что ссылки Сократа на божественное начало в человеке — тоже своего рода миф; но Сократ прибегает к мифам чаще всего там, где требуется устранить какое-либо противоречие: например, между признанием равных прав за членами общества (свободными эллинами) и природным неравенством людей — различием в способностях, красоте и т.п. Наличие людей с философским подходом к жизни Сократ и объясняет при помощи мифа об их божественном происхождении.

Трудность, порой трагическая, назначения быть философом заключается в следующем. Человек, пристрастившийся, если можно так выразиться, к поискам истины самой по себе, полюбивший самоё справедливость, — это человек, получающий ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение от их созерцания; человек, признавший такого рода вещи наивысшим Благом — особенно если его путь к Благу был непрост, если он, грубо говоря, прошел через страсти, стяжательство, честолюбие и т.д., — убежден, что он видит и различает больше, чем люди, которые никогда не поднимались выше реализации какого-то личного интереса. Ведь идея справедливости самой по себе не осеняет нас внезапно свыше и не вычитывается из книг. Ее постижение дается борьбой с обстоятельствами, непосредственным столкновением с несправедливостью и справедливостью и т.д. И тому, кто до нее добрался, уже очень легко разобраться в конкретных случаях ее проявления. То есть философ знает и то, чем заняты все остальные люди, и что-то, что возвышается над их кругозором.

Мышление философа, как правило, иерархично, олигархично. Мышление представителей других профессий — обычно нет. Но ведь философ не мог предписать всем людям заниматься философией, значит, ему приходилось оценивать многих людей ниже себя, отводя им подсобные по отношению к философии роли. Выходит, если следовать Сократу, что философы обречены общаться на равных только друг с другом.

Конечно же, это только постулат, некая «кристаллизация» отношений — как если бы место философов и в самом деле было не на грешной земле, а в межзвездных пространствах, как предполагал Эпикур! Сами тексты Платона, сократовские беседы свидетельствуют о том, что философ, обрисованный в самом идеальном виде, в повседневной жизни, как и все смертные, общается со множеством людей. Однако и это, бытовое, общение философа отмечено особыми, характерными, отличающими его чертами. Ему интересен любой чувствующий, мыслящий человек в качестве собеседника. Он тогда готов отойти в тень, занять меньше места, показаться неуверенным в своих суждениях, потому что ему важно вжиться в позицию другого человека, понять изнутри ее основания; более того, он готов идеализировать позицию собеседника, представить ее себе продуманной и непогрешимой. Это — огромная трата душевных сил, внутренняя работа, коэффициент полезного действия которой невелик. Ведь каждый понимает, что речь его собеседника может быть сбивчивой, непродуманной, противоречивой, ангажированной, корыстной, нечестной и т.д. Но если философ допустит что-либо из этого заранее, он непременно выплеснет вместе с водой ребенка. Такая беседа для него — попытка больше понять.

Поскольку философа интересует именно личность собеседника, кто бы он ни был, его свободное самовыражение, которому он, философ, боится помешать, то из этого собеседник, если он человек недалекий, может заключить, что философ обладает весьма смутным представлением о собственной персоне, может счесть «неоформленной» и податливой натуру философа, наделенную исключительной чувствительностью, и пытаться на него воздействовать, внушать те или иные мысли, поведение — как если бы тот о себе ничего не ведал (испытанный способ утверждения власти низшего над высшим).

Характер же общения философа — многосторонний, многомерный подход к другому, почитание достоинства человеческой личности: не борьба, не агрессия, не насилие над миром другого.

Видимо, именно сейчас настал момент объяснить, почему для введения в философию наш выбор пал на такое сложное сочинение, как «Государство» Платона. Я говорю о введении, поскольку позволяю себе в качестве читателей, собеседников мыслить прежде всего студенческую аудиторию, людей, тянущихся к философии.

Если исходить из того, что все мы движимы стремлением к истине и справедливости (а в противном случае студентам посещать философские курсы нет никакого смысла, «анализ аргумента», думаю, лучше преподается на правовых факультетах, поскольку «правовая реальность» — это отдельная сфера бытия [впрочем, как и «мир текстов»]: там человек начинает смотреть на свои поступки и постепенно даже на самого себя с точки зрения того, какие легальные импликации могут из них последовать), то надо признать, что круг мыслей и чувств современного философа практически охватывается этим произведением.

А теперь — вчитаемся в особенности самого текста.

На что хотелось бы обратить внимание?

Каждое новое понятие, каждая обозначенная мельком проблема непременно получают у Платона развитие в последующем изложении. Это не всегда сразу заметно: к примеру, вопрос о дружбе, возникший в связи с тем, какими качествами должен обладать будущий философ, словно повисает в воздухе и появляется снова лишь во второй части диалога. Его место кажется малосущественным, по крайней мере несопоставимым с первоначальной заявкой. Тем не менее смысловая нагрузка этой темы безмерна; она, пожалуй, важнее и образа пещеры, и того образа «идеального» (согласно распространенному мнению) государства, которое конституирует Сократ.

Кроме того, Платон — несмотря на исключительную художественность своего произведения, его насыщенность образами и цитатами — наименее филологический и наименее «интертекстуальный» из всех философов. Все его литературные заимствования, цитаты — подчинены связи его мысли с вне текстуальной реальностью. Короче говоря, это примеры, и только. Ни одна ссылка на чужой текст, ни одно удачное словцо не влияют на направление платоновской мысли, и никогда он не перемещается вслед за ними на более комфортабельный описательный уровень. Точно так же литературные цитаты практически никогда не служат у Платона выражением той или иной философской позиции, которую Сократ мог бы подтвердить или опровергнуть (исключение составляют две ссылки на Пифагора, с мнением которого Сократ в данном случае полемизирует, и саркастическое упоминание стиха Еврипида).

Еще одна особенность платоновского текста — относительно малый удельный вес биполярности; даже традиционная трехчастность — три части человеческой души, например, — не особенно существенна для его описаний. Гораздо чаще у него встречается членение на пять (как-то «мерцающе» переходящее в четыре; однако я убеждена, что Платон говорил о пяти науках, включая стереометрию, которыми должен овладеть будущий философ, и о пяти видах государственного устройства, включая царскую власть), не считая, разумеется, того государства, которое мысленно представил себе Сократ. Мерцание «4—5», действительно, несколько озадачивает: стереометрия, к примеру, куда-то исчезает из рассуждений Платона; в то же время царская власть, царский характер исключительно важны в последующем изложении Сократа. Встречается и десять, но о значении этих цифр лучше судить человеку, знакомому с пифагорейской математикой. Мы же здесь ограничимся указанием на расчлененность и многоплановость мысли Платона.

Несколько слов об участниках бесед.

Ну, главный собеседник — проще было бы назвать его оратором — Сократ нам настолько хорошо знаком по другим сочинениям Платона (по поводу которых договоримся, что в ходе нашего анализа «Государства» мы их не будем вспоминать) и так всеми нами любим, что нам трудно взглянуть на него «свежим взглядом». Отметим только, что в «Государстве» он несколько суше обычного, более скептичен в вопросах эротики, менее пылок, несколько туманен в наиболее высоких метафизических рассуждениях (к примеру, в онтологии, то есть в изложении, касающемся идей), а в конце книги — несколько более практично осторожен, чем обычно (например, мысль о предпочтительности среднего пути между крайностями, хотя и весьма распространенная в классической Греции, звучит даже не совсем по-платоновски; мне, честно говоря, здесь начинает видеться скорее Аристотель, но, может быть, если бы книга была продолжена и данный тезис получил дальнейшее развитие, это прояснило бы картину). А в целом — это, конечно же, живой, наш Сократ, со всеми нюансами мысли, видящий все новые и новые аспекты встающих перед ним (и нами) проблем.

Из трех только что названных мной моментов я могу объяснить только один. Бесспорно, что онтология, или вопросы, связанные с самотождественностью души, находятся не в фокусе рассмотрения проблем в «Государстве»; ну а с композиционной точки зрения ни один из собеседников Сократа не является профессиональным философом. Это с Парменидом он мог обсуждать тонкости теории идей. Здесь же, вероятно, самый образованный из собеседников, Главкон, имеет познания в пяти дисциплинах, не исключено, что в диалектике (по крайней мере, его вопросы и реплики в ходе дискуссии не так прямодушно-наивны, как у Адиманта, он способен отталкиваться от противного, какое-то время еще продолжать скользить по колее мысли, заложенной Сократом, и — пусть несколько упрощенно, но тем не менее в манере, не вызывающей аллергии у чрезвычайно щепетильного в изложении своей позиции Сократа, — временами резюмировать сказанное последним); кроме того, нам известно, что он (может быть, это уже в прошлом) честолюбив и, вероятно, по этой причине столкнулся или сталкивается с крайней несправедливостью. Он очень проницателен. В диалоге он играет роль как бы связующего звена между Сократом и читателями (ведь из нас тоже не каждый — Парменид!).

Об Адиманте я уже упомянула; добавлю только, что, хотя он и не искушен в диалектике, но он, конечно же, человек очень хороший, искренне желающий, чтобы добро в мире было вознаграждено и чтобы никто при этом не был обижен. Отметим, что только Главкон и Адимант выступают в качестве реальных собеседников, слушателей Сократа на протяжении почти всего диалога: остальные его участники «стушевываются» очень быстро. Фрасимах, конечно, не оппонент Сократу. (Я уже говорила, что если кто и является его скрытым оппонентом в «Государстве», то это Пифагор и его последователи; и, строго говоря, никак нельзя рассматривать в качестве «оппонентов» его старых недругов, — «головную боль» Сократа, как и всякого другого истинного философа, — софистов.)

О Полемархе трудно сказать что-либо определенное — настолько мимолетно его появление. Похоже, что он вообще не склонен ни рассуждать сам, ни слушать доводы других, а предпочитает уповать на число своих сторонников, уверенный, что всегда прав друг и никогда — враг. С подобными людьми хорошо дружить, ибо они неплохие тактики, но невозможно ни исследовать истину, ни выстраивать долгосрочную стратегию.

И, наконец, Кефал. О нем можно было бы не говорить — это каждый (или почти каждый) из нас перед лицом смерти. Это — коррелят рассуждений Сократа в реальности. В отличие от других собеседников, чья роль в диалоге функциональна — оттенить, прояснить, сделать мысль Сократа доступной для читателя разного уровня (а в идеале — и приблизиться к мысли Платона, и уж совсем в идеале — дать читателю возможность разработать собственные идеи: ведь недаром и Сократ большей частью рассуждал «для себя»), Кефал — это «экзистенциальная ситуация», человек на грани двух миров, свидетельство того, что человеческая душа не погибла окончательно. Кефал у слушать речь Сократа не нужно: в предсмертные дни нет различия между философом и остальными людьми. Человек охвачен страхом, и главное, что терзает его: как он поступал в своей жизни по отношению к другими людям, не оказался ли часом к кому-то несправедлив?

И еще одно соображение — прежде чем обратиться непосредственно к Платону.

Избегая распространенной ошибки, которую допускают исследователи Платона, крайне важно не спешить (якобы вслед за Платоном) классифицировать явления и не торопиться с тем, что борцы с идеологизацией речи называют «навешиванием ярлыков».

Считается, что Платон описывает одно идеальное и четыре типа «реальных» государств (я-то полагаю, что последних — пять, но в данном случае это несущественно). Разумеется, каждое из них во многом не совпадает с тем, что мы привыкли именовать таким образом. К примеру, под демократией мы понимаем прежде всего правовой режим; Платон же мыслит главным образом анархию. И вообще демократия для него не столько тип государственного устройства, сколько особый стиль жизни (ниже мы узнаем о нем все в подробностях).

Но что самое главное: государства существуют для Платона в динамике. И оценки, которые он им дает, связаны в первую очередь с тенденцией их изменения, с возможными последствиями их укрепления и доминирования, а не с тем, какими они были по замыслу или на своей ранней стадии: изначально все три (четыре) описываемых типа (кроме, конечно же, тирании) были хороши. Концепция исторического процесса у Платона скорее пессимистична: каждое государство постепенно одолевается какой-либо одной страстью, которая в конечном счете его и губит. Еще более занятно (и верно): каждый государственный режим (разумеется, в тирании всё это выражено ярче всего) для своей поддержки высвобождает новую силу, чего основатели государства отнюдь не планировали; эта новая сила, превратившись в основную опору режима, то есть возвысившись над остальными, вкупе со ставшей одномерной движущей силой государства в итоге и приводит последнее к гибели от неминуемых противоречий.

Еще раз зададим себе вопрос: каков же статус государства, описываемого Платоном? Сперва говорилось, что такое государство, возможно, когда-нибудь можно будет попытаться построить в какой-нибудь варварской стране, затем — что это чисто теоретическая модель, построенная в помощь рассуждению. (Думаю, она нужна Сократу для того, чтобы показать, что многие наши привычные представления являются нормой де-факто, но что в идеале так не должно быть.) Но и об этом государстве Сократ говорит, что оно — не самое идеальное из (теоретически) возможных.

Конечно, как всегда бывает, радикальная попытка устранить одни противоречия приводит к возникновению новых, еще более глубоких. Никому из нас не хотелось бы поселиться в государстве, описанном Сократом. Но каким видится Сократу будущее раздираемого противоречиями демократического государства? Власть рабов (это для него самое главное), власть тирана, непрекращающиеся войны... Попробуем же читать два текста параллельно: что предлагает Сократ по состоянию дел в той или иной области общественной жизни — и каким перед нами предстает то, что в действительности имеет место.

Так же и с людьми: существует человек олигархический, тиранический и т.п. Они нигде не встречаются в «чистом» виде. Человека тиранического мы определили как наихудшего из них. А вот наилучший?.. Может быть, это крито-лакедемонский человек? Может быть, философ? А возможно, царский человек? (Последние два — практически одно и то же у Платона.) Возьмем еще более высокую планку: это — божественное начато в человеке, то самое, которое не дает его душе погибнуть от зла, порчи.

Широкий взгляд на вещи поможет нам разбираться в окружающих нас людях, в которых различные качества, согласно Сократу, не существуя в «чистом виде», находятся во всевозможных сочетаниях. И тогда мы не станем культивировать идеальных людей, строить небывалые государства. Но мы всегда сможем выбрать лучшее из возможного, и это нам очень поможет в те дни, какие переживает сейчас Кефал.

Бросим теперь самый беглый взгляд на начало и на конец диалога.

Что касается первых строк, то, не впадая в недопустимую крайность символической трактовки каждой фразы текста, скажем условно, лишь в качестве гипотезы, что у нас создается ощущение некоего плюрализма мнений (Сократ одинаково высоко оценивает шествия как пирейцев, так и их соперников-фракийцев). Случайно или нет, но Полемарх говорит Сократу, что тот не сумеет их с Главконом убедить, так как они даже не станут его слушать.

Но, повторяю, это лишь мое предположение.

В последней части диалога (конец книги десятой, после того как Сократ отходит от темы поэзии) перед нами вновь встают вопросы справедливости, блага, зла, человеческой души. В связи с последней Сократа больше всего удивляет то, что душа человека не испортилась вконец, — и это служит основанием для его веры (или надежды на...) в её бессмертие. Вводятся новые понятия: вечности, а также длительности человеческой жизни, и очень важная мысль о «штучности» человеческой справедливости. С их помощью в ходе сократовского изложения (до пересказа Эра) исправляются первоначальные допущения Фрасимаха и Главкона о том, что нет посмертною воздаяния; справедливый человек может казаться несправедливым, и наоборот; боги не различают свойств того или иного человека.

На этом философия Сократа в «Государстве» как бы исчерпана. Подлинный голос его мы услышим еще только один раз: Сократ вставит в пересказ Эра собственные рассуждения о необходимости различать свойства души, отношение справедливости и несправедливости, порядочный и дурной образ жизни и т.д., поскольку (именно тут Сократ вводит два последних важных для понимания его речи термина) в жизни, в реальных людях и государствах все эти свойства переплетены, находятся в сочетании, и задача человека, как уже говорилось, — научиться на своем жизненном пути выбирать лучшее из возможного. И, пожалуй, еще одно. В рассказе Эра много раз встречается упоминание о тиранах: мы чувствуем, что наряду с темами «большинства» и софистов этот мотив был и остается одним из самых наболевших для платоновского Сократа.

На этом для меня заканчивается философия Сократа. (Даже термин «возможное», как мне кажется, выглядит уже чуть-чуть чужеродным.)

Миф о путешествии Эра — несмотря на его легкую запоминаемость, юмор, влияние на последующую культурную традицию — в действительности отдаляет от Сократа. Он говорит здесь с чужих слов, с голоса орфиков и пифагорейцев. С философской, рассудочной точки зрения он не ставит новых проблем и не дает никакого разрешения старым.

Философы «творят мифы» только в одном случае: когда не могут (в силу внешних обстоятельств) сказать то, что думают, прямо. Но этот случай не подходит к Сократу. И если он предлагает рассказать гражданам «теоретического государства» миф о примеси у них золота, серебра или железа, то лишь для того, чтобы стали наглядными условия появления первого поколения философов. Затем потребность в этом мифе, по-видимому, отпадет.

Миф о загробном путешествии Эра вводится Платоном скорее всего для тех, кто не понял речи Сократа, кто не был знаком со стоящей за его мыслями реальностью, а лучше сказать — не размышлял сам над очерченными им проблемами. Кому для того, чтобы понять умопостигаемые вещи, все еще нужно опираться на образы, заимствованные из чувственного мира.

У Сократа есть и второе «вкрапление» в рассказ Эра. Он говорит о том, что в жизни всегда надо уметь выбирать средний путь, избегая крайностей, и что в этом состоит высшее счастье человека.

Оно вполне согласуется с его заключительными словами. О мире, о дружбе с самим собой и с богами.

И хотя понятия меры, среднего пути, были крайне важны в греческой философии (равно как и понятие «золотого сечения» в архитектуре и скульптуре), для меня этот мотив диссонирует со всем текстом «Государства», а также с литературным образом Сократа (уже не говоря о том, что «мера», «средний путь» нейтрализуют плоды философских размышлений). Невольно в представлении возникают эллинистические школы, но главным образом Аристотель (затем — Фома Аквинский и др.) Но тут я боюсь делать скороспелые заключения. Главная сложность в том, что темы эти вводятся, а дальнейшего развития в тексте не получают (как-то: новый вариант дружбы, счастья; мера в отношении к справедливому и несправедливому и т.д., хотя формально это и есть ответ на вопросы из первой книга), поэтому мы никогда не узнаем, что подразумевал под ними Платон и гармонировали ли они с его учением. Зато весь мир узнал, как подходил к этим вопросам Аристотель.

Последней фразе Сократа — о тысячелетнем странствии — мы надеемся в конце уделить особое внимание.

Теперь — после того как мы во вступлении обратились к ведущим темам и главным персонажам диалога — перейдем к краткому, в существенных чертах, рассмотрению его по главам. Остановимся на основных мотивах и проблемах, поднятых собеседниками в каждой из книг¹.

Примечания

1. Цитаты приводятся по изданию: Платон. Собрание сочинении в четырех томах. Общая ред. А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А. Тахо-Годи. — Том 3. Государство. Пер. А.Н. Егунова. — М.: Мысль, 1994.