В. Харитонов. «Новая книга о Шекспире»

В конце XVIII века редактор шекспировских текстов Джордж Стивене писал: «Все, что мы знаем о Шекспире, — это то, что он родился в Стратфорде-на-Эйвоне, женился, родил детей, уехал в Лондон, стал там актером, написал пьесы и поэмы, вернулся в Стратфорд, составил завещание и умер».

Раздумывая над этим меланхолическим пассажем, приходишь к мысли: а ведь сказано много. Человек прошел полный круг жизни, сыграл во всех ее пяти действиях, исполнил все, что было отпущено ему на земле. Был сыном, мужем, отцом, тружеником, старцем, удалившимся на недолгий, а потом и вечный покой. Прочти мы этот текст на Могильном камне с ничего не говорящей нам фамилией, и умиление затеплится в душе, как при чтении «Сельского кладбища» Т. Грея. Однако на «камне» начертано имя Шекспира, и о Шекспире здесь сказано туманно: стал актером, написал пьесы и поэмы... Еще меньше скажет нам, несмотря на велеречивость, эпитафия под бюстом драматурга в стратфордской церкви. В свете наших сегодняшних требований к биографии исторической личности о жизни Шекспира мы знаем мало, хотя, разумеется, больше, чем знал Стивене. В утешение иногда говорят: еще меньше известно о К. Марло или Бене Джонсоне. Но какое же это утешение? Жаль, что и о них мы знаем так мало.

Читатель любит биографии. Последние несколько десятилетий вообще отмечены своеобразным биографическим бумом и в нашей стране, и за рубежом, причем наряду с романизированными биографиями жадный интерес проявляется и к публикациям «сухих» исторических документов. Это жанр с солидным историческим прошлым. Не слишком углубляясь (а то можно дойти и до хеттов), упомянем хотя бы любимого Шекспиром Плутарха. Шекспир безусловно был любителем биографического чтения, как и Монтень, признававшийся: «Больше всего мне по душе авторы жизнеописаний». Но в какой степени сам Шекспир годится на роль биографического героя? Оказывается, он в числе излюбленных, хотя редкий биограф не посетует на скудность сохранившихся свидетельств. Создается впечатление, что именно эти трудности раззадоривают авторов сочинений, посвященных исключительно или в значительной части «скромной оболочке его (Шекспира) тесного гражданского быта» (В. Боткин). Является также мысль, что, осваивая этот трудный и ответственный «материал», биографический жанр словно в искупление своей провинности (не только прижизненных, но даже посмертных биографий Шекспира нет) именно «на Шекспире» демонстрирует богатейший арсенал своих возможностей. Есть обстоятельные научные биографии, в которых найдется место документам и вымыслам; есть строго научные документальные биографии; есть академические подборки сохранившихся документов; есть популярные жизнеописания с сильной долей беллетристики; есть, наконец, просто беллетристические произведения, центральным героем которых является Шекспир.

Самый скромный, но и самый строгий биографический жанр — энциклопедическая справка, с нее мы обычно начинаем свое знакомство с историческим лицом. Поставим себя на место редактора, готовящего справку о Шекспире. Дата и место рождения, происхождение — известны. Образование? С большой степенью вероятности предположили, что он учился в грамматической школе. Начало трудовой (литературной) деятельности? Скорее всего, учился ремеслу у отца-перчаточника и с ним же работал. Сведения о женитьбе вообще-то относятся к разряду факультативных, но вследствие некоторых обстоятельств этой женитьбы и ввиду общей скудости картины приведем и эти сведения. Дальше — полный мрак на несколько лет (с 1585 по 1592 г.). «Годы странствий?» Это уже из другого жанра — из «романа воспитания», через призму которого современный начитанный человек обычно и воспринимает «ранние годы» исторической личности. Оставив запнувшуюся энциклопедию, обратимся к более пространным формам жизнеописания. Чем заполнить «утраченные годы»? Догадками и легендами? Многие так и делают. Разумнее поступает осторожный биограф: он сажает героя на лошадь и отправляет в долгую дорогу — в Лондон. Конечно, он будет добираться всего 4—5 дней, но за это время на многих страницах перед нами развернут широкое историческое полотно, и, право, лучшей возможности это сделать просто не найти. Без описания путешествия из Стратфорда в Лондон не обходится ни одна биография Шекспира, это ее непременный идейно-композиционный момент. Другое «общее место» — вдохновенное творчество набело, поскольку заслуживающие доверия издатели его первого собрания сочинений отметили, что он писал, не вымарывая ни единой строчки (по этому поводу Б. Джонсон впоследствии заметит: «Лучше бы он вымарал их тысячу!»). Итак, он в Лондоне, скоро он актер столичной труппы. Лондонский Шекспир — это, собственно говоря, и есть тот Шекспир, которого мы «знаем» и о котором повеселевшая энциклопедическая справка ведет стройный рассказ с периодизацией творчества и всем прочим, чему полагается быть.

Привлекательность биографического жанра в глазах писателя легко понять: он дарит герою вторую жизнь. Ее итоги, известные нам (а герой мог заблуждаться относительно их значимости), ретроспективно высвечивают решающие минуты его биографии (а он мог придавать значение совсем другим моментам). Изучив документы, «обжив эпоху», исследовав поприще, на котором действовал избранный герой, с полагающимся тактом разобрав его дневники и письма, определив круг влияний (например, круг чтения), критически приняв в расчет, что говорили и писали современники, биограф строит рассказ таким образом, чтобы в жизни главного персонажа выявился некий план, некое творческое устремление, сделавшее закономерными те или иные свершения — и самую его жизнь сделавшее как бы творчеством. А в этом — ее привлекательность в глазах читателя. Именно благодаря заразительной силе жизнетворчества далекий, например, от химии человек не может оторваться от биографии Д. Менделеева. Так проявляет себя изначально присущая биографическому жанру морализаторская, поучительная установка: примером образцовой жизни навести на мысли о «плане» собственной — и что-то в нем, может, поправить, пока не поздно.

Сохранившиеся свидетельства современников Шекспира (Г. Четла, Д. Дейвиса, Б. Джонсона) донесли до нас драгоценные черточки его характера. Это был человек деликатный и выдержанный, доброжелательный. Шумных актерских сборищ не любил — сказывался больным и не ходил на них. Интеллигент в первом поколении, он был отменно трудолюбив. Нельзя не обратить внимания на то, что обычно к его имени ставятся эпитеты «честный» и «благородный». «Честный» (honest) значит: берег честь, жил по совести, был человеком почтенным и надежным. В таком же смысле употреблял это слово Пушкин, когда поминал своего родоначальника Радшу (Рачу) — «мужа честна». Шекспир и в делах был честен, то есть строг и принципиален до щепетильности, и если сам был обязательным человеком, то и от других требовал того же (это к вопросу о том, что он не любил прощать забывчивым должникам). А слово «благородный» (gentle) и сегодня значит то же, что четыреста лет назад, — в России ли, в Англии. Впрочем, в ту пору высокие душевные качества считались скорее принадлежностью «благородного сословия» (gentlefolk), но и эту оговорку Шекспир превозмог: вполне законно стал «джентльменом».

Не избалованный вниманием современников, Шекспир не может пожаловаться на забывчивость потомков. Его имя возникает в самых неожиданных обстоятельствах. Человек приезжает на Кавказ отдохнуть, открывает газету «Советская Аджария» и, поражаясь, читает, что благодаря Шекспиру на сегодняшний день в мире имеют постоянный заработок 800 000 человек. Заметка называется: «Шекспир-кормилец». Поистине статистика знает все. Через 10 лет наш памятливый (а забыть такое невозможно) знакомый уже не очень удивится, прочитав в «Литературной газете» информацию «Шекспир в борьбе с безработицей»: оказывается, фестиваль драматурга в одном американском городке «способствовал созданию ста дополнительных рабочих мест». Действительно, кормилец. А в 1984 году наш путешественник оказывается в Веймаре на «Шекспировских днях», ежегодно в конце апреля организуемых Немецким Шекспировским обществом (ГДР). Пусть не 800 000, но полторы-две сотни людей несколько дней неотступно думают об одном человеке. И тогда, не стесняясь высоких слов, спокойно принимаешь мысль о бессмертии Шекспира как категории почти материальной.

В обширной литературе о жизни и творчестве драматурга книга Фрэнка Эрнста Холлидея (р. 1903) «Шекспир и его мир» занимает свое обязательное место. Этот краткий очерк, популярный и богато иллюстрированный, можно назвать введением в биографический раздел научного шекспироведения. Еще точнее: это путеводитель по жизни Шекспира. В нашей литературоведческой номенклатуре такой жанр не значится, но для разговора о книге Холлидея допустим его существование, благо его буквальный смысл побуждает сразу поставить важнейшие вопросы: кто наш проводник и какой дорогой он ведет.

Проводник у нас опытный и знающий. За плечами у Холлидея несколько капитальных исследований, посвященных Шекспиру: «Шекспир и его критики» (1949, 2-е издание — 1958), «Шекспировский справочник. 1550—1950» (1952; к 400-летнему юбилею дополнен и переиздан: «Шекспировский справочник. 1564—1964», 1964), «Поэзия шекспировских пьес» (1954), «Шекспировский культ» (1957) и другие. Есть у Холлидея и «большая» биография Шекспира (1961). Как биограф Холлидей занимает принципиальную позицию: не верит большинству «легенд», из которых в немалой степени состоит биография Шекспира (и потому он почти не упоминает их), и для него не существует проблемы авторства. Соответственно дорога, которой он ведет читателя, — это прямая дорога достоверно установленных фактов. Чуть какая неясность, зыбкость — и автор берет осторожный, «парламентский» тон: «видимо», «скорее всего», «похоже, что» и т. п. Холлидей не спешит разделить догадки своих предшественников — и не настаивает на своих собственных.

Такая позиция полностью оправдывает себя в книге, которую мы назвали путеводителем по жизни Шекспира. В самом деле, прочитав ее, мы получаем ясное, стройное и довольно полное представление о человеке, который жил и творил 400 с лишним лет назад. Конечно, заслуга в этом не одного Холлидея, и он оговаривает это во Вступлении. За 300 лет наука о Шекспире накопила огромный материал, а главное, научилась с ним работать. Мы сейчас совершим небольшое путешествие в прошлое, попытаемся хотя бы пунктиром дать «биографию» холлидеевской биографии. В соответствии с избранным жанром всю академическую оснастку своей работы автор снял, погрузил в подтекст, и поэтому в открытом тексте не всякий услышит его перекличку с предшественниками и современниками. Мы вкратце познакомимся с шекспировской «мифологией» — то есть с легендами и преданиями, составляющими апокрифическую биографию поэта, без знакомства с которой, по моему убеждению, наше представление о нем будет несправедливо обеднено. Для начала представим себе общие закономерности складывания такой «мифологии». Современный исследователь М. Риз, процитировав слова Стивенса, которыми мы открыли статью, отмечает: «Но даже в дни Стивенса много больше было известно о Шекспире, а то, чего люди не знали, они с большой изобретательностью придумывали». Причину такого «фактотворчества» Риз в другом месте определяет так: «...естественно, стратфордцам хотелось приукрасить память о знаменитом земляке. Они до сих пор это делают».

Известно, что причастность (даже мимолетная и случайная) к значительному событию или лицу рождает неодолимое желание творить легенды. Тут не помеха даже, что личность стала исторической уже при жизни и буквально каждый ее шаг известен и расписан. «Мифотворцев» можно понять: легенда, творимая ими, осеняет своим крылом их тоже, они вырастают в собственных глазах.

Содержание и в особенности колорит легенды определяются факторами отступившего в прошлое времени и отдаленного пространства (лондонский автор пишет об актере из Стратфорда), а также «спросом» на героя (кому и какой он нужен сейчас).

Не редкость услышать сетования по поводу того, что ни при жизни Шекспира, ни вскоре после его смерти не была написана его биография — тогда, дескать, не было бы легенд и преданий. Во-первых, легенды и предания были бы все равно. Во-вторых, в шекспировское время жанра биографии в нашем понимании просто не было, тем более для лиц незнатного происхождения и предосудительной профессии (актер). Лишь две попытки в биографическом роде отмечены в Англии XVI века: жизнь Томаса Мора, написанная его зятем Уильямом Ропером, и жизнь кардинала Вулси, написанная племянником Мора Джорджем Кавендишем. Оба эти произведения посвящены «мученикам» и потому недалеко отстоят от «жития святых».

Первые попытки воспроизвести обстоятельства жизни Шекспира были предприняты лишь в эпоху Реставрации, когда после пуританского запрета вновь открылись театры и Шекспир, хоть и в переделанном виде, вернулся на сцену. И тогда выяснилось, как мало известно о его жизни и насколько гадательно и малодостоверно то малое, что казалось известным.

В 1662 году была опубликована «История достопримечательных людей Англии» королевского капеллана Томаса Фуллера (1608—1661). В главке, посвященной графству Уорикшир, он дает краткий очерк о Шекспире. Фуллер располагал очень скудными сведениями о Шекспире, он даже не знал точного года его смерти. Как достоверное он сообщает о малой учености и «нутряном» таланте Шекспира и о его «умственных баталиях» с Б. Джонсоном. В сущности говоря, он ничего не добавил к известным отзывам Джонсона: «...он (т. е. Шекспир) плохо знал латынь и еще хуже греческий» (из стихотворения в фолио 1623 г.) и «Шекспиру не хватало искусства» (из беседы с У. Драммондом в 1618 г.). Впрочем, классическим стало фуллеровское сравнение Джонсона с неповоротливым испанским галеоном, а Шекспира — с маневренным английским военным кораблем.

Тогда же стратфордский викарий Джон Уорд (1629—1681) собирал и записывал местные анекдоты и предания, медицинские рецепты (в молодости Уорд учился на медика) и прочие занятные сведения. Он сделал себе заметку на память: связаться с миссис Куинли и прочесть Шекспира. Еще здравствовали внучка Шекспира, леди Бернард, его сестра Джудит Куинли (она умерла в 1662 году) и племянник Томас Харт, но из записей Уорда трудно заключить, воспользовался ли он их воспоминаниями. Уорд сообщает: в молодости Шекспир был завзятым театралом, в зрелые годы жил в Стратфорде и сочинял по две пьесы в сезон, разбогател и тратил («как я слышал») 1000 фунтов в год. Обстоятельства смерти драматурга («Шекспир, Дрейтон и Бен Джонсон бурно отпраздновали встречу...») — тоже из записей Уорда, и, хотя к тому времени минуло уже полстолетия, эта история претендует на некоторую степень достоверности. Бен Джонсон, мы знаем, был в дружеских отношениях с Шекспиром и, как говорится, любил застолье, а Дрейтон — земляк Шекспира, лечился у доктора Холла, его зятя, и естественно предположить близкое знакомство Шекспира с Дрейтоном. Впрочем, известный шекспировед Д. Смарт крайне скептически относится к этой истории. Когда же речь заходит о 1000-фунтовых расходах Шекспира (это фантастические деньги), то и самый непредубежденный читатель теряет доверие к Уорду-биографу.

Двадцать лет спустя известный антикварий Энтони Вуд (1632—1695) взялся за составление жизнеописаний «всех писателей и епископов», окончивших Оксфордский университет (Вуд — уроженец Оксфорда, выпускник старейшего Мертон-колледжа.) К сбору материалов он привлек Джона Обри (1626—1697), своего приятеля. Шекспир хотя и был писателем, но университета не кончал, и в поле зрения Обри он попал потому, что тот как истый энтузиаст не удержался в предначертанных границах. Обри — историк ненадежный, он слишком доверчив к «историям». Не затрудняя себя проверкой, он, например, называет Чосера «сэром», хотя тот никогда не был рыцарем, и делает его владельцем феодального замка. В очерке жизни Шекспира он заявляет, что отец Шекспира был мясником и тому же ремеслу учил сына. Готовясь заколоть теленка, ученик-де исполнял процедуру «в высоком стиле», произносил речь. Не говоря о том, что юноша выглядит в этой сцене по меньшей мере странно, Обри обнаруживает полное невнимание к цеховым строгостям: перчаточник Джон Шекспир не мог быть мясником. Предполагают, что этими сведениями Обри обязан стратфордскому церковному сторожу Уильяму Каслу. В 1693 году 80-летний Касл (в лучшем случае он родился за два года до смерти Шекспира) повторил примерно то же самое «м-ру Дауделлу» (ничего не известно об этом человеке), а несколькими годами позже потряс воображение Чарлза Гилдона (1665—1724) рассказом о том, что-де сцена с Призраком в «Гамлете» была написана «в его (т. е. Шекспира) доме, который стоял как раз против кладбища и склепа». Поистине доверчивость первых биографов Шекспира вызывает изумление. Ведь они ходят по Стратфорду — как же не увидеть глазами то, что ясно даже из плана города: никакого кладбища и склепа не было ни вблизи дома на Хенли-стрит, ни вблизи «Нового места». Обри отправляет Шекспира в Лондон в возрасте 18 лет, хотя известно, что тому был 21 год, когда в Стратфорде при нем родились близнецы Джудит и Гамнет. По дороге из Стратфорда в Лондон, рассказывает Обри, Шекспир встретил констебля, которого потом вывел в «Сне в летнюю ночь» (этого констебля якобы еще застал в живых и хорошо знал приятель Обри, некий мистер Хоу). В названной пьесе констебля нет, и непонятно, что мешало Обри убедиться в этом, заглянув в текст. Или такая «история»: существует язвительная эпитафия на смерть «старого ростовщика» Кума. Обри доверчиво считает ее автором Шекспира, хотя Кум, знавший эту эпиграмму, в завещании оставил Шекспиру 5 фунтов. Не знал Обри и завещания Шекспира, иначе не заявил бы, что драматург оставил сестре ежегодный доход в 200 или 300 фунтов.

Когда Обри составлял свои записки, ему встретился человек, многое знавший о театральных делах накануне гражданской войны, — Уильям Бистон, сын Кристофера Бистона, учившегося актерскому ремеслу у Огастина Филипса и в 1598 году игравшего с Шекспиром в комедии Джонсона «Каждый в своем нраве». Знакомство едва закрепилось, как Бистон умер. Обри пришлось довольствоваться помощью совсем неосновательных мемуаристов, один из которых поведал ему, что-де Бен Джонсон убил «поэта Марло». В этом ошеломляющем вымысле слились два реальных факта, между собой никак не связанных: Марло умер от руки правительственного агента, а Бен Джонсон убил на дуэли коллегу-актера Габриэла Спенсера.

От Бистона Обри успел узнать: «В молодые годы он (Шекспир) учительствовал в провинции». Однако ни в публичной школе, ни в частной Шекспир вроде бы не мог быть учителем: для этого требовалось университетское образование и соответствующая лицензия. Он мог быть помощником учителя, мог быть частным репетитором, но документальных подтверждений этому нет. Однако это предание имеет своих сторонников среди современных шекспироведов, и в романной биографии Э. Берджеса («На солнце не похож», 1964) учительство Шекспира — один из основных эпизодов.

Есть у Обри и жизнеописание поэта-лауреата, сэра Уильяма Д'Авенанта. Отец сэра Уильяма, Джон Давенант (аристократический апостроф появился стараниями сына Уильяма), владел таверной на Хай-стрит в Оксфорде, где часто останавливался Шекспир на пути из Стратфорда в Лондон и обратно. Поэта хорошо помнил старший сын Джона, Роберт, а младший, как полагают, назван в честь почитаемого гостя. В год смерти Шекспира Уильяму Давенанту было десять лет, однако он тешил себя мыслью, что именно ему Шекспир «передал лиру».

Следующий биограф Шекспира — Николас Роу (1674—1718). В 1709 году он выпустил 6-томное издание Шекспира со своим биографическим очерком. Это первая напечатанная биография Шекспира (труды Уорда и Обри оставались в рукописях). Роу показал себя добросовестным биографом. По его просьбе актер Т. Беттертон специально ездил в Стратфорд для сбора сохранившихся свидетельств. Навыка работы с документами у Беттертона не было, и, хотя он листал метрическую книгу, он порядком напутал: Гамнета посчитал девочкой («у него (т. е. Шекспира) было три дочери, две остались в живых и вышли замуж»); сильно увеличил численность семьи за счет однофамильцев; Джона Шекспира записал в торговцы шерстью, чему якобы учился у него и сын Уильям. У Роу мы опять встречаем сюжет «Шекспир и 1000 фунтов стерлингов», но теперь эти сумасшедшие деньги дарит поэту граф Саутгемптон. Непомерная величина подарка смутила и Роу: по его признанию, он не поверил бы этой истории, не будь ее источником сам сэр Уильям Д'Авенант, лет за сорок до того рассказавший ее Беттертону. Насколько надежный информатор сэр Уильям — это еще вопрос, и интересна эта версия в другом отношении: здесь впервые ставятся в связь имена Шекспира и Саутгемптона.

За посвященные графу поэмы Шекспир наверняка получил вознаграждение, и, например, Э. Берджес в иллюстрированном очерке 1970 года предполагает, что сумма могла быть 100 фунтов. Однако в его же романе граф раскошеливается на 1000. Возможно, эта неприкаянная 1000 осталась в традиции потому, что таким был долг Фальстафа судье Шеллоу («Генрих IV», часть 2, акт V, сц. 5). Попутно отмечу, что обе работы Берджеса демонстрируют принципиальную разность литературоведческого и беллетристического подходов к биографии исторического лица. При всех необходимых оговорках биограф-литературовед озабочен достоверностью легенды (как было), а биограф — беллетрист — ее убедительностью (как могло быть). «Свидетельства лестного расположения» графа — все из области доброжелательной фантазии. По мере роста популярности Шекспира у его биографов ясно выявилось намерение ввести его в круг сильных мира сего. Биографы довели дело до того, что в XIX веке считались непреложной истиной задушевные отношения между Шекспиром и Саутгемптоном.

Роу засвидетельствовал, что Шекспир учился в бесплатной школе, повторил историю о виршах для надгробия Джона Кума (он не знал о завещании Кума), поведал о том, что Елизавета заказала Шекспиру «Виндзорских насмешниц». До того как Шекспир убедил своих товарищей поставить пьесу Бена Джонсона «Каждый в своем нраве», Джонсон, пишет Роу, был «совершенно неизвестен». Это уже серьезная ошибка. Впервые «слуги лорда-камергера» поставили эту пьесу в 1598 году, и к этому времени Джонсон успел прославиться постановками своих пьес у Хенсло, а Ф. Мерез назвал его среди «лучших авторов трагедий».

Наибольшую известность приобрела впервые рассказанная Роу история о браконьерстве. На ее примере хорошо видно, как исподволь складывалась и «уточнялась» до степени правдоподобия шекспировская «мифология». Можно приблизительно датировать ее возникновение: последние два десятилетия XVII века, поскольку ничего не знали о браконьерстве ни уроженец Стратфорда Уорд, ни охочий до «историй» Обри (он был в Стратфорде около 1680 года). Первым записал «историю» преподобный Ричард Дейвис (ум. 1708), От своего друга, викария Уильяма Фулмана (1632—1688), известного архивариуса, состоявшего в переписке с Вудом, Дейвис наследовал рукописный свод биографий, который дополнил собственными сведениями. В частности, в предельно краткую справку о Шекспире он ввел яркую деталь, и поныне интригующую его биографов: Шекспир якобы умер католиком. По Дейвису, Шекспир неудачно браконьерствовал в угодьях «сэра Люси», за что его неоднократно пороли, сажали под замок и в конечном счете вынудили бежать из родного края. Став драматургом, Шекспир отомстил Люси, изобразив его в образе судьи Клодпейта (т. е. «тупицы», «болвана»), на чей герб он поместил трех вшей (louses — почти омоним Люси). На гербе же Люси было три щуки (luces — полный омоним фамилии). Рукопись Фулмена — Дейвиса Роу была недоступна, и история о браконьерстве, скорее всего, известна ему от Беттертона, который мог слышать ее в 1708 году в Стратфорде, или от того же Уильяма Д'Авенанта. «Как это сплошь и рядом случается с молодыми людьми, — пишет Роу, — Шекспир имел несчастье попасть в дурную компанию» и браконьерствовал в парке сэра Томаса Люси в Чарлкоте около Стратфорда. Сэр Томас чувствительно наказал повесу, а тот в отместку сочинил ругательную балладу. Это уже новая деталь. Текст утрачен, но, говорят, стихи были до такой степени злыми, что сэр Томас стал преследовать его еще пуще и вынудил-таки бросить дело и семью и спасаться бегством в Лондон. В варианте Роу появились уточнения: полностью назван зарвавшийся феодал — «сэр Томас Люси из Чарлкота» (первые биографы Шекспира, выдвигая мотив «травли», похоже, забыли, что за браконьерство полагалось три месяца тюрьмы или троекратное возмещение ущерба); вместо судьи Клодпейта Роу правильно указал судью Шеллоу (тоже смысловая фамилия: мелкий, ничтожный) — из «Виндзорских насмешниц». Пьеса, напомню, начинается с того, что судья грозит пожаловаться в Звездную палату на сэра Джона Фальстафа, который прибил его слуг, подстрелил оленя и ворвался в дом лесничего. Племянник судьи, Слендер, подзадоривает судью, напоминая, что тот дворянин и на его гербе «двенадцать серебряных ершей» (в русском переводе ерши заменили щук, чтобы был возможен каламбур с вшами). У Дейвиса было сказано, что Шекспир бил в заповеднике Люси кроликов и оленей — Роу ограничивается оленями (видимо, так «солиднее»?). Во всей этой «истории» гипнотизировал спрямленный выход на судью Шеллоу с его двенадцатью щуками в гербе. Раз у сэра Томаса в гербе есть щуки, то он прототип судьи Шеллоу и, значит, история о браконьерстве подлинна. Никого не остановило, что комическая фигура судьи не вяжется с Люси, каким он предстает из свидетельств современников, не говоря уже о том, что в первой части «Генриха VI» Шекспир с большим уважением вывел его предка, сэра Уильяма Люси. Никого не остановило и то обстоятельство, что щуки были на многих гербах — у Гаскойнов, у судьи Гардинера, у графа Нортгемптона (у него, кстати сказать, было как раз двенадцать щук, как у судьи Шеллоу) и, наконец, у компании лондонских рыботорговцев.

В конце XVIII века Э. Мэлон (1741—1812) — по общему мнению, родоначальник научного шекспироведения — взялся отделить факты от вымысла. Многие легенды, сообщенные Роу, он отверг. В своем биографическом очерке Мэлон приводит по рукописи, автором которой он считал друри-лейнского суфлера Четвуда, такой факт: будто бы лет сорок назад кембриджский профессор Джошуа Варне слышал в Стратфорде два куплета ругательной баллады. Соль ее в том, что, потеряв оленя, сэру Томасу есть чем утешиться: благодаря супруге у него есть свои хорошие рога. Браконьерство считается установленным фактом, и в центр истории выдвигаются оскорбительные стихи. У. Олдис (1696—1761), автор утраченного жизнеописания Шекспира (впрочем, его успел увидеть Стивене, взявший некоторые сведения из него во второе издание своего шекспировского десятитомника в 1778 году), также сообщает, что слышал куплет баллады от некоего джентльмена, лет пятьдесят назад ездившего в Стратфорд. Но это уже другая баллада, не та, что у Мелона — Четвуда: здесь сэр Томас без обиняков называется ослом (хотя он и член парламента) и, как в «Виндзорских насмешницах», каламбурно обыгрывается фамилия: «вшивый Люси». Позже Олдис добавит, что баллада была прибита к воротам парка сэра Томаса. Редактор шекспировских текстов Э. Кейпелл (1713—1781) приводит тот же текст баллады, что у Олдиса: «много лет назад» (не правда ли, мы уже привыкаем к этому почти сказочному зачину?) его сообщил некий мистер Уилкс, присовокупивший и «предысторию». Будто бы в Тарбиге близ Стратфорда в 1703 году в возрасте девяноста с лишним лет умер некто Томас Джонс. В свое время он слышал балладу от городских старожилов, когда наведался в парк сэра Томаса Люси. Текст баллады Джонс продиктовал Томасу Уилксу, тот — своему тезке-сыну, а этот — уже Кейпеллу. Джон Джордан (1746—1809), колесник из Тиддингтона близ Стратфорда, поэт-самоучка и антикварий, перенес «место действия» из Чарлкота в Фулбрук, а также обнародовал полный текст «вшивого Люси» — Мэлон включил его в раздел «Приложение» своего издания Шекспира, но с оговоркой: его «обнаружили в комоде, который в свое время принадлежал миссис Дороти Тайлер из Шоттери близ Стратфорда, умершей в 1778 году в возрасте 80 лет (...), я убежден, что в подлинности обе версии баллады друг друга стоят — и та, и другая подделки». Лондонский издатель Р. Филлипс (1767—1840) внес в историю новую краску: оленя Шекспир забил к свадебному столу. Посетивший Чарлкот в 1828 году Вальтер Скотт узнал от потомков сэра Томаса Люси, что оленя, оказывается, подстрелили «в другом парке» и там же спрятали в амбаре — имелся в виду, очевидно, Фулбрук. Еще один поздний потомок рыцаря, миссис Люси, поведала биографу Шекспира С. Фуллому (1862), что в родословной семьи, составленной лет девяносто назад на основании семейных документов и преданий, подтверждалось: баллада действительно была прибита к воротам парка в Чарлкоте.

В наши дни эта почти трехсотлетняя легенда была решительно пересмотрена Л. Хотсоном, который в своей книге «Шекспир против Шеллоу» (1931) на роль прототипа судьи Шеллоу предложил Уильяма Гардинера (Холлидей пишет об этом). Но, например, авторитетнейший Э.К. Чэмберс не разделяет этой точки зрения — хотя бы потому, что история о браконьерстве — это стратфордский период жизни, а Гардинер — это Лондон. Дорожит легендой о браконьерстве и нынешний потомок пращура-рыцаря, Э. Фейерфакс-Люси, причем движут ею не геростратовские побуждения: лишись человечество этой легенды, заявляет она, и из облика Шекспира уйдут живые, характерные черты.

В продолжение XVIII века Шекспир оброс еще несколькими легендами. Долго держалась, например, легенда о том, что-де по приезде в Лондон Шекспир караулил лошадей у театра, пока их владельцы смотрели представление. Впоследствии предприимчивый юноша сколотил целую команду из сверстников, называвших себя «шекспировскими мальчиками». Передача этой легенды «из рук в руки» напоминает детскую считалочку: Давенант рассказал ее Беттертону, Беттертон — Роу, Роу — Попу, Поп — епископу Ньютону, епископ — «одному джентльмену», этот джентльмен — секретарю-переписчику С. Джонсона, секретарь — самому Джонсону, а уж доктор Джонсон ввел эту историю в свое издание Шекспира (1765) и тем увековечил. Мэлон прямо заявлял, что в историю с лошадьми и «шекспировскими мальчиками» не верит. Скорее всего, Шекспир еще в Стратфорде свел знакомство с наезжавшими из Лондона актерами и в столицу приехал уже в составе какой-нибудь труппы. Однако «история» колоритна и чрезвычайно выигрышна в рассуждении «карьеры».

Лучшее, и часто единственное, оружие ученого, работающего с шекспировской «мифологией», — здравый смысл. Из современников этим драгоценным качеством наделены Чэмберс, Смарт. Стойко держится, например, убеждение, что Джон Шекспир был безграмотен: на сохранившихся документах вместо подписи он ставил крест или знак своей профессии — «распорку». Желая «выгородить» отца Шекспира, некоторые ученые говорят: это еще ничего не значит — иногда грамотные люди тоже ставили крест, поскольку это равносильно присяге, клятве и поэтому вернее всякой подписи. А Смарт рассуждает мудро: как же он мог быть безграмотным, если городское самоуправление дважды доверяло ему казначейские дела? Хорошо, записать может и писарь, но не водить же повсюду за собой писаря! Кроме того, надо и проверить, что там записал писарь. Ответ придется держать Джону Шекспиру, а не писарю. И в историю о браконьерстве Смарт не верит на очень простом основании: право на заповедник мог дать только королевский патент, а Люси получили его позже, в 1618 году.

Отсутствием здравого смысла грешили те писавшие о Шекспире, кто модернизировали личность драматурга, мерили его своими, позднейшими мерками. Например, находили недостойным «царя поэтов» домогаться дворянства (строго говоря, Шекспир только «подстраховал» своим авторитетом и связями челобитную отца). Точно так же разводят руками по поводу его материального преуспеяния, хотя в основе его каторжный труд, а не одна деловая хватка. Все это кабинетные рассуждения, они не принимают в расчет, что титанические личности той эпохи не только открывали новые земли и новые горизонты культуры, но и каждодневно решали насущные проблемы частного существования. Инициатива — девиз шекспировского времени: успеть раньше и лучше других — идет ли речь о написании пьесы, о покупке дома или об удержании места при дворе. Шекспир жил в обществе, где гражданская и личная независимость обеспечивалась благоприобретенным «имением» либо аристократическими прерогативами. Именно практическую сметку высоко ценил у него один из самых трезвых умов нашего века — Б. Шоу, как известно, не очень жаловавший «барда»: «(...) человек поднабрался у своего отца кое-какого опыта, пока другие поэты и драматурги губили себя по университетам». Шекспир — цельная личность, и это было трудно понять (или принять), например, в романтическую эпоху, когда «творческая личность» и «практический деятель» полярно разошлись. Их соединение в одном лице давало либо драматический результат, как в случае с Бальзаком, либо морально сомнительный тип «приспособленца». Понятно, что в связи с Шекспиром второй вариант у романтиков даже не возникал. «Существуют поклонники Шекспира столь ревнивые относительно его чести, — писал Э. Дауден, — что они не в состоянии допустить какой-нибудь нравственный недостаток в таком благородном человеке». Зато позже «реалисты» откажут приобретателю и сквалыге из Стратфорда в праве на его сочинения. «Прежде мы канонизировали своих героев. Теперь вошло в обычай их вульгаризировать» — это из эссе О. Уайльда «Критик как художник», причем говорится здесь о «составителях биографий».

Между тем и вопрос о дворянстве Шекспира не так прост и однозначен, как может показаться. Шекспир в высшей степени обладал историческим самосознанием, то есть чувство истории, выразившееся в его хрониках, определяло и его частное существование. Недаром он так пекся о продолжении рода, фамилии. Оглядываясь назад, он упирался в деда Ричарда, за которым была полная тьма. Счастье, что забрезжил героический предок и фамилия обрела исторические обертоны.

К началу XIX века процесс складывания и закрепления в литературе шекспировской «мифологии» в основном завершился. Биография драматурга в ту пору представляла собой, условно говоря, некое ядро достоверных, документально подтверждаемых фактов в оболочке малодостоверных легенд. Скорее всего, мы никогда уже не узнаем его жизнь в «утраченные годы», никогда не узнаем имени «утаенной любви». Поэтому молодые годы Шекспира и «смуглая леди» сонетов — излюбленные сюжеты шекспировской беллетристики: здесь вымысел не возбраняется. В лучшем случае отвергнутый, но не опровергнутый Мэлоном и Стивенсом, «романтический» антураж принимается романтиками как должное. Он и впрямь «поэтичен», поскольку он плод фантазии, но многие искренне думали, что «фантазировала» сама прихотливая судьба. Семейная жизнь Шекспира, как мы знаем, протекала «наездами», была эпизодической. За этим может таиться драма, однако о «второй по качеству кровати» задумаются позже, а пока ристалищем страстей объявлен Лондон, где поэт переживает трудную и горькую любовь к «смуглой даме». Общественное положение драматурга представлялось уже чрезвычайно высоким: среди его друзей и покровителей не только графы, но и сама Елизавета, из-за кулис смотрящая его игру. Noblesse oblige¹, и героиню сонетов выбирали привередливо. В 1890 году Т. Тайлер назвал имя: Мери Фиттон. Она хотя и не аристократка, но любовница аристократа, графа Пемброка. Эта претендентка станет героиней драматического скетча Б. Шоу «Смуглая леди сонетов» (1910).

Одновременно с романтическим культом Шекспира в XIX веке набирает силу научное шекспироведение. Шекспировскую эпоху исследует целый ряд школ и направлений в Германии и во Франции. Биографический раздел науки о Шекспире пополняют капитальные работы отечественных ученых Дж. О. Холиуэла-Филиппса, С. Ли. В России много и плодотворно исследует жизнь и творчество Шекспира Н. Стороженко; выходят биографии В. Чуйко, И. Иванова. На русский язык переводятся книги М. Коха, Э. Даудена, Г. Брандеса, Р. Женэ. В потоке публикаций постепенно проступают контуры явления, в середине века определившегося как «проблема авторства». Ни в XVII, ни в XVIII веке никто, во всяком случае публично, не высказывал сомнения в том, что пьесы Шекспира написал уроженец Стратфорда лондонский актер Шекспир. Вдруг хлынул шквал ревизионистских толкований. Они не иссякли по сей день, хотя напор, конечно, не тот.

Воображение ранних слагателей шекспировских апокрифов бледнеет перед неуемной фантазией антишекспиристов. Первой ласточкой была книга американки Делии Бэкон «Раскрытие философии пьес Шекспира» (1857), где автором шекспировских текстов объявлялся философ и государственный деятель Ф. Бэкон. К соображениям Д. Бэкон сочувственно прислушались Р. Эмерсон, Н. Готорн, Т. Карлейль. Появилось еще несколько книг в пользу Бэкона, причем «обнаружилось», что он писал не только за Шекспира, но и за Марло, Б. Джонсона, Э. Спенсера и вдобавок к своим «Эссе» написал «Опыты» Монтеня. Непонятно, как он при этом успел написать вещи, подписанные его собственным именем, и выдвинуться на государственном поприще. Зачем, спрашивается, нужно было отдавать авторство другому? Бэконианцы отвечают: ради собственной безопасности и еще потому, что он не относился к этим «занятиям» всерьез и не хотел компрометировать себя. Таким образом, рисковал каждый раз Шекспир, буквально ходил по краю, однако, за единственным исключением (сыгранный накануне мятежа Эссекса «Ричард II»), у него и волос с головы не упал. В 1621 году Бэкона отставили от государственной службы за взяточничесто. Тревожиться за карьеру уже не приходится, времени много — тут бы и навести порядок в творчестве, тем более что прятаться не за кого: Шекспир умер. Однако философ с достойным этого звания спокойствием мирится с тем, что в 1623 году выходит собрание «его» пьес под чужим именем. «Литературная ересь», объявившая Бэкона Шекспиром, поколебалась в 1910-е годы, ее последний сильный всплеск — памфлет Марка Твена «А умер ли Шекспир?» (1910). На смену Бэкону явился отряд титулованных личностей: граф Дерби, граф Ретленд, граф Оксфорд и, наконец, королева Елизавета. Энтузиастов, выдвинувших эти кандидатуры, можно условно назвать «неоромантиками». Их антидемократический пафос очевиден, и, казалось бы, странно, что, например, версия «Шекспир — Ретленд» в свое время всерьез рассматривалась советскими учеными: в 1924 году вышла книга Ф. Шипулинского, популяризировавшего концепцию С. Дамблона (1912), — «Шекспир — Ретленд»; на выводах этой книги В. Фриче (1926) и П. Коган (1931) основали свои очерки жизни и творчества драматурга. Впрочем, ничего странного нет: вульгарными социологами Шекспир рассматривался как выразитель «мировоззрения аристократической среды» и графское происхождение оказалось кстати. При этом действительно случайных совпадений (и умышленных натяжек) в книге Шипулинского впечатляюще много. Такое скопление «улик» бывает только в плохом детективе.

В качестве автора шекспировских творений назывался и драматург К. Марло: после своей «мнимой» смерти в 1593 году он якобы скрылся в континентальной Европе и продолжал писать пьесы, которые актер Шекспир публиковал и подписывал своим именем. Вообще же на роль Шекспира за истекшее столетие заявлено около 30 претендентов порознь и в группах. Есть колоритные фигуры: монахиня Энн Уэтли («героиня» ошибки вустерского писаря, регистрировавшего брачную лицензию) и тоскующая в разлуке законная супруга, Энн Шекспир; королева Мария Стюарт и переводчик Монтеня Д. Флорио. Коллективное творчество (под псевдонимом «Шекспир») собирает цвет того времени: Уолтер Рэли, Джон Донн, Фрэнсис Дрейк... Характерная деталь: авторы всех этих домыслов в большинстве своем дилетанты — это журналисты, юристы, отставные военные, удалившиеся от дел политики. Они плохо знают шекспировскую эпоху, а методы, которыми они совершают свои открытия, не выдерживают критики. То изобретался некий «шифр», с помощью которого из шекспировских текстов вычитывалось обращение Бэкона к потомкам. То прибегали к столоверчению, пытали медиума, и тот давал разноречивые сведения. Дело дошло до того, что в поисках утаенных документов, хранивших истину, были потревожены некоторые склепы и могилы.

Литературные сенсации, похоже, никогда не переведутся. Время от времени их мутная пена вскипает вокруг бесспорных имен. Известно, что «Льюис Кэрролл» — это псевдоним оксфордского математика Ч.Л. Доджсона, однако существование в одном лице сказочника и сухого педанта кому-то не дает покоя. В 1935 году некие Партриджи из Нью-Йорка опубликовали книжку «Самое замечательное эхо в мире», где «доказывалось», что подлинным автором книг об Алисе был Марк Твен. Оторвавшись от реальности, литературный авантюризм обычно договаривается до полного бреда: как Бэкон «оказался» автором едва ли не всей елизаветинской литературы, так и Марк Твен, помимо кэрролловских книг, объявляется автором всех произведений Э. По и Н. Готорна. В обширной «кэрроллиане» это «открытие» долго оставалось курьезной строчкой, как вдруг в начале 1984 года из-за океана пришла новая сенсация. На сей раз Льюис Кэрролл — это королева Виктория. Будто бы существуют особые, секретные дневники королевы, сейчас они расшифрованы и т. д. Идет время, однако ничего не происходит — баламуты молчат. Они сделали свое дело. Газеты возбужденно посудачили, ученые, оторвавшись от нужных занятий, с досадой выразили недоумение. Общественность развлеклась. Не был ли и «шекспировский вопрос» пустой тратой времени? Нет. Сами того не желая, антишекспиристы стимулировали более глубокое изучение шекспировской эпохи, помогли выявить многогранность творчества и личности Шекспира.

Говоря о вкладе советского шекспироведения в изучение биографии великого драматурга, необходимо отметить два обстоятельства, определяющие своеобразие «русского Шекспира». По понятным причинам мы строже относимся к фактам жизни зарубежного классика, с осторожностью внимаем открытиям и находкам и тем более осторожно принимаем новое толкование уже известных положений. Узнай мы завтра от англичан или американцев достоверное имя «смуглой леди» (Джейн Давенант? Жаклин Филд? Люси Морган? Эмилия Ланьер, урожденная Боссано?) — что изменится? Ничего не придется менять в переводах С. Маршака, и место «Сонетов» Шекспира в лирике позднего английского Возрождения каким было, таким и останется. И второе: в традициях русской мемуарно-биографической литературы — особый такт, деликатность (вплоть до щепетильности) по отношению к биографическому герою. Это завещал нам еще Пушкин: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с Гением». Концептуальны, строго научны и по-человечески уважительны к герою биографические книги о Шекспире А. Смирнова, М. Морозова, А. Аникста, М. и Д. Урновых и других советских ученых. С высокой требовательностью допускаем мы в наш литературный обиход зарубежные работы. Одной из последних переведена на русский язык чрезвычайно содержательная книга американского ученого С. Шенбаума «Шекспир. Краткая документальная биография». Теперь на шекспировскую полку встает книга Ф. Холлидея. Еще одна встреча с великим англичанином.

В. Харитонов

Примечания

1. Положение обязывает (франц.).