6. «Прощальная речь»

Возвращаюсь к «Гамлету». Принц говорит с горьковатой иронией о неприступно вознесшейся тверди, под которой образуется скопление вонючих паров. Когда речь заходит о красе вселенной, человеке, ирония делается едковатой. Георг Брандес называет высказывания такого рода циничными и приводит пример из пятого акта — с истлевшим Цезарем, которым (П.) «от стужи / Заделывают дом снаружи». Вот мнение шекспиролога: «Подобно тому, как основным настроением в цитированных выражениях Гамлета является цинизм, так основным настроением в словах Бруно является энтузиазм». Позволю себе вопрос, продиктованный гамлетовским настроением. Чего достиг великий итальянец со своим энтузиазмом? И мог ли честный английский драматург, после того как от дерзкого философа осталась горстка пепла, вкладывать в уста своего Главного героя энтузиастические речи? Кроме того, Ноланец наравне с энтузиазмом выказывал прямо-таки богатырскую иронию, а когда хотел осмеять легкомыслие, глупость, наплевательство, то и язвительность. По-моему, «циничные» речи датского принца свидетельствуют о том, что он не расстался с юмором даже под напором депрессии, У многих авторов можно прочесть, что гибель Гамлета — по натуре философа, учившегося в Виттенбергском университете, — обозначает крушение всего возрожденческого индивидуализма, а также веры человека в возможность быть свободным и руководствоваться разумом. Я чувствую: Главная трагедия создавалась как реквием по одному, быть может, самому яркому в тогдашнем Возрождении индивидууму. Джордано Бруно не учился в Виттенбергском университете, он преподавал там около двух лет. Для такого диссидента это долгий срок. Есть вероятность, что у него учились реальные Розенкранц и Гильденстерн (точнее, молодые люди с похожими именами). Позже (Г.) эти два датчанина приехали в Падую. Возможно, они слушали то, что Галилей говорил на лекциях об аристотелевской небесной механике. В Главной трагедии Розенкранц и Гильденстерн — лишённые индивидуальности молодые интриганы, которые толкутся в университетах потому, что у них нет другого занятия... В сентябре 1588 года поэт-философ был вынужден покинуть Виттенберг. Перед отъездом в Прагу он написал (на латыни) «Прощальную речь», обращённую к преподавателям университета. Биографы полагают, что произнести её не довелось. Однако она была опубликована (и, скорее всего, послана друзьям в Англию). Охарактеризовать это произведение можно так: иронический панегирик. Привожу отрывок (Р. здесь и ниже):

когда я (по складу своего ума) чрезмерно увлекался любовью к собственным мнениям и излагал на публичных лекциях такие взгляды, которые не только у вас не были одобрены, но также и в течение многих веков как бы захлёстывали и опровергали философию, принятую повсеместно во всех странах, вы не устанавливали никаких границ для философии и предпочитали в этого рода учениях здравую умеренность, согласно которой иностранцы, ещё не прослушанные, не должны увлекаться этими науками, допуская только тот вид физических и математических наук, который согласуется с известного рода благочестием и притом более соответствует тому христианскому простодушию, какое одобряется у вас. Вы увидели, что в вашей аудитории открыто излагается то, из-за чего в университетах Тулузы, Парижа и Оксфорда поднимался страшный шум.

Что́ нужно понимать под «этими науками»? Магию-герметику, о которой толкует Фрэнсис Йейтс? Учение о гелиоцентричности нашего мира и бесчисленности миров? И то и другое? В Оксфорде и в Париже, во время второго пребывания во Франции, поэт-философ активно выступал против аристотелевских установок (из-за чего и поднимался шум) и излагал свою космологию. В мае 1586 года по его инициативе был устроен диспут в Парижском университете, в Коллеж де Камбре. Тезисы «о природе и мире против перипатетиков» излагал ученик Бруно — в присутствии учителя, разумеется. Это была принятая (а в Средние века обязательная — Р.) практика. После продолжительной речи молодого юриста, выступившего против докладчика и его учителя — в защиту «Аристотеля от Бруновых клевет» (Й.), Ноланец хотел уйти не ответив. Но студенты схватили его и потребовали, чтобы он отрёкся от этих самых клевет, иначе, мол, они его не отпустят. Бруно смог освободиться от них, пообещав выступить на следующий день. Чую: то, что рьяный и поверхностный Лаэрт связан с Парижем, — не менее важный сигнал, чем связь Гамлета и Горацио с Виттенбергом. Откуда в Эльсинор были вызваны Розенкранц и Гильденстерн, не сказано. Из Виттенберга? Из Падуи? Новости они рассказывают лондонские. Вот продолжение пассажа из «Прощальной речи»:

По существу эти мнения не противоречат никоим образом определённого рода богословию и религии, ибо я хорошо знаю, что более учёные люди являются моими сторонниками, но так как эти мнения новы и до сих пор ещё не признаны, то на первый взгляд они кажутся чудовищными, странными и нелепыми. У вас, весьма склонных к благочестию, не рекомендуется философствовать и проявлять в этом любознательность...

Думаю, что прямёхонько к этому восходит одна из самых знаменитых реплик Гамлета (I, 5): «Многое есть на небесах и на земле, Горацио, / Что и не снилось вашей философии». Интересно, что сочетание «ваша философия» было напечатано во втором кварто, а в первом фолио фигурировала уже «наша философия». Комментируя эту реплику, Д. Уилсон допускал, что «your» из кварто безлично и имеет разговорную окраску, но более склонен был видеть в нём критику учёности именно Горацио. Я решаюсь понимать слова датского принца даже так: есть многое, что и не снилось вашей Виттенбергской философии. Местоимение «ваша» отсылало просвещённых читателей к многочисленным «вы», «у вас», «ваши» из «Прощальной речи», но вряд ли оно понадобилось для характеристики Горацио как слишком правильного. Кто, когда и почему заменил «your» на «our»? Автор — перед тем как отдать рукопись благородным хранителям? Или редактор, обладавший интуицией размерами с шекспировскую? Может быть, нам подсказывают, что Гамлету до встречи с духом и самому ничего подобного не снилось? Или это публикатору его скромность, юмор, вкус и даже логика подсказали, что для пьесы лучше будет «нашей»? Смешно махать кулаками после драки: через 35 лет после «Прощальной речи» и 20 — после того, как Шекспир намекнул на неё. За два десятилетия этот намёк на виттенбергскую ограниченность полинял. Но, надо думать, было всё ещё достаточно оснований посмеиваться над отечественной, оксфордской, философией. Подтверждение своей догадке — что в кварто «ваша» значит виттенбергская — я нахожу в первом стихе реплики (об ограниченной философии Гамлет говорит во втором и третьем). Поражённый перемещениями Призрака под землёй и его возгласами «Клянитесь!», Горацио произносит: «О день и ночь, что за странное (strange) чудо», — и получает рекомендацию: «И поэтому будьте приветливы с ним, как со всяким странником (stranger)». Только один из читаемых мною переводчиков (Пш.) сделал попытку использовать наиболее подходящие и выразительные слова: «...нам чуждо это диво» — «Как чужака приветствуйте его». Должно быть, это малохудожественно, однако речь действительно идёт о чужаке. В Главной трагедии он явился из загробного мира, в венецианских пьесах чужаки — это мавр и еврей. Чужие — важная для Шекспира тема, и вряд ли случайно то, что ей посвящены две пьесы, действие которых происходит в знаменитом городе, погубившем Джордано Бруно. Теперь нужна ещё одна выдержка из «Прощальной речи»:

Вы относились к чужому духу, как к больному, которого лечили искусством и терпением, так что я и сам в глубине души не одобрял того, чему вы не сочувствовали по своей склонности к древностям. Вы <...> не запятнали чистоты своего гостеприимства, соблюдали сияние гордости и чести университета... Вы сочли недопустимым запретить иностранцу, общественному изгнаннику вступать с вами в общение и разрешили ему вести у вас частные занятия и лекции, которые до сих пор всегда запрещались.

Об иностранце, по имени Отелло, я буду рассуждать в начале следующей главы, а здесь договорю о Виттенбергском университете. Интерес к нему декларируется драматургом. Уже во второй сцене Клавдий говорит племяннику (Пш.): «Поскольку же намерение ваше / Назад вернуться в школу Виттенберга...» и т. д. Гертруда подхватывает: «Я прошу тебя остаться с нами, не ездить в Виттенберг». Можно усматривать в этом повторе лишь указание на контраст: ни дядя, ни мать не желают отпускать Гамлета, хотя и Полоний, и король только что согласились отпустить Лаэрта. А можно считать так: в Париж — пожалуйста! Сорбонна была вторым, наряду с Оксфордом, оплотом аристотелизма. А Виттенберг подозрителен. Бард не ограничивается двумя упоминаниями. Встреча с Горацио, лучшим из всех, кого знает Гамлет, начинается с вопроса о Виттенберге, причём принц задаёт его дважды. И всё это — в одной сцене. Очень густо. Поэт-философ после Виттенберга поехал в Прагу, надеясь на внимание и щедрость знаменитого Рудольфа II. Лет через десять похожее перемещение — из Германии ко двору этого императора — совершил Тихо Браге. До 1597 года он жил на родине, больше двух десятилетий трудился в обсерватории, расположенной на острове около Копенгагена, пользуясь покровительством датского короля. В Праге астроном прожил года два и умер в 1601, якобы оттого что перепил на пиру у Рудольфа. (Очевидно, рассказы о таких кончинах всегда в моде.) Если считалось, что Тихо Браге пристрастился к спиртному ещё на родине, тогда слова Гамлета, обращённые к Горацио, прибывшему из Виттенберга в Данию, могут быть намёком на этого учёного (между прочим, не признавшего гелиоцентрическую теорию). Принц говорит: «Но какие у вас дела в Эльсиноре? / Мы научим вас пить, прежде чем вы уедете».

Напоследок задам такой вопрос. Почему изображаемые бардом студенты столь великовозрастны? Шекспиру определённо требовалось, чтобы принц датский не был юн. Розенкранц и Гильденстерн, скорее всего, ровесники тридцатилетнего Главного героя. Шпионская миссия, порученная им августейшей четой, должна их радовать: это возможность положить начало придворной службе, прекратив наконец-то учёбу. Горацио кажется ещё более пожилым, чем они. Хотелось бы предположить, что единственный друг Гамлета занимается в Виттенберге исследованиями и преподаванием. Однако Главный герой, обращаясь к нему, употребляет выражение «fellow-student» — друг-студент, студент-товарищ (Л., Рд.). Сообщу для сравнения. Начиная с 1491 года Николай Коперник учился в университетах четырёх городов: Кракова, Болоньи, Падуи, Феррары и снова Падуи. Польскому астроному было не меньше тридцати, когда он вернулся на родину и приступил к исполнению обязанностей каноника. Молодой человек изучал то богословие и греческий язык, то право, то медицину; а математику за время своего пребывания в Италии успел и попреподавать. Возможно, Горацио и Гамлет, так же как он, получали несколько высших образований. Учёность не уберегла Коперника от оскорблений, не только театрализованных, но и публицистических — со стороны протестантских авторитетов. Вот, например, пассаж из лютеровских «Застольных бесед» (пер. Г. Ревзина):

Говорят о новом астрологе, который стремится доказать, что движется и вращается Земля, а не небо, не Солнце и Луна... Теперь все так: кто хочет быть умником, тот должен сделать что-то своё, и это своё должно быть наилучшим! Дурак хочет перевернуть вверх дном всё искусство астрономии! Но в священном писании сказано ведь, что Иисус Навин приказал остановиться Солнцу, а не Земле!

Да... А в «Прощальной речи» сказано: христианское простодушие. И известного рода благочестие. Филипп Меланхтон показал себя ещё более благочестивым и уж совсем простодушным (пересказ Ревзина): «Весь труд Коперника зловреден. Папистский каноник стремится лишь к тому, чтобы удовлетворить своё тщеславие. Против подобной "духовной распущенности" необходимы срочные действия государственной власти!» Справедливости ради нужно сообщить, что в подготовленном самим Меланхтоном втором издании книги самые резкие отзывы о Копернике и его труде отсутствуют. Нет оснований сомневаться в том, что Ноланцу были известны как ругательные заявления протестантских лидеров, так и то, что современные ему профессора Виттенбергского университета являются последователями Лютера и Меланхтона. Однако, обращаясь к этим своим коллегам, Бруно ставит Коперника на третье место (после Альберта Великого и Николая Кузанского) в ряду мудрейших людей Германской империи, людей, которым по его мнению следует воздавать хвалу и славу. Об ироническом восхвалении Лютера, поставленного шестым и последним, я поговорю в одной из следующих глав. Цитаты из «Прощальной речи» я взяла из вышедшего в Самаре (2000) «Избранного» Джордано Бруно. Имена переводчиков в этом издании не указаны. И, хотя мне известно большинство из них, в дальнейшем я на всякий случай буду помечать тексты, выписываемые из этой книги, словом «Агни» — так называется издательство.