Исторические воззрения Шекспира

Обратимся теперь к хроникам Шекспира с целью выяснения, каковы были его воззрения на историю общества — ее содержание, движущие силы, течение, наконец, как эти воззрения соотносятся с тюдоровской историографической традицией.

Уже отмечалось, что западное шекспироведение в принципе отказывает Шекспиру в самостоятельных исторических воззрениях. Для создания хроник ему-де нужна была лишь «сумма исторических фактов», что же касается самого отбора фактов и способов их сочленения в связное целое, то в этом он целиком и полностью полагался на свое чутье драматурга и актера. Если ему и приходилось считаться с чем-либо выходящим за эти рамки, то разве что с требованиями цензуры, у которой не должно было возникнуть сомнений относительно лояльности автора. Отсюда делается вывод, что Шекспир следовал за источниками не только в изложении фактов, но и в их интерпретации¹. Однако изучение хроник Шекспира и сравнение их с источниками убеждает в том, что в изложенных выше суждениях действительная проблема весьма упрощена. Начать с того, что интерпретация основных вех английской истории XV в. в указанных источниках не только не однозначна, но до крайности противоречива и что, следовательно, Шекспиру приходилось определять свою позицию не на уровне отдельных фактов, а на уровне общеисторических концепций. Здесь и возникает необходимость попытаться выяснить, каковы же были общеисторические воззрения Шекспира.

В общем и целом эти воззрения укладываются в русло философии истории ренессансного гуманизма, т. е. колеблются между двумя полюсами: с одной стороны, гуманистической верой в суверенность личности, направляющей и контролирующей свою жизнь, с другой стороны, христианской традицией, рассматривавшей человеческую жизнь, и следовательно человеческую историю, лишь как воплощение божественного промысла. Но то, что представляется нам абсолютно несовместимым, вполне совмещалось в представлениях Шекспира и его современников. В самом деле, история рисовалась им процессом, протекающим в двух формах: 1) видимой цепью событий, развязанных людьми, и 2) результатом неисповедимого «божественного плана». В первом случае «актеры», подвизающиеся на сцепе истории, движимы лишь ближайшей целью, которая их полностью поглощает и ослепляет. Их принуждают действовать страсть честолюбия, жажда власти, гордыня, местничество — словом, импульсы, заключенные в самой природе этих актеров. Во втором случае речь идет не столько о конкретном развертывании событий, сколько об их конечном результате, т. е. о том, к какой конечной цели они устремлены. С этой точки зрения «актеры истории» — не более чем слепые орудия провидения. В первом случае время событий измеряется днями, месяцами, годами, во втором — веками, эпохами. Естественно, что при такой разномасштабности процессов писать историю можно было лишь при одном условии — резервируя провиденциалистскую интерпретацию событий для введения или для заключения повествования, излагая и объясняя их ход в терминах «чисто человеческих», что для гуманистической историографии сводилось все к тем же «страстям». Это было, по сути, глубоко трагедийное видение истории. Суверенная личность оказывалась лишь исполнителем чужой воли, жертвой глубокого самообмана: в конечном итоге все заговоры, перевороты, восстания, кровопролитная борьба — все это только для того, чтобы реализовался «промысел божий». Типичным примером подобной реализации провиденциалистской концепции может служить пьеса «Ричард III». В ней эта концепция нашла свое отражение в финале, в сцене, предшествующей решающей битве при Босворте. Здесь нет пророчеств, но слова и поступки действующих лиц исполнены рокового смысла. Вот, к примеру, «самочувствие» Ричарда перед битвой.

Огни синеют. Мертв полночный час.
В поту холодном трепетное тело.
Боюсь себя? Ведь никого здесь нет.
. . . . . . . . . . . . . .
Бежать? Но от себя? И от чего?
        «Ричард III», V, 3

А вот как изображено пробуждение графа Ричмонда:

Сладчайший сон, нежнейшие из грез,
Когда-либо приснившиеся людям,
Меня минувшей ночью посетили.
        Там же

И можно ли после этого сомневаться в исходе предстоящей битвы!

Очевидно, провиденциализм в пьесе «Ричард III» — не что иное, как реализация «божественного плана». Другой характер божественных промысел носит в драме «Ричард II». Хронологически эта драма открывает почти столетний период английской истории, воссозданный в двух тетралогиях. Естественно, что и реализация указанной концепции здесь иная. Но, чтобы понять ее, необходимо небольшое отступление.

В историографической литературе тюдоровский исторический миф чаще всего отождествляется с воззрениями Холла, автора хроники, послужившей Шекспиру основным источником при написании пьес первой тетралогии. Холл рассматривается едва ли не как орудие политических целей Генриха VIII. Исторический миф, якобы воплощенный в хронике Холла, раскрывается обычно следующим образом. Хотя Ричард II проявил неспособность управлять страной, Болингброк (будущий Генрих IV), низложивший его. дважды совершил преступление: сперва — узурпировав трон и затем — допустив убийство Ричарда в нарушение данной клятвы. Господь наказал Генриха IV, сделав его правление «беспокойным», но отодвинул срок возмездия, поскольку Генрих «раскаялся». Однако Генрих, по всеобщему убеждению, был узурпатором. Его сын и наследник, Генрих V, благодаря своей «политической мудрости» и «благочестию» также отсрочил день возмездия (ради искупления отцовского греха он даже приказал перезахоронить прах Ричарда II в Вестминстерском аббатстве). Но ему недоставало мудрости, чтобы понять опасность, исходившую от дома Йорков. В правление Генриха VI проклятие, которое навлекли на себя и страну Ланкастеры, наконец свершилось в ужасной форме войны Роз.

Есть, однако, основания усомниться, во-первых, в том, что изложенный миф действительно тюдоровский, а во-вторых, в том, что именно его правомерно связывать с Холлом. Нетрудно доказать, что этот миф являлся в действительности йоркистским мифом: ведь он даже в деталях соответствует аргументу, выдвинутому герцогом Йоркским в английском парламенте после битвы при Норсемптоне².

Хотя Холл, несомненно, знал его и ссылался на него в своей хронике, он никогда не выдавал его за собственный, т. е. им разделявшийся. Так, рассказывая о злоключениях Генриха VI, Холл указывает: некоторые отмечают, что Генрих был «недалеким человеком», «невинным», другие утверждают, что он был «трусом», «не способным править», третьи объясняют его несчастья божьей карой, подчеркивая, что королевство, которым его дед завладел несправедливо, не могло долго оставаться в таком состоянии. В лице внука всевышний покарал преступления деда.

Таким образом, нет свидетельств того, что Холл согласен с последним объяснением причин войны Роз. Он не видел в низложении Ричарда ужасного греха, за который «расплачивалась страна». Наоборот, Холл подчеркивает, что именно беззакония Ричарда разоряли Англию и потому знать, прелаты и магистраты обратились к Генриху Болингброку. Последний же вернулся в Англию только после того, как к нему с просьбой об этом обратился архиепископ Кентерберийский, наконец, он был провозглашен королем «единодушно знатью и общинами». Холл изображает Болингброка не вероломным узурпатором, а благородным аристократом, любимцем народа и превосходным королем-патриотом, спасшим страну от злоключений, в которые она была ввергнута правлением Ричарда II. Достаточно взглянуть на эпитеты, которыми он характеризует правление отдельных королей, и станет ясным, что для Холла акт низложения Ричарда II вовсе не навлекает возмездия на последующих правителей. Так, за «беспокойным правлением короля Генриха IV» следуют «победоносные деяния короля Генриха V», «смутное время короля Генриха VI», «цветущее правление Эдуарда IV», «жалостливая жизнь короля Эдуарда V», «трагические действия короля Ричарда III», наконец, «мудрое правление короля Генриха VII». Вместе с тем Генрих IV — родоначальник раздора между Ланкастерами и Йорками, а Генрих VII Тюдор — ниспосланный небом «спаситель» страны от междоусобиц. Но, изображая ужасы междоусобицы, Холл не пропагандирует тюдоровскую доктрину повиновения и нигде не говорит о священном характере королевской власти и «грехе восстания». Единственное, в чем Холл действительно повинен, так это в том, что ход истории Англии с этого момента он изобразил полностью в духе провиденциалистской концепции истории³.

Истинным глашатаем йоркистской точки зрения, которую нередко выдают за тюдоровский миф о событиях XV в., явился не Холл, а Холиншед⁴. Именно он осудил Болингброка как «узурпатора» и пространно описал душевные муки его в последние годы правления. Согласно Холиншеду, «беспокойное правление» Генриха IV — справедливое наказание его и его подданных — участников низложения законного короля Ричарда II, чья вина заключалась в том, что он был слишком щедр к друзьям и слишком милосерден к врагам. Трудно себе представить, чтобы такое истолкование истории служило политическим целям первых двух Тюдоров, поскольку слишком уж подчеркивался принцип легитимизма. Иначе говоря, осуждая Болингброка как «узурпатора», Холиншед, по существу, утверждал законность йоркистских притязаний на корону. Более того, он называет герцога Йорка истинным, законным претендентом на корону, принадлежавшую Генриху VI. Ниспровергнув династию Йорков, Тюдоры вряд ли могли одобрить концепцию, в соответствии с которой Йорки выступали бы законными наследниками английского престола.

Однако то, что мог себе позволить Холиншед в 1577 г., было более чем рискованным в 1548 г. В ту пору тюдоровские апологеты, сознавая, что титул первых двух Тюдоров более чем сомнителен, всячески избегали самого понятия легитимности, утверждая снова и снова, что Англия обязана «миром и благополучием» Генриху VII, и именно в этом искали оправдание его узурпации. Святость правящего короля, а но святость его титула — вот что подчеркивали апологеты Тюдоров. Вместо Генриха IV в центре их внимания оказался расточительный и порочный Ричард II. Генрих VI для них не жертва родового греха, а святой мученик — жертва преступного честолюбия Ричарда III. Вместо того чтобы противопоставлять титулы двух соперничавших домов (как это делал Холиншед), они подчеркивали «счастливый союз Ланкастеров и Йорков» (брак Генриха Ричмонда и наследницы Эдуарда IV — Елизаветы). Тюдоровские апологеты проводили идею не возмездия, а «примирения», «целесообразности» всего совершенного. Для них англичане не грешники, которые нуждаются в искуплении, а «избранный народ», долго блуждавший в пустыне кровавых смут, прежде чем достичь «земли обетованной» — тюдоровского правления.

Итак, Шекспиру приходилось выбирать между двумя историческими мифами: йоркистским, представленным в хронике Холиншеда, и тюдоровским, воплощенным в хронике Холла, или, что то же, между провиденциализмом, объяснявшим историю Англии XV в. «конечной причиной» (т. е. последствиями «греха» — низложения Болингброком законного короля Ричарда II), и провиденциализмом более прагматического толка, ограничивавшимся при решении той же задачи так называемыми «вторичными причинами», т. е. мотивами человеческих поступков, когда освещались причины войны Роз, и прибегавшим к «руке божьей» — только при объяснении ее исхода. В хрониках Шекспира нетрудно найти элементы обеих концепций, но в его трактовке они оказываются значительно модифицированными. В самом деле, Холиншед очень хорошо знает, почему в Англии XV в. наступили смутные времена, и гораздо хуже осведомлен, почему именно Тюдоры оказались на троне, когда с неизмеримо большим основанием на него могли претендовать Йорки. Холл, наоборот, сосредоточен на объяснении «чудесного спасения» Англии Тюдорами, призванными провидением на престол. В хрониках Шекспира «рука всевышнего» тоже появляется во всех тех случаях, когда история идет не так, как ожидали участники. Однако связано это, как правило, с объяснением того или иного конкретного события, а вовсе не с предначертанием их общего хода.

Другими словами, под пером Шекспира история в значительной мере утратила свой мистический характер, стала более доступной человеческому разумению. К тому же у Шекспира небо непостоянно в своих привязанностях. Послушать Ричарда II — и провидение оказывается на его стороне, но вот побеждает Ланкастер — все снова объясняется волей божьей: и это потому, что у каждой из борющихся клик на время появляется своя «рука божья», точнее, она всегда поддерживает победителя. Таким образом, провиденциализм утрачивает «непостижимый» характер и толкает на поиски рациональных причин исторических перемен.

Если отвлечься от тех ссылок на провидение, когда оно оказывается лишь словесной данью «обиходу», то окажется, что Шекспир прибегает к нему в трех случаях: 1) когда речь идет о пророчестве, которое было вполне возможно на разумных основаниях; 2) когда события, происходящие на глазах у зрителей, столь загадочны (пли объяснения их столь противоречивы), что единственным «примиряющим» всех выходом остается прибегнуть к провидению; 3) наконец, когда речь идет не о переменах, а о предназначении сущего, об основаниях его функционирования и т. д.

С первым случаем мы сталкиваемся в упоминавшейся уже речи епископа Карлейля, произнесенной в сцепе низложения короля Ричарда II.

Лорд Херфод, — королем он назван вами, —
Изменник пред законным королем.
Коль коронуете его вы, знайте:
Кровь английская землю утучнит...
. . . . . . . . . . . . . .
Мир к туркам и неверным спать уйдет,
А здесь, где мир царил, — средь войн мятежных
На брата брат и род на род восстанут;
Страх, беспорядок, ужас и бунты
Здесь будут жить...
        «Ричард II», IV, 1

Очевидно, что перед нами провиденциализм типа разумного предвидения. Здесь нет ссылки на небо и ого реакцию, на дела человеческие. Единственное, что еще связывает это предвидение с традиционным провиденциализмом, сводится к церковному сану пророчествующего. Однако «предвидение» оставляет без ответа вопрос: чем объясняется данное событие? Почему, например, жители Лондона полностью отвернулись от короля Ричарда II и с ликованием встретили Генриха Болингброка? Йорк объясняет эту перемену следующим образом:

С презрением... все косились
На Ричарда: никто «бог да хранит!» не крикнул
И не приветствовал его никто,
Но сором в венценосца все кидали.
. . . . . . . . . . . . . .
Но божью руку видно в этом деле,
И покоряемся мы высшей цели.
Я Болингброку клятву дал свою,
И власть навек я признаю.
        Там же, V, 2

Бросается в глаза абсолютная несовместимость точек зрения Йорка и Карлейля. Для Карлейля король Ричард — само воплощение «воли божьей», мятеж против него равносилен мятежу против всевышнего, иными словами, перед нами основная посылка «мифа» Йорков. В глазах дяди Ричарда, Йорка, все обстоит наоборот. Если вопреки «божественности» власти Ричарда победа досталась Болингброку, значит провидение склонилось на его сторону, значит, его дело правое. Но подобное заключение есть подтверждение того, что в контексте хроник Шекспира провидение функционировало в двух смыслах: 1) в традиционном — как реакция на «возмущающие» его действия; в этом случае оно привлекалось для объяснения общего хода истории, мы сказали бы — общей закономерности; 2) в смысле простой констатации, что все происходящее случается «по воле божьей», и тогда человеку отводилась задача выяснить разумную причину происходящего.

И Шекспир не упускает возможности привести разумные объяснения происходящего. По мнению Солсбери, задержка короля Ричарда в Ирландии стоила ему престола. Он вернулся слишком поздно, чтобы повернуть ход событии вспять.

Боюсь, что день единый промедленья
Тебе затмил все дни земного счастья.
Верни вчерашний день — себе ты этим
Двенадцать тысяч воинов вернешь!
Сегодня — поздно...
Валийцы мертвым короля сочли, —
Сбежали, к Болингброку перешли.
        Там же, III, 2

Другие причины того же события знает старый, умирающий герцог Гант: король вел себя, как тиран, страна для него вотчина, а подданные — бессловесные холопы.

Алмаз в оправе серебристой моря...
Благословенный край, отчизна, Англия...
В аренду сдан подобно жалкой ферме...
Теперь окружена кольцом позора —
Чернильных клякс, пергаментных оков;
Британия, привыкшая к победам,
Сама себя позорно победила.
        Там же, II, 1

И, обращаясь к Ричарду:

О, если бы твой дед предвидеть мог,
Как сыновей его сын сына сгубит, —
Он не дал бы позориться тебе,
Заранее тебя б он низложил,
Раз ты себя позором низлагаешь.
. . . . . . . . . . . . . .
Ты — Англии помещик, не король...
        Там же

Иную причину видит герцог Йорк: «Он молод» (там же).

Известно, что после смерти Ганта Ричард II конфисковал все его владения и имущество и том самым лишил изгнанного Болингброка наследства, а это было прямым правонарушением. И Йорк предупреждает:

Коль Херфорда вы нрав его лишите,
Все грамоты... . . . . . . . .
Отняв и подданство его отвергнув.
Вы навлечете тысячу несчастий
На голову свою, и вы лишитесь
Привязанных к вам тысячи сердец.
        Там же

С другой стороны, у короля Ричарда есть свое объяснение событий: Болингброк благодаря ловкости стал кумиром простонародья:

...Как он учтив был с чернью.
Как будто проникая им в сердца
С униженной любезностью, как ровня,
Как он поклоны расточал рабам,
Мастеровым — улыбкой мастерскою,
Снял шляпу перед устричной торговкой,
Двум возчикам, ему желавшим счастья,
Ответил реверансом со словами:
«Благодарю, друзья и земляки» —
Как будто нашей Англии наследник
И наших подданных надежда он.
        Там же, I, 4

Наконец, были свои объяснения и у простого парода. Достаточно вспомнить знаменитую беседу садовника и работника. Для них Ричард II — «расточительный король», он не правил страной, а отдал ее на откуп; в результате — правопорядок попран, царит беззаконие.

К чему нам за садового оградой
Блюсти закон, соотношенье форм,
Порядок образцовый сохраняя,
Когда весь край наш — сад в ограде моря —
Так полон сорняков? Цветы погибли.
Запущены плодовые деревья,
Ограды в беспорядке, а растенья
Изъедены червями в нем.
        Там же, III, 4

Перед нами сложнейшая гамма вполне рациональных суждений о причинах низложения Ричарда и смены его Болингброком. И хотя глубина и серьезность этих суждении весьма различны, тем не менее в совокупности они воссоздают вполне правдоподобную историческую ситуацию, обусловившую замену на престоле Англии Ричарда — Болингброком.

Итак, в хрониках Шекспира предполагается существование двоякого рода причинных связей в истории: скрытных, глубинных, разуму не доступных, которые определяют общее направление исторического процесса, и причин, лежащих на поверхности, доступных непосредственному наблюдению и объясняющих происходящие на глазах перемены. Подобно тому как современники Шекспира различали в человеке два начала — «божественное» и «плотское», точно так же и к анализу категории «государство» можно было подойти с двух точек зрения: натурфилософской и теологической. В первом случае исторические события рассматриваются в свете уже известной нам «органической теории» общества, т. е. надлежащего отправления предписанных функций каждым из «членов» «политического тела», во втором случае те же события предстают как следствие предначертанного «божественного плана». В хрониках Шекспира только что охарактеризованные способы исторического объяснения выступают то раздельно (как противоположность зримого и невидимого), то как единство, воплощение невидимого в зримом. Обратимся теперь к хроникам за иллюстрациями.

В самом деле, в трехчастной пьесе «Генрих VI» нет абсолютно никаких указаний на то, что Шекспир придавал какое-либо значение в трагических событиях этого времени захвату престола Болингброком. Через всю хронику красной нитью проходит не провиденциалистская концепция истории, а политико-этическая. Ни один из участников исторической драмы не рассматривает обрушившиеся на страну страдания как возмездие за низложение Ричарда II. Наоборот, их чаще всего связывают с неспособностью Генриха VI управлять страной. Достаточно сказать, что ни Мортимер, «законный» наследник Ричарда II, ни герцог Йорк, оспаривающий «право» Ланкастеров на корону Англии, ни разу не связывают происходящее с провидением.

Для Мортимера Болингброк — лишь «дерзостный захватчик». Тем не менее он перед смертью признает: «Ланкастерский основан прочно дом. Он, как гора, стоит, его не сдвинуть...» («Генрих VI», ч. I, II, 5). Точно так же и Йорк. В силу необходимости он может ссылками на родословную обосновать свое преимущественное право на английскую корону. Однако решающие причины, толкнувшие его на открытое выступление против Генриха VI, — безграничное честолюбие, жажда власти, с одной стороны, и понимание неспособности короля править государством — с другой. Таковы истинные причины смуты. Обращаясь к Генриху, Йорк говорит:

Король, — сказал я? — Нет, ты не король:
Не может тот народом управлять,
Кто и с одним изменником не сладит.
Не впору голове твоей корона.
        «Ричард II», V, 1

Итак, очевидно, что Шекспир развивает не провиденциальную, а чисто политическую концепцию власти. Король не тот, кто увенчан короной, а тот, кто может реализовать свое право на нее, чья рука может держать скипетр. Из двух «прав» «лучшее» принадлежит не «законному наследнику», если он негодный правитель, а способному претенденту.

Поле исторического зрения Шекспира, равно как и всей гуманистической историографии, представляется нам сравнительно узким: государственное начало и его олицетворение — королевская власть. Одним словом, одна лишь политическая история — таковы его пределы в исторических хрониках. Но как многогранно эта проблема раскрывается, на каком широком, временами истинно общенародном фоне! Известно, что в ту эпоху государственность воплощала линию исторического прогресса народов. Борьба с феодальной анархией, мятежами и местничеством знати внутри страны и угрозой вторжения сил контрреформации извне — таков действительный стержень «гражданской истории» того периода. Вот почему исторические хроники Шекспира столь созвучны историческому мышлению Макиавелли и Гвиччардини, с одной стороны, Бодену и Монтеню — с другой.

Вот почему Шекспир (в отличие от современной ему английской историографии) в бурных событиях английского XV в. увидел не только «смутное время», не просто смену династии на престоле, а смену исторических эпох: переход от иерархии — к национальному государству, от средневековой патриархальности, в которой роль и место индивида были зафиксированы однажды и навсегда в его «родословной», — к условиям существования, в которых то и другое оказалось во власти времени и тем самым лишилось определенности и постоянства. В отличие от «профессиональных хронистов» своего времени, Шекспир увидел всю глубину происшедшего переворота, когда представлявшийся наглухо замкнутым и неподвижным мир средневековья на глазах одного поколения раскрылся навстречу ветрам вселенной. Нет сомнения, что в рамках двух тетралогий этот переход с наибольшей глубиной анализируется в двух частях хроники «Генрих IV». Ни в одном другом литературном произведении той эпохи с такой ясностью не обрисованы поляризация общественных сил на рубеже средневековья и нового времени, их идеалы н принципы.

Политическим центром эпохи, формирующим новую социальную иерархию и новую шкалу политических ценностей — представления о рангах, правах и обязанностях и т. п., предстает, разумеется, королевский дворец. Олицетворение нового государственного начала — король, источник «нового права», «хранитель мира и порядка», твердой рукой пресекающий смуту, откуда она не исходила бы. В более чем противоречивом сопряжении с ним находятся устремления двух других общественных полюсов этого времени. Один из них — феодальная знать, средоточие реальной угрозы анархии: мятежей, заговоров, смуты, мир Хотспера. Другой — мир Фальстафа, мир завсегдатаев постоялых дворов и трактиров Истчипа, населенный пестрым людом, выпавшим «из орбит движения» различных сословий: здесь оставшиеся при одном лишь звании рыцари, добывающие средства для «благородной жизни» на больших дорогах, наемные служаки, искатели приключений, слуги. Мир — анархичный, импульсивный, неуправляемый, фермент постоянного брожения, особо опасного ввиду его соприкосновения с низами, улицей, толпой. Сталкивая эти миры между собой, Шекспир создал удивительную систему зеркал, каждое из которых отражало окружающую действительность неповторимым образом. Разумеется, не только сценически, но и исторически наиболее притягательным в этой системе является Фальстаф. Дворянин по рождению, он оказался «вне традиционного способа жизни своего класса», но именно поэтому вне его традиционных предубеждений. Равным образом, очутившись во власти мира денег, он решительно отвергает его этику и «политическую экономию». Но, оказавшись в столь специфическом для того времени «междуклассовом» пространстве, Фальстаф с редкой проницательностью раскрывает изнанку этоса различных сословий, служилых различных рангов, наконец, мира, к которому он сам принадлежит.

В трактирах Истчипа Фальстаф ведет себя как истый «дворянин» своего времени — он ест и пьет в долг, никогда не справляется о его размере и очень не любит, когда ему об этом напоминают. Однако само звучание слова «сэр» все еще действует магически — оно спасает Фальстафа от долговой тюрьмы и обеспечивает ему ежедневно добрую порцию хереса и достаточно каплунов. «Уж такой честный!» — воскликнет хозяйка трактира, провожая его на государеву службу. Благородный плут и грабитель, рыцарь, предпочитающий поединку на шпагах фехтование словесное, «ненасытная утроба», Фальстаф свободен от всех форм сословной узости, связанности, ограниченности. Удивительно ли, что именно его «образ мыслей и действий» стал наиболее всеобъемлющим зеркалом истории эпохи становления ренессансной государственности.

Современное шекспироведение все более склоняется к системному рассмотрению двух тетралогий при соблюдении принципа историзма.

Исторические хроники правомерно рассматривать как модусы решения одной и той же проблемы: королевская власть и личность ее носителя. В самом деле, Ричард II обладал с юридической точки зрения безупречным титулом суверена, однако он начисто был лишен чувства исторической ответственности, связанной с ним. Употребление власти по личной прихоти превратилось в злоупотребление ею. Генрих IV обладал качествами государственного мужа, но был узурпатором короны и убийцей низложенного им короля. Юридическая ущербность титула и моральная ущербность личности короля мешали ему «спокойно» править королевством. Генрих V обладал законным титулом (полученным по наследству от незаконно присвоившего его отца), а личные качества правителя были настолько преувеличены счастьем победоносного для англичан сражения при Азинкуре (1415), что стали еще при его жизни олицетворением непревзойденной доблести. Генрих VI обладал законным, наследственным титулом короля, но явно им тяготился из-за неспособности нести бремя ответственности, связанной с королевской властью. Наконец, Ричард III — традиционно утвердившийся образ короля-тирана. Однако было бы ошибочно делать вывод, что перед нами своеобразное аллегорическое изображение истории. Наоборот, исторические пьесы Шекспира были полны жизни и значения для его современников и даже мы — через столетия — воспринимаем их гуманистический пафос не как декламацию, а как волнующую глубоким трагизмом одиссею народи Англии, как грандиозный ренессансный эпос. И разве такие поставленные в нем проблемы, как личность и власть, власть и совесть, власть и закон, власть и ответственность и им подобные, — разве могли бы они приобрести столь непреходящее звучание, если бы их смысл не был раскрыт столь многогранно на материале живого, поистине всенародного опыта — на материале истории.

Но ведь история — не только прошлое, это и настоящее и будущее. Драматизация подобного материала давала возможность хотя и косвенно, но совершенно недвусмысленно комментировать настоящее, раскрывать содержание драматических конфликтов своего времени в терминах реальностей человеческой жизни и человеческих отношений.

В каждом более или менее значительном характере Шекспир раскрывает определенную грань логики самого исторического процесса, а в столкновениях этих характеров — скрытые пружины, двигавшие этот процесс. Поэтому определять жанр драмы, созданной Шекспиром, только эпитетом «историческая» представляется недостаточным. Речь должна идти о философско-исторической драме.

В целом историческое видение Шекспира складывалось постепенно, уточнялось и обогащалось от одной хроники к другой, и в той же степени уменьшалась зависимость драматурга от организации материала и интерпретативных принципов его источников. Так, первая тетралогия гораздо больше, явственнее окрашена провиденциалистской доктриной истории, нежели вторая. В особенности «Ричард III». Если вспомнить, что в этой хронике речь идет о событиях, непосредственно связанных с воцарением правившей в стране династии, то довольно точное следование Шекспира установившейся традиции можно объяснить не только недостаточностью опыта. Определенная печать неисповедимого «промысла божия» лежит и на более отдаленной по времени (хотя и первой по написанию) трилогии «Генрих VI». Генрих VI — несчастный король, он унаследовал корону годовалым младенцем. Врагам королевского мира и порядка только этого и нужно было, чтобы ввергнуть страну в хаос междоусобиц. Все же этого оказалось мало: король-младенец также унаследовал и неоконченную войну с Францией, удача в которой выпала на долю Франции (кстати, не только из-за пробудившегося в недрах ее народа чувства патриотизма, но не в малой степени также из-за все ярче разгоравшейся распри в верхах английской знати). Наконец, едва повзрослев, но «совету» одной из придворных клик Генрих заключил политически бессмысленный брак, только усиливший интриги и соперничество при дворе.

Все это было вполне созвучно провиденциалистской мотивировке событий, столь характерной для Холла и Холиншеда.

Однако уже в этих опытах Шекспир проявил значительную самостоятельность, сказавшуюся не только в отборе и сочленении фактов, диктуемых законами сценического искусства, но и в постановке того, что мы назвали бы сверхзадачей — вопроса о смысле истории. Уже в первой тетралогии заключена парадоксальная мысль: Генрих VI был слишком человек, чтобы в сложившихся условиях оказаться удачливым королем. Правда, Шекспир здесь просто «повторил» открытие Макиавелли: политическая и человеческая (житейская) мораль — две морали, но в отличие от последнего Шекспир отверг такое раздвоение морали, которая оправдывает аморальность (с человеческой точки зрения) политики «высшими интересами государства». Вот почему в рассматриваемой трилогии по мере приближения к финалу смещаются акценты: Генрих VI предстает не как непригодная личность, несоответствующая требованиям времени, а, напротив, как личность, возвышающаяся над миром безграничного честолюбия, предательства и нечеловеческой жестокости. В той мере, в какой все более беспомощным становится король Генрих, чем явственнее становится его банкротство как короля, политика, военачальника, тем больше он как человек выдвигается драматургом в центр драмы в качестве судьи над происходящим вокруг. Столкновение Генриха VI лицом к лицу с Ричардом Глостером символизирует содержание, пожалуй, основного урока всей трилогии: Генрих VI — негодный политик, поскольку он руководствовался на троне нормами общечеловеческой морали. С другой стороны, Ричард Глостер, прекрасно усвоивший различие между этими нормами и нормами морали политической, пытается поставить последние на службу не идеалу государственности, а своего личного безграничного честолюбия. Иными словами, Ричард Глостер — воплощение чисто феодального династа, прошедшего выучку в школе ренессансной политики.

Итак, каковы же характерные черты историзма Шекспира? Наиболее важная его особенность заключалась в том, что драматизированная им действительность была развивающейся, меняющейся.

Этот факт устанавливается с наибольшей очевидностью при рассмотрении того, как Шекспир осмысливает временной параметр истории. Сознание различия исторических времен — даже в рамках одного столетия — обнаруживается при сравнении первой и второй тетралогии. Так, мир Ричарда II явно более архаичен в сравнении со временем Генриха IV, не говоря уже о времени Ричарда III. И дело не только в том, что в первом случае мы еще сталкиваемся с таким анахронизмом, как судебный поединок, который уже трудно представить себе в более позднее время. Гораздо важнее, что отмеченное выше различие времен раскрывается в различных концепциях власти и столь же различных формах распоряжения ею.

Далее, в хрониках Шекспира явно прослеживается мысль о том, что, вопреки текучести, непостоянству, зыбкости дел человеческих, вопреки зримому хаосу событии, интригам, заговорам, переворотам, мятежам и кровопролитиям — этим следствиям неистовств постоянно борющихся на исторической сцене сил, в истории действуют определенные закономерности, которые способен постичь человеческий разум. На вопрос, возможно ли из наблюдений над причинами отдельных и разрозненных событий сделать вывод о более общих основаниях исторических перемен, Шекспир отвечает утвердительно.

Однако обнаруживаемые им закономерности в истории столь же бедны, сколь узкой рисовалась вообще сфера исторического бытия. Начать с того, что для Шекспира (как и для гуманистов вообще) из этой сферы была почти полностью изъята область социального. В целях аналитических сфера социальной жизни делилась между политикой (включавшей общественное устройство) и этикой (включавшей общественную и индивидуальную мораль). Но что же с этой точки зрения являлось субстратом истории или, иначе, что в обществе было подвластно истории (т. е. изменению), если, разумеется, суть истории вслед за гуманистами усматривать именно в изменениях? Из анализа хроник Шекспира следует, что общественный индивид представлен в истории только посредством «прирожденных» сословных функций, он включен однажды и навсегда в «государственное целое», «политическое тело» и только как носителя этих функций его и знает история.

Неизменность последних рассматривалась в одно и то же время и как предпосылка, и как следствие неизменности существующего общественного строя. Как общественный индивид, таким образом, человек стоял вне истории. Но тогда объектом истории, или, что то же, субстратом изменений, могла быть, с одной стороны, только сфера политики (включая и международные отношения), а с другой — сфера морали. Однако если Возрождение уже пыталось рационально объяснить первопричину изменении в сфере политики (ею могла выступить лишь индивидуальная мораль правителя — смена порочного правителя добродетельным или наоборот), то изменения в сфере общественных нравов (в рамках одного и того же общества) оно лишь констатировало, но объяснить даже не пыталось. Вместе с тем поскольку постулаты индивидуальной морали неизменны, постольку оказывалось, что к объяснению сферы исторического в конечном счете привлекались аргументы из сферы внеисторической. Исходя из этого, обратимся к знаменитому рассуждению Генриха IV.

О господи, когда б могли прочесть
Мы Книгу судеб, увидать, как время⁵
В своем круговращенье сносит горы,
Как, твердостью наскучив, материк
В пучине растворится, иль увидеть,
Как пояс берегов широким станет
Для чресл Нептуновых; как все течет
И как судьба различные напитки
Вливает в чашу перемен!⁶ Ах, если б
Счастливый юноша увидеть мог
Всю жизнь свою — какие ждут его
Опасности, какие будут скорби, —
Закрыл бы книгу он и тут же умер.
        «Генрих IV», ч. II, III, 1

Не будем обольщаться столь «исторически» звучащими образами: их значение более чем ограниченно. Конечно, «смена времен» означает в этом контексте нечто большее, чем простое «истечение» времени. Но она в равной мере относится как к превратностям в жизни индивида, так и к судьбам народа и государства. Именно это обстоятельство ограничивает диапазон шекспировского историзма. Время здесь уже отмечено содержательной характеристикой. Время — это историческая ситуация, определенное стечение обстоятельств (главным образом политических), это политические условия народной жизни. Таковы пределы изменчивости, которые дано было Шекспиру заметить в истории Англии. Стало быть, «чаша перемен», наполняющаяся различными напитками, — это либо перемены в судьбах индивида как такового, либо перемены, так или иначе связанные с судьбами государства (в связи с переменами на вершине власти). Другими словами, в хрониках Шекспира, как и у гуманистов вообще, в поток времени включены полярности: индивид, рассматриваемый как природа, и индивид, рассматриваемый как история — князь, воплощающий политическое целое (государство). Зато полностью отсутствует индивид общественный, т. е. определенный через совокупность социальных и политических связей. История — в таком видении — все еще проносится над историографией Возрождения.

В хрониках, разумеется, мы сталкиваемся прежде всего с политиком, и все превратности в его судьбе только олицетворяют превратности политических ситуаций, переживаемых обществом. Шекспиру, как историческому мыслителю, присуща типичная черта гуманистической историографии — уверенность в том, что всякое историческое движение можно выразить только «в лицах», исторические конфликты — как конфликты личные, родовые, династические, изменения в государстве — только через смену государя и т. п. Подтверждение этому мы находим прежде всего в двух частях драмы «Генрих IV».

Король Генрих выразил удивление по поводу того, что в свое время Ричард II предсказал измену Нортемберленда: тот самый Нортемберленд, который сыграл решающую роль в низложении Ричарда II, со временем восстанет и против короля Генриха, которого возвел на престол. Вот это пророчество:

Нортемберленд, ты лестницею служишь,
Чтоб Болингброк взойти на трон мой мог...
Когда твой мерзкий грех, созрев нарывом,
Прорвется с гноем; будешь недоволен,
Хотя б он дал тебе полкоролевства,
Затем, что ты помог ему взять все...
        «Ричард II», V, 1

На это Уорик ответил знаменитой сентенцией, имеющей прямое отношение к нашему сюжету:

Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлые дней природу раскрывает.
Поняв его, предсказывать возможно
С известной точностью грядущий ход
Событий, что еще не родились,
Но в недрах настоящего таятся,
Как семена, зародыши вещей.
Их высидит и вырастит их время,
И непреложность этого закона
Могла догадку Ричарду внушить,
Что, изменив ему, Нортемберленд
Не остановится, и злое семя
Цветок измены худшей породит.
        «Генрих IV», ч. II, III, 1

В сентенции Уорика как в капле воды отразилась философия истории елизаветинской эпохи. Суть ее вкратце сводилась к следующему. Историю творят стоящие у кормила правления личности, обладающие — в рамках конечного провидения — свободой выбора, решений, поступков. Это относится как к индивидам-правителям, так и к индивидам-подданным. Если история имеет огромное дидактическое значение, то в таком случае речь идет не о «народе», «сословии», «корпорации» и их действиях, а только о поступках индивидов-политиков. Государи получают в истории «зерцало» того, каковы последствия правления порочных правителей, подданные же извлекают урок преданного служения «государственному телу», в обратном случае — урок возмездия (картину хаоса).

В центре истории страны — государство, государь и его агенты.

Поскольку истории, как мы видели, подвластны только две сферы общественной жизни: сфера политики и сфера морали, постольку ее канву составляют «события», безразлично, идет ли речь о внешней «Бойне» или о «разводе короля». События истории — это слова, дела и их последствия, политические действия индивидов или массовые действия, затрагивающие «власть» и ее носителей. Войну начинает король — он один в ответе за «оправданность» (перед господом) жертв, которых она потребует. Мятеж поднимают «главари», «зачинщики» — они прежде всего в ответе за свершившееся. Словом, субъектом истории является индивид, а не масса. Действия «масс» — не исторические действия, они только время от времени «встречаются» в истории, но это аномалия, патология. Они — результат либо злоупотреблений представителей власти, либо заблуждений, «совращений» и т. п.

Историография лучше всего выполняет свое призвание, если ее «зерцало» приставлено к индивидам, в основе поведения которых лежит «родовое благородство». В этом случае сфера политики совпадает со сферой «чести и доблести». Такой урок пригоден и для правителей, и для подданных. Итак, действия, вызывающие «исторические события», — это прежде всего поведение знати, правящего сословия, оно может быть «добрым» и «злым» (если в событии сказываются действия «неблагородных» масс, то, как правило, с отрицательным знаком). Поскольку нормы морали в идеале неизменны, а обстоятельства изменчивы, постольку определенное стечение обстоятельств может служить указанием на то, как проявит себя данный «характер» в той или иной ситуации. Подданный, изменивший королю, когда перевесила чаша весов его врага, способен изменить и следующему королю — в аналогичном случае. Следовательно, если известны проявления моральных стандартов в определенных ситуациях, то открывается возможность предсказывать поведение носителей этих стандартов при повторении подобных ситуаций в будущем, что выражено Шекспиром: «есть в жизни всех людей порядок некий». Таким образом, «закономерности» относятся исключительно к сфере индивидуальной (и социальной) морали, и только опосредованно к сфере политики (поскольку речь идет о влиянии индивидуальной этики на судьбу государства). Очевидно, что эти предвидения затрагивают лишь сферу политики. Словом, сентенция Уорика — свидетельство того, что объективный ход истории, даже на эмпирическом уровне наблюдений, обнаруживает определенные регулярности, вопреки хаотическому нагромождению событий. В результате человек способен предвидеть ход событий в будущем.

Наконец, следует отметить, что для елизаветинцев, абсолютно не замечавших феномена развития общества как целого, последнее переходило из века в век в качестве простого тождества, непрерывности неизменного. «Судьбу», «переменчивость» обнаруживает не общество, а индивиды, роды, кланы, клики. «Судьба народа» — это судьба рода, увенчанного короной, и т. д. Знаменитая «цепь времен» олицетворяет именно такое представление об обществе как о воплощении устойчивости среди текучего. Ее «разрыв» — трагическая констатация того, что история начинает вторгаться в сферы жизни, считавшиеся ей неподвластными.

Но как же из столь метафизического представления об обществе могло возникнуть представление об истории как изменчивости? Ответ возможен один: только в результате осмысления судьбы народа как судьбы личности, т. е. объяснения хода событии воздействием фортуны, судьбы. Причем на различных уровнях эти понятия приобретали различный смысл. Если на уровне истории «всеобщей» судьба полностью воспринималась сквозь призму христианской исторической традиции (с ее мотивами грехопадения и искупления, близкого страшного суда, грядущего царства божия и т. п.), то на уровне истории отдельного народа провиденциалистская схема приспосабливалась для объяснения отдельной эпохи и расшифровывалась в зависимости от династических интересов «царствующего дома»; наконец, на уровне наблюдений текущей общественной жизни история выступала как арена, где единоборствуют добро и зло, порок и добродетель, т. е. единоборствуют исторические характеры. Единственное, что объединяло историю на всех этих уровнях, — это сознание необратимости времени. «Мы время вспять не властны повернуть» («Макбет», I, 3). Однако и это сознание на деле относилось к «книге жизни» индивида, а не «политического тела»: ведь для последнего необратимость времени означала лишь неподвластность ему. Помимо этого, с династической точки зрения время было вполне обратимо.

Подведем некоторые итоги. Тюдоровская историография еще в значительной мере коренилась в средневековой традиции. Вместе с тем она уже усвоила и ряд важных положений ренессансной философии истории. Отсюда столь характерное для нее чередование «божественного промысла» и фортуны, «прегрешений» и судьбы при объяснении исторических событий. Точно так же, несмотря на то, что в тюдоровской историографии еще полностью господствовала морализаторская тенденция, основанная на средневековых представлениях о неизбежном «воздаянии», в ней заметно изменился характер самой морали: наряду с религиозно-этическими «поучениями» она наполнилась уроками политическими. Точно так же, поскольку тюдоровская историография черпала своп сюжеты главным образом из истории Англии, постольку «уроки», преподносившиеся ею читателю, носили национально окрашенный характер. Они предназначались прежде всего английскому читателю. Наконец, весьма противоречивой была и политическая философия, заключенная в этих «уроках». Эта философия не могла быть ни последовательно легитимистской, ни последовательно провиденциальной. В самом деле, когда герцог Йорк поднял оружие против Генриха VI, его «право» на английский престол было, несомненно, «лучшим» в сравнении с «правом» правившего короля. Однако, когда граф Ричмонд (будущий король Генрих VII) вторгся в Англию с войском, у правившего короля (Ричарда III) было «лучшее право» на корону Англии. В результате и последовательный провиденциализм, равно как и последовательный легитимизм, оборачивался против Тюдоров. Отсюда фундаментальная противоречивость концептуальной схемы источников, к которым обратился за материалом Шекспир. Вместе с тем именно в приведенном им способе преодоления этих противоречий — свидетельство самостоятельности Шекспира.

Но, может быть, самой выдающейся чертой историзма Шекспира является включение в историю современности. Правда, «современную историю» нередко писали и современные Шекспиру историки, политические мыслители, знатоки права и т. д. Однако принципиальное различие между последними и Шекспиром в трактовке этой истории заключалось в том, что они переносили на нее трафарет, применявшийся ими в отношении «истории прошлой», между тем как Шекспир резко раздвинул именно в применении к ней рамки исторического видения как такового. На материале современной истории перед духовным взором Шекспира стали прорисовываться и подлинное содержание названных выше вопросов, и некоторые из возможных на них ответов. С этой точки зрения правомерно утверждать, что все его творчество буквально пронизано ренессансным историзмом.

Итак, Шекспир как исторический мыслитель стоял, несомненно, на голову выше тюдоровских историографов. Однако его историческое сознание, как и сознание Ренессанса в целом, еще далеко отстояло от последовательного историзма. В лучшем случае речь может идти лишь об элементах историзма в осмыслении истории вообще и истории Англии в частности. Что в его хрониках действительно следует рассматривать в качестве отправного пункта эволюции исторического сознания нового времени — это художническую (образную, а не логическую) передачу диалектики истории, изображение ее не только пронизанной глубокими противоречиями и катаклизмами, но и противоречивым единством прерывности и непрерывности (хотя последнее раскрывалось лишь как смена обладателей короны и политики, ими творимой, с одной стороны, и течение народной жизни — с другой). История для Шекспира — великая, непреоборимая сила. Но сила эта — слепая, причем в двух смыслах. Во-первых, она делает свое дело незаметно: это крот, роющий свои ходы под землей (результаты исторических событий почти всегда неожиданны), и, во-вторых, в силу «скрытости» история полна загадочности, «опасностей» трагизма для тех, кто оказался в ее водовороте.

Примечания

1. См.: Campbell L. Op. cit., p. 8 ff.; Tillyard E. M. Shakespeare's History Plays. London, 1956, p. 5 ff.

2. См.: Shakespeare's Histories. W. A. Armstrong (Ed.). Harmondworth, 1972, p. 29 ff.; Ornstain R.A. Kingdom for a Stage. Cambridge, Mass., 1972, p. 2 ff.

3. См.: Ornstain R. Op. cit., p. 10 ff.

4. Ibid.

5. Смена времен.

6. Изменения наполняют чашу перемен.