V. Яго

Въ Ричардѣ III мы видѣли типъ преступника по инстинкту; основная черта его характера — жадность, причемъ несущественно, удовлетворяется-ли эта жадность деньгами, властью или чѣмъ-либо инымъ. Существенно въ данномъ вопросѣ то, что такой преступникъ стремится со всей энергіей своего эгоизма завладѣть сокровищемъ, которое онъ видитъ въ полномъ блескѣ въ рукахъ другого и ради котораго онъ и совершаетъ свои преступленія.

Въ Яго мы также видимъ преступника по инстинкту, но совершенно иного рода; его побудительный мотивъ — жажда разрушенія. Онъ не стремится къ завладѣнію сокровищемъ — его намѣреніе состоитъ лишь въ лишеніи владѣльца сокровища того удовольствія, которое ему доставляетъ самое обладаніе имъ.

Оба типа — это хищные звѣри въ мирномъ обществѣ. Но Ричардъ грабитъ для утоленія своего голода: какъ бы ни были возмутительны его преступленія, но они ему необходимы для удовлетворенія его жажды власти.

Яго же — тигръ, который убиваетъ лишь для того, чтобы причинить другимъ страданія, чтобы видѣть вокругъ себя кровь и несчастье, безъ всякаго намѣренія извлечь изъ производимаго имъ разрушенія какую-либо пользу какъ для себя, такъ и для другихъ. Въ этомъ отношеніи онъ напоминаетъ дикія вулканическія силы, этихъ страшнѣйшихъ враговъ человѣка, уничтожающихъ все и превращающихъ мѣста, гдѣ кипѣла живая дѣятельность и улыбалось счастье, въ мертвую пустыню.

У Яго мы не находимъ общечеловѣческихъ побужденій, которыми можно было бы объяснить его преступленіе: имъ не руководитъ ни чувство ненависти, ни чувство вражды, ни, наконецъ, чувство подчиненности.

Яго — не извергнутый изъ круга, въ который онъ вновь хочетъ попасть. Лица, которыхъ онъ губитъ, — это его же товарищи и друзья, люди, которые благоволятъ къ нему и довѣряютъ ему: онъ принадлежитъ къ ихъ обществу и пользуется ихъ уваженіемъ.

Конечно, къ Яго отнеслись съ недостаточнымъ вниманіемъ: Кассій получилъ предпочтеніе передъ нимъ при назначеніи на должность лейтенанта. Но вѣдь достиженіе этого поста не было цѣлью его работъ и стремленій всей его жизни, оно не было результатомъ многолѣтнихъ стараній, которыми воспользовался другой. Это не болѣе, какъ небольшое повышеніе, которое несомнѣнно вскорѣ выпадетъ и на долю 28-лѣтняго Яго при его дарованіяхъ, связяхъ и репутаціи.

Точно такъ же нѣтъ основанія думать, что онъ любилъ Дездемону, что его любовь была ею отвергнута, и что онъ изъ отчаянія мстилъ. Г. Брандесъ доказалъ, что Шекспиръ вычеркнулъ этотъ ближе всего напрашивающійся мотивъ; этимъ Шекспиръ подчеркнулъ, что онъ не считаетъ этотъ мотивъ объясненіемъ образа дѣйствій Яго. Осталось лишь одно сдѣланное вскользь замѣчаніе Яго, что онъ чувствовалъ влеченіе къ Дездемонѣ, но онъ тутъ же прибавляетъ, что оно не имѣло для него рѣшающаго значенія.

Другой приводимый Яго спеціальный мотивъ, что онъ подозрѣваетъ связь мавра съ его женою Эмиліей, не имѣетъ особеннаго значенія. По этому поводу Брандесъ мѣтко замѣчаетъ: «Какъ могъ Яго серьезно вѣрить чему-либо подобному? Вѣдь онъ знаетъ мавра лучше всѣхъ, онъ видитъ его насквозь, какъ чрезъ стекло». Слѣдовательно, въ этотъ мотивъ, по выраженію Брандеса, «онъ вѣритъ мало и не вѣритъ въ высокой степени».

Если мы желаемъ понять Яго, то мы не должны останавливаться на этихъ и подобныхъ имъ мотивахъ. Конечно, и они, какъ мы увидимъ ниже, имѣютъ для него нѣкоторое значеніе, занимаютъ каждый въ отдѣльности опредѣленное мѣсто въ его сознаніи и поэтому не могутъ быть совершенно обойдены, но они не являются собственно мотивами его дѣйствій; они представляютъ лишь аккомпаниментъ къ мелодіи, но не самую мелодію. Если онъ пытается увѣрить себя и своихъ слушателей, что имъ руководятъ другіе мотивы, то это, какъ замѣчаетъ Колриджъ, лишь «the motive — hunting of a motiveless malignity».

Тѣмъ не менѣе это, конечно, не послѣднее слово, которое можетъ быть сказано относительно Яго. Въ сущности немотивированной злости въ собственномъ смыслѣ этого слова не существуетъ, такъ же какъ нѣтъ и немотивированной доброты. Яго, какъ и прочіе люди, дѣйствуетъ, конечно, по мотивамъ, но они значительно разнятся отъ мотивовъ другихъ людей. Поэтому ихъ труднѣе обнаружить и понять, но для такого характера, какъ у Яго, они имѣютъ такое же или даже часто большее значеніе, чѣмъ наиболѣе сильныя «нормальныя» страсти для другихъ людей. Постараемся же открыть ихъ.

Въ изображеніи Шекспиромъ характера Яго мы немедленно усматриваемъ явное противорѣчіе: хотя онъ самый подлый и мерзкій негодяй, какого только можно себѣ представить, тѣмъ не менѣе онъ пользуется безусловнымъ довѣріемъ у всѣхъ окружающихъ. Ясно, слѣдовательно, что между настоящимъ Яго и тѣмъ Яго, котораго мы видимъ, существуетъ противорѣчіе; и однако, если Яго — живой человѣкъ, а не только театральный персонажъ, эти противорѣчія должны быть сглажены, должны «слиться въ высшемъ единствѣ».

Посмотримъ сначала, какимъ Яго кажется окружающимъ, и постараемся объяснить, на чемъ основаны его подкупающія всѣхъ качества.

Въ 3 сценѣ 2 дѣйствія приведенъ разговоръ между Яго и Кассіемъ о Дездемонѣ. Въ словахъ Яго въ этотъ моментъ еще нѣтъ никакихъ заднихъ мыслей; въ его репликахъ нѣтъ ничего такого, чѣмъ онъ желалъ бы ввести въ искушеніе Кассія; онъ даже не думаетъ возбуждать страсть Кассія къ Дездемонѣ. Впрочемъ, онъ настолько знаетъ честнаго Кассія, что не сомнѣвается въ томъ, что у него и помышленія нѣтъ о какихъ-либо предосудительныхъ отношеніяхъ къ женѣ мавра. Такимъ образомъ, на эти реплики нужно смотрѣть, какъ на обычный, нормальный способъ рѣчи и выраженій Яго.

Послѣ замѣчанія, что мавръ просилъ ихъ удалиться потому, что онъ влюбленъ въ Дездемону, Яго продолжаетъ:

«Да и нельзя винить его за это: онъ еще не проводилъ съ ней ни одной ночи, а такая женщина доставила бы наслажденіе самому Юпитеру (she is sport of Jove).

    Кассіо.

Она прелестная женщина.

    Яго.

И, ручаюсь вамъ, полная огня (full of game).

    Кассіо.

Да, правда, 'это самое свѣжее и нѣжное созданіе.

    Яго.

Что за глаза у нея! Такъ и вызываютъ на переговоры.

    Кассіо.

Да, вызывающіе глаза и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полные такой скромности.

    Яго.

А когда она говоритъ, развѣ не вызываетъ на бой любовь?

    Кассіо.

Да, надо сознаться, эта женщина — совершенство.

    Яго.

Да будетъ счастливо ихъ брачное ложе (happiness to their sheets).

Нельзя не замѣтить, что на всякое почтительное, слегка поэтическое замѣчаніе Кассіо о Дездемонѣ Яго даетъ почти аналогичный отвѣтъ, но употребляемыя имъ слова — въ особенности въ англійскомъ подлинникѣ — ясно указываютъ на грубыя, чувственныя мысли и тѣмъ обнаруживаютъ его взглядъ на каждую женщину, не исключая и такой идеальной и возвышенной, какъ Дездемона; при этомъ однакожъ въ словахъ его нѣтъ ничего, что выходило бы изъ предѣловъ обыкновеннаго разговора двухъ товарищей, находящихся въ караулѣ.

Подобныя циничныя и беззастѣнчиво — грубыя выраженія встрѣчаются въ словахъ Яго въ различныхъ мѣстахъ, гдѣ онъ говоритъ о женщинахъ, въ бесѣдѣ съ Брабанціо, съ недалекимъ Родриго, съ своею женою и даже съ Дездемоною; если и усматривается разница въ оттѣнкахъ рѣчи, то она зависитъ отъ того, съ кѣмъ ведется бесѣда и какая при этомъ имѣется въ виду цѣль.

Яго — циникъ въ своихъ взглядахъ на отношенія между мужчиною и женщиною; этотъ же цинизмъ онъ обнаруживаетъ въ разсужденіяхъ своихъ о всѣхъ прочихъ человѣческихъ отношеніяхъ и чувствахъ. Учтивое обхожденіе съ дамою, по его мнѣнію, предвѣстникъ похотливости; слугу, пользующагося своимъ положеніемъ и набивающаго свои карманы, онъ называетъ «человѣкомъ съ здравымъ умомъ», честь — «пустое и лживое представленіе»; благородная, легко поддающаяся вліянію и кроткая натура годится лишь на то, чтобы «вскармливать дураковъ»; похвала добродѣтели другихъ, равно какъ и сама добродѣтель, не болѣе какъ «пустая болтовня».

Циникъ до глубины мозга, онъ видитъ какъ въ людяхъ, такъ и въ хорошихъ человѣческихъ качествахъ лишь оборотную сторону.

Большая часть такихъ циничныхъ «отрицательныхъ» выраженій, если они исходятъ, въ общемъ отъ интеллигентнаго человѣка, отчасти правильны, отчасти не соотвѣтствуютъ истинѣ. Значеніе ихъ состоитъ въ томъ, что они нѣкоторымъ образомъ устанавливаютъ среднее правило въ вопросѣ о дѣйствительномъ значеніи человѣческихъ умственныхъ цѣнностей; есть большая доля вѣроятности въ томъ, что во многихъ случаяхъ правило окажется вѣрнымъ, такъ какъ о среднемъ человѣкѣ можно судить именно по этимъ среднимъ правиламъ; но во всѣхъ исключительныхъ случаяхъ, которыя опредѣляютъ окраску, содержаніе и цѣль жизни, эти правила непримѣнимы и вводятъ лишь въ заблужденіе. Вмѣсто того, чтобы указать этимъ исключеніямъ ихъ надлежащее мѣсто, циникъ низводитъ ихъ до уровня нормальнаго, даже, пожалуй, къ исключеніямъ въ противномъ смыслѣ, къ низости, мерзости, подлости. И при всемъ томъ и въ этомъ случаѣ онъ обыкновенно отчасти правъ, хотя, конечно, онъ гораздо болѣе неправъ. Наша культура содѣйствуетъ постепенному превращенію низшаго въ высшее, основываясь въ этомъ случаѣ на человѣческихъ качествахъ — эгоизмѣ, трусости, половыхъ инстинктахъ; но какой бы высокой степени ни достигло развитіе, глубокое, первоначальное основаніе остается неизмѣннымъ. Остальные элементы жизни утончаются и преобразовываются, міръ подъ вліяніемъ культуры становится болѣе богатымъ, съ большимъ количествомъ оттѣнковъ, — стоитъ только указать на отношенія мужа къ женѣ; но безспорно, что эти элементы представляютъ лишь развитіе основного жизненнаго принципа, — полового инстинкта первобытнаго человѣка.

Большею частью люди воспринимаютъ жизнь въ томъ видѣ, какъ она есть, и не задумываются болѣе надъ этимъ вопросомъ; иные восхищаются утонченностью культуры и стараются еще болѣе развить ее въ своей жизни; циникъ же находитъ удовлетвореніе въ указаніи при всякомъ случаѣ на то, что кроется за кулисами. Всѣ тонкости, всѣ результаты культуры для него лишь маски, которыя нужно сорвать съ людей для того, чтобы представить ихъ въ первоначальной наготѣ, какъ передъ ними самими, такъ и передъ прочими. Къ этимъ лицамъ слѣдуетъ причислить и Яго; онъ въ своихъ выраженіяхъ обыкновенно правъ и не правъ, какъ и всякій другой циникъ; онъ безстыденъ и грубъ настолько, насколько это вообще свойственно цинику.

Такіе люди всегда находятъ свою публику, и если они умѣютъ сохранять внѣшній декорумъ, то и публика эта не будетъ наихудшею, — напротивъ.

При безконечной массѣ фразъ, притворства и лжи, составляющихъ необходимую принадлежность нашей общественной жизни, честный человѣкъ чувствуетъ облегченіе, если ему представляется случай послушать человѣка, кажущагося въ этомъ отношеніи неподкупнымъ, человѣка, имѣющаго мужество и способность называть вещи настоящимъ ихъ именемъ или же такимъ именемъ, которое заключаетъ въ себѣ хоть зерно истины. Такой человѣкъ своими неприкрашенными рѣчами разоблачаетъ воображаемую добродѣтель и почетъ, лживые идеалы, поддѣльное негодованіе по поводу пустяковъ и восторженный паѳосъ, когда рѣчь идетъ о предметахъ, не имѣющихъ никакой цѣны: послѣ рѣчей этого человѣка, обнаруживающихъ фальшь и голую дѣйствительность, не остается мѣста для какихъ-либо сомнѣній. Люди искренніе, дѣйствительно стремящіеся къ истинѣ, прислушиваются къ такимъ рѣчамъ сочувственно. Такъ какъ онъ часто, дѣйствительно, дѣлаетъ мѣткія, даже рѣшающія замѣчанія, или во всякомъ случаѣ оказывается правымъ, то слушатели охотно прощаютъ ему тѣ нерѣдкія заявленія, которыя частью или совершенно несправедливы. Вѣдь этотъ человѣкъ, — такъ они отзываются о немъ, — по крайней мѣрѣ, не превращаетъ своего сердца, такъ сказать, въ разбойничій вертепъ, — онъ открыто и честно высказываетъ свои мнѣнія; необходимо поэтому прислушиваться къ этимъ имѣніямъ, даже если они и кажутся иногда странными и преувеличенными.

Такимъ именно довѣріемъ пользуется Яго у окружающихъ. Всѣмъ онъ кажется человѣкомъ, о которомъ Кассіо выражается, что «онъ говоритъ открыто», безъ заднихъ мыслей; для всѣхъ онъ прекрасный, честный, искренній Яго: «на Яго можно положиться», отзывается о немъ мавръ. Вотъ каково общее мнѣніе о немъ. Даже благородная, возвышенная Дездемона находитъ удовольствіе въ его неотесанныхъ словахъ, напр., въ сценѣ, гдѣ Яго дѣлаетъ свои злыя, но остроумныя замѣчанія о женщинахъ, которыя могутъ быть красивы и умны, дурны, но умны, красивы и глупы и, наконецъ, дурны и глупы; прежде, однако, чѣмъ дѣлать эти замѣчанія, онъ, какъ ловкій стратегъ, предоставляетъ себѣ въ этомъ отношеніи полную свободу, заявляя, «что онъ только и умѣетъ, что осуждать».

Яго для нихъ всѣхъ — умная голова, знающая свѣтъ, обладающая проницательностью; и то, что онъ видитъ, онъ высказываетъ не озираясь съ осторожностью налѣво или направо; это — откровенный, честный другъ, грубоватый и неотесанный; поэтому при различныхъ случаяхъ за помощью къ нему обращаются всѣ безъ исключенія, — Дездемона, Кассіо, Эмилія, Родриго.

Пока Яго не находится подъ вліяніемъ своихъ личныхъ интересовъ, онъ съ своимъ знаніемъ свѣта и ясностью своихъ взглядовъ можетъ оказать дѣйствительныя услуги всѣмъ, обращающимся къ нему за совѣтами. Онъ это дѣлаетъ охотно: это льститъ его тщеславію, онъ чувствуетъ при этомъ свое превосходство, въ немъ находитъ онъ подкрѣпленіе правильности и устойчивости своего циничнаго взгляда на жизнь. Съ этой именно точки зрѣнія и слѣдуетъ разсматривать отношенія Яго къ Отелло.

Если такой человѣкъ, какъ Яго, встрѣчается съ такимъ благороднымъ, искреннимъ и довѣрчивымъ человѣкомъ, какъ Отелло, если первый притомъ заинтересованъ въ томъ, чтобы второй считалъ себя обязаннымъ по отношенію къ нему, то онъ примется за него съ особымъ рвеніемъ. Ему доставитъ особенное удовольствіе раскрыть такому человѣку глаза на шарлатанство, фальшь, эгоизмъ, чувственность и низость, распространенные всюду и въ особенности въ образованномъ и утонченномъ обществѣ. Онъ укажетъ ему, что за внѣшнимъ блескомъ и лоскомъ таятся тайныя пружины, и обнаружитъ передъ нимъ всю пустоту, скрытую подъ блестящею оболочкою. И если этотъ человѣкъ въ интересахъ своего положенія и будущаго будетъ особенно осторожнымъ, не совершитъ глупости и не попадетъ въ просакъ, то онъ легко возбудитъ въ своей жертвѣ истинное чувство преданности и безусловнаго довѣрія; и такъ какъ жертва по характеру безхитростна и безъ заднихъ мыслей, то она будетъ склонна во всѣхъ подобныхъ случаяхъ полагаться на другого, обладающаго лучшими знаніями, большею проницательностью, болѣе глубокимъ знаніемъ людей и свойственной имъ фальши.

Все это очень ярко изображено Шекспиромъ. Само собою разумѣется, что Яго въ коварной, хитрой Венеціи часто имѣлъ случай открывать глаза Отелло на хитрости, которыхъ тотъ не подозрѣвалъ, обнаруживать ложь тамъ, гдѣ мавръ относился съ полнымъ довѣріемъ. Это было нетрудно по отношенію къ человѣку, какъ Отелло, незнакомому съ европейскою жизнью, какъ чужестранецъ, чувствующему свою неувѣренность, прямому и честному по натурѣ:

А у мавра
Такой простой и добродушный нравъ,
Что честнымъ онъ считаетъ человѣкомъ
Умѣвшаго прикинуться такимъ.

Поэтому мавръ высоко цѣнитъ Яго и его мнѣнія и питаетъ къ нему полнѣйшее довѣріе. Онъ самъ говоритъ:

Знаю,
И потому-то, что вполнѣ увѣренъ
Въ твоей любви и честности, и въ томъ,
Что слова ты не выпустишь наружу,
Не взвѣсивши его, — тревожусь я
Отвѣтами неясными твоими.

Въ другомъ мѣстѣ онъ о Яго выражается такъ:

Вотъ честный и честнѣйшій изъ людей.
И какъ умомъ глубокимъ онъ умѣетъ
Всѣхъ дѣлъ людскихъ причины постигать!

Или же восклицаетъ:

О! твои рѣчи очень разумны!

Всякій разъ, что мавръ начинаетъ сомнѣваться, Яго ссылается на свое знаніе свѣта и мѣстныхъ обычаевъ:

Мнѣ знакомъ
Характеръ венеціанскихъ женъ.

А о венеціанскихъ женщинахъ онъ отзывается такъ:

Лишь небесамъ рѣшаются онѣ
Тѣ открывать продѣлки, о которыхъ
Мужьямъ своимъ не смѣютъ разсказать;
И совѣсть ихъ не въ томъ, чтобъ воздержаться,
А въ томъ одномъ, чтобъ скрыть свои дѣла.

Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ однакожъ заявляетъ:

Мой нравъ уже такой,
Что я во всемъ хочу найти дурное;
И много ужъ поступковъ небывалыхъ
Я создавалъ по страсти къ подозрѣньямъ.

Это, конечно, совершенно вѣрно. Эта постоянная готовность лишать птицу заимствованныхъ перьевъ не можетъ не привести въ иныхъ случаяхъ къ желанію выдернуть и настоящее перо. При всемъ томъ эта именно подозрительность ко всему сколько-нибудь позаимствованному, будетъ-ли оно касаться сущности, формъ или манеръ, находитъ удивительный откликъ въ ненависти мавра ко всему лживому и въ его страхѣ быть обманутымъ; благодаря этой подозрительности, вліяніе Яго и довѣріе къ нему Отелло возрастаютъ.

Перейдемъ же отъ Яго, какимъ онъ обнаруживается во внѣ, къ Яго, каковъ онъ въ дѣйствительности, отъ внѣншяго его характера къ внутреннему его существу.

Съ перваго взгляда кажется, что переходъ отъ циника Яго къ преступнику Яго очень значителенъ, — но въ дѣйствительности разстояніе между ними не такъ ужъ велико. Конечно, не всякій циникъ — преступникъ, но каждый настоящій преступникъ — въ сущности циникъ. Нужно имѣть въ виду, что есть два рода цинизма, изъ которыхъ одинъ основанъ на симпатіи, а другой на антипатіи. И тотъ и другой родъ цинизма относится съ одинаковою ненавистью къ чужимъ перьямъ, и тѣ внѣшнія формы, въ которыя они облекаютъ эту ненависть, кажутся довѣрчивымъ людямъ до того схожими, что они легко смѣшиваютъ ихъ. Въ дѣйствительности, однако, они отличаются кореннымъ образомъ.

Симпатичный циникъ, выдергивая перья, соблюдаетъ при этомъ извѣстную осторожность. На базарѣ житейской суеты, именуемомъ свѣтомъ, онъ пережилъ столько разочарованій, что не желаетъ быть болѣе обманутымъ; онъ ихъ пережилъ потому, что обладалъ сердцемъ, полнымъ любви къ человѣчеству, потому что онъ слишкомъ многаго ожидалъ отъ людей, относился къ нимъ лучше, чѣмъ они того заслуживали, и слишкомъ вѣрилъ въ нихъ, потому что «они казались ему честными». Теперь онъ болѣе не вѣритъ въ нихъ — поэтому онъ и превратился въ циника, но въ корнѣ онъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ и раньше. Ничто не доставляетъ ему такого удовольствія, какъ случаи, когда онъ убѣждается въ неправотѣ своего новаго взгляда, когда онъ видитъ, что «поддѣльныя» перья оказываются, однако, настоящими. Онъ готовъ, по выраженію мистера Гримвига изъ «Оливера Твиста», «съѣсть свою собственную голову», въ доказательство того, что они всѣ въ совокупности «поддѣльны»; но если обнаруживается его ошибка, онъ плачетъ отъ радости и не думаетъ болѣе о томъ, чтобы «съѣсть» что-нибудь цѣнное.

Циникъ антипатичный — человѣкъ совершенно иного покроя. Въ его замороженной, до-нельзя грубой душѣ свилъ себѣ прочное гнѣздо эгоизмъ. Онъ можетъ понять лишь одно — эгоизмъ другихъ, понятіе же альтруизма ему совершенно недоступно. И такъ какъ онъ его не постигаетъ, то онъ отрицаетъ его; мало того: онъ не только отрицаетъ его, — онъ его ненавидитъ, такъ какъ онъ представляетъ діаметральную противоположность его собственному характеру; онъ его ненавидитъ потому, что еслибы онъ его призналъ, то для послѣдовательности долженъ былъ бы возненавидѣть самого себя. Но самого себя онъ вѣдь не можетъ ненавидѣть; еслибы это было возможно, то вмѣстѣ съ тѣмъ оказалось бы, что онъ вовсе не эгоистъ, — а между тѣмъ онъ именно таковъ.

Въ глубинѣ его души высится башня, въ которой живетъ Мефистофель его эгоизма, взирающій своими огненными, палящими глазами на людскую суету. Сердце его наполняется радостью, когда онъ видитъ результаты дѣятельности духа разлада, ненависти, гнѣва, уничтоженія. Но тамъ, гдѣ онъ видитъ доброту, снисходительность, любовь и счастье, тамъ сердце его сжимается, и, насколько это зависитъ отъ него, онъ все это уничтожаетъ такъ, чтобы оно не могло болѣе процвѣтать.

Онъ даже не желаетъ всего этого для себя, ибо нельзя добиваться того, къ чему относишься съ ненавистью. Въ его окаменѣвшей душѣ не могутъ давать ростковъ зерна культурныхъ злаковъ; въ ней могутъ произрастать лишь низшія формы жизни. Поэтому-то только эта жизнь и представляется ему настоящей, истинной, неподдѣльной, — культурную же жизнь онъ считаетъ ненавистною фальшью. Но, ненавидя культурную жизнь, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ относится отрицательно ко всѣмъ тѣмъ качествамъ, на которыхъ она основана, онъ ненавидитъ всѣ тѣ свойства человѣка, которыя поддерживаютъ и развиваютъ культурную жизнь. Онъ — личный врагъ человѣческой культуры; поэтому онъ олицетворяетъ собою преступленіе, его апоѳеозъ; онъ является основою и источникомъ для всѣхъ отдѣльныхъ преступниковъ, онъ представляется олицетвореніемъ всего сознательно преступнаго въ человѣкѣ.

Къ этому виду циниковъ относится и Яго. Союзъ между мужчиною и женщиною, основанный на чувствѣ глубокой симпатіи, представляется ему не только случкою животныхъ, какою онъ можетъ въ иныхъ случаяхъ быть, — нѣтъ, онъ ничѣмъ другимъ и не можетъ быть. Для него красивая женщина — исключительно лишь средство для чувственнаго удовлетворенія. Для него все великое и возвышенное — лишь ложь и жеманство. Все и всѣхъ онъ втаптываетъ въ грязь въ соотвѣтствіи съ своимъ низменнымъ образомъ мыслей. Кто не помнитъ прекраснаго разсказа Отелло о томъ, какъ онъ плѣнилъ сердце Дездемоны? А между тѣмъ Яго вынесъ изъ него такое впечатлѣніе, что Дездемона «полюбила мавра за его хвастовство и фантастическіе разсказы». Къ возвышенной вѣрѣ Отелло въ людей Яго относится съ презрѣніемъ:

За носъ такъ водить его удобно,
Какъ глупаго осла.

Его неприкрашенную, сильную рѣчь Яго называетъ:

Напыщенной какой-то болтовней,
Напичканной военными словами.

За глубокую любовь къ Дездемонѣ онъ называетъ его «чернымъ старикомъ — бараномъ», «берберскимъ жеребцомъ»; имя Дездемоны онъ упоминаетъ лишь затѣмъ, чтобы ее осквернить; взаимное влеченіе Отелло и Дездемоны онъ осмѣиваетъ и топчетъ въ грязь. Свою ненависть ко всякому человѣческому счастью онъ излагаетъ въ такихъ выраженіяхъ:

Замучь ты его мухами; хоть онъ
И счастія великаго добился —
Старайся ты то счастье растревожить,
Чтобъ яркій цвѣтъ утратило оно.

Когда Дездемона и Отелло встрѣчаются на о. Кипрѣ, радуясь своему свиданію послѣ опасностей морского путешествія, Яго восклицаетъ:

О, вы теперь отлично
Настроены; но я спущу колки,
Которые поддерживаютъ эту
Гармонію — ручаюсь честно въ томъ.

Въ сущности Яго никогда не былъ другомъ и совѣтникомъ мавра изъ любви къ нему или съ цѣлью приносить ему пользу. Его единственнымъ мотивомъ была радость, которую онъ испытывалъ, когда могъ сбросить другихъ съ ихъ пьедестала и когда онъ при этомъ видѣлъ вокругъ себя благодарную публику. Въ его глазахъ Отелло лишь глупецъ, котораго можно водить какъ «осла»; однако, тщеславію Яго льститъ то, что Отелло поддается его руководству и преклоняется передъ нимъ. Пока дѣло обстоитъ такъ, Яго не питаетъ къ этому «ослу» непріязненныхъ чувствъ.

Но положеніе Отелло внезапно мѣняется: мавръ завоевываетъ руку и сердце одной изъ знатнѣйшихъ и красивѣйшихъ дамъ Венеціи и подучаетъ санъ главнаго полководца въ государствѣ. Онъ сдѣлалъ, какъ говоритъ Редриго, свое счастье и, конечно, не Яго доставилъ ему это положеніе. Этотъ постъ добытъ мавромъ благодаря его геройскимъ подвигамъ; ими же онъ завоевалъ общественное мнѣніе, а послѣднее, этотъ «могущественный властелинъ событій», потребовало, чтобы Отелло поставленъ былъ во главѣ военныхъ силъ Венеціи. А Дездемона была побѣждена разсказомъ Отелло о великихъ подвигахъ мавра,

Когда онъ ей повѣствовалъ о страшныхъ
Несчастіяхъ изъ юности своей...

Прямымъ посредникомъ между ними былъ Кассій, — не Яго.

Презрѣнный «эѳіопскій бродяга» становится вдругъ, благодаря случайности судьбы, могущественнымъ и, что еще хуже, счастливымъ человѣкомъ. Звѣзда Яго закатывается: посредникъ Отелло въ любви — Кассій — получаетъ должность лейтенанта. Яго видитъ, что онъ уже не на первомъ планѣ, что его вліяніе клонится къ упадку: мавръ независимъ, онъ пріобрѣлъ могущественныхъ друзей, которые будутъ для него полезнѣе, чѣмъ Яго. Отелло можетъ шествовать въ жизни впередъ безъ помощи Яго въ качествѣ ментора.

Вотъ причины, вслѣдствіе которыхъ благосклонность или, лучше сказать, отсутствіе антипатіи къ мавру сразу исчезаетъ. Пока онъ могъ разыгрывать роль сильнѣйшаго и умнѣйшаго, онъ считалъ Отелло другомъ. Теперь же, когда онъ дѣлается меньшимъ и низшимъ, онъ сразу превращается въ непримиримаго врага. Отелло поднялся на высоту, а все, что стоитъ на высотѣ, Яго долженъ ниспровергнуть. Гдѣ среди людей господствуетъ радость и счастье, тамъ Яго долженъ создать недовольство и несчастіе: таково влеченіе его натуры. Отсюда выводъ: счастье мавра должно быть разрушено.

Но къ этому болѣе общему мотиву ненависти и злобы присоединяется болѣе спеціальный мотивъ, хотя и тщательно скрытый Шекспиромъ въ драмѣ, но не настолько, чтобы его нельзя было обнаружить; мотивъ этотъ указываетъ на глубочайшую бездну человѣческой душевной жизни.

При чтеніи драмы можно еще объяснить себѣ, почему Яго желаетъ уничтожить мавра. Но причемъ тутъ Дездемона? Нѣтъ никакого повода для того, чтобы ее ненавидѣть и преслѣдовать. Если даже для удачи плановъ Яго необходимо, чтобы она раздѣлила участь мавра, то во всякомъ случаѣ онъ долженъ былъ бы проявить по отношенію къ ней хотя бы чувство состраданія. Почему же враждебныя дѣйствія Яго направлены, безъ видимаго повода, также и противъ Дездемоны, почему онъ такъ чуждъ всякаго человѣческаго чувства къ этому кроткому, невинному существу? Почему онъ съ такою ужасающею настойчивостью стремится къ ея гибели, и притомъ такой трагической гибели?

Вопросъ этотъ вполнѣ основателенъ, но онъ неполонъ. Необходимо принять во вниманіе, что съ психологической точки зрѣнія отсутствіе мотивовъ и недостаточность ихъ равносильны: какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ данное дѣяніе не можетъ быть объяснено надлежащимъ образомъ. Если, съ одной стороны, непонятно, почему Яго убиваетъ Дездемону, не имѣя къ тому никакихъ поводовъ, то, съ другой стороны, столь же необъяснимо, почему тотъ же Яго убиваетъ — духовно — Отелло, побуждаемый къ тому лишь тѣми недостаточными поводами, о которыхъ мы говорили выше.

Повидимому, здѣсь въ цѣпи причинъ отсутствуетъ звено, которое могло бы указать мотивы для объясненія образа дѣйствій Яго по отношенію къ Дездемонѣ, а также дополнить мотивы его отношеній къ Отелло. Что же это за звено?

Мы должны имѣть въ виду, что Яго — чрезвычайно эротическая натура, понимая это слово въ самомъ грубомъ смыслѣ. Косвенно этотъ выводъ вытекаетъ изъ того, что Яго подозрѣваетъ у всѣхъ излишекъ полового чувства; онъ думаетъ, что это чувство преобладаетъ надъ всѣми прочими у всѣхъ и съ такою же силою, какъ у него самого. Поэтому-то съ его точки зрѣнія вѣжливость и любезность по отношенію къ женщинѣ — «предвѣстники похотливости». Поэтому-то любезность Отелло и Кассіо по отношенію къ красивой женѣ Яго служитъ для послѣдняго достаточнымъ доказательствомъ того, что они состоятъ съ нею въ интимныхъ отношеніяхъ. Словомъ, дружбу иди любезность онъ можетъ понять или объяснить лишь въ связи съ какими-либо корыстными цѣлями или видами.

Но имѣются и прямыя указанія на чувственность Яго. Нѣкоторые усматриваютъ противорѣчіе въ томъ, что Шекспиръ изобразилъ Яго женатымъ. Яго въ качествѣ супруга! Яго, знающій лишь право, но не обязанности, Яго, ищущій лишь наслажденій, но никогда не помышляющій о томъ, что ихъ нужно оплатить, — этотъ Яго возложилъ на себя тяжелыя цѣпи супружества!

Конечно, онъ это сдѣлалъ только потому, что придавалъ важное значеніе только пріобрѣтаемымъ имъ супружескимъ правамъ и ставилъ ни во что супружескія обязанности. Расчетъ оказался невѣрнымъ, и циническія шутки Яго надъ бракомъ и женами достаточно доказываютъ, насколько онъ ошибся въ расчетѣ; но самый фактъ, что Яго могъ произвести такой неправильный расчетъ, доказываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, каковы были его намѣренія при вступленіи въ бракъ. Онъ также прекрасно сумѣлъ свести по возможности къ нулю всѣ принятыя имъ на себя супружескія обязанности. Какъ супругъ, онъ грубъ и безпощаденъ; въ тѣхъ немногихъ сценахъ, гдѣ онъ встрѣчается съ Эмиліею, онъ обращается съ ней возмутительно грубо. Сама Эмилія въ слѣдующихъ аллегорическихъ словахъ разсказываетъ о томъ, какъ мужъ съ нею обращается:

Убѣждена, однако, я въ одномъ,
Что ежели и согрѣшаютъ жены,
То въ томъ всегда вина однихъ мужей,
Когда они свой долгъ позабываютъ,
И блага тѣ, что намъ принадлежатъ,
Даютъ другимъ; когда, вдругъ разразясь
Безумнѣйшею ревностью, стѣсненье
Кладутъ на насъ; когда насъ бьютъ порой
Иль наши всѣ расходы уменьшаютъ—
Такъ вѣдь у насъ есть также въ сердцѣ желчь.

Яго не признаетъ за собою обязанности супружеской вѣрности: его ненасытная чувственность вѣчно нуждается въ новыхъ объектахъ. По этому поводу Эмилія говоритъ:

Скажите, что въ нихъ дѣйствуетъ, когда
Насъ на другихъ они мѣняютъ женщинъ?
Потѣшиться желанье? Вѣрно, такъ.
Не страсти-ли волнуютъ ихъ? — Конечно.
Не слабости-ль ихъ вводятъ въ заблужденіе?
Навѣрно, да.

Для поддержанія своихъ многочисленныхъ связей Яго вѣчно нуждается въ деньгахъ, и онъ «растрачиваетъ приданое Эмиліи» и разоряетъ ограниченнаго Родриго; онъ живетъ на счетъ послѣдняго, занимаетъ у него постоянно деньги и въ концѣ концовъ просто обманываетъ его. И всякій разъ, когда рѣчь заходитъ о женщинахъ или чувствахъ мужчины къ женщинѣ, или наоборотъ, онъ тотчасъ же начинаетъ разсказывать о своихъ грубыхъ эротическихъ похожденіяхъ.

Я уже дважды подчеркнулъ эти выраженія и скрытую въ нихъ мысль съ цѣлью освѣтить Яго съ двухъ различныхъ сторонъ. Здѣсь необходимо отмѣтить еще третью сторону. Читателю невольно должно броситься въ глаза, что эти выраженія Яго не только сами по себѣ выражаютъ униженіе женщины, насчетъ которой онъ прохаживается, но и заключаютъ въ себѣ именно желаніе унизить ее; изъ нихъ явствуетъ, что Яго чувствуетъ особенное наслажденіе въ самомъ фактѣ насмѣшекъ, униженій и жестокаго обращенія съ женщиною, о которой въ данное время онъ упоминаетъ. Это наслажденіе является для его притупленной грубой души высшимъ чувствомъ, которое развилось въ немъ постепенно, какъ слѣдствіе его распутства и общенія съ публичными женщинами.

Исходя изъ этой точки зрѣнія, нельзя, при чтеніи замѣчаній, которыя Яго дѣлаетъ о Дездемонѣ въ разговорѣ съ Родриго, не видѣть, что Яго постоянно варьируетъ на одну и ту же тему: то онъ говоритъ о несомнѣнной чувственности Дездемоны, то о ея непостоянствѣ и желаніи замѣнить мавра другимъ мужчиною, болѣе къ ней подходящимъ; употребляемыя имъ при этомъ выраженія до того грубы и пошлы¹, что они представлялись бы обидными даже по отношенію къ публичной женщинѣ; такія слова могутъ быть употребляемы и повторяемы лишь такимъ человѣкомъ, который проникнутъ внутреннимъ стремленіемъ къ повторенію такихъ выраженій и въ этомъ находитъ удовлетвореніе, человѣкомъ, мысли котораго постоянно работаютъ въ направленіи, ведущемъ къ употребленію именно подобныхъ выраженій. Дездемона представляетъ собою образъ, во всѣхъ отношеніяхъ діаметрально противоположный тому, во что онъ хочетъ его превратить. Такимъ образомъ его желаніе исказить этотъ образъ ясно указываетъ на то, что стремленіе Яго втоптать ее въ грязь имѣетъ свое основаніе въ его инстинктѣ эротической жестокости; и чѣмъ больше разстояніе между реальною дѣйствительностью и мыслями Яго, тѣмъ сильнѣе проявляются, согласно общему правилу, эти инстинкты.

Если это такъ, то вмѣстѣ съ тѣмъ ясно, насколько невѣрно сужденіе въ родѣ слѣдующаго: какъ онъ могъ обидѣть такъ подло эту столь прекрасную, добрую и благородную женщину? Но вѣдь именно потому, что она такова, онъ и рѣшается на это. Еслибы она была менѣе благородна, еслибы она стояла на одной ступени съ Яго, подобно, напр., Эмиліи, то его жестокая радость не была бы столь велика. Но чѣмъ выше она стоитъ, тѣмъ съ большимъ злорадствомъ проявляется его жестокое стремленіе къ низведенію ея съ пьедестала. По его словамъ, онъ всего охотнѣе самъ хотѣлъ бы обладать ею, и тогда онъ могъ бы ежедневно удовлетворять свои низменныя страсти. Но разъ это невозможно, онъ долженъ удовлетворить ихъ инымъ путемъ. Но конечная цѣль остается у него одна и та же: причинить этой женщинѣ именно тѣ муки и страданія, отъ которыхъ ее должны были бы, казалось, защитить именно ея возвышенныя качества. Унизить эти именно качества, увидѣть ее повергнутой во прахъ тѣлесно и душевно, и притомъ въ самой высшей степени, и сознавать, что именно онъ ей причиняетъ и причинилъ эти страданія, — таково страстное желаніе Яго.

Съ этимъ мотивомъ тѣсно связана и зависть Яго къ Отелло и стремленіе повергнуть его на землю. Уже съ самаго начала онъ завидуетъ ему за его счастье и карьеру. Но то обстоятельство, что этому именно мавру, этому глупому презрѣнному мавру достается обладаніе этою женщиною, которая приводитъ въ движеніе гнусную чувственность Яго, — придаетъ зависти послѣдняго характеръ чисто эротической ревности, особенно сильной потому, что она питается корнями, глубоко заложенными въ душѣ Яго. Это уже не просто абстрактная, общая зависть и озлобленіе противъ человѣка, которому повезло въ его предпріятіяхъ, а конкретная, спеціальная зависть къ тому, кому повезло въ той области, которая больше всего интересуетъ и возбуждаетъ Яго, а именно — въ области эротически-половой. Зависть Яго, окрашенная въ цвѣтъ эротизма, обращается съ инстинктивною увѣренностью противъ своего настоящаго объекта — отношеній Отелло къ Дездемонѣ. Если ему удастся лишить мавра радости, доставляемой этой любовью, разрушить высшее счастіе, которое онъ въ ней обрѣлъ, превратить въ адъ все то, что могло бы доставить ему божественныя радости, — тогда онъ будетъ торжествовать надъ мавромъ. Но если ему съ помощью мавра, котораго Дездемона любитъ, удастся еще наполнить до краевъ чашу е я страданій, тогда онъ сможетъ вдоволь насладиться сладкимъ напиткомъ своей сластолюбивой жестокости.

Такимъ образомъ зависть Яго къ мавру, выросшая на почвѣ эротизма, соединяется съ его эротическою жестокостью, наиболѣе сильнымъ побужденіемъ его характера, тѣмъ побужденіемъ, которое въ сущности вообще объясняетъ его циническое стремленіе къ разрушенію и уничтоженію во всѣхъ областяхъ.

Мы, конечно, до многимъ основаніямъ не можемъ расчитывать на то, чтобы изображенные нами душевные элементы проявились ясно и недвусмысленно въ драмѣ Шекспира. Мы должны довольствоваться тѣмъ, что въ нижеслѣдующемъ изложеніи окажутся моменты и событія, которые могутъ быть объяснены правильно лишь этими душевными элементами. А въ такихъ моментахъ и событіяхъ недостатка не окажется.

Ясно, что психическій механизмъ, приводимый Яго въ движеніе и состоящій изъ глубоко заложенныхъ въ душѣ инстинктовъ и неясныхъ ощущеній, находится въ большей своей части ниже порога сознанія. На поверхность выплываетъ лишь безпокойный порывъ къ дѣйствіямъ, вызываемый въ самомъ началѣ этимъ механизмомъ; повидимому, Яго — жертва этого порыва, если судить по его монологу въ 1-й сценѣ 2-го дѣйствія. Исходная его точка двоякая: онъ «терпѣть не можетъ» мавра — это одно; другое же состоитъ въ томъ, что

Мавръ — хоть его и ненавижу я,
Все-жъ любящій и честный человѣкъ,
И смѣю я надѣяться, что будетъ
Отличнѣйшимъ онъ мужемъ Дездемонѣ.

Этому слѣдуетъ воспренятствовать во что бы то ни стало! Почему? Здѣсь Яго выкладываетъ передъ самимъ собою всѣ свои мотивы: его «желаніе обладать Дездемоною», предположеніе, что «мавръ, быть можетъ, былъ въ связи съ женою Яго», «что и Кассіо знакомъ съ ночнымъ колпакомъ Яго», — это все проявленія глухой работы его душевнаго механизма; Яго эту работу чувствуетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она не вполнѣ для него ясна: онъ еще не знаетъ, что это именно и есть его эротическое стремленіе къ жестокости, которое приводится въ движеніе и овладѣваетъ имъ постепенно. Вотъ почему онъ, указывая на свой лобъ, говоритъ:

Все это здѣсь, но смутно все пока.

Онъ знаетъ лишь одно:

Такъ въ мавра я вселю такую ревность,
Съ которою не справится разсудокъ.

О дальнѣйшемъ онъ мало заботится:

Вѣдь плутовство до той поры таится,
Пока оно вполнѣ осуществится.

И вотъ Яго приступаетъ къ работѣ. Онъ начинаетъ съ Кассія, который, конечно, ничего не подозрѣвая, служитъ средствомъ для возбужденія ревности Отелло. Прежде всего онъ опаиваетъ его во время исполненіи имъ обязанностей службы въ караулѣ и этимъ уже набрасываетъ тѣнь на чувства Отелло къ Кассіо. Въ глазахъ Отелло Кассіо уже не тотъ прекрасный человѣкъ, какимъ онъ его считалъ. Для Отелло ясно, что онъ вновь введенъ въ заблужденіе своимъ довѣріемъ къ внѣшности. Онъ удаляетъ Кассіо отъ должности. Но если возможна ошибка въ одномъ, то она возможна и во многомъ другомъ. И Яго продолжаетъ свою игру.

Теперь мы подходимъ къ большой сценѣ, въ которой Яго совершенно опутываетъ мавра, сценѣ съ такимъ богатымъ психологическимъ содержаніемъ, что невольно является желаніе разобрать ее подробно въ отдѣльныхъ ея репликахъ для того, чтобы показать удивительное искусство ея построенія. Но мы вынуждены здѣсь ограничиться лишь нѣкоторыми указаніями.

Понятно, что такой глубоко испорченный человѣкъ, какъ Яго, хорошо знаетъ всѣ темныя стороны человѣческой души; онъ лучше всякаго другого знаетъ, какъ слѣдуетъ приступить къ ней и привести ее въ движеніе. И при всемъ томъ онъ все время «остается славнымъ», честнымъ Яго, заботящимся лишь о благѣ друзей своихъ.

    Яго.

Въ то время, какъ еще
Искали вы руки синьоры, зналъ ли
Про эту страсть вашу Кассіо?

    Отелло.

Да, зналъ
Отъ самаго начала до конца.
Но для чего ты это знать желаешь?

    Яго.

Такъ, пустяки. Хотѣлось разрѣшить
Одно недоразумѣнье.
А какое?

    Яго.

Не думалъ я, что онъ знакомъ былъ съ ней.

    Отелло.

О да, давно; онъ даже между нами
Посредникомъ былъ прежде.

    Яго.

Право?

    Отелло.

Право!
Ну, да! Что-жъ въ томъ такого видишь ты?
Иль Кассіо не честенъ?

    Яго.

Честенъ, сударь.

    Отелло.

Честенъ?

    Яго.

Да, сколько мнѣ извѣстно.

Необходимо обратить въ этой репликѣ особенное вниманіе на вопросъ Яго: «право?» и отвѣтъ Отелло.

Эти слова — боевые сигналы. Яго возбуждаетъ любопытство Отелло и приводитъ его въ напряженное состояніе, въ которомъ уже выражается неопредѣленный страхъ. На что намекаетъ этотъ человѣкъ? Слово сорвалось съ устъ Яго какъ бы нечаянно; этимъ самымъ какъ бы указывается на то, что оно имѣетъ скрытый смыслъ. Неужели онъ знаетъ нѣчто, чего Отелло не знаетъ, и неужели оно касается кого-то, кто особенно близокъ Отелло, даже, быть можетъ, Дездемоны?

«Иль Кассіо не честенъ?» — спрашиваетъ удивленно Отелло. Неужели онъ въ этомъ кардинальномъ пунктѣ ошибся въ Кассіо?

«Честенъ, сударь».

Это слово «сударь» въ данномъ случаѣ указываетъ на подчиненность Яго по отношенію къ Отелло и имѣетъ особенное значеніе: этимъ словомъ Яго какъ бы намекаетъ на то, что онъ въ качествѣ товарища не рѣшается высказать слово порицанія передъ общимъ начальникомъ. Слово это такимъ образомъ усиливаетъ возникшее сомнѣніе, выражающееся уже какъ въ вопросѣ Отелло, такъ и въ отвѣтѣ, данномъ также въ вопросительной формѣ.

Отелло спрашиваетъ рѣзко: «честенъ?» Каковъ же отвѣтъ Яго? Онъ не говоритъ: «нѣтъ», такъ какъ этимъ возложилъ бы на себя обязанность представить доказательства; онъ не говоритъ однако и «да», такъ какъ въ этомъ случаѣ мавръ немедленно успокоился бы. Онъ даетъ наиболѣе злостный отвѣтъ, говоритъ что-то такое, что звучитъ неопредѣленно: «да, сколько мнѣ извѣстно». Но въ сущности это означаетъ: «я ничего не знаю — не имѣю никакихъ доказательствъ; но что я думаю, это совершенно другое дѣло». Противоположеніе настолько ясно, что даже добродушный мавръ не можетъ не замѣтить этого. Онъ спрашиваетъ:

Что же такое Ты думаешь?

И когда Яго уклончиво отвѣчаетъ: «Что думаю, синьоръ?», то вспыльчивыя слова Отелло указываютъ уже на начало бури:

Клянуся небомъ,
Онъ вторитъ мнѣ, какъ эхо; будто въ мысляхъ
Чудовище такое держитъ скрытымъ,
Которое и показать ужасно.

Точно такой же способъ Яго примѣняетъ для возбужденія подозрѣнія противъ Дездемоны.

Яго беретъ за основаніе то, что извѣстно Отелло, и переходитъ къ тому, чего Отелло не знаетъ; притомъ онъ ничего не разсказываетъ; напротивъ того, онъ уклоняется разсказать что бы то ни было: онъ лишь выражается такъ, что заставляетъ дѣлать изъ его словъ выводъ, какого онъ не высказалъ, но какой онъ желалъ бы внушить слушателю. Онъ надѣваетъ на себя въ этомъ случаѣ личину заботливаго друга, имѣющаго сообщить тревожную новость, но не желающаго при этомъ выразиться ясно и опредѣленно.

Онъ не нападаетъ на Дездемону, не возводитъ на нее обвиненій, — онъ лишь заботится о томъ, чтобы у самого мавра возникло подозрѣніе и притомъ такъ, чтобы мавръ былъ убѣжденъ, что оно у него возникло безъ посторонняго вліянія.

Яго превозноситъ значеніе добраго имени и репутаціи; по его словамъ,

Для женщины и для мужчины имя
Ихъ доброе — сокровище души
Первѣйшее. Кто у меня похититъ
Мой кошелекъ — похититъ пустяки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но имя доброе кто крадетъ,
Тотъ крадетъ вещь, которая не можетъ
Обогатить его, но разоритъ
Меня въ конецъ.

Хотя эти указанія сдѣланы въ общихъ выраженіяхъ, но они не допускаютъ двухъ толкованій; они намекаютъ на то, что поведеніе Кассіо грозитъ доброму имени Отелло и Дездемоны. Понятно, что Отелло кричитъ возбужденно:

Свидѣтель Богъ, хочу я
Знать мысль твою.

Но тутъ Яго благородно ретируется:

Нѣтъ, еслибъ даже вы
Въ своихъ рукахъ мое держали сердце,
И тутъ бы я молчалъ, какъ и теперь,
Когда оно въ моей груди хранится.

Не удивительно, если послѣ этого Отелло приходитъ въ ярость и при этомъ произноситъ одно единственное слово, изъ котораго видно, что въ немъ уже все кипитъ.

Яго притворяется испуганнымъ: «О, господинъ, да хранитъ васъ Богъ, успокойтесь — не поддавайтесь власти ревности». Слово произнесено: такимъ путемъ Яго удалось произнести то слово, которое лишь нѣсколькими минутами раньше могло бы имѣть для него смертельныя послѣдствія. Но разъ зайдя такъ далеко, онъ съ силою нажимаетъ стрѣлу, произнося насмѣшливо:

Блаженны тѣ рогатые мужья,
Которые, въ судьбѣ своей увѣрясь,
Измѣнницу любить перестаютъ.

Затѣмъ онъ серьезнымъ тономъ прибавляетъ:

Но сколько мукъ проклятыхъ переноситъ
Тотъ, въ комъ любовь съ сомнѣньемъ неразлучна,
Кто ревностію мучится — и всежъ
Любовію безумною томится!

Отвѣтъ Отелло доказываетъ, что стрѣла попала въ цѣль. Какъ гордо и благородно онъ въ своихъ словахъ отвергаетъ подозрѣніе!

Къ чему ведутъ, что значатъ эти рѣчи?
Не мнишь-ли ты, что ревностію жить
Я захочу и каждый день встрѣчать,
Одно другимъ смѣняя подозрѣнье?

Въ немъ не вполнѣ исчезаетъ возникшее подозрѣніе; онъ говоритъ о необходимости доказательствъ и даетъ, такимъ образомъ, Яго возможность представить ихъ.

Нѣтъ, Яго, нѣтъ, чтобъ усомниться, долженъ
Я увидать; а усомнился — надо
Мнѣ доказать, а послѣ доказательствъ—
Вонъ изъ души и ревность и любовь!

Яго видитъ, насколько онъ уже успѣлъ:

Я очень радъ такому разсужденью,
И ужь теперь открыто вамъ рѣшаюсь
Мою любовь и вѣрность показать.

Онъ указываетъ Отелло исходный пунктъ для начинающихся уже въ маврѣ сомнѣній, причемъ послѣдній не можетъ не признать правильности замѣчаній Яго:

Вѣдь обмануть умѣла
Она отца, когда пошла за васъ,
И между тѣмъ какъ всѣмъ казалось, будто
Вашъ даже взглядъ такъ страшенъ для нея —
Она его такъ горячо любила.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда она ужъ въ молодости первой
Умѣла такъ искусно притворяться,
Что ослѣпить ей удалось отца,
И мысль свою такъ затворила плотно,
Что колдовству все приписалъ старикъ,
Такъ ужъ теперь... Но я зашелъ далеко.

Эта невинная любовная интрига получаетъ въ устахъ «честнаго» Яго характеръ коварнаго обмана, всю силу котораго можетъ оцѣнить лишь онъ — умный Яго, знающій «мѣстные нравы» и «характеръ венеціанскихъ женъ». И, охваченный смутнымъ чувствомъ несчастья, мавръ приходитъ къ мысли, что недовѣріе Яго. можетъ быть, и основательно: отъ несказанной тяжести, которую онъ начинаетъ ощущать, честный Отелло умозаключаетъ къ тому, какъ тяжело было для славнаго Яго сообщеніе ему этихъ свѣдѣній; онъ благодаритъ Яго за оказанную ему дружескую услугу:

Нѣтъ, ты меня навѣки обязалъ.

Яго до извѣстной степени достигъ намѣченной имъ себѣ до этого момента цѣли: ему удалось возбудить подозрѣніе и ревность мавра. Но теперь онъ открываетъ нѣчто, побуждающее его пойти еще гораздо дальше.

Онъ видитъ, что возникшее въ горячемъ африканцѣ сомнѣніе не повлекло за собою, какъ онъ это себѣ представлялъ въ глубинѣ своей низкой души, ужаснаго взрыва гнѣва съ страшными сценами и насиліемъ противъ Дездемоны, а лишь глубокое, безконечное горе, причиняющее ему несказанныя мученія.

Зрѣлище этого горя наполняетъ его душу радостью, далеко превышающею все то, что онъ представлялъ себѣ до того. Какъ его низменныя чувства находятъ себѣ удовлетвореніе въ причиненіи страданій другимъ, такъ, съ другой стороны, они и возникаютъ при видѣ страданій другихъ. Эти страданія, причиняемыя имъ для собственной утѣхи, становятся, разъ они уже имѣются на лицо, для него источникомъ новыхъ мотивовъ, порождающихъ такія новыя дѣйствія, о которыхъ онъ вначалѣ даже не думалъ, но которыя развиваются какъ бы сами по себѣ, усиливая страданія Отелло и повышая тѣмъ самымъ злорадное наслажденіе Яго.

Поэтому онъ заявляетъ (и при этомъ намъ невольно представляется едва скрываемая имъ усмѣшка удовлетворенія):

Мнѣ кажется, мой разговоръ встревожилъ
Васъ нѣсколько.

Отелло, правда, поспѣшно отвѣчаетъ: «О, нѣтъ, ничуть, ничуть!», — но въ дальнѣйшемъ ходѣ сцены Яго повторяетъ все съ возрастающимъ чувствомъ удовлетворенія: «вы взволнованы» и этимъ добивается того, что страданія мавра становятся все сильнѣе, его мужество все болѣе и болѣе падаетъ, его сомнѣнія въ невиновности Дездемоны все болѣе и болѣе усиливаются. Это замѣчается ясно въ постепенно ослабѣвающей энергіи отрицанія, начинающагося категорическимъ «ничуть», переходящаго затѣмъ въ кроткое «нѣтъ» и заключающагося уже почти соглашающимся «нѣтъ, не очень»; послѣднее сопровождается вопросомъ, содержащимъ въ себѣ гложущее его сомнѣніе:

А что, когда и самая природа,
Забывъ себя?...

Яго замѣчаетъ, какъ быстро дѣло идетъ къ развязкѣ, и съ цѣлью причинить мавру еще болѣе сильныя страданія, онъ прибавляетъ, какъ бы «въ поясненіе», что можно предполагать въ Дездемонѣ «болѣзненныя наклонности», «развращенность мыслей иначе она не отвергла бы

Исканія различныхъ жениховъ
Ея страны, и цвѣта, и сословья.

И такъ какъ онъ видитъ выразившуюся на лидѣ мавра скорбь, то онъ, переходя, подъ видомъ состраданія, къ другому вопросу, заключаетъ свою рѣчь язвительнымъ намекомъ:

Но простите,
Я словъ моихъ къ супругѣ вашей
Не отношу, хоть все-таки боюсь,
Чтобъ чувствъ ея не покорилъ разсудокъ
И чтобъ она, сравнивъ наружность вашу
Съ наружностью соотчичей своихъ,
Не вздумала раскаиваться послѣ.

На этотъ разъ мавръ не можетъ уже болѣе вынести; онъ прерываетъ разговоръ и говоритъ поспѣшно:

Прощай, прощай, —

но это не отказъ отъ продолженія бесѣды, такъ какъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ проситъ Яго сообщать о своихъ дальнѣйшихъ наблюденіяхъ и —

Пускай жена твоя глядитъ за ней.

Вотъ до чего дошелъ мавръ подъ вліяніемъ злостныхъ козней Яго.

Тутъ случайно въ руки Яго попадаетъ носовой платокъ, столь ужасное въ рукахъ Яго «доказательство» вины Дездемоны. Яго немедленно соображаетъ, какой безконечный рядъ новыхъ страданій для его жертвъ и новыхъ наслажденій для него самого сулитъ этотъ носовой платокъ, и съ восторгомъ, напоминающимъ непроизвольныя движенія хвоста у кошки, увѣренной въ томъ, что добыча не ускользнетъ изъ ея когтей, онъ восклицаетъ:

Ни макъ, ни мандрагора,
Ни зелья всѣ, какія есть на свѣтѣ,
Не возвратятъ тебѣ тотъ мирный сонъ,
Которымъ ты вчера еще былъ счастливъ!

Здѣсь въ каждомъ словѣ заключается жестокость; Яго теперь вполнѣ сознаетъ въ себѣ эту жестокость, и въ слѣдующей сценѣ онъ наслаждается ею съ чувствомъ дикаго злорадства. Онъ пока прячетъ носовой платокъ — безспорное доказательство: вѣдь самое лучшее всегда припрятываютъ къ концу! Прежде всего онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи нѣкоторое время поиздѣваться надъ своею жертвою, занятый будто бы мыслью о томъ, какъ бы привести въ подтвержденіе связи Кассіо и Дездемоны такія доказательства, которыя не оставляли бы болѣе никакихъ сомнѣній; при этомъ онъ не упускаетъ случая произнести цѣлый рядъ циничныхъ фразъ, изъ которыхъ каждая сама по себѣ причиняетъ Отелло жестокія страданія:

Итакъ, вы въ томъ желали бъ убѣдиться?

    Отелло.

Желалъ-ли бы? Я требую, хочу!

    Яго.

И можете: но какъ? Чего вамъ нужно?
Быть можетъ, вы желали бы на дѣлѣ
Ее застать?

    Отелло.

Смерть и проклятье! О!

    Яго.

Я думаю, что было бъ очень трудно
Заставить ихъ вамъ это показать;
Вѣдь, презирать ихъ нужно было бъ, еслибъ
Хоть чьи©ибудь глаза могли бы видѣть
На ложѣ ихъ. Такъ что же дѣлать мнѣ?
Что я скажу? Гдѣ взять мнѣ доказательствъ?

Въ послѣдующихъ словахъ онъ вновь расписываетъ это самое.—Тѣмъ же характеромъ отличается и разсказъ о снѣ Кассіо, и лишь въ концѣ, какъ бы вскользь и невзначай, онъ бросаетъ замѣчаніе о носовомъ платкѣ.

Тутъ онъ доводитъ Отелло до того, до чего онъ сознательно и безсознательно желалъ его довести:

Теперь всему, всему я вѣрю! —

восклицаетъ Отелло въ отчаяніи. Наступаетъ моментъ, котораго Яго ждалъ: Отелло больше не въ силахъ владѣть собою, и слова вырываются изъ устъ его страшнымъ гнѣвнымъ потокомъ первобытнаго человѣка:

Месть черная, вставай
Изъ адскихъ безднъ и выходи наружу!
Передавай, любовь, твою корону
И твой престолъ неукротимой злобѣ!

Чудовище проснулось и произноситъ свои страшныя слова:

О крови, Яго, крови!

Съ момента, какъ Яго зажегъ это пламя, его страшитъ лишь одна мысль: какъ бы пожаръ не потухъ. какъ бы Отелло, мягкій характеръ котораго Яго достаточно извѣстенъ, вновь внезапно не измѣнился, какъ бы любовь Отелло къ Дездемонѣ не одержала побѣды, — ибо теперь стремленіе Яго направлено къ причиненію страданій именно ей. Поэтому онъ на дикіе возгласы Отелло сейчасъ же отвѣчаетъ:

Терпѣніе: быть можетъ, вы еще
Одуматься успѣете.

Вотъ почему онъ при произнесеніи мавромъ торжественной клятвы о мести предлагаетъ свою помощь; вотъ почему онъ настойчиво проситъ мавра, чтобы «она осталась въ живыхъ»: все это дѣлается для того, чтобы отрѣзать путь къ отступленію и обезпечить убійство Дездемоны.

Поэтому онъ нагромождаетъ доказательство за доказательствомъ. Когда онъ излагаетъ мавру свой выдуманный разсказъ о томъ, какъ Кассіо признался передъ нимъ въ своей связи съ Дездемоной, то его полная безчувственность къ ужаснымъ страданіямъ Отелло доказываетъ, что въ этомъ отношеніи онъ уже ничего болѣе не можетъ достигнуть, — и эти страданія уже болѣе не доставляютъ ему удовольствія. Всѣ его помыслы заняты теперь Дездемоной:

Дѣйствуй.
Мое лекарство — дѣйствуй. Вотъ какъ ловятъ
Довѣрчивыхъ безумцевъ. Вотъ какъ честныхъ,
Невиннѣйшихъ и непорочныхъ женщинъ
Позору подвергаютъ.

Едва мавръ успѣваетъ опомниться отъ своего эпилептическаго припадка, какъ Яго еще болѣе усиливаетъ его ярость противъ Дездемоны и уже безъ стѣсненія топчетъ ее — уже въ присутствіи Отелло — въ грязь. Почему тебѣ быть въ лучшемъ положеніи, чѣмъ многіе другіе? Почему она должна стоять безконечно выше многихъ другихъ?

Милліоны есть люден,
Которые спятъ ночью на постеляхъ,
Доступныхъ всѣмъ, и могутъ клятву дать,
Что имъ однимъ постели тѣ доступны,
......Не адскія ли козни,.
Не злѣйшая-ль насмѣшка сатаны,
Когда супругъ развратницу лобзаетъ
И убѣжденъ въ безгрѣшности ея?

И теперь онъ уже отваживается на прямое нападеніе на Дездемону:

Нѣтъ, лучше знать; а зная, что со мною,
Я знаю, что должно и съ нею быть.

Затѣмъ слѣдуетъ и послѣдній козырь: разговоръ Яго съ Кассіо и Біанкою.

Необходимо обратить вниманіе на слѣдующую затѣмъ бесѣду Яго съ Отелло. Яго достигъ цѣли: отчаяніе, гнѣвъ и ярость мавра безграничны, такъ что въ исходѣ уже нѣтъ никакого сомнѣнія. Волненіе Яго достигло крайней степени: каждая фраза произносится имъ какъ бы безъ передышки — кратко и отрывисто, какъ тяжелое дыханіе, причемъ каждое предложеніе производитъ впечатлѣніе удара, предназначеннаго для усиленія дикости мавра и для того, чтобы приготовить Дездемонѣ конецъ еще болѣе ужасный.

Я наконецъ, когда Отелло не спрашиваетъ болѣе о томъ, должна-ли она умереть, а лишь о томъ, какъ она должна умереть, — и предлагаетъ ядъ для того, чтобы не быть вынужденнымъ поднять руку на ея прекрасное тѣло, Яго спѣшитъ дать совѣтъ: «Задушите ее, задушите ее — въ ея постели!»

Нельзя выразить яснѣе обуревающія Яго чувства, чѣмъ это высказано въ его словахъ.

И даже въ эту ужасную минуту онъ принимаетъ видъ друга, негодующаго по справедливости; онъ прибавляетъ какъ бы въ видѣ поясненія: «въ постели, которую она обезчестила». Эта мысль находитъ сочувствіе у мавра, который восклицаетъ: «Прекрасно! прекрасно! — справедливость этого наказанія мнѣ нравится!»

Яго закончилъ свою работу.

Мы прослѣдили внутренніе мотивы Яго и видѣли, изъ какихъ ужасающихъ глубинъ вытекаетъ его преступленіе. Для полноты картины остается лишь разсмотрѣть это преступленіе, такъ сказать, вширь — разслѣдовать, къ какимъ оно привело послѣдствіемъ, каково его значеніе въ дѣйствительности. Для этой цѣли мы должны разсмотрѣть въ особенности дѣйствія Яго по отношенію къ Отелло.

Что дѣлаетъ такого человѣка, какъ Отелло, великимъ и благороднымъ? Благодаря чему Отелло становится, въ истинномъ смыслѣ слова, выдающимся полководцемъ, опорою государства, рыцаремъ безъ страха и упрека, готовымъ на жертвы супругомъ, вѣрнѣйшимъ другомъ? Исключительно благодаря довѣрію, которое онъ питаетъ къ другимъ, и которое поэтому и другіе могутъ питать къ нему.

Яго говоритъ:

...А у мавра
Такой простой и добродушный нравъ,
Что честнымъ онъ считаетъ человѣкомъ
Умѣвшаго прикинуться такимъ.

Но эти слова лишь въ устахъ Яго звучатъ насмѣшливо. Отелло довѣрчивъ не вслѣдствіе своей поверхностности или близорукости, но потому, что это — основная черта его характера, одинаково проявившаяся и въ томъ, чего онъ достигъ, въ томъ, въ чемъ онъ уже успѣлъ и что ему еще предстоитъ впереди сдѣлать.

На чемъ собственно зиждется человѣческое общество? На чемъ основано его возникновеніе и развитіе отъ малаго къ великому, на чемъ покоится человѣческая свобода, какова основная предпосылка безопасности, обмѣна, сношеній — этихъ необходимыхъ условій человѣческаго прогресса во всѣхъ областяхъ? На чемъ, наконецъ, основано все то, что мы по справедливости называемъ культурою?

На взаимномъ — иногда обманутомъ, но всегда возстанавливаемомъ — въ концѣ концовъ всеобъемлющемъ довѣріи.

Поэтому и въ основѣ преступленія лежитъ — нарушеніе довѣрія. Во всѣхъ дѣйствительныхъ преступленіяхъ, какъ бы они ни назывались, мы находимъ въ основѣ это начало, оно представляетъ характерный признакъ всѣхъ описанныхъ нами здѣсь видовъ преступленія. Вы можете нарушить десять разъ довѣріе, но оно тѣмъ не менѣе будетъ возстановлено, подобно ручью, который будетъ продолжать свое теченіе вопреки всѣмъ встрѣчающимся препятствіямъ. Но уничтожьте въ человѣкѣ способность и возможность питать довѣріе, и самое существованіе общества станетъ невозможнымъ; если отрѣзать источникъ, питающій ручей, то всюду, гдѣ раньше процвѣтала благословенная дѣятельность, вамъ теперь представится безплодная пустыня.

Это-то преступленіе и совершилъ Яго, и поэтому онъ совершилъ по отношенію къ Отелло наиболѣе тяжкое изъ всѣхъ возможныхъ преступленій. Представьте себѣ на мѣстѣ Отелло все человѣчество, — и Яго долженъ будетъ быть признанъ величайшимъ преступникомъ въ мірѣ.

Нѣтъ человѣка, котораго въ жизни при случаѣ не обманули бы: Отелло также, конечно, не можетъ избѣгнуть такой участи. Даже если насъ обманываютъ и тѣ, къ которымъ мы питаемъ исключительное довѣріе, то и тогда мы въ концѣ концовъ съ этимъ примиряемся. Но невыносимѣе всего видѣть и чувствовать себя обманутымъ тѣмъ, все существо котораго является діаметральною противоположностью самому понятію обмана, если при этомъ еще тотъ, который обманываетъ, со стыдомъ не признается въ обманъ, но въ то же время дерзко не отпирается въ немъ: всею своею личностью онъ ежедневно олицетворяетъ собою полное отрицаніе обмана — и все-таки обманываетъ.

И тогда возникаетъ столь глубокая пропасть между дѣйствительнымъ и кажущимся, что мысль не можетъ болѣе проложить между ними моста. Когда вѣроятность говоритъ въ пользу того, что тутъ не можетъ быть обмана, что это должна быть правда, и въ то же время все, что мы знаемъ, нашептываетъ намъ: но это все-таки обманъ, — тогда ничему уже нельзя болѣе вѣрить, тогда не остается никакихъ опоръ въ жизни и самая жизнь становится невыносимой. Человѣкъ, который разъ пострадалъ при такихъ условіяхъ, навсегда утрачиваетъ чувство довѣрія: у него уничтожена самая способность питать довѣріе.

Такова именно судьба Отелло. «Притворство» Дездемоны, въ которое онъ вѣритъ н вѣритъ столь же непоколебимо, какъ прежде вѣрилъ въ ея невинность, это «притворство» влечетъ его къ совершенію страшнаго дѣянія не въ силу одного лишь чувства ревности. До глубины души онъ возмущается ужасною причиненною ему несправедливостью, въ немъ говоритъ оскорбленное въ своихъ лучшихъ чувствахъ человѣчество.

О, если лжива ты,
Такъ надъ самимъ собой смѣется небо!
Нѣтъ, не хочу я вѣрить этой мысли.

Такъ говоритъ онъ, но онъ долженъ вѣрить этому: аргументація Яго представляется ему неотразимой. Вотъ почему душа его убита, его жизнь погасла, для него все погибло, и онъ восклицаетъ:

Теперь же все прости, прости на-вѣки!
Прости покой, прости мое довольство!
Простите вы, пернатыя войска
И гордыя сраженья, въ которыхъ
Считается за доблесть честолюбье —
Все, все простите. Прости, мой ржущій конь
И звукъ трубы и грохотъ барабана,
И флейты свистъ и царственное знамя,
Всѣ почести, вся слава, все величье
И бурная тревога славныхъ войнъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все, все прости ! Свершился путь Отелло!

Но она, это безконечно безстыдное созданье, — она, уничтожившая въ немъ все, — неужели она останется въ живыхъ? Нѣтъ:

Умереть ей должно.
Да — умереть. Иначе и другихъ
Она еще обманетъ въ этомъ мірѣ.

И онъ призываетъ самого Бога, противъ котораго Дездемона такъ тяжко согрѣшила, погасивъ въ немъ — Отелло — божественную искру, въ свидѣтели справедливости наказанія, которое онъ вынужденъ примѣнить къ Дездемонѣ.

Въ страшной сценѣ убійства Отелло обуреваетъ одна мысль, одинъ страхъ: какъ бы Дездемона не обманула его вновь, какъ бы она не отняла у него то единственное, во что онъ еще вѣритъ, а именно — что онъ не можетъ болѣе вѣрить, — какъ бы она не поколебала въ немъ единственное его убѣжденіе, — именно, что она не заслуживаетъ никакой вѣры. Поэтому онъ восклицаетъ:

Итакъ, покайся добровольно
Въ своихъ грѣхахъ, затѣмъ, что даже клятвой,
Отъ каждаго отрекшись обвиненья,
Ты ни сломить, ни измѣнить не въ силахъ
Упорное рѣшеніе мое,
И для меня предметъ тяжелыхъ стоновъ.

Она, слова которой должны бы ему казаться правдивыми и честными, какъ само Небо, — она теперь не можетъ никакими клятвами измѣнить ни на одну іоту его убѣжденія въ томъ, что самая его способность питать довѣріе уничтожена.

Какъ же въ заключеніе срывается маска съ того негодяя, который съ такою вопіющею подлостью нарушилъ довѣріе и привелъ къ такой ужасной катастрофѣ?

То обстоятельство, что собственная жена Яго является причиною его гибели, имѣетъ глубокій смыслъ. Яго, истребитель всякой культуры, хотѣлъ въ этомъ отношеніи быть культурнымъ, Яго, разрушитель общества, хотѣлъ сдѣлаться основателемъ его; и въ этомъ одномъ Яго былъ непослѣдователенъ въ отношеніи самого себя; эта-то непослѣдовательность и сорвала съ него маску и показала его въ настоящемъ свѣтѣ.

Прочтите сцену, въ которой Отелло старается послѣ совершенія убійства объяснить Эмиліи свое дѣяніе. Во время разсказа Отелло о томъ, что́ Яго видѣлъ, что́ онъ зналъ и что́ онъ сказалъ, Эмилія трижды восклицаетъ одно слово: «Мой мужъ!» Вы видите, какая пропасть открывается передъ ея ногами: «Мой мужъ, съ которымъ я прожила годы, котораго я, какъ мнѣ казалось, знала, Яго, который, не смотря на всѣ свои недостатки, былъ честнымъ, прямымъ человѣкомъ — неужели онъ совершилъ все это? Возможно-ли это?».

Но это-то именно и возможно. Только въ народѣ распространено повѣрье, что чортъ расхаживаетъ съ рогами и копытами, и каждый можетъ его такимъ образомъ легко узнать. Въ дѣйствительной жизни онъ появляется въ болѣе цивилизованномъ видѣ. Разница между этимъ Яго, котораго всѣ знаютъ, и тѣмъ Яго, котораго до сихъ поръ никто не зналъ, не очень-то велика. Нужно лишь вспомнить о скрытыхъ пружинахъ дѣянія, и тогда ядъ, ложь и преступленіе окажутся въ изобиліи, подобно ручью, выступающему изъ береговъ. Но если эти пружины оставить въ сторонѣ, то даже Яго можетъ какъ въ глазахъ свѣта, такъ и въ ближайшей своей средѣ считаться въ теченіе всей жизни прекраснымъ человѣкомъ.

Но въ концѣ концовъ истинная физіономія Яго открывается и передъ Эмиліей, которая стоитъ къ нему ближе всѣхъ; ея душа наполняется самымъ глубокимъ ужасомъ и отвращеніемъ, ибо она — и, быть можетъ, только она одна во всемъ мірѣ — можетъ узнать связь между Яго, какимъ онъ казался, и Яго, какимъ онъ въ дѣйствительности былъ. Вѣдь лишь она одна хорошо знаетъ этого дикаго звѣря, который всегда былъ скрытъ въ немъ, но теперь обнаружился и разрушилъ чужую жизнь, — звѣря эротической жестокости. Она восклицаетъ:

Гнусный, гнусный!
Я думаю о немъ, припоминаю —
И яснымъ онъ становится. О, гнусность!
Я и тогда такъ думала. Отъ горя
Готова я убить себя теперь.
О гнусность, гнусность!

И лишь теперь, когда обнажился истинный характеръ Яго, на него нападаетъ оскорбленное человѣчество — всѣ тѣ, которымъ онъ изъ-за угла причинялъ вредъ, которыхъ онъ хотѣлъ умертвить. Такой человѣкъ, какъ Яго, всегда вредитъ изъ-за угла, и не только потому, что онъ трусливъ, а потому, что вообще на все то, что представляетъ цѣнность для человѣчества, можетъ быть произведено нападеніе лишь изъ-за угла. Если духъ разрушенія выступаетъ открыто противъ драгоцѣнныхъ благъ общества, то его немедленно усмиряютъ. И такъ какъ всякій Яго это хорошо знаетъ, то онъ дѣйствуетъ изъ-за угла, ибо самый фактъ разрушенія для него важнѣе, чѣмъ желаніе казаться храбрымъ. Нѣкоторое время еще возможна удача, но достаточно одного ошибочнаго шага, и наступаютъ неминуемыя послѣдствія, — человѣчество возстаетъ противъ него, они стоятъ лицомъ другъ къ другу, и судьба Яго должна свершиться!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Да послужитъ намъ это въ утѣшеніе! Чѣмъ скорѣе мы разоблачаемъ преступника, тѣмъ менѣе онъ опасенъ. И чѣмъ лучше мы его знаемъ, тѣмъ скорѣе мы его разоблачаемъ. Начиная отъ Брута, одушевленнаго желаніемъ общаго блага, и кончая Яго, обуреваемымъ страстью къ всеобщему разрушенію, мы ознакомились съ цѣлымъ рядомъ преступныхъ лицъ, созданныхъ безсмертнымъ геніемъ Шекспира. Каковъ же результатъ? Отличаются ли преступники существенно отъ прочихъ людей? Или не должны ли мы согласиться съ правильностью словъ Гамлета: «Пылинка зла уничтожаетъ счастье»?

Если мы желаемъ отдѣлаться отъ преступника какъ во внѣшнемъ мірѣ, такъ и въ насъ самихъ, то мы прежде всего должны стремиться къ тому, чтобы розыскать эту пылинку.

Примечания

1. Нельзя, конечно, не принять во вниманіе обстановки, съ которою долженъ считаться драматическій авторъ. Необходимо поэтому обращать больше вниманія на мысли, чѣмъ на слова; самыя выраженія въ подлинникѣ значительно болѣе рѣзки, чѣмъ въ переводѣ.

Предыдущая страница

К оглавлению