Глава VI. Драмы изъ римской исторіи

I

Двѣ книги, изъ которыхъ Шекспиръ болѣе всего черпалъ матерьялъ для своихъ произведеній были хроники Голиншэда (Chronicles of Holinshed), которыя онъ разрабатывалъ ранѣе 1600 г., и переводъ Норса Жизнеописаній Плутарха (North translation of Plutarch's Lives), служившій Шекспиру матерьяломъ послѣ 1600 г. Изъ этого послѣдняго источника заимствованы: «Юлій Цезарь», «Коріоланъ», «Антоній и Клеопатра» и частью «Тимонъ Аѳинскій». Шекспиръ обходился почтительно съ тѣмъ матерьяломъ, который ему доставляли Голиншэдъ и Плутархъ. Онъ стремился, какъ драматургъ, не къ красивой фальсификаціи историческихъ фактовъ, а къ возсозданію ихъ воображеніемъ въ ихъ дѣйствительности. Плутарха онъ держится даже ближе и тщательнѣе, чѣмъ Голиншэда. Слѣдуетъ замѣтить, однако, что Шекспиръ, оставаясь вполнѣ вѣрнымъ жизни и характеру римлянъ, стремится достигнуть идейной истины, т. е. истины скорѣе въ духѣ событій, чѣмъ въ ихъ фактическомъ содержаніи. Его пріемы, какъ это указано критикою, очень отличаются отъ пріемовъ его современника, Бена Джонсона. Найтъ (Knight), говоря объ этомъ, писалъ: «Джонсонъ оставилъ намъ двѣ драмы изъ римской исторіи, созданныя совершенно на другихъ началахъ. Въ его «Сеянѣ» врядъ ли встрѣчается какая-либо рѣчь или какое-либо событіе, незаимствованное изъ древнихъ источниковъ, и собственное его изданіе драмы наполнено такими мелкими ссылками, какихъ можно было бы требовать отъ новѣйшаго лѣтописца... Его дѣйствующія лица... говорятъ словами Тацита и Светонія, но это не живые люди»¹. Шекспиръ понималъ, что его дѣйствующія лица прежде, чѣмъ быть римлянами, должны быть людьми; онъ чувствовалъ, что истина въ поэзіи должна быть полна жизни и очевидна сама собою; что если она проникла въ событіе, то никакая ссылка на источникъ не придастъ уже факту большой дѣйствительности. Онъ зналъ, что, подпирая искусство эрудиціей, невозможно придать прочности тому, что должно держаться не помощью матерьяльныхъ подпорокъ и устоевъ, а силою живого духа, которому оно служитъ тѣломъ, или вовсе держаться не будетъ.

Нѣмецкій критикъ романтической школы, Францъ Горнъ (Horn), сказалъ, что герой Шекспировской трагедіи «Король Джонъ» не находится въ спискѣ дѣйствующихъ лицъ и не можетъ тамъ быть... Этотъ герой — сама Англія». Найтъ прибавляетъ, что героемъ великой, классической трилогіи Шекспира является Римъ. Но какъ ни важно политическое значеніе этой трилогіи, въ ней есть нѣчто еще болѣе важное. Мы не знаемъ, углублялся ли когда-либо Шекспиръ въ такой же степени въ коллективную жизнь, религіозную, политическую и національную, какъ онъ углублялся въ жизнь и судьбу личности. Но въ это время, навѣрное, столкновенія общественныхъ силъ не представляли для него исключительнаго или главнаго интереса. Борьба патриціевъ съ плебеями не составляетъ сюжета «Коріолана», и въ развитіи трагедіи не разрѣшается этотъ политическій вопросъ. Прежде всего трагедія развивается въ глубинѣ личнаго духа. Интересно отмѣтитъ время появленія этихъ пьесъ. Теперь имѣютъ достаточное основаніе допустить, что трагедія «Юлій Цезарь», которую Мэлонъ (Malone) относилъ къ 1607 г., написана раньше, именно въ 1601 г.; такимъ образомъ, она совпадаетъ по времени съ «Гамлетомъ»². Черезъ семь лѣтъ или болѣе написана вторая римская трагедія «Антоній и Клеопатра»³. Въ рядѣ событій римской исторіи «Антоній и Клеопатра» непосредственно связаны съ «Юліемъ Цезаремъ», тѣмъ не менѣе Шекспиръ далъ пройти нѣсколькимъ годамъ — въ продолженіе которыхъ онъ мало работалъ, какъ авторъ, прежде чѣмъ онъ, по-видимому, подумалъ о своей второй римской трагедіи. Что означаетъ это? Не слѣдуетъ-ли заключить, что теперь историческая послѣдовательность событій составляла для Шекспира уже связь слишкомъ внѣшнюю и слишкомъ матерьяльную, чтобы она влекла его отъ одного сюжета къ другому, какъ это было достаточно для него, когда онъ писалъ рядъ трагедій изъ англійской исторіи? Теперь воображеніе поэта было занято самыми глубокими личными вопросами человѣческой души. Драмы, заимствованныя изъ исторіи, теперь уже обратились не въ драматическія хроники, а въ трагедіи. Главное значеніе пріобрѣлъ интересъ нравственный. Матерьялъ изъ области человѣческаго духа, который фантазія Шекспира разрабатываетъ въ «Юліи Цезарѣ», совсѣмъ не тотъ, который составляетъ центральный пунктъ «Антонія и Клеопатры». Поэтому и не перешелъ прямо отъ первой пьесы ко второй.

Но когда Шекспиръ изслѣдовалъ въ Макбетѣ (около 1606 г.) гибель личности, подававшей въ общемъ мнѣніи самыя прекрасныя надежды сдѣлаться великою и благородною, то, можетъ быть, Шекспиръ прямо отъ этого перешелъ къ подобному же этюду въ Антоніи. Въ натурѣ Антонія, какъ к въ натурѣ Макбета, есть нравственный недостатокъ или порокъ, который выказывается таковымъ вслѣдствіе обстоятельствъ, и который окончательно вызываетъ гибель личности. Патетическій элементъ въ обоихъ произведеніяхъ принадлежитъ одному и тому-же роду, онъ заключается въ томъ, что личность постепенно выдѣляетъ изъ себя свое лучшее я, въ одномъ случаѣ изъ-за жажды власти, въ другомъ изъ-за жажды наслажденія. Рядомъ съ Антоніемъ, какъ рядомъ съ Макбетомъ, стоятъ страшныя силы, въ видѣ женщинъ, которыхъ назначеніе — придать реальность и зрѣлость тому безформенному и неразвитому элементу зла, который скрывался въ душѣ Макбета и Антонія. Главный порокъ Антонія заключался въ безпорядочной страсти къ наслажденію въ ущербъ римской доблести и мужественной энергіи; это была расточительность душевныхъ сокровищъ, высокомѣрный эгоизмъ удовольствія. Черезъ нѣсколько времени послѣ этого Шекспиръ занялся другою формою эгоизма — эгоизмомъ, не разбрасывающимся на внѣшнія впечатлѣнія, но сосредоточивающимся въ своей личности. Какъ Антоній измѣняетъ своему лучшему «я» и своему дѣлу вслѣдствіе снисходительности къ себѣ и распущенности, такъ Коріоланъ поступаетъ насильственно въ отношеніи собственнаго духа и въ отношеніи своей страны вслѣдствіе своего высокомѣрія, суровости и несдержанной гордости. Такимъ образомъ, нравственная тенденція связываетъ эти два произведенія, близкія между собою и по времени. Тогда какъ «Антоній и Клеопатра», хотя и составляютъ исторически какъ-бы продолженіе «Юлія Цезаря», отдѣляется отъ него и въ хронологической послѣдовательности произведеній Шекспира и въ логической послѣдовательности развитія его нравственнаго сознанія, его умственнаго кругозора и его творческой фантазіи.

Главное содержаніе трагедій изъ англійской исторіи заключалось въ изображеніи удачъ и неудачъ людей при преслѣдованіи возвышенныхъ практическихъ цѣлей. Шекспиръ вывелъ изъ своихъ наблюденій, что въ мірѣ есть два рода людей: одни употребляютъ для достиженія своей цѣли, соотвѣтствующія этой цѣли средства: если хотятъ имѣть плоды, то садятъ фруктовыя деревья; другіе не хотятъ признавать факты, какъ они есть, и пытаются получить плоды разными хитрыми пріемами, но никакъ не сажая фруктовыхъ деревьевъ. Успѣхъ въ реальномъ мірѣ, въ мірѣ возвышенной, положительной дѣятельности составляетъ мѣрку величія личностей въ драмахъ изъ англійской исторіи, и въ нихъ идеальною, героическою личностью является король, имѣвшій столь блестящій успѣхъ въ своей дѣятельности, — именно Генрихъ V. Но въ трагедіяхъ люди, потерпѣвшіе неудачу, не представляются неизбѣжно менѣе достойными удивленія, чѣмъ, тѣ, которые имѣютъ успѣхъ. Октавій ловокъ въ жизненныхъ вопросахъ; онъ не позволяетъ никакому увлеченію отклонить себя отъ цѣли; никогда душевное волненіе не заставило дрогнуть его руку, наносящую вѣрный ударъ; онъ видитъ факты ясно и опредѣленно и дѣйствуетъ, когда это нужно, съ логическою точностью; онъ безжалостенъ, но не жестокъ; и Октавій имѣетъ успѣхъ. Но мы лучше согласились бы потерпѣть неудачу съ Брутомъ. Здѣсь счастіе или несчастіе въ реальномъ мірѣ составляютъ второстепенный вопросъ. Въ это время самъ Шекспиръ добился удачи при помощи средствъ, которыми онъ не пренебрегалъ бы, какъ бы они ни были ему противны; онъ практически одолѣлъ жизнь въ ея матерьяльныхъ задачахъ. Но именно теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, онъ придавалъ высшее значеніе нравственному упадку или развитію.

Въ «Юліи Цезарѣ» Шекспиръ представилъ полный творческій этюдъ человѣка, предназначеннаго къ неудачѣ, но сохраняющаго до конца ту нравственную чистоту, которую онъ цѣнилъ всего выше; онъ идетъ отъ заблужденія къ заблужденію, но съ каждымъ новымъ шагомъ на этомъ пути внушаетъ намъ все болѣе удивленія и симпатіи. Ромео не былъ способенъ установить плодотворное отношеніе между своею волею и реальнымъ міромъ, потому что онъ углублялся въ предметы въ томъ видѣ, какъ они отражались и воспроизводились въ его собственныхъ аффектахъ; Гамлетъ не былъ способенъ на это, потому что онъ не хотѣлъ и не могъ войти въ прямое отношеніе къ событіямъ, но изучалъ ихъ въ томъ видѣ, какъ они безконечно воспроизводились и отражались въ его собственномъ мышленіи Генрихъ V управлялъ людьми, потому что обладалъ нѣкоторою непосредственною способностью относиться прямо къ реальнымъ фактамъ и обладалъ въ то же время вполнѣ здоровою нравственною натурою; а потому его воля, его совѣсть, его умъ и его увлеченія находились въ полномъ согласіи и были всѣ направлены на дѣятельность. Шекспиръ въ высшей степени восхищался великими людьми дѣла, потому что онъ самъ первоначально не былъ человѣкомъ дѣла. Онъ строго относился ко всѣмъ идеалистамъ, потому что сознавалъ въ самомъ себѣ склонность поддаться идеалистическимъ тенденціямъ. Когда Шекспиръ замѣчаетъ, что его мысль даетъ слишкомъ быстрые побѣги, онъ подстригаетъ свою мысль подобно тому, какъ садовники подстригаютъ растеніе для того, чтобы оно пустило побѣги ниже и пріобрѣло болѣе силы и объема. Какъ только Шекспиръ подмѣчаетъ, что въ области своихъ чувствъ вдается въ идеализацію, онъ останавливаетъ побѣги своего чувства, для того чтобы, войдя въ болѣе близкое соприкосновеніе съ реальнымъ міромъ, придать своему чувству болѣе силы и широты. Какъ только его представленія получаютъ наклонность перейти въ отвлеченія и переродиться въ понятія, онъ погружаетъ эти представленія въ міръ конкретныхъ явленій, чтобы сообщить имъ болѣе жизненности и обогатить ихъ. Своей наклонности къ идеализму Шекспиръ постоянно противопоставляетъ свой юморъ, рѣшившись не позволить себѣ выскользнуть изъ міра реальныхъ предметовъ въ его цѣлости. Но къ его строгости относительно идеалистовъ у него примѣшивается страстная нѣжность къ нимъ. Онъ выказываетъ намъ ихъ неудачу безъ всякихъ прикрасъ, но при всѣхъ ихъ неудачахъ мы любимъ ихъ.

Шекспиръ «подстригаетъ свои побѣги», потому что вполнѣ довѣряетъ и умственнымъ и нравственнымъ своимъ силамъ, а также вѣритъ въ добрыя начала нашего міра. Онъ не допускаетъ, чтобы его мысль стала слабѣе и безплоднѣе оттого, что онъ пропитаетъ свои представленія наблюденіемъ конкретныхъ явленій. Онъ не допускаетъ, чтобы его привязанности вымерли оттого, что онъ предпочитаетъ видѣть вещи такъ, какъ онѣ есть, и каждую вещь со всѣхъ сторонъ, вмѣсто того, чтобы улетучивать вещи до аффективныхъ отвлеченностей, какъ этого хотѣлось бы пуристу или поклоннику сантиментализма. Онъ не опасается того, чтобы воля его потеряла въ энергіи или въ упорствѣ, оттого что она дѣйствуетъ сознательно и можетъ быть сдержана. Вслѣдствіе этого, замѣчая многія особенности, которыми отличаются позднѣйшія произведенія Шекспира отъ произведеній его болѣе молодыхъ лѣтъ, мы признаемъ самое большое отличіе ихъ въ томъ, что его мысль, не потерявъ прежней гибкости и изворотливости, стала съ теченіемъ времени устойчивѣе, способнѣе къ строгой выдержкѣ, такъ что онъ дерзнулъ стать лицомъ къ лицу съ самыми грозными задачами жизни и получилъ способность, по произволу, или стоически воздерживать свою мысль отъ созерцанія непознаваемаго, или погружаться въ размышленіе о немъ съ упорнымъ и напряженнымъ любопытствомъ; въ то же время его чувства, пріобрѣтая болѣе пылкости и нѣжности, развивались и въ широтѣ, и въ разнородности, такъ что пѣвучая мелодія страсти, которую мы слышимъ въ «Ромео и Джульеттѣ», перешла въ симфонію цѣлаго оркестра аффектовъ, охватывающую насъ, когда мы приближаемся къ «Королю Лиру».

Брутъ — это политическій жирондистъ. Ему противопоставленъ его зять Кассій — политическій якобинецъ. Брутъ — идеалистъ, онъ живетъ среди книгъ, онъ питается философскими размышленіями, онъ уединился отъ непосредственнаго впечатлѣнія фактовъ. Нравственные идеи и принципы, имѣютъ для него большее значеніе, чѣмъ конкретная дѣйствительность: онъ стремится къ самоусовершенствованію, ревностно охраняетъ нравственную чистоту своей собственной личности, не желаетъ, чтобы на эту чистую личность легло даже призрачное пятно поступка, ложно понятаго или ложно представленнаго. Онъ, поэтому, какъ вообще всѣ подобные люди, слишкомъ занятъ объясненіемъ своего поведенія. Если бы онъ прожилъ дольше, онъ навѣрное бы написалъ Апологію своей жизни, приложивъ къ ней, въ своемъ спокойномъ превосходствѣ надъ людьми, свидѣтельства, доказывающія, что всякій его поступокъ истекалъ изъ побужденій, достойныхъ уваженія. Кассій, наоборотъ, совсѣмъ не заботится о своемъ нравственномъ совершенствѣ. Онъ откровенно завистливъ и ненавидитъ Цезаря; но онъ не лишенъ благородства. Брутъ любитъ его, а любовь Брута есть уже свидѣтельство о человѣкѣ, что онъ благороденъ:

О! прощай, послѣдній
Изъ римлянъ! невозможно, чтобъ другой,
Ему подобный, въ Римѣ вновь родился⁴.

(Д. V, сц. 3).

Есть человѣкъ, который умретъ вмѣстѣ съ Кассіемъ. Титиній кладетъ вѣнецъ на голову мертваго заговорщика:

Сюда, скорѣе, Брутъ? Взгляни, какъ чтилъ
Я Кая Кассія. Простите, боги!
Такъ римлянину долгъ его велитъ:
Мечъ Кассія пусть сердце мнѣ пронзитъ.

(Д. V, сц. 3).

Кассій хорошо понимаетъ реальные факты. Онъ не теоретикъ, какъ Брутъ, а «наблюдательный человѣкъ», который «проникаетъ дѣла другихъ насквозь пытливымъ взоромъ»; Брутъ живетъ въ области отвлеченностей, идей; Кассій — въ мірѣ конкретныхъ фактовъ.

Заговоръ былъ задуманъ и выработанъ Кассіемъ. Но онъ замѣчаетъ, что заговорщикамъ недостаетъ одного, — нравственнаго величія и того вліянія, которое придало бы предпріятію участіе такой безкорыстной и возвышенной души, какъ Брутъ. Дѣйствіе происходитъ во время праздника Луперкалий и Антоній долженъ участвовать въ бѣгѣ. Цезарь проходитъ по улицѣ; въ это время слышится изъ толпы рѣзкій голосъ вѣщателя: «идъ марта берегись». Цезарь вызываетъ его къ себѣ, вглядывается въ его лицо и затѣмъ удаляетъ его повелительнымъ жестомъ:

Онъ грезитъ...
Оставимъ мы его въ покоѣ. Мимо!

Здѣсь, очевидно, авторъ хотѣлъ намекнуть, что Цезарь вѣритъ въ свою способность узнавать людей по физіономіямъ:

Кассій
Такъ худощавъ и голоденъ на видъ!

(Д. I, сц. 2).

Цезарь не хочетъ унизиться до того, чтобы узнать факты обыкновеннымъ путемъ. Онъ не разспрашиваетъ вѣщателя. Онъ идетъ царственнымъ путемъ знанія — путемъ прямого воззрѣнія. Его снисходительность къ своимъ несовершенствамъ какъ бы символизирована въ царственномъ сознаніи своего физическаго недостатка: «Перейди направо, я глухъ на это ухо». Цезарь имѣетъ право сознаться въ такомъ недостаткѣ, какъ глухота, и это можетъ быть прилично для Цезаря. Если люди хотятъ, чтобы онъ ихъ слышалъ, то они должны потрудиться говоритъ ему въ правое ухо. Между тѣмъ около него можетъ быть шепчутъ слова, которыя хорошо бы ему было услышать, напрягая свой слухъ, справа ли, слѣва ли идетъ шепотъ. Въ характерѣ Цезаря, какъ онъ изображенъ Шекспиромъ, и при этомъ очень смутилъ критиковъ, поэтъ, между прочимъ, хотѣлъ, по-видимому, выразить слѣдующую мысль: если человѣкъ не остается въ постоянномъ соприкосновеніи съ реальными фактами и со своею личностью въ ея реальности, то онъ можетъ самъ для себя стать чѣмъ-то легендарнымъ и миѳическимъ. Цезарь — реальный человѣкъ, — самъ для себя исчезаетъ передъ величіемъ Цезаря — миѳа. Онъ забываетъ себя, въ своей дѣйствительности, и знаетъ только ту легендарную власть, которая носитъ имя Цезаря. Онъ самъ для себя — numen (вещь сама въ себѣ) и говоритъ о Цезарѣ въ третьемъ лицѣ, какъ о чемъ-то могущественномъ, существующемъ превыше его сознанія и внѣ его. И въ это самое время — такова иронія минуты — Кассій безжалостно пересчитываетъ Бруту всѣ недостатки, доказывающіе, что этотъ богъ не болѣе какъ жалкій смертный.

Юлій Цезарь появляется только въ трехъ сценахъ трагедіи. Въ первой сценѣ третьяго дѣйствія онъ умираетъ. Когда онъ появляется, поэтъ какъ бы старается обратить вниманіе скорѣе на слабости Цезаря, чѣмъ на его силу. Когда ему предлагаютъ корону, онъ падаетъ въ обморокъ, и придя въ себя, разыгрываетъ сцену театральнаго героизма. Онъ страдаетъ падучею, онъ глухъ, онъ ослабѣлъ. Онъ поддается пустымъ суевѣрнымъ надеждамъ и опасеніямъ. Его рѣчь напыщена и надменна; онъ принимаетъ лесть, какъ нѣчто должное; онъ колеблется, высказываясь въ пользу непоколебимаго постоянства, онъ частью потерялъ уже свою способность понимать реальныя вещи и распоряжаться людьми и событіями. Почему же это такъ? И отчего трагедія носитъ все-таки названіе «Юлій Цезарь»? Почему Шекспиръ рѣшился представить намъ въ такомъ свѣтѣ самое выдающееся лицо римской исторіи? Изъ другихъ произведеній мы видимъ, что Шекспиръ не ошибся дѣйствительно въ пониманіи того, котораго онъ называетъ «могущественнымъ Цезаремъ» («Гамлетъ», д. I, сц. 1), «Глубокомысленнымъ Цезаремъ» («Антоній и Клеопатра», д. I, сц. 5), «побѣдителемъ, непобѣдимымъ смертью» («К. Ричардъ III», д. III, сц. 1). Поэтъ — пишетъ Гервинусъ — если онъ намѣревался сдѣлать своею главною темою замыселъ республиканцевъ, не имѣлъ конечно права слишкомъ много интересоваться Цезаремъ; необходимость ему предписывала держать его на заднемъ планѣ и выдвигать лишь тѣ его стороны, которыя мотивировали заговоръ. Даже по Плутарху... характеръ Цезаря, незадолго до его смерти, сильно измѣнился къ худшему, и вотъ по этому то намеку Шекспиръ и обрисовалъ его»⁵. Гэдсонъ даетъ подобное же поясненіе; «Мнѣ иногда приходило на мысль — говоритъ онъ — что драма была разсчитана на изображеніе Цезаря не такимъ, какимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ, а такимъ, какимъ онъ казался заговорщикамъ; на то, чтобы мы смотрѣли на него ихъ глазами такъ, чтобы и ихъ мы судили безпристрастно. Цезарь былъ такъ великъ, что они могли видѣть его лишь въ тѣхъ формахъ, какъ дѣти видятъ страшилища при лунномъ свѣтѣ, обманутыя при своей неопытности игрою воздушныхъ призраковъ». Гэдсонъ убѣжденъ, что во всемъ построеніи трагедіи можно открыть «тонкую и искусную иронію»; лишь въ ироническомъ смыслѣ можно принять, что Брутъ, этотъ поверхностный идеалистъ, затмѣваетъ величайшаго, практическаго генія міра.

Ни Гервинусъ, ни Гэдсонъ не разрѣшаютъ затрудненія. Юлій Цезарь дѣйствительно центральное лицо трагедіи: но не Цезарь, больной тѣломъ, съ умомъ, потерявшимъ прежнюю силу, энергію, — не Цезарь, подверженный всѣмъ превратностямъ судьбы. Личное присутствіе Цезаря имѣетъ второстепенное значеніе и, когда онъ исчезаетъ со сцены, его можетъ замѣстить Октавій. Но духъ Цезаря господствуетъ надъ трагедіею; противъ этого духа Цезаря боролся Брутъ; но Бруту, всегда дѣлающему ошибки въ практической политикѣ, удалось убить только тѣло Цезаря; вчера слабый, онъ теперь возстаетъ, какъ чистый духъ, могучій и грозный и мститъ заговорщикамъ. Шекспиръ подчеркнулъ и, можетъ быть, подчеркнулъ излишне контрастъ слабости тѣлеснаго Цезаря въ первой половинѣ трагедіи съ могуществомъ Цезаря-духа во второй. Ошибка Брута состояла въ томъ, что онъ не понялъ, въ чемъ собственно заключалась настоящая сила Цезаря и дѣйствовалъ съ близорукой поспѣшностью и страстностью. Маркъ Антоній надъ тѣломъ своего повелителя говоритъ такъ:

Теперь
Пророчу я надъ ранами твоими.
. . . . . . . . . .
Людскіе члены поразитъ проклятье,
Домашніе раздоры и война
Гражданская, свирѣпствуя, охватитъ
Италію во всѣхъ ея частяхъ.
. . . . . . . . . .
Духъ Цезаря, провозглашая месть,
Съ Гекатой адскою придетъ и будетъ
Взывать здѣсь царскимъ голосомъ своимъ
Къ погибели: онъ спуститъ псовъ войны.

(Д. III, сц. 1).

Тѣнь Цезаря (на которую указывается у Плутарха, какъ на «злой духъ» Брута), появляющаяся въ ночь предъ битвою при Филиппахъ, представляетъ нѣчто въ родѣ видимаго символа громаднаго могущества диктатора послѣ его смерти. Кассій умираетъ со слѣдующими словами:

Ты, Цезарь, отомщенъ тѣмъ самымъ
Мечемъ, которымъ ты убитъ.

(Д. V, сц. 3).

Брутъ, глядя на своего умершаго брата Кассія говоритъ:

О, Цезарь, ты еще могучъ!
Твой духъ здѣсь бродитъ и на насъ самихъ
Оружіе онъ наше обращаетъ.

(Д. V, сц. 3).

Окончательно это слабое усиліе аристократовъ республиканцевъ обращается въ ничто, сбитое и раздавленное того самою силою, которую они надѣялись низвергнуть однимъ насильственнымъ ударомъ. Брутъ умираетъ со словами.

О, Цезарь, успокойся, я тебя
Убилъ не такъ охотно, какъ себя.

(Д. V, сц. 5).

Брутъ умираетъ; Октавій же остается, чтобы собрать плоды, посѣянные его великимъ предшественникомъ. Слѣдовательно названіе «Юлій Цезарь» вполнѣ соотвѣтствуетъ этой трагедіи⁶.

Брутъ видѣлъ, что Антоній идетъ на бѣгъ, чтобы состязаться съ другими. Празднуется праздникъ Луперкалій въ честь бога Пана, и Антоній участвуетъ въ немъ, какъ глава одной изъ греческихъ коллегій. Стоикъ-Брутъ возмущенъ всѣмъ этимъ. Онъ презираетъ Антонія за то, что тотъ «любитъ игрища»; онъ очень дорожитъ своею величественною серьезностью.

Кассій.

А ты на бѣгъ не хочешь посмотрѣть?

Брутъ.

Я? не хочу.

Кассій.

Прошу тебя, ступай.

Брутъ.

Я игрищъ не люблю; я не имѣю
Веселости Антонія; но ты
Иди: я не хочу служить помѣхой
Твоимъ желаньямъ.

Антоній — человѣкъ талантливый, но безъ всякихъ нравственныхъ принциповъ; это — богатая, чувственная натура, преданная удовольствію; жертва хорошихъ и дурныхъ побужденій; онъ смотритъ на жизнь какъ на игру, въ которой онъ занимаетъ видное мѣсто и старается занимать его величественно, граціозно и ловко. Онъ способенъ привязаться къ личности (но не предаться идеѣ), даже обладаетъ особеннымъ даромъ подчиняться — напримѣръ Юлію Цезарю, Клеопатрѣ. Но такъ же, какъ онъ завлекается великими личностями, онъ презираетъ ни къ чему негодныхъ и неспособныхъ людей. Лепидъ для него «человѣкъ пустой, ничтожный, годный на посылки — и только»! О немъ и говорить можно не какъ о личности, а какъ о вещи; Антоній не всегда чувствуетъ въ себѣ увѣренность; онъ легко впадаетъ въ недовольство собою; такъ какъ онъ не уважаетъ характеровъ своего типа и одаренъ большимъ непостоянствомъ мысли и чувства, то онъ въ состояніи восхищаться такими качествами, которыя всего болѣе удалены отъ его типа. Именно, Антоній при Филиппахъ произноситъ похвальное слово надъ тѣломъ Брута, Антоній не лишенъ эстетическаго чувства и фантазіи, но то и другое нѣсколько чужды всякому спиритуалистическому воззрѣнію: онъ не судитъ людей по какому-нибудь строгому нравственному намеку, но съ эстетической точки зрѣнія чувствуетъ прелесть, величіе, патетическій интересъ, вызываемый актерами возбудительной драмы; или ихъ дерзость, неспособность и комичность; онъ чувствуетъ, что сцена обѣднѣла съ потерею такой благородной личности, какъ Брутъ. Но Брутъ, надъ которымъ господствуютъ его идеалы, который не видитъ фактовъ, неподходящихъ къ его міросозерцанію, совершенно неспособенъ замѣтить силу, существующую въ Антоніи для добра и для зла, и воображеніе Брута неспособно остановиться съ интересомъ ни на чемъ въ величественной фигурѣ Антонія; потому что Брутъ смотритъ на жизнь не чрезъ призму фантазіи, не ищетъ въ ней живописнаго или драматическаго элемента, но оцѣниваетъ ее съ точки зрѣнія чисто нравственной. То, что Антоній предается удовольствіямъ, «любитъ игрища», низводитъ его въ глазахъ Брута на степень самаго обыденнаго человѣка, настолько неразсудительнаго и глупаго, что онъ не признаетъ основного принципа человѣческой жизни — необходимости владѣть собою; онъ долженъ имѣть противъ себя законы природы, и потому не имѣетъ никакого значенія. Брутъ былъ правъ предсказывая окончательно судьбу Антонія. Рано или поздно Антоній долженъ погибнуть. Но много событій должно было совершиться прежде чѣмъ нравственные недостатки Антонія должны были погубить его. Прежде битвы при Акціумѣ могла имѣть мѣсто битва при Филиппахъ.

Процессія прошла; Цезарь и Антоній скрылись; Брутъ и Кассій остаются одни. Кассій жалуется, что Брутъ не относится къ нему съ прежней теплотой и съ прежнимъ расположеніемъ. Шекспиръ даетъ намъ замѣтить привычную Бруту сдержанность, его серьезную учтивость и желаніе искренне объясниться и оправдать себя. Кассій старается теперь вовлечь Брута въ заговоръ, избѣгая намека на какой-либо мотивъ личнаго интереса, но какъ-бы подставляя Бруту зеркало, гдѣ Брутъ увидалъ-бы свое отраженіе и заключилъ изъ этого, какое великое дѣло ждутъ римляне отъ такого благороднаго человѣка, какъ онъ. Какъ ручательство за себя Кассій выставляетъ на видъ, что онъ свободенъ отъ всѣхъ тѣхъ пороковъ, которые больше всего презираетъ Брутъ; какъ будто не можетъ быть опасенъ человѣкъ, въ которомъ нѣтъ непостоянства, тщеславія и любви къ удовольствіямъ:

Но не стѣсняйся, добрый Брутъ, со мной.
Когда меня считаешь зубоскаломъ,
Когда ты думаешь, что я готовъ,
Не дорожа любовью, въ пошлыхъ клятвахъ
Ее передъ всякимъ выражать, когда
Тебѣ извѣстно, что я льстецъ, что я
Людей морочу для того, чтобъ послѣ
Надъ ними насмѣяться, если я,
Какъ шутъ, кривляюсь предъ всякимъ сбродомъ, —
Тогда считай меня опаснымъ, Брутъ.

(Д. I, сц. 2).

Заслуживаетъ вниманія фактъ, что въ то время, когда Кассій такимъ образомъ привлекаетъ Брута, обращая его почти въ свое орудіе, онъ вполнѣ сознаетъ все превосходство Брута. Самая слабость Брута вытекаетъ изъ благородства его души. Онъ не вѣритъ низкимъ элементамъ жизни и не понимаетъ ихъ. У него нѣтъ орудія для измѣренія мелкихъ размѣровъ мелкихъ душъ.

Въ послѣдней сценѣ перваго дѣйствія передъ нами бурная ночь чудесъ, предшествовавшая смерти Юлія Цезаря. Каска сбрасываетъ съ себя свой поверхностный цинизмъ. Не хотѣлъ ли Шекспиръ въ этой трагедіи развить предъ нами истину, не навязывая намъ ея, что философскіе взгляды на столько составляютъ, въ дѣйствительности, часть существа человѣка, на сколько они развились изъ его личнаго характера и изъ окружающихъ его обстоятельствъ; на сколько же умъ воспринялъ ихъ среди спокойной жизни поученія и школьныхъ преній, на столько эти философскія мнѣнія не очень глубоко воспринимаются человѣческой душой и подъ давленіемъ событій или страстей могутъ быть быстро отброшены? Предзнаменованія во время похода къ Филиппамъ потрясаютъ философскій скептицизмъ эпикурейца Кассія;

Ты знаешь, я ученья Эпикура
Держался строго; но теперь иначе
Я разсуждаю и отчасти вѣрю
Предвѣстіямъ.

(Д. V, сц. 1).

Стоикъ-Брутъ, въ силу своихъ философскихъ принциповъ порицавшій Катона за самопроизвольную смерть, бросается на свой мечъ и умираетъ. Слѣдуетъ обратить вниманіе на выдержку характера, которую мы встрѣчаемъ у дѣйствующихъ лицъ, созданныхъ иными писателями; у Шекспира мы должны обратить вниманіе, какъ на высшую степень художественнаго творчества, на драматическое отсутствіе выдержки характера въ лицахъ, имъ выводимыхъ. Въ предыдущей сценѣ, когда онъ описывалъ насмѣшливо церемонію предложенія короны Цезарю, Каска говоритъ прозой, здѣсь Шекспиръ заставляетъ его говорить стихами. «Не сказалъ ли чего Цицеронъ?» спрашиваетъ его Кассій въ предыдущемъ разговорѣ и Каска отвѣчаетъ ему коротко, съ пренебреженіемъ: «Да онъ говорилъ по-гречески». Но теперь Каска такъ возбужденъ ночными предзнаменованіями, что распространяется и становится болтливъ въ отношеніи къ тому самому Цицерону, о которомъ онъ едва упомянулъ съ нетерпѣливымъ пренебреженіемъ.

Цицеронъ проходитъ по улицамъ и замѣчаетъ только бурю, отъ которой старому человѣку лучше укрыться къ себѣ домой; его мысль уединена отъ электрической атмосферы исторической минуты тонкимъ, непроводящимъ слоемъ скептицизма и разсудочности. Эта электрическая атмосфера напрягаетъ всѣ нервы Кассія. Его мозговая и мышечная энергія до того возбуждены и усилены, что ему необходимо излить ее въ движеніи. Это для него ночь напряженнаго наслажденія. Къ тому же у него много дѣла и буря споспѣшествуетъ его намѣреніямъ:

А я такъ безъ боязни
Бродилъ по улицамъ въ опасной тьмѣ
Растегнутый, какъ видишь; грудь мою
Я обнажилъ для громовыхъ ударовъ,
Для молніи себя поставилъ цѣлью,
Когда она, сверкая синимъ свѣтомъ,
Казалось, сердце неба разверзала.

(Д. I, сц. 3).

Брутъ одинъ въ своему саду. Онъ тихонько ушелъ отъ Порціи; онъ старается въ уединеніи овладѣть собою и подчинить одной ясной мысли, одному окончательному рѣшенію мятежныя силы своей души, которыя взволнованы и приведены въ безпорядокъ намеками Кассія. Въ монологѣ Брута послѣ того, какъ онъ остался одинъ, мы имѣемъ прекрасный примѣръ того особеннаго слога для размышленій или для возвращенія къ одному и тому же предмету, — слога, который употреблялъ въ это время Шекспиръ въ монологахъ мужчинъ. Монологи его женщинъ построены иначе. Объ этой рѣчи Кольриджъ говоритъ: «Я въ настоящую минуту не могу разглядѣть мотивовъ Шекспира, истиннаго смысла этой рѣчи, или точки зрѣнія, съ которой онъ хотѣлъ выставить характеръ Брута». Мотивы Шекспира нечего далеко искать. Онъ хотѣлъ показать, на какихъ основаніяхъ дѣйствуютъ политическіе идеалисты. Брутъ приходитъ къ рѣшенію, что Цезарь долженъ умереть отъ его руки, какъ къ умозаключенію цѣлаго ряда гипотезъ. Это какъ-бы цѣпь силлогизмовъ изъ отвлеченныхъ посылокъ о честолюбіи, власти, разумѣ и привязанности; окончательно возникаетъ глубокое недовѣріе къ Цезарю и смерть его рѣшена. Именно идеалисты создаютъ политическій терроръ; они вовсе не жаждутъ крови, но для нихъ жизнь мужчинъ и женщинъ составляетъ лишь случайность; въ самомъ дѣлѣ дѣйствительна для нихъ лишь жизнь идей; и вотъ, вооруженные какимъ-нибудь отвлеченнымъ принципомъ и подозрѣніемъ, они могутъ совершать дѣла, въ одно и то же время и прекрасныя, и ужасныя.

Но опытъ
Насъ научаетъ, что смиренье то же,
Что лѣстница для новыхъ честолюбцевъ:
Всходя, лицо они къ ней обращаютъ,
Взойдя же, къ ней становятся спиною.
Взоръ тотчасъ устремляютъ къ облакамъ
И презираютъ жалкія ступени,
По коимъ до вершины добрались.
То-жъ можетъ быть и съ Цезаремъ, и надо
Предупредить возможность эту.

(Д. II, сц. 1).

Писанныя воззванія, которыя по наущенію Кассія были брошены въ окно Брута, окончательно утверждаютъ его рѣшеніе; и въ это время входятъ заговорщики. Пока Брутъ и Кассій разговариваютъ отдѣльно, остальные же заговорщики обращены къ востоку, утренній свѣтъ начинаетъ разсѣивать облака. Природа, съ послушными ея сумерками и зарею, не прекращаетъ своей спокойной и благотворной дѣятельности, и послѣ бури новое утро занимается надъ Римомъ. Каска указываетъ своимъ мечемъ на Капитолій, и въ то же время восходитъ солнце. «Нѣтъ ли здѣсь — говоритъ Крэйкъ (Craik) — намека, высказывающагося во взглядахъ и въ тонѣ говорящаго болѣе ясно, чѣмъ въ его словахъ, намека на великое дѣло, которое должно совершиться въ Капитоліи, и на возникновеніе какъ бы новаго дня, который ожидаютъ, какъ слѣдствіе этого дѣла?» Замѣтьте, какъ точно Шекспиръ указываетъ теченіе времени до смерти Цезаря: ночь, разсвѣтъ, восемь часовъ, девять часовъ, — для того чтобы усилить наше ожиданіе и вызвать большее напряженіе нашего интереса.

Характеристично для Брута, что онъ не соглашается, чтобы заговорщики произнесли клятву. Онъ всю свою жизнь культивируетъ вѣру въ волю человѣка, помимо всякой внѣшней поддержки, и не можетъ теперь искать увѣренности въ объективномъ обязательствѣ клятвы или обѣщанія. Ихъ предпріятіе кажется ему болѣе чистымъ и прекраснымъ, освѣщенное лучами мужества и справедливости, ему присущей, чѣмъ связанное съ обыденною словесною формулой:

Но къ чему
Пятнать мы станемъ доблесть нашихъ плановъ
И силу непреклонную души
Той мыслію, что наши предпріятья
И дѣйствія имѣютъ нужду въ клятвѣ.

(Д. II, сц. 1).

Кассій предлагаетъ вовлечь въ заговоръ Цицерона; Каска, Цинна, и Метеллъ Цимберъ горячо поддерживаютъ эту мысль. Брутъ возражаетъ (и надо замѣтить, что эта тонкая черта не заимствована Шекспиромъ у Плутарха):

Нѣтъ, открываться мы ему не будемъ:
Онъ не пристанетъ ни къ какому дѣлу,
Что начато другими, а не имъ.

И только въ силу одного своего нравственнаго авторитета Брутъ ставитъ на своемъ. То же самое происходитъ и съ слѣдующимъ спорнымъ вопросомъ. Кассій, оцѣнивая вѣрно значеніе Антонія, настаиваетъ, чтобы Антоній погибъ вмѣстѣ съ Цезаремъ. Но Брутъ опять возражаетъ. Политическій жирондистъ воюетъ не съ людьми, а съ идеями:

Антонія не надо убивать.
Чтобъ мясниками насъ не называли:
Вѣдь мы приносимъ жертву — знай же свѣтъ,
Мы противъ духа Цезаря возстали,
А въ духѣ человѣка крови нѣтъ.

(Д. II, сц. 3).

Кромѣ того, Антоній безъ Цезаря ничего не значитъ. Что можетъ сдѣлать эта незначительная личность, «любителя забавъ, разгульной жизни, большого общества?» Близорукій идеализмъ! Но пусть лучше Брутъ умретъ, потерпѣвъ неудачу при Филиппахъ, чѣмъ запятнаетъ блескъ своей добродѣтели тѣмъ, что онъ считалъ напраснымъ кровопролитіемъ. Какъ истый жирондистъ, Брутъ вѣритъ въ нравственныя силы и идеи, которыя дѣйствуютъ въ реальномъ мірѣ путемъ, не подлежащимъ разсчету и не входящимъ въ какое-либо изъ нашихъ идеальныхъ построеній міра. Производя насильственный переворотъ законнаго правительства, Брутъ не предвидитъ необходимыхъ послѣдствій этого поступка. Кассій, хотѣвшій вмѣстѣ съ Цезаремъ убить и Антонія, лучше бы служилъ своему дѣлу, чѣмъ Брутъ. Брутъ обогатилъ міръ даромъ своей собственной личности, своей незапятнанной добродѣли.

Когда уходятъ заговорщики, Брутъ, натура котораго вовсе не натура заговорщика, говоритъ имъ, чтобы они приняли веселый и бодрый видъ.

Примите бодрый и веселый видъ,
Чтобъ мыслей нашихъ взглядъ не обнаружилъ;
Съиграемъ роль, какъ римскіе актеры.
Спокойно и съ невозмутимымъ духомъ.

(Д. II, сц. 1).

Какъ дурно Брутъ умѣетъ скрывать свое внутреннее волненіе, видно изъ слѣдующей сцены. Входитъ Порція. Странное поведеніе и смущенный видъ Брута тревожили нѣжную жену. Ни въ одномъ изъ Шекспировскихъ произведеній мы не встрѣчаемъ болѣе благородныхъ отношеній между мужчиной и женщиной, какъ отношенія Порціи и Брута. Брутъ могъ полюбить лишь женщину, которой удивлялся бы столько же, сколько любилъ ее. Онъ не могъ отдѣлять свою гражданскую дѣятельность отъ домашней жизни, или довольствоваться такой граціозной, молчаливой особой, какъ Виргинія Коріолана. Его любовь должна была быть такъ же сильна, какъ всѣ другіе элементы его личности, и должна была постоянно возбуждать въ немъ энергію и пылкость. Порція, вполнѣ женщина, для него должна быть болѣе чѣмъ женщиною, она должна быть для него идеаломъ высшаго героизма, достойнаго обожанія. Порція, дочь Катона, жена Брута, такой же стоикъ, какъ и ея мужъ. Чтобы испытать свою твердость она нанесла себѣ рану въ ляшку, такъ какъ ея воля жестоко обращается съ тѣломъ, а идея, полная страсти и убѣжденія, не боится перейти въ дѣйствіе! Мы не читаемъ ни объ объятіяхъ, ни о рукопожатіи, ни о поцѣлуяхъ Брута и Порціи; но мы знаемъ, — что ихъ души встрѣтились, слились нераздѣльно въ одно цѣлое и остались безусловно равными между собою. Какъ ни героична натура Джульетты, но Джульетта не болѣе какъ страстная дѣвочка сравнительно съ этой женщиной въ полномъ смыслѣ этого слова. И благородство Порціи доводитъ любовь къ ней Брута почти до религіознаго чувства:

О боги! дайте силу
Мнѣ быть достойнымъ этой благородной
Жены.

(Д. II, сц. 1).

Онъ не хотѣлъ ее обременять тайною заговора; сознаніе, что онъ кое-что скрываетъ отъ нея, придало натянутость его обращенію съ нею. Но она, какъ равная ему, требуетъ своихъ правъ, она требуетъ блаженства раздѣлить со своимъ мужемъ все то, что касается его. Краткія отговорки не успокаиваютъ ея; она настаиваетъ, стремясь узнать грозную истину; она умоляетъ объ этомъ на колѣняхъ своего мужа, котораго она ставитъ такъ же высоко, какъ онъ высоко ставитъ ее:

Тебя я на колѣняхъ заклинаю
Моей когда-то славной красотой,
Твоей любовію и тѣмъ обѣтомъ.
Который насъ въ одно соединилъ:
Открой мнѣ, отчего ты такъ задумчивъ.

(Д. II, сц. 1).

И Брутъ дѣлится съ нею тѣмъ, на что она имѣетъ право.

Съ этой сценой можно сравнить и этой сценѣ можно противоположить сцену первой части «Короля Генриха IV» (д. II, сц. 3), въ которой лэди Перси, обезпокоенная очевиднымъ возбужденіемъ своего мужа, которое онъ не можетъ скрыть, но которое онъ не хочетъ объяснить, преслѣдуетъ его съ любящей навязчивостью, упрашивая открыть ей его тайну. Лэди Перси любитъ своего Готспора, какъ хорошая жена, но она не очень-то вѣритъ въ свое вліяніе на храбраго безумца Гарри и, шаловливо настаивая на своемъ, ищетъ отказа:

О, глупый попугай! Но перестань
И отвѣчай мнѣ прямо на вопросъ.
Не хочешь? Я тебѣ сломаю палецъ,
Когда ты мнѣ не скажешь сущей правды.

(«Генрих IV», ч. I, д. II, сц. 3).

Готспоръ, не смотря на всю кажущуюся беззаботность на дѣлѣ, нѣжно любитъ жену; его смущаютъ ея разспросы, и онъ желаетъ избавиться отъ нихъ; но онъ не настолько слабъ, чтобы ввѣрить свою тайну женщинѣ:

Коль скоро
Я ѣду, значитъ — долженъ ѣхать. Нынче
Мы вечеромъ разстанемся. Прощай!
Я знаю, ты умна, но не умнѣе
Супруги Гарри Перси; постоянна —
Но все же женщина, а молчаливы
Вы одинаково. Я убѣжденъ.
Что ты не разболтаешь, чего не знаешь.
Настолько вѣрю я тебѣ.

Лэди Перси.

Не больше?

Готспорь.

Ни на волосъ.

Потомъ идетъ объясненіе его кажущейся грубости:

Но слушай: ты за мной
Отправишься немедленно туда же —
Сегодня я, а завтра ты. Ну что-же,
Довольна ты?

Лэди Перси.

Должна быть — по неволѣ.

(«Генрих IV», ч. I, д. II, сц. 3).

Отношенія мужа и жены въ историческихъ драмахъ отличаются постоянно отъ тѣхъ же отношеній въ трагедіяхъ.

Въ четвертой сценѣ мы опять встрѣчаемся съ Порціей. Брутъ отправился провожать Цезаря въ Капитолій. Порція стоитъ у дверей своего дома, напрягая слухъ, чтобы услышать не донесетъ ли вѣтеръ какого-нибудь звука. «Неужели, — спрашивала Порція въ предыдущей сценѣ. — я не должна быть тверже прочихъ женщинъ?» Теперь она убѣждается, что она тоже женщина:

О, твердость духа, укрѣпи меня!
Поставь скалу межъ языкомъ и сердцемъ;
Во мнѣ духъ мужа съ слабостію женской. —
Какъ трудно тайну женщинамъ хранить!

Она вся — нервное напряженіе отъ ожиданія и безпокойства. Она не можетъ контролировать свое волненіе (организмъ этой женщины-стоика — совершенно противоположенъ флегматичности); но, когда слова вѣщателя прибавляютъ къ ея безпокойству опасеніе, что заговоръ открытъ, она временно овладѣваетъ собою и кажется спокойною. Когда она уходитъ, она не въ состояніи болѣе выдержать:

Домой теперь мнѣ надо воротиться;
Какъ слабо сердце женщины!

(Д. II, сц. 4).

Такая женщина, какъ Порція, дорого платитъ за свое самообладаніе. Она не можетъ дешевою цѣною обильныхъ слезъ и истерическихъ криковъ отдѣлаться отъ страданій ея мучащихъ. Когда она плачетъ, каждая слеза вызвана самыми напряженными муками. И вслѣдствіе того, что она менѣе другихъ поддается, она можетъ внезапно надломиться. «Самыя сильныя сердца — говоритъ Лэндоръ (Landor) — разбиваются скорѣе всего». Будь Порція менѣе равна своему мужу, усвой она не такъ безусловно его планы и его стремленія, она можетъ быть осталась бы жива. Ея смерть, какъ и ея жизнь, устраняютъ всякое обыкновенное горе и радость; ея страданіе такого рода, которое дѣлаетъ насъ сильнѣе; и радость обязательнѣе долга и обладаетъ большею силою принужденія ко всему, что нравственно прекрасно. Шекспиръ, съ тонкимъ пониманіемъ, лишь изрѣдка выводитъ Порцію; иначе могъ бы въ драмѣ преобладать другой интересъ надъ тѣмъ, который онъ имѣлъ въ виду⁷.

Послѣ смерти Цезаря, Кассій разсѣиваетъ толпу и говоритъ рѣчь. Шекспиръ не приводитъ ея намъ. Мы можемъ быть увѣрены, что она была горяча, проникнута торжествомъ побѣды и произвела дѣйствіе, мы можемъ быть увѣрены, что онъ не старался подобно Бруту избѣгать всякаго воззванія къ страстямъ. Характеристично въ идеалистѣ Брутѣ, что онъ говоритъ съ толпою римлянъ — чувственною, измѣнчивою и неразумною, какъ бы для убѣжденія ея нужно было лишь спокойное обращеніе къ разуму и представленіе ей идеала справедливости. Онъ начинаетъ съ оправданія своего собственнаго поведенія, съ апологіи Бруту. Онъ говоритъ разсчитанно и сдержанно, пока не переходитъ отъ защиты себя къ прямому призыву къ патріотизму и любви къ свободѣ своихъ согражданъ; слѣдуетъ замѣтить, что хотя онъ съ самаго начала говоритъ прозой, однако въ этомъ мѣстѣ рѣчь его принимаетъ почти стихотворную форму. Но Брутъ, совершенно неспособный разсчитать взаимодѣйствіе конкретныхъ силъ, дѣлаетъ еще болѣе важную ошибку. Когда, послѣ убійства Цезаря, Антоній является къ главнымъ руководителямъ заговора, Брутъ и къ нему обращается съ объясненіями, съ апологическою рѣчью. Кассій, въ частномъ совѣщаніи требовавшій смерти Марка Антонія, теперь обращается къ нему съ краткимъ и фактическимъ призывомъ къ его интересу:

Въ распредѣленьи новыхъ должностей
Твой голосъ будетъ вѣсъ имѣть такой же,
Какъ голосъ всякаго.

(Д. III, сц. 1).

Антоній проситъ позволенія говорить на похоронахъ Цезаря. Въ радости, что совершенно важное дѣло, которое, хотя кажется жестокимъ, было въ дѣйствительности милосердно, и для котораго онъ можетъ привести достаточныя «причины», — Брутъ очень доволенъ случаю выказать себя великодушнымъ къ приверженцу Цезаря и соглашается. Кассій все настаиваетъ на выясненіи будущихъ отношеній Антонія къ заговорщикамъ:

Но скажи, въ какія
Ты отношенья вступаешь съ нами:
Какъ другъ? или мы должны идти
Своимъ путемъ безъ твоего участья?

(Д. III, сц. 1).

Слыша, что Брутъ даетъ согласіе на просьбу Антонія, Кассій вмѣшивается:

Брутъ, на два слова!
Ты не знаешь самъ,
Что дѣлаешь; не позволяй ему
Надъ трупомъ говорить.

(Д. III, сц. 1).

Но Брутъ отвѣчаетъ:

Не безпокойся, Кассій, на трибуну
Взойду я первый ж тотчасъ причину
Убійства Цезаря я объясню.

Объяснить причину послѣ этого, само собою разумѣется, всякое воззваніе къ страстямъ римлянъ должно остаться безуспѣшнымъ! Въ дѣйствительности, рѣчь Брута неспособна возбудить въ его слушателяхъ энтузіазмъ ни къ свободѣ, ни къ идеалу справедливости. Народу нуженъ Цезарь; если погибъ ихъ прежній повелитель, то они хотятъ облечь саномъ новаго повелителя — самого Брута:

1. Гражданинъ.

Мы проведемъ домой
Его съ тріумфомъ.

2. Гражданинъ.

Статую ему
Поставимъ рядомъ съ статуями предковъ.

3. Гражданинъ.

Пусть Цезаремъ онъ будетъ.

Не въ такомъ настроеніи граждане могутъ устоять противъ воззваній Антонія. Политическій идеалистъ прибавляетъ еще промахъ къ ряду своихъ роковыхъ ошибокъ⁸.

Вторая сцена четвертаго дѣйствія прославлялась еще при жизни Шекспира. Леонардъ Диггсъ (Digges) говоритъ объ ея популярности. Ей подражали Бьюмонтъ (Beaumont) и Флэтчеръ въ «Трагедіи Дѣвы» (Maid's Tragedy) и впослѣдствіи Драйденъ въ «Все для любви» (All for Love). «Я не знаю ни одного мѣста у Шекспира — говоритъ Кольриджъ, — которое бы внушило мнѣ больше убѣжденіе въ сверхъестественности его генія, какъ эта сцена между Кассіемъ и Брутомъ». Брутъ раздражилъ своего друга своею неуклонного послѣдовательностью въ преслѣдованіи своихъ идеальныхъ понятій о честности; онъ осудилъ Люція Пеллу за взятки, хотя Кассій писалъ въ его защиту. Брутъ любитъ добродѣтель и презираетъ золото; но логика фактовъ заключаетъ въ себѣ жестокую или патетическую иронію. Брутъ въ своей безупречной честности стоитъ значительно выше Кассія; но идеалы и героическое презрѣніе къ золоту, не наполнятъ военной казны, не заплатятъ жалованія легіонамъ, и вся поэзія благороднаго чувства внезапно спускается до прозаической жалобы на то, что Кассій отказалъ Бруту въ просьбѣ прислать денегъ⁹. Точно также Брутъ, хотя и преклоняется предъ идеаломъ справедливости, не совсѣмъ справедливъ въ конкретныхъ, практическихъ частностяхъ.

Кассій.

Я не отказывалъ.

Брутъ.

Ты отказалъ.

Кассій.

Нѣтъ, мой гонецъ былъ глупъ и перевралъ
Мои слова. Брутъ сердце растерзалъ мнѣ.
Другъ къ недостаткамъ друга долженъ быть
Поснисходительнѣй, а Брутъ мои
Преувеличилъ.

Каждый изъ нихъ совершенно естественно недоволенъ другимъ; одинъ — съ практической точки зрѣнія, другой — съ идеальной. Шекспиръ, съ своимъ безконечнымъ состраданіемъ къ человѣческимъ заблужденіямъ и слабостямъ, заставляетъ насъ еще больше любитъ Брута и Кассія изъ-за этихъ небольшихъ недостатковъ, выставляющихъ еще ярче ихъ взаимную любовь и истинное братство. Брутъ спрашиваетъ кубокъ вина, чтобы завершитъ ихъ примиреніе. Когда чувства ихъ стали наиболѣе нѣжны, Брутъ высказываетъ свое горе, о которомъ онъ не могъ говорить раньше, пока раздраженіе раздѣляло ихъ души.

Кассій.

Не думалъ я, чтобы ты могъ
Такъ разсердиться.

Брутъ.

Кассій, у меня
Такъ много горя!

Кассій.

Если передъ бѣдами
Случайными ты упадаешь духомъ,
То гдѣ же философія твоя?

Брутъ.

Никто не переноситъ горя лучше.
Чѣмъ я. Знай, Кассій, Порція скончалась.

(Д. IV, сц. 3).

Но духъ Порціи поддерживаетъ Брута. Жить такимъ же стоикомъ, какимъ была она, становится для него дѣйствіемъ высшаго религіознаго почитанія ея памяти.

Не говори о ней.
Дай кубокъ мнѣ, я потоплю въ немъ горе.

Когда эти вооруженные люди, наканунѣ великаго дня, который долженъ рѣшить судьбу міра, такъ серьезно говорить о «горькой и ужасной потерѣ», то мы узнаемъ, что это была за женщина. Шекспиръ зналъ, что глубокое чувство можетъ выражаться спокойно и сдержанно. Шумныя выраженія печали надъ мнимо умершей Джульеттой суть не что иное какъ безумное увлеченіе горемъ, частью дѣйствительное, частью формальное, сердецъ не очень впечатлительныхъ и мало интересовавшихся радостями и горемъ Джульетты при ея жизни. Высокопарная рѣчь Лаэрта въ могилѣ Офеліи встрѣчаетъ осужденіе въ словахъ Гамлета, еще болѣе гиперболическихъ. Брутъ будетъ молчать и владѣть собою:

Кассій.

О, Порція! ужели ты скончалась?

Брутъ.

Прошу, ни слова болѣе о ней.

Остатокъ жизни Брута посвященъ печальной, напряженной преданности своему дѣлу.

И еще разъ онъ способствуетъ гибели этого дѣла. Кассій совершенно основательно требуетъ, чтобы армія не подвигалась къ Филиппамъ. Брутъ хочетъ идти впередъ. Кассій, какъ всегда, правъ; Брутъ, какъ всегда, ставитъ на своемъ. Наступаетъ ночь, и они разстаются, вполнѣ примирившись, проникнутыя сознаніемъ своего полнаго и безпредѣльнаго братства. Предводитель римлянъ передъ великой битвой, не ходитъ на зарѣ, подобно Генриху V при Азинкурѣ, отъ одного часового къ другому съ возбуждающими словами. Онъ сидитъ въ своей палаткѣ и мальчикъ Люцій беретъ свой инструментъ и сонливо перебираетъ струны¹⁰. Брутъ изящно свободный отъ себялюбія въ мелочахъ обыденной жизни, деликатенъ и внимателенъ къ каждому. Слуги легли. Люцій засыпаетъ дѣтскимъ крѣпкимъ сномъ. Брутъ, способный зарѣзать Цезаря во имя долга и чести, не въ состояніи разбудить спящаго мальчика; Шекспиръ гдѣ-то выучился «уваженію къ вещамъ, лежащимъ внѣ сферы нашего горя». Брутъ тихо вынимаетъ инструментъ изъ рукъ Люція и продолжаетъ чтеніе книги съ того мѣста, гдѣ онъ остановился наканунѣ. Во всѣхъ пьесахъ Шекспира нѣтъ ничего нѣжнѣе этой сцены. Нѣжность суроваго человѣка — единственная нѣжность, вполнѣ утонченная.

Въ битвѣ при Филиппахъ именно Брутъ своею неразсудительною опромѣтчивостью и отсутствіемъ оцѣнки фактовъ завершаетъ пораженіе. Эта его послѣдняя ошибка. Онъ хочетъ, чтобы Стратонъ держалъ его мечъ въ то время, какъ онъ бросится на него:

Прошу тебя, Стратонъ, при мнѣ останься.
Ты былъ всегда хорошій, честный малый,
Держи мой мечъ и отвернись, когда
Я брошусь на него.

(Д. V, сц. 5).

Брутъ не долженъ умереть отъ низкой руки. До послѣдней минуты онъ заявляетъ уваженіе къ себѣ. И заключительныя слова трагедіи даютъ намъ увѣренность въ томъ, что его тѣло не будетъ подвергнуто поруганію.

Жизнь Брута, какъ и должна быть жизнь подобныхъ людей, была хорошею жизнью, не смотря на всѣ бѣдствія. Ни одинъ человѣкъ не измѣнилъ ему. Онъ зналъ Порцію. Идеалистъ былъ предназначенъ для неудачъ въ мірѣ фактовъ. Но для Брута собственно неудачею была бы измѣна его идеаламъ. Этой неудачи онъ не испыталъ. Октавій и Маркъ Антоній остались побѣдителями при Филиппахъ, но самый чистый вѣнокъ побѣды выпалъ на долю побѣжденнаго заговорщика.

II

Переходъ отъ шекспировскаго «Юлія Цезаря» къ «Антонію и Клеопатрѣ» производитъ на насъ такое же впечатлѣніе, какое мы испытываемъ, переходя изъ галереи античной скульптуры, въ залу, украшенную картинами Тиціана и Поля Веронеза. Въ дѣйствующихъ лицахъ «Юлія Цезаря» замѣтна строгость очертаній: они сами собою запечатлѣваются въ нашемъ воображеніи; подчиненные великому духу Цезаря, заговорщики являются намъ фигурами, изваянными во весь ростъ, но они производятъ нъ насъ впечатлѣніе какъ фигуры, не имѣющія преувеличенныхъ размѣровъ. Всѣ ихъ требованія вполнѣ опредѣленны; наша мысль воздаетъ каждому по его заслугамъ. Личности «Антонія и Клеопатры» проникаютъ въ нашу душу, овладѣваютъ нашими чувствами, волнуютъ нашу кровь, подчиняютъ себѣ наше воображеніе, охватываютъ все наше существо, подобно картинѣ, полной красокъ, или музыкѣ. Фигуры выростаютъ до размѣровъ, превосходящихъ человѣческій ростъ, и мы видимъ ихъ сквозь золотой туманъ чувственнаго великолѣпія. Съ точки зрѣнія искусства трагедіи «Юлій Цезарь» и «Антоній и Клеопатра» представляютъ скорѣе контрасты, чѣмъ точки сходства, Въ первой преобладаетъ идеалъ долга; вторая представляетъ обоготвореніе наслажденія, за которымъ слѣдуетъ безжалостная Немезида вѣчнаго закона. Стоикъ — Брутъ, постоянный, преданный своимъ идеямъ, изучающій пути къ нравственному совершенству, стремящійся къ самообладанію, незапятнанный до конца, выступаетъ противъ Антонія, котораго толкаютъ то туда, то сюда его влеченія, его интересы, его воображеніе, который нисколько ни заботится о своей нравственности, неспособенъ сдерживать себя, весь погруженъ въ омутъ страсти и разложенія. А что сказать о Клеопатрѣ? Принадлежитъ ли она къ одной породѣ съ дочерью Катона, Порціею? Можно ли охватить однимъ словомъ «женщина» два столь различныя существа? Или Клеопатра — «змѣя древняго Нила» Антонія — не смертная женщина, а Лилитъ, увлекшая Адама еще до сотворенія Евы? Шекспиръ создалъ ихъ обѣихъ настоящими женщинами. Порція — идеалъ нравственной прелести, героической и женственной. Клеопатра — идеалъ чувственной привлекательности, тоже женственной. «Блаженство — пока ищешь; настоящее горе — когда найдешь; въ будущемъ — радость, въ прошедшемъ — пустая греза» (Сон. CXXIX). Мы ни разу не видимъ, чтобы уста Брута сливались въ поцѣлуѣ съ устами Порціи, въ знакъ полнаго союза, но знаемъ, что ихъ два существа и ихъ двѣ жизни слились въ безупречной довѣрчивости и въ полномъ взаимномъ содѣйствіи. Антоній, цѣлуя Клеопатру, восклицаетъ:

Вотъ въ чемъ вся честь и прелесть жизни нашей,
Исполненной взаимности; а въ этомъ —
Готовъ я утверждать предъ цѣлымъ міромъ —
Нѣтъ равныхъ намъ.

(Д. I, сц. 1).

Но эта «взаимность», дающая другъ другу такое сладострастное наслажденіе, создана также для взаимнаго мученія. Антонія не оставляетъ опасеніе, что Клеопатра измѣнитъ ему; онъ допускаетъ, что она можетъ низойти до близкихъ сношеній съ посланными Цезаря. А Клеопатра знаетъ, что ей нужно придать своимъ ловушкамъ крайнее разнообразіе, чтобы Антоній не ускользнулъ изъ нихъ.

Самый смыслъ трагедіи, при поверхностномъ наблюденіи кажущейся чувственною, въ сущности серьезенъ. Шекспиръ вѣренъ фактамъ. Увлеченіе Антонія Клеопатрой и едва ли въ меньшей мѣрѣ Клеопатры Антоніемъ есть не столько чисто чувственное увлеченіе, какъ увлеченіе чувственнаго воображенія. Треть міра принадлежитъ имъ. Они уже вышли изъ лѣтъ юности съ ея легкими мелодическими восторгами и печалями. Они охвачены болѣе полнымъ упоеніемъ людей средняго возраста, когда смерть уже есть нѣчто реальное, когда усвоилось сознаніе ограниченности и положительности міра, когда отъ жизни требуютъ, чтобы она скорѣе дала свои самыя глубокія сокровища наслажденія. Какое неизмѣримое количество радости могутъ испытать они, обладая могуществомъ, красотой, роскошью и умѣньемъ наслаждаться? Какъ они наполнятъ каждую минуту своего существованія квинтэссенціей удовольствія и славы?

Погибни Римъ, разрушься
Громадный сводъ громаднѣйшей державы!
Ты для меня вселенная!

(Д. I, сц. 1).

Но они забыли одно, — что надъ могуществомъ, надъ красотой, надъ наслажденіемъ, надъ роскошью властвуетъ неотвратимая послѣдовательность фактовъ, неизбѣжный законъ. Наслажденіе сидитъ на тронѣ, какъ царица: пиръ во всемъ разгарѣ; могучіе міра, украшенные вѣнками изъ розъ, пляшутъ передъ царицею подъ сладострастные звуки флейты. Но сцена измѣнилась; зала пира превратилась въ арену; пляшущіе вооружены какъ гладіаторы и, идя на бой, они посылаютъ своей царицѣ послѣдній привѣтъ словами «Morituri te salutant» (умирающіе привѣтствуютъ тебя).

Патетическій элементъ въ «Антоніи и Клеопатрѣ» похожъ на патетическій элементъ «Макбета». Но Шекспиръ, подобно Данту, низводитъ душу клятвопреступника и убійцы въ болѣе низкій, мрачный и уединенный кругъ ада, чѣмъ душу человѣка, котораго увлекло къ преступленію то, что онъ безъ борьбы предался сластолюбію. Тѣмъ не менѣе съ каждымъ днемъ Антоній все болѣе теряетъ элементы здоровые, сильные и способные къ выдержкѣ. Его сужденіе слабѣетъ вмѣстѣ съ его успѣхами. Онъ вызываетъ на поединокъ своего проницательнаго, безстрастнаго соперника, который скоро овладѣетъ міромъ. Онъ предается безсмысленному раздраженію:

Я утрою
Всѣ силы мышцъ и духа; буду драться
Безъ милосердія. Бывало, прежде,
Въ тѣ дни, когда мнѣ улыбалось счастье,
Я былъ на жизнь податливъ, и ее
Не трудно было шуткой искупить;
Теперь примусь я, скрежеща зубами,
Въ адъ отправлять противящихся мнѣ.

(Д. III, сц. XI).

Онъ видитъ, что рокъ подавляетъ его; но хочетъ дорого продать свою жизнь; и вмѣстѣ съ тѣмъ, подобно человѣку, приговоренному къ смерти на завтра, онъ хочетъ отвоевать еще одну ночь наслажденья:

Идемъ царица — встрѣтимъ ликованьемъ
Еще одну торжественную ночь!
Созвать моихъ подвижниковъ унылыхъ!
Въ послѣдній разъ наполнимъ наши чаши
И колоколъ полночный осмѣемъ.

Клеопатра.

Вѣдь нынче день рожденья моего.

(Д. III, сц. XI).

Но порывъ Антонія оказывается жалкою неудачею. Этотъ пиръ — пиръ прощальный; сторонники великаго полководца стали бабами, Энобарба, уходитъ «словно лукомъ глаза натеръ». Антоній дѣлаетъ большое усиліе, чтобы не поддаться унынію и тоскѣ овладѣвшими его духомъ, усиліе отогнать сознаніе жизненной неудачи:

Ну перестаньте! Честью вамъ клянусь,
Не думалъ я объ этомъ. Пусть же счастье
Для васъ произростетъ изъ этихъ слезъ!
Вы придали словамъ моимъ ужъ слишкомъ
Печальное значенье; ободрить
Хотѣлъ я васъ; хотѣлъ, чтобъ эта ночь
Свѣтла была, какъ день. Будь вамъ извѣстно:
Отъ завтрашняго дня добра я чаю;
Я поведу туда васъ, гдѣ не смерть
Васъ ждетъ, а жизнь со славой и побѣдой.
Идемте жъ пировать; зальемъ виномъ
Томительныя скорби и заботы!

(Д. IV, сц. 2).

Геркулесъ, великодушный распорядитель мужества, любимый Антоніемъ, покидаетъ его; въ полночь воины слышатъ музыку, которая извѣщаетъ ихъ, что божество удалилось отъ Антонія. Опытность, мужественность, честь болѣе и болѣе измѣняютъ Антонію. Корабль Клеопатры поворачиваетъ руль и бѣжитъ съ мѣста морского сраженія. Антоній, забывая о борьбѣ за побѣду и стыдѣ —

Расправилъ крылья и поплылъ за нею,
Какъ распаленный селезень за самкой,
Оставивъ битву въ лучшее мгновенье.

(Д. III, сц. 8).

Онъ дѣйствительно гибнетъ отъ чаръ Клеопатры, но гибнетъ съ величіемъ, и передъ тѣмъ, когда все погружается въ мракъ и обращается въ прахъ, при блескѣ послѣдней вспышки его удачи, мы видимъ его образъ, все еще величественный и патетически освященный своей исчезающей славой. Его обрадовала минутная побѣда. Хотя Энобарбъ бросилъ его, при немъ остается Скаръ, весь покрытый кровью отъ своихъ почетныхъ ранъ:

Дай руку мнѣ (Входитъ Клеопатра со свитой)
Предъ этой дивной феей
Дѣла твои прославлю, чтобъ тебя
Ея признательность вознаградила,

(Клеопатрѣ)

О, свѣтъ моихъ очей, прими въ объятья
Мою желѣзомъ скованную грудь;
Всѣмъ существомъ твоимъ сквозь твердый
панцырь
Проникни въ сердце мнѣ и услаждайся
Его біеніемъ!

Клеопатра.

О, царь царей!
Герой мой несравненный! съ свѣтлымъ взоромъ
И невредимъ ты вышелъ изъ сѣтей
Враждебныхъ міра.

Антоній.

Соловей мой милый,
Враговъ прогнали мы къ постелямъ ихъ.
Вотъ видишь-ли, сокровище мое,
Хоть сѣдина и серебритъ мой волосъ —
Въ мозгу еще довольно пищи нервамъ,
И съ юностью мы можемъ состязаться.

(Д. IV, сц. 8).

Если мы будемъ измѣрятъ вещи только мѣриломъ чувственнаго воображенія, то окажется величественнымъ все въ мірѣ восточнаго сладострастія, которымъ очарованъ Антоній. Страсти и наслажденія египетской царицы и ея любовника ищутъ безконечнаго. Геркулесовская сила Антонія, величіе и расточительность его природы возбуждаютъ и воспламеняютъ воображеніе Клеопатры:

«Опора всей вселенной, вся слава, все могущество
земли».

(Д. I, сц. 5).

Когда онъ не съ ней, то Клеопатра, если-бы могла уничтожила-бы время.

Клеопатра.

Дай мнѣ выпить мандрагоры.

Харміана.

Но для чего, владычица моя?

Клеопатра.

Чтобы проспать неслышно для печали
Безъ милаго Антонія.

(Д. I, сц. 5).

Когда Антоній умеръ, единственное важно существо исчезло съ земли, все остальное въ мірѣ мелочно и незначительно:

Мальчишки и дѣвчонки — всѣ теперь
Равны мужамъ; исчезло превосходство,
И ничего, достойнаго вниманья,
По всей вселенной больше не видать.

(Д. IV, сц. 13).

Мы не принимаемъ этого чувства Клеопатры къ Антонію за любовь; но оно произвело на нее (знавшую Цезаря и Помпея) высшее впечатлѣніе. О ней нельзя сказать, что она вѣрна или не вѣрна ему, такъ какъ въ ея сложной натурѣ подъ каждой складкой или подъ каждымъ слоемъ искренняго чувства встрѣчается складка и неискренности, и невозможно сказать, что именно составляетъ тамъ настоящую дѣйствительность. Ея воображеніе возбуждено и поддерживается присутствіемъ Антонія. Онъ въ свою очередь находитъ въ красотѣ и въ чарахъ египетской царицы, что-то неизмѣримое и непонятное. Но никто не понималъ глубже Шекспира (какъ доказываютъ во многихъ мѣстахъ его сонеты), что блескъ силы и красоты имѣетъ свои границы и подчиняется времени. Шекспиръ, по-видимому, хотѣлъ высказать намъ въ этой пьесѣ, но высказать не какъ доктринеръ, или какъ моралистъ, а какъ истинный художникъ, — что безконечность въ области чувственности есть только сонъ, обманъ и ловушка. Несчастная перемѣна происходитъ въ судьбѣ Антонія. Безжалостная игра Клеопатры съ его страстью наноситъ ему смертельный ударъ. И изъ всего того, что предлагаетъ царицѣ опустѣлый міръ, наименѣе противна ей смерть, смерть безъ страданія. Шекспиръ, въ своемъ возвышенномъ безпристрастіи ко всякому факту, не отрицаетъ блеска наслажденій чувственности и гордости. Онъ заставляетъ насъ признать это въ полномъ размѣрѣ. Но онъ прибавляетъ, что въ мірѣ существуетъ, какъ доказываетъ опытъ, и другой фактъ, помощью котораго можно провѣрить истинную цѣну видимаго величія міра и блеска чувственной страсти, при чемъ эта цѣна оказывается невысокою. Шекспиръ не скрываетъ отъ насъ и не уменьшаетъ пышность царскаго пира, но онъ указываетъ намъ огненныя буквы, начертанныя на стѣнѣ.

Шекспиръ доказываетъ намъ это, впрочемъ, не только путемъ совершившейся катастрофы и даже не преимущественно этимъ путемъ. Онъ не пускаетъ въ дѣло правилъ, или нравственныхъ размышленій, или практическихъ примѣненій. Онъ художникъ, но художникъ, охватывающій широко истину. Нравственная правда проникаетъ всѣ части его художественнаго созданья не менѣе того, какъ и вѣрность предметамъ, доступнымъ чувству и воображенію. Каждую минуту въ продолженіе пьесы мы присутствуемъ при катастрофѣ — при постепенномъ паденіи царственной натуры. Каждую минуту мы замѣчаемъ грубость, низость, безпорядочность женственныхъ элементовъ Клеопатры, точно такъ же, какъ очарованіе и удивленіе, которое она возбуждаетъ и которымъ прельщаетъ и подчиняетъ. Мы видимъ, что она лицемѣрна, сварлива, труслива; тѣмъ не менѣе «самыя низкія вещи въ ней прелестны». Въ Клеопатрѣ очаровываетъ жизненность, быстрая, измѣнчивая, многообразная, не допускающая предусмотрительности, и эта жизненность, если бы могла, усыпила бы наше нравственное чувство, какъ усыпляютъ насъ безконечныя извилистыя движенія морскихъ волнъ подъ лучами солнца и во мракѣ. Клеопатра — чудо свѣта, чтобы взглянуть на которое, мы готовы предпринять путешествіе. Энобарбъ, отзывающійся о ней съ презрительной ироніей и вполнѣ понимающій всѣ ея продѣлки съ Маркомъ Антоніемъ, допускаетъ однако, что она стоитъ вниманія.

Антоній.

Трудно вообразить, какъ она хитра.

Энобарбъ.

О, нѣтъ; ея страсти состоятъ изъ одного чистѣйшаго эфира любви. Ея вздохи и слезы можно назвать бурями и наводненіями. Это большіе ураганы и непогоды, нежели тѣ, которые предвѣщаются календарями. Въ ней это не можетъ быть хитростью не то она въ состояніи произвесть ливень, не хуже Юпитера.

Антоній.

Зачѣмъ я увидѣлъ ее!

Энобарбъ.

Если бы ты не видѣлъ ея, ты не видѣлъ бы чудеснѣйшаго произведенія природы, и странствованіе твое было бы лишено всякой занимательности.

(Д. I, сц. 2).

Великія преступленія, вызываемыя сильными страстями, связанныя съ высокими качествами, составляютъ законный источникъ трагической поэзіи. Но лишь Шекспиръ, творецъ чудесъ, могъ сдѣлать, что крайняя мелочность производитъ впечатлѣніе могущества, могъ накопить все наиболѣе безсодержательное, легкомысленное, тщеславное, достойное презрѣнія и измѣнчивое въ такой мѣрѣ, что предметы, лишенные всякой цѣны, исчезли въ величіи ихъ накопленія, и впечатлѣніе возвышеннаго возникло изъ самихъ элементовъ мелочности. Клеопатра есть блестящая антитеза, совокупность противорѣчій, соединеніе всего того, что мы ненавидимъ, съ тѣмъ, чѣмъ мы восхищаемся¹¹.

Если бы мы захотѣли узнать, какъ обрабатываетъ такой характеръ чувственной очаровательницы художникъ, служащій высокимъ нравственнымъ идеаламъ, намъ стоитъ лишь обратиться къ «Самсону-борцу» (Samson Agonistes). Мильтонъ выдвигаетъ Далилу лишь для того, чтобы внезапно изгнать ее со сцены. Шекспиръ изучалъ бы ее съ одинаковымъ наслажденіемъ и отвращеніемъ. Тѣмъ не менѣе драматическая строгость Шекспира, при свойственныхъ ему драматическихъ пріемахъ, столь же безусловна, какъ и строгость Мильтона. Антоній умеръ. Прекратилось высшее впечатлѣніе, полученное Клеопатрою въ жизни, и въ страшномъ взрывѣ горя она по-видимому не думаетъ ни о чемъ, кромѣ смерти. Но вотъ она является передъ Цезаремъ со «спискомъ золота и серебра и всѣхъ ея сокровищъ». Она зоветъ своего казначея Селевка, чтобы подтвердить достовѣрность списка.

Ты говори, Селевкъ.

Селевкъ.

Скорѣй, царица,
Я соглашусь лишиться языка,
Чѣмъ говорить, во вредъ себѣ, неправду.

Клеопатра.

Такъ говори-же — что я утаила?

Селевкъ.

Достаточно для выкупа съ лихвою
Объявленнаго въ спискѣ.

Цезарь.

Не краснѣй,
Прекрасная царица; одобряю
Твое благоразумье.

(Д. V, сц. 2).

Въ своемъ отчаяніи, объявляя, что она умретъ, «по римскому обычаю», Клеопатра все-таки дорожитъ своими драгоцѣнностями. И холодное одобреніе Цезаря, не достигающаго того могущества, которое даетъ страсть, но и не теряющаго ничего изъ тѣхъ благъ, которыя отнимаетъ и разрушаетъ страсть, согласно съ чувствомъ зрителя. Совершенно естественно, что Клеопатра любитъ свои драгоцѣнности и хочетъ обмануть побѣдителя.

И умираетъ она не совсѣмъ «по римскому обычаю», какъ она говорила. Она боится физическаго страданія, боится того искаженія, которое нанесетъ смерть ея красотѣ¹².

Она съ врачемъ своимъ «часто заводила рѣчь о томъ, какою смертью легче умирать» (д. V, сц. 2). Умереть безъ страданія лучше, чѣмъ украшать тріумфъ Октавія. Въ ея смерти есть нѣчто блестящее и великолѣпное, нѣчто чувственное, театральное, нѣчто величественно кокетливое и ничего серьезнаго. Но Шекспиръ не разыгрываетъ роль суроваго моралиста; ему не нужно хора израильскихъ рабынь, чтобы поносить эту Далилу. Пусть она сохранитъ свое величіе и свои чары. Шекспиръ можетъ показать намъ много превосходныхъ вещей, которыя насъ охраняютъ отъ этихъ чаръ.

Клеопатра.

Подай порфиру, возложи корону.
Мнѣ на чело: о! я сгораю жаждой
Безсмертія. Сокъ гроздій, даръ Египта,
Отнынѣ устъ моихъ не ороситъ.
Скорѣй, скорѣе, Ира! торопись!
Меня зоветъ Антоній: онъ возсталъ,
Чтобъ похвалить меня за смѣлый подвигъ;
Мнѣ кажется, я слышу — онъ смѣется
Надъ Цезаремъ и счастіемъ его.
Вѣдь, боги шлютъ намъ счастье лишь затѣмъ,
Чтобъ оправдать готовую намъ гибель.
Супругъ мой, я иду! Такъ звать тебя
Я мужествомъ моимъ стяжала право.
Я вся огонь и воздухъ; остальныя
Мои стихіи всѣ я покидаю
На долю низшей жизни. — Что-жъ готово?
Теперь ко мнѣ — отъ устъ моихъ примите
Послѣдній пламень ихъ. О, Харміана,
Прощай на вѣкъ! Прощай, малютка Ира!

(Цѣлуетъ ихъ. Ира падаетъ и умираетъ)

Что это значитъ? Боже, неужели
Въ моихъ устахъ таится ядъ ехидны?
Когда ты съ жизнью такъ легко разсталась
То, значитъ, смерть не больше какъ щипокъ
Любовника — и больно и пріятно.
Такъ отходя, ты міру говоришь,
Что съ нимъ не стоитъ даже и прощаться.

Харміана.

О, тучи неба! что-жъ не разразитесь,
Что не падете вы дождемъ на землю,
Чтобъ я могла сказать: «и боги плачутъ»!

Клеопатра.

Мнѣ стыдно за себя: ее всѣхъ прежде
Тамъ встрѣтитъ мой кудрявый Маркъ Антоній,
Онъ примется разспрашивать ее
И наградитъ тѣмъ первымъ поцѣлуемъ,
Котораго, какъ неба, жажду я.
Приди же, смертоносная ехидна,
И разсѣки скорѣе острымъ зубомъ
Мнѣ узелъ жизни!

(Вынимаетъ аспида и прикладываетъ ею къ груди)

Дурочка, проворнѣй;
Да будь по-злѣй: смотри, покончи разомъ!
Когда бы ты могла промолвить слово,
Ты Цезаря осломъ бы назвала.

Хармиана.

Звѣзда востока!

Клеопатра.

Тише, Харміана!
Иль ты не видишь у моей груди
Малютки, усыпляющей меня
Сосаніемъ своимъ?

Харміана.

Разбейся, сердце!

Клеопатра.

Отрадно, какъ бальзамъ; свѣжо, какъ воздухъ...
Такъ нѣжно, такъ отрадно... О, Антоній!

(Прикладываетъ другаго аспида на руку)

Соси и ты. Чего мнѣ медлить болѣ...

(Падаетъ на ложе и умираетъ).

Харміана.

Въ пустынномъ этомъ мірѣ? Да, прощай!
Гордись же, смерть! Краса всѣхъ женщинъ въ мірѣ
Лежитъ въ твоихъ объятіяхъ. Закройтесь
Пушистыя окошки, никогда
Ужъ не глядѣть на золотого Феба
Такимъ глазамъ.

(Д. V, сц. 2).

III

Сюжетъ «Коріолана» — гибель благородной жизни вслѣдствіе излишней гордости. Если долгъ былъ господствующимъ идеаломъ Брута, страсть къ великолѣпнымъ наслажденіямъ — идеалъ Антонія и Клеопатры, то характеристиченъ по тону и по краскамъ для Коріолана — идеалъ силы, сконцентрированной въ собственной личности. Величіе Брута есть вообще величіе нравственнаго сознанія; его внѣшній образъ не расширяется надъ цѣлымъ міромъ въ золотомъ туманѣ, подобно образу Антонія и не выступаетъ съ массивностью башни, какъ Коріоланъ. Брутъ уважаетъ свои идеалы и уважаетъ себя; но это самоуваженіе въ извѣстномъ смыслѣ безкорыстно. Высокомѣрное и страстное поклоненіе собственной личности, гордый эгоизмъ составляютъ для Коріолана источники слабости и силы. Брутъ ласковъ и внимателенъ ко всѣмъ — къ слугамъ, къ мальчику Люцію, къ бѣднымъ, къ крестьянамъ, у которыхъ онъ не хочетъ отнимать ихъ трудно-заработанныхъ сбереженій. Тезей, въ «Снѣ въ Иванову ночь», великій повелитель и завоеватель, хорошо расположенный въ минуту отдыха и забавы, милостивъ и снисходителенъ къ грубымъ манерамъ и грубымъ шуткамъ аѳинскихъ ремесленниковъ. Въ Генрихѣ V, Шекспиръ выводитъ истинно-царственную личность, которая сохраняетъ живыя симпатіи къ самымъ бѣднымъ изъ своихъ подданныхъ и, возвышаясь надъ себялюбіемъ, благороднымъ безкорыстіемъ, избѣгаетъ высокомѣрія и самодурства. На почвѣ общей всѣмъ мужественности Генрихъ V сталкивается съ Джономъ Бэтсомъ и Михаиломъ Вильямсомъ; и великій король, сильный тѣмъ, что заключаетъ въ своей личности такой широкій запасъ простой здоровой мужественности, чувствуетъ душевное утѣшеніе и поддержку въ сознаніи своего равенства въ этомъ отношенія со своими подданными и солдатами. «Между нами будь сказано — говоритъ Генрихъ, — переодѣтый простымъ солдатомъ наканунѣ битвы, король такой же человѣкъ, какъ всѣ. Онъ ходитъ по землѣ и видитъ небо точь въ точь, какъ мы, чувства въ немъ такія же, какъ и у прочихъ людей. Отбросьте мишурный блескъ его сана, и онъ явится предъ вами во всемъ подобнымъ прочимъ смертнымъ. Пусть его замыслы выше нашихъ, но, будучи разъ разрушены, они разрушаются, какъ замыслы всѣхъ насъ» (д. IV, сц. 1)¹³. Короля отличаетъ лишь величіе отвѣтственности, которая возлагаетъ на него тяжелыя заботы и болѣе благородные труды. Таковъ смыслъ «Генриха V» Шекспира, смыслъ не аристократическій, но и не демократическій, въ новомъ значеніи этого слова.

«Всѣ нравственныя правила Коріолана въ драмѣ — пишетъ Газлитъ — сводятся къ одному: у кого мало, у того должно быть еще меньше, а у кого много, тотъ долженъ взять все, остающееся отъ другихъ. Народъ бѣденъ; поэтому онъ долженъ голодать. Онъ рабъ; поэтому надо его бить. Онъ заваленъ трудомъ; поэтому съ нимъ надо обращаться какъ съ вьючными животными. Онъ невѣжественъ; поэтому не должно допускать въ немъ сознанія, что онъ нуждается въ пищѣ, въ одеждѣ, въ отдыхѣ, что онъ порабощенъ, притѣсненъ и несчастенъ»¹⁴. Это, просто невозможное сужденіе; это до крайности невѣрно; это — одно изъ тѣхъ страстныхъ несправедливостей, которыя отъ времени до временя встрѣчаются въ сочиненіяхъ Газлита. Нравственныя правила Коріолана въ драмѣ гораздо болѣе близки къ тому, что совершенно противоположно указанію Газлита. Если бы у героя пьесы встрѣчалось сколько-нибудь человѣчныхъ симпатій, которыя мы видимъ у Генриха V, трагическій исходъ драмы сдѣлался бы невозможнымъ.

«Шекспиръ — сказалъ одинъ великій современный поэтъ — есть воплощеніе въ литературѣ безцеремоннаго феодализма¹⁵. Шекспиръ, конечно, болѣе человѣченъ и менѣе случаенъ, чѣмъ феодализмъ; но справедливо, что онъ не демократъ въ новомъ значеніи этого слова. Онъ, очевидно, признавалъ все мужественное достоинство и силу національнаго англійскаго характера. Не подлежитъ однако же спору, что вездѣ, гдѣ народъ появляется у Шекспира въ массѣ, онъ почти всегда выставленъ мятежнымъ, непостояннымъ, неразсудительнымъ. Чтобы объяснить этотъ фактъ намъ не нужно допускать, что Шекспиръ писалъ, чтобы льстить предразсудкамъ jeunesse dorée (золотой молодежи) театровъ вѣка Елизаветы¹⁶. Какъ могъ Шекспиръ представить иначе народъ? Во время Тюдоровъ народъ еще не выдвинулся. Народъ, подобно мильтоновскимъ полу-сотвореннымъ животнымъ, — еще барахтался, стараясь высвободить заднія части своего тѣла изъ грязи. Средневѣковыя попытки противопоставить гнету возстанія крестьянъ и гражданъ, начинавшіяся обыкновенно убійствомъ, какого-нибудь лорда или епископа, были большею частью отчаянныя попытки, необдуманныя и опасныя, не поддерживаемыя никакимъ соотвѣтственнымъ дѣлу нравственнымъ принципомъ или матерьяльною силою. Только послѣ такого громаднаго дѣла, какъ дѣло 1789 года, только послѣ такого доказательства могущества, какое представила французская революція, могло обнаружиться мало по малу нравственное достоинство массъ, ихъ духъ самообладанія и самоотверженія, ихъ героическая преданность идеямъ, а не однимъ интересамъ. Шекспиръ изучалъ и изображалъ въ своихъ созданіяхъ тотъ міръ, который окружалъ его. Если онъ предсказывалъ будущее, то не такъ, какъ обыкновенные пророки, но лишь вполнѣ воплощая въ свои произведенія настоящее, въ которомъ заключается будущее.

Задавали вопросъ: если бы Шекспиръ жилъ позже однимъ поколѣніемъ, то на какой бы сторонѣ былъ онъ въ той великой борьбѣ, въ которой такъ благородно боролся Мильтонъ за свободу. Одинъ весьма проницательный критикъ, о которомъ уже было упомянуто — Вернеръ — находитъ въ авторѣ Гамлета и Лира мыслителя, стоящаго въ первыхъ рядахъ новыхъ патріотическихъ борцовъ мысли, предвѣстника той битвы, которую Англія начала прежде другихъ націй Европы. Трагедія «Гамлетъ» есть «вздохъ Прометея о свободѣ и независимости, о чести и вліяніи, о безопасности и мирѣ». Въ ней изображено столкновеніе уже отжившаго общества, ищущаго поддержки въ прошедшемъ, съ «идеей, вѣчно молодой, которой принадлежитъ все будущее». Но Шекспиръ — прибавляетъ критикъ — выставляетъ факты, характеризующіе революціонныя эпохи, не въ формѣ политическаго наставленія, но какъ вопросъ, поставленный судьбѣ, это какъ будто, «первая половина книги Іова» — торжественное взвѣшиваніе добра и зла въ мірѣ, гдѣ ни то ни другое не беретъ перевѣса; и чѣмъ болѣе задумывался надъ этимъ поэтъ, тѣмъ рѣшительнѣе принимали видъ неразрѣшимой загадки политическія явленія и ихъ вліяніе на жизнь и характеръ отдѣльныхъ личностей¹⁷. Это истолкованіе политическихъ тенденцій Шекспира можно разсматривать лишь какъ остроумное вкладываніе новѣйшихъ идей между строкъ произведеній Шекспира.

Но точно также не можемъ мы согласиться съ поборникомъ такъ-называемой «реалистической» критики, Рюмелиномъ, что Шекспиръ уже въ эпоху Елизаветы замѣтилъ существованіе партіи роялистовъ и партіи круглоголовыхъ, а такъ какъ онъ находился въ личной связи съ молодой знатью времени Елизаветы, такъ какъ, будучи актеромъ, драматическимъ писателемъ и директоромъ театра, онъ принадлежалъ къ оппозиціи противъ пуританской буржуазіи, то «Шекспиръ былъ крайній роялистъ и самый рѣшительный приверженецъ партіи двора и дворянства»¹⁸. Нѣтъ; если-бы Шекспиръ жилъ во время Мильтона, онъ, вѣроятно, провелъ бы жизнь, не высказываясь, и, не высказавшись, сошелъ-бы въ могилу. Онъ, вѣроятно, не истощалъ бы, подобно Мильтону, своихъ силъ на длинные и страстные памфлеты въ пользу той или другой партіи. Не думаемъ, чтобы онъ могъ удовлетворяться тѣмъ идеаломъ человѣка, который находимъ у кавалеровъ, съ ихъ храброю и театральною преданностью церкви и королю, церкви Лоуда и королю въ лицѣ Карла. Мы не можемъ себѣ представить Шекспира въ числѣ придворныхъ пѣвцовъ, насвистывающихъ на дрянной свирѣли «глупыя и жалкія пѣсни». Но точно также онъ не могъ принять, какъ полный идеалъ, идеалъ пуританъ. Сэръ Тоби Бэльчъ (въ «Двѣнадцатой ночи») не есть воплощеніе высшей мудрости, но Мальволіо не знаетъ, что отвѣтить, когда этотъ неудержимый рыцарь спрашиваетъ его: «Или ты думаешь, потому, что ты добродѣтеленъ, такъ не бывать на свѣтѣ ни пирогамъ, ни вину». «Имбирь жжетъ во рту», говоритъ клоунъ Фестъ («Двѣн. ночь», д. II, сц. 3)¹⁹; и этотъ фактъ долженъ войти во всякую надлежащую идею о человѣческой жизни. Если бы Шекспиръ жилъ во время Мильтона, онъ замѣтилъ бы расколъ, совершившійся въ человѣчествѣ, замѣтилъ бы удары, нанесенные человѣческому счастью и человѣческой культурѣ двумя противоположными идеалами, которые раздвоили истину, и горевалъ бы объ этомъ расколѣ и объ этомъ насиліи. Для него было бы невозможно достигнуть своего полнаго развитія, какъ артиста и какъ человѣка. Онъ вглядывался бы въ борьбу и снова, и снова у него вырывался бы крикъ страданія и негодованія: «чума, чума на оба ваши дома!».

Какіе же были политическіе взгляды Шекспира? Мы должны благодарить судьбу, что Шекспиръ обращался къ исторіи не съ точки зрѣнія политическихъ, философскихъ теорій, но съ чувствомъ широкаго и глубокаго сочувствія человѣческимъ поступкамъ и страданіямъ. Если поэтъ девятнадцатаго столѣтія пренебрегаетъ политическими теоріями и философско-историческими воззрѣніями, это доказываетъ отсутствіе въ немъ той именно симпатіи къ человѣчеству, которая сдѣлала Шекспира тѣмъ, чѣмъ онъ былъ. Но въ семнадцатомъ столѣтіи, въ мірѣ политики шла борьба между націями, между отдѣльными личностями, а не борьба между идеями. У Шекспира нѣтъ политической доктрины, которую онъ могъ бы приложить къ вопросу о междоусобной борьбѣ домовъ Ланкастера и Іорка, и при помощи которой онъ могъ бы рѣшить, на чьей сторонѣ было право. Единственный принципъ въ который, какъ мы можемъ видѣть, онъ вѣритъ, это принципъ, что право на корону принадлежитъ натурѣ наиболѣе царственной. Божественное право Ричарда II, которое смѣло защищаетъ Епископъ Карлейльскій, врядъ ли такъ же священно для Шекспира, какъ право сына похитителя престола Болинброка. Лишь излишне-чуткая совѣсть Генриха VI внушаетъ ему сомнѣніе относительно права его дома на престолъ. Къ счастію, Шекспиръ не мучитъ насъ принципіальными возгласами, либеральными или реакціонными рѣчами героевъ монархіи или республики. Настанетъ, быть можетъ, время болѣе, благопріятное для истиннаго искусства, чѣмъ теперешнее, когда идеи будутъ менѣе выдающимся элементомъ исторіи, чѣмъ въ настоящемъ столѣтіи, когда мысль будетъ невидимо присутствовать въ инстинктивной дѣятельности и въ человѣческомъ аффектѣ, оживляя и одушевляя эту дѣятельность и этотъ аффектъ, но не тиранизируя ихъ. Тогда люди будутъ скорѣе и рѣшительнѣе симпатизировать драмѣ вѣка Елизаветы, чѣмъ они могутъ это дѣлать теперь.

Великій поэтъ человѣчества сбиваетъ съ толку умы, проникнутые борьбою партій. Они могутъ весьма удобно и къ полному своему удовольствію влагать свои разнообразныя вѣрованія, политическія и религіозныя, въ поэзію Шекспира, но найти въ ней эти вѣрованія они не могутъ. Мы найдемъ въ ней то, что ищемъ, лишь тогда, когда мы ищемъ то, что истинно человѣчно и имѣетъ для человѣка непреходящій интересъ. «Много упрековъ было сдѣлано Шекспиру. Но мы напрасно искали бы среди историческихъ личностей его драмъ лицемѣра, котораго онъ не обнаружилъ бы и не унизилъ, тирана, который не мучился бы угрызеніями совѣсти и не пріобрѣлъ бы всеобщей ненависти, труса, который не сталъ бы предметомъ осмѣянія, шарлатана, который, обнаруживъ свою пустоту, не испыталъ бы уничтожающаго презрѣнія поэта»²⁰.

Заслуживаетъ вниманія то обстоятельство, что народъ вообще выходитъ на сцену въ историческихъ драмахъ Шекспира. Въ французской трагедіи народъ не участвуетъ; и это естественно, такъ какъ «французская исторія до девятнадцатаго столѣтія не упоминаетъ о народѣ»²¹. Шекспиръ вовсе не грубо и не безъ интереса представляетъ народъ. Онъ не находитъ въ немъ героическихъ качествъ; онъ не предполагаетъ, чтобы толпа гражданъ была непремѣнно благоразумна, терпѣлива и сдержанна, и, кромѣ того, онъ чувствуетъ нѣкоторое отвращеніе, впрочемъ, сдержанное, къ засаленнымъ шапкамъ, грязнымъ рукамъ и смердящему дыханію этихъ рабочихъ, питающихся чеснокомъ²². Не смотря на это, Шекспиръ признаетъ здоровый элементъ народнаго духа; чувства народа вообще правильны; но его пониманіе фактовъ искажено интересами, страстями, глупостью. Въ трагедіи «Коріоланъ» граждане сознаютъ качества великаго консула; они оцѣниваютъ юмористическую любезность патриція Мененія. Но они обращаются въ воскъ въ рукахъ своихъ демагоговъ. Развѣ шекспировское изображеніе народа такъ несправедливо въ отношеніи къ народу XVII столѣтія или XIX? У него нѣтъ никакого политическаго ученія, никакой гуманитарной идеализаціи, которая бы заслонила отъ него дѣйствительные факты, характеризующіе народъ. Его время не представило ему образца гуманитарной идеализаціи; но мужчины не были скучны Шекспиру и женщины тоже. Его симпатія распространялась и на Терсита. А народъ не казался Шекспиру Терситомъ; въ самомъ худшемъ видѣ народъ представлялся ему въ видѣ Калибана.

Кромѣ того, если Шекспиръ выставляетъ пороки толпы, онъ столько же мало останавливается передъ изображеніемъ пороковъ двора. Умственный уровень толпы народа не ниже умственнаго уровня Полонія. Манеры ремесленниковъ такъ же истинно любезны, какъ и манеры Озрика. Шекспиръ не любитъ церемоніаловъ, но сильно любитъ все здоровое, существенное и честное. Генрихъ уходитъ изъ безжизненнаго, блѣднаго, неискренняго міра придворныхъ его отца въ общество кабачниковъ и носильщиковъ Истчипа, Въ трагедіи «Коріоланъ» нетерпимость высокомѣрія патриціевъ и ихъ несправедливость не менѣе, а скорѣе болѣе грубы и безсмыслены, чѣмъ непостоянство и буйство плебеевъ.

Въ позднѣйшемъ своемъ произведеніи, «Бурѣ», написанной въ то время, когда Шекспиръ серьезно собирался удалиться въ свое имѣнье въ Стратфордъ, онъ лукаво подсмѣивается надъ принципами коммунизма. Пріобрѣтая «новое мѣсто» и сдѣлавшись землевладѣльцемъ путемъ многолѣтнихъ трудовъ, Шекспиръ не чувствовалъ обязанности дѣлиться своимъ жилищемъ и землей съ менѣе трудолюбивыми сосѣдями. Напротивъ, онъ хотѣлъ укрѣпить за собою собственность всѣми легальными средствами и затѣмъ, послѣ своей смерти, передать ее своей дочери и ея сыновьямъ и внукамъ. Поэтъ влагаетъ въ уста честнаго стараго совѣтника Гонзало утѣшительную теорію коммунизма и человѣческаго усовершенствованія, и Гонзало потомъ доходитъ до забавной непослѣдовательности, рѣшаясь сдѣлаться государемъ этого государства безъ короля²³. Въ самой ранней, или одной изъ самыхъ раннихъ пьесъ Шекспира, въ «Генрихѣ VI», въ отрывкѣ, конечно, не написанномъ Марло и не похожемъ, по манерѣ, на произведеніе Грина, Джэкъ Кэдъ излагаетъ предположенную имъ реформу въ строѣ Англіи. «Будьте же храбры, потому что вашъ предводитель храбръ и клятвенно обѣщаетъ вамъ полное преобразованіе. Семипенсовые хлѣбы будутъ продаваться въ Англіи по одному пенни; тройная мѣра будетъ десятерной; пить дрянное пиво будетъ считаться преступленіемъ. Все государство станетъ общимъ достояніемъ, и моя лошадь будетъ пастись въ Чипсайдѣ: когда же буду я королемъ — а я имъ буду...» Народъ кричитъ: «Да здравствуетъ его величество!» («Ген. VI», часть II, д. IV, сц. 2). Джорджъ Бевисъ и Джонъ Голландъ разговариваютъ слѣдующимъ образомъ о государственныхъ дѣлахъ:

Бевисъ.

Видишь ли, суконщикъ Джэкъ Кэдъ хочетъ вычистить все государство, выворотить его и взодрать на немъ новый ворсъ.

Голландъ.

Да и пора; вѣдь оно совсѣмъ вытерлось. Въ Англіи не стало житья съ тѣхъ поръ, какъ завелись дворяне.

Бевисъ.

Скверныя времена! Добродѣтель въ ремесленникахъ ставится ни во что.

Голландъ.

Дворянство гнушается кожаннымъ передникомъ.

Бевисъ.

Этого мало; въ совѣтѣ короля совсѣмъ нѣтъ хорошихъ работниковъ.

Голландъ.

Вѣрно. Вѣдь пословица говоритъ: «работай по призванію»; а это все равно, что сказать: «пусть правителями будутъ работники», значитъ, мы должны управлять государствомъ.

Бевисъ.

Совершенная правда; мозолистая рука — лучшій признакъ дѣльнаго человѣка.

(«Генрих VI», ч. II, д. IV, сц. 2).

«Публика — пишетъ Уальтеръ Бэджготъ, — которая bona fide (искренно) прониклась бы смысломъ этой сцены, никогда не повѣрила бы благотворности всеобщаго права голосованія. Она сознавала бы, что существуетъ въ мірѣ глупость, а когда разъ человѣкъ дошелъ до этого глубокаго понятія, вы можете положиться на него на будущее время... Авторъ Коріолана никогда не вѣрилъ толпѣ, старался и другихъ предостеречь отъ этого. Но это политическое убѣжденіе не было еще у Шекспира самое сильное... У него были еще два убѣжденія болѣе или столь же сильныя. Первое — чувство преданности старинной конституціи страны; не потому что она хороша, а потому что она уже существуетъ... Вторая особенность, которую мы приписываемъ его политическому убѣжденію, это — недовѣріе къ среднему классу. Мы боимся, что онъ имѣлъ дурное мнѣніе о купцахъ... Вы вообще замѣтите, что вездѣ, гдѣ упомянутъ «гражданинъ», онъ дѣлаетъ или говоритъ что нибудь глупое²⁴. Шекспиръ хорошо понималъ, что можно подкупить цѣлый классъ народа точно такъ же, какъ отдѣльную личность... Онъ вездѣ хвалитъ то умѣренное, благоустроенное, сообразующееся съ обстоятельствами правленіе, въ которомъ классъ собственниковъ имѣетъ нѣкоторое вліяніе, но не болѣе; на каждой страницѣ онъ выказываетъ живое сочувствіе къ тѣмъ широкимъ взглядамъ и великодушнымъ силамъ, къ любезной утонченности и безкорыстнымъ стремленіямъ, которыхъ, большею частью, недостаетъ именно этому классу общества. Онъ въ особенности поэта личнаго благородства, хотя во всѣхъ его сочиненіяхъ проглядываетъ чувство свободы, точно такъ же, какъ Мильтонъ — поэтъ свободы, хотя мы найдемъ у него скрытое обращеніе къ личному благородству; и въ самомъ дѣлѣ, мы можемъ вполнѣ ожидать отъ нашихъ двухъ поэтовъ соединенія пониманія грубой и великодушной свободы съ пониманіемъ нѣжнаго и утонченнаго благородства, такъ какъ именно соединеніе этихъ двухъ элементовъ составляетъ характеристическое отличіе нашего общества и его историческихъ опытовъ²⁵.

Хотя трагедія «Коріоланъ» почти неизбѣжно вызываетъ на разсужденіе о политическихъ мнѣніяхъ Шекспира, мы должны, все-таки, снова повторить, что главный жизненный элементъ пьесы заключается не въ политическомъ вопросѣ, а въ индивидуальномъ характерѣ и въ индивидуальной жизни. Трагическая борьба въ пьесѣ — не борьба патриціевъ съ плебеями, а борьба Коріолана съ самимъ собою. Гибель приходитъ не отъ римскаго народа, а отъ патриціанскаго высокомѣрія и страстнаго упрямства самого Коріолана. Если бы политическая борьба партій составляла главный интересъ драмы Шекспира, то трибуны должны бы быть крупнѣе очерчены. Они бы отличались чѣмъ-либо болѣе «лукавства» (Кор., д. IV, сц. 2). Какъ представители великаго принципа, или силы, стремящейся постоянно въ одномъ направленіи, они могли явиться достойными соперниками вожаковъ партіи патриціевъ; и гибель Коріолана ознаменовалась бы какимъ-нибудь пріобрѣтеніемъ и шагомъ впередъ въ приливѣ народнаго могущества²⁶. Драма Шекспира — драма индивидуальности, понимая подъ этимъ словомъ всѣ связи долга и привязанности, которыя существуютъ между личностями, но не безличные принципы и идеи²⁷. Ярко окрашенный и восторженный патріотизмъ замѣняетъ у Шекспира общіе политическіе принципы и идеи; жизнь отдѣльной личности расширяется и возвышается путемъ національной жизни, которой личность отдается съ радостью и гордостью.

Но гордость Коріолана не происходитъ отъ преданности какой-либо высшей силѣ, личности или принципу, или отожествленія себя съ ними. Она двойственна: это, во-первыхъ, страстное самоуваженіе, въ сущности эгоистическое, и, во-вторыхъ, страстный сословный предразсудокъ. Его натура вовсе не холодна и не себялюбива; его симпатіи глубоки, горячи и доказываютъ великодушіе; но аристократическая традиція провела около него рѣзкую и глубокую черту, и лишь въ границахъ этой черты онъ даетъ волю своимъ симпатіямъ. Къ удивленію трибуновъ, онъ соглашается занять подчиненное положеніе подъ начальствомъ Коминія. Онъ принимаетъ съ благосклонной снисходительностью преданность и вѣрность Мененія и относится къ старику съ сыновнимъ уваженіемъ — съ чувствомъ сына, сознающаго, что онъ выше отца. Онъ принужденъ удалить разочарованнаго Мененія изъ лагеря вольсковъ; но онъ употребляетъ невинный обманъ, заставляя стараго сенатора думать, что онъ сдѣлалъ для возстановленія мира съ Римомъ болѣе, чѣмъ кто-либо другой. Онъ мужественно нѣженъ и неизмѣнно привязанъ къ Виргиліи, къ этой кроткой женщинѣ, съ которой онъ отдыхаетъ душою:

О, слаще мести
Мнѣ поцѣлуй твой, долгій какъ изгнанье!
Клянусь ревнивою царицей ночи,
Хранилъ я свято на губахъ моихъ
Твой поцѣлуй прощальный.

(Д. V, сц. 3).

Онъ радуется, какъ отецъ, своему сыну и поддается честолюбивымъ надеждамъ относительно возможной судьбы этого сына, — надеждамъ, заключающимъ въ себѣ трогательную слабость отца:

О, пусть боги
Великіе, Зевесъ — метатель молній
И Марсъ-воитель, наградятъ тебя
Душой возвышенной; чтобъ тѣнь упрека
Во вѣки не коснулась дѣлъ твоихъ!
Пусть, какъ маякъ великій въ темномъ морѣ,
Сіяешь ты въ бояхъ, несокрушимый,
Для всѣхъ друзей спасеньемъ.

(Д. V, сц. 3).

Другъ его жены, Валерія, для него «луна Рима»,

Душою
Такъ чистая, какъ льдина, что виситъ
На высотѣ Діанинова храма²⁸.

(Д. V, сц. 3).

Къ своей матери Волумніи, этой почтенной римской матронѣ, онъ относится съ благороднымъ энтузіазмомъ и гордостью, и, когда она съ нимъ, чувствуетъ себя въ сравненіи съ этой великой матерью чѣмъ-то низшимъ и незначительнымъ.

Но Коминій, Мененій, Виргилія, Валерія, Волумнія и его сынъ принадлежатъ къ привилегированному сословію: они патриціи. За предѣлы класса патриціевъ ни его симпатіи, ни его воображеніе не находитъ возможнымъ идти. Плебеи «стая подлыхъ сукъ», которыхъ даже дыханье ненавидитъ Коріоланъ. Онъ не можетъ, подобно Болинброку, льстить ихъ слабостямъ, презирая ихъ въ душѣ. Онъ даже не относится равнодушно къ нимъ; напротивъ, онъ радуется ихъ злобѣ и недовольству, если бы патриціи позволили ему съ мечомъ «на нихъ напасть, изъ этихъ мертвыхъ гадовъ» онъ «навалилъ бы гору» вышиною съ его копье. Трибунъ Сициній для него «тритонъ снѣтковъ и мелкихъ рыбокъ». Когда Коріоланъ оставляетъ Римъ, онъ переворачиваетъ видимый всѣмъ фактъ и произноситъ приговоръ изгнанія для всѣхъ, кого онъ тамъ оставляетъ: «я изгоняю васъ», какъ будто всѣ качества гражданства заключались въ немъ одномъ. Брутъ возстановляетъ фактъ, говоря:

Ты смѣешь говорить противъ народа,
Какъ богъ-каратель — не какъ человѣкъ,
По слабости съ нимъ равный.

(Д. III, сц. 1).

Однако, пороки народа — слабость, непостоянство, неспособность понять событія отражаются и повторяются въ великомъ патриціи; его аристократическіе пороки уравновѣшиваютъ ихъ пороки плебейскіе. Коріоланъ суровъ и упрямъ, но, подъ вліяніемъ эгоистичнаго гнѣва можетъ отречься отъ своихъ принциповъ, отъ своей партіи и отъ родного города. Онъ не возьметъ для себя жалкую добычу, полученную съ вольсковъ, но, чтобы пріобрѣсти консульство, онъ, побуждаемый гордою матерью и друзьями-патриціями, принужденъ стоять передъ толпой съ непокрытой головой, показывать свои раны, выпрашивать у нихъ голоса, говорить противъ своей совѣсти и преклонять колѣна, подобно нищему, просящему милостыню. Разсудокъ и кровь плохо ладятъ другъ съ другомъ у Коріолана; онъ хочетъ достигнуть цѣли, но можетъ лишь на половину подчиниться необходимости употребить тѣ средства, которыя необходимы для достиженія этой цѣли; у него нѣтъ достаточнаго самообладанія, чтобы умѣть воспользоваться тѣми выгодными обстоятельствами, которыя у него подъ рукой. И, такимъ образомъ, онъ самъ вредитъ своей судьбѣ. «Гордость Коріолана, — какъ замѣтилъ Гэдсонъ, — способна быстро воспламениться и сдѣлаться неудержимою вслѣдствіе его страстности; малѣйшая искра, вызывающая его страстность, воспламеняетъ его гордость внѣ всякой мѣры и заставляетъ его забыть всякую осторожность, приличіе и даже здравый смыслъ²⁹. Но Шекспиръ зналъ, что такая страстность составляетъ слабость, а не силу; эта горячность, не допускающая контроля, навлекаетъ на Коріолана изгнаніе изъ Рима и его дальнѣйшую судьбу.

Въ ту минуту, когда онъ проходитъ черезъ ворота города, его страсть не высказывается въ бѣшенныхъ порывахъ, но подчиняетъ его натуру въ дурномъ направленіи и становится мрачною и смертоносною. Онъ чувствуетъ, что былъ покинутъ «трусливыми патриціями» и выданъ, какъ добыча, толпѣ. Онъ, такъ горячо, великодушно и преданно отстаивавшій свое сословіе, чувствуетъ, что ему измѣнили; и смертельная жажда мести, соединенная съ сознаніемъ, что онъ одинъ и можетъ разсчитывать только на собственную силу и на собственное благоразуміе, дѣлаетъ его спокойнымъ. Онъ старается успокоить мать и унять слезы старика; онъ не говоритъ гнѣвныхъ рѣчей. У него срывается только одно мрачное и грозное выраженіе, что онъ

Уходитъ
Одинъ, — какъ одинокъ драконъ,
Что сѣетъ страхъ кругомъ своей пещеры:
Немногимъ видимый, но всѣмъ ужасный.

(Д. IV, сц. 1)³⁰.

И въ такомъ настроеніи духа онъ направляется къ Коріоли.

Но самое живое мѣсто пьесы, полное яснаго, неподготовленнаго почти лирическаго чувства, это — обращеніе побѣжденнаго соперника къ Коріолану, когда онъ находитъ великаго полководца непрошеннымъ гостемъ въ своемъ домѣ въ Анціумѣ. Восторженное чувство въ отношеніи великихъ личностей выражается у Шекспира, можетъ быть, благороднѣе чѣмъ у какого либо другого поэта какой-либо страны. Пусть вспомнитъ читатель чудный взрывъ восторга и уваженія старика Нестора, когда онъ впервые видитъ непокрытую шлемомъ голову Гектора.

Видалъ тебя я часто, славный вождь,
Когда въ бою, подобно злому Року,
Ты пролагалъ дорогу межъ рядами
Ахейской молодежи! видѣлъ я
И то, когда, похожій на Персея,
Ты понукалъ фригійскихъ жеребцовъ
И, презрѣвъ бить лежащихъ, не хотѣлъ ты
Разить своимъ мечемъ, махая только
Имъ гордо надъ собой! О! вотъ тогда-то
Я говорилъ стоящимъ близъ меня:
«Смотрите! вотъ Юпитеръ, раздающій
По волѣ жизнь и смерть»! Случалось мнѣ
Видать и то, когда, спокойно стоя,
Ты ожидалъ, чтобъ кругъ враговъ стѣснился
Сильнѣе вкругъ тебя, какъ будто ты
Стоялъ среди арены Олимпійской.

(«Троилъ и Крессида», д. IV, сц. 5).

И старикъ говоритъ такимъ образомъ до того, пока силы его должны были истощиться. Въ томъ же родѣ — мгновенное и невольное уваженіе, выражаемое Авфидіемъ Коріолану; это — подавляющая радость тому, что онъ стоитъ лицомъ къ лицу съ истиннымъ человѣческимъ величіемъ и благородствомъ.

Но Коріоланъ не нашелъ въ Анціумѣ второй родины. Его уважали; съ нимъ обращались какъ съ чѣмъ-то почти священнымъ, но онъ все остается «одинокимъ дракономъ, что сѣетъ страхъ кругомъ своей пещеры». Оторванный отъ родственниковъ и друзей, сбитый съ пути своимъ собственнымъ страстнымъ самолюбіемъ, своимъ гнѣвнымъ эгоизмомъ, онъ рѣшается противостоять просьбамъ, какъ «мужъ безъ родни и родины». Но привязанности и преданность, которыя онъ насильственно подавилъ въ себѣ, оказываютъ противодѣйствіе. Начинается громадная и патетическая борьба всѣхъ упорныхъ, строгихъ, непреклонныхъ элементовъ его натуры съ ея нѣжными и привязчивыми элементами, и его сила уступаетъ его слабости. Его можно сравнить съ дубомъ, который былъ бы опрокинутъ и вырванъ съ корнемъ не ударомъ грома, а чудотворнымъ дѣйствіемъ нѣжныхъ, но непобѣдимыхъ звуковъ музыки. И въ то самое время, когда Коріоланъ уступаетъ вліянію неудержимаго инстинкта, онъ ясно сознаетъ, что эта уступка для него смертельна. Онъ шелъ съ ненавистью и съ цѣлью завоеванія, но почувствовалъ необходимость любить и погибнуть:

Жена моя идетъ сюда! за нею
Та форма благородная, въ которой
Сложилось это тѣло, и ведетъ
Она младенца-внука! Прочь, любовь,
Разсыптесь въ прахъ, святой природы связи!
Моя въ упорствѣ сила! Боги, боги!
Вы сами бъ вашимъ клятвамъ измѣнили
За этотъ взглядъ голубки! Не сильнѣе
Другихъ людей на свѣтъ я сотворенъ!
Склонилась предо мною мать моя,
Олимпъ согнулся предъ холмомъ ничтожнымъ!
И мой мальчишка жалобно глядитъ,
И мнѣ твердитъ съ природой: сжалься, сжалься!

(Д. V, сц. 2).

Всѣ судорожные порывы поддержать свою твердость и неуступчивость напрасны; Коріоланъ уступаетъ, его упрямство и гордость подорваны; онъ принужденъ сознаться, что человѣкъ не можетъ поступать, «какъ мужъ безъ родни и родины». Успѣхъ Коріолана разрушенъ, но въ этомъ паденіи возвышается человѣкъ.

Безъ патриціанской гордости и давно привычнаго эгоизма Коріоланъ не можетъ существовать. Чисто человѣчныя вліянія проникли до него съ единственной сто-роны, которая дѣлала его доступнымъ, — со стороны его семьи. Для плебеевъ онъ долженъ остаться все тѣмъ же нетерпимымъ патриціемъ. Однако-же, Коріоланъ выдержалъ глубокое испытаніе; онъ призналъ силу человѣческихъ вліяній единственнымъ путемъ, который былъ для него въ этомъ случаѣ возможенъ. Шекспиръ зналъ, что никакой отдѣльный опытъ не можетъ вырвать изъ души человѣка долгую привычку эгоистической страсти. Какъ слѣдствіе этой истины, именно, эта привычка предаетъ Коріолана подъ конецъ въ руки заговорщиковъ. Въ Анціумѣ происходитъ судебное изслѣдованіе его поведенія подъ стѣнами Рима; но слово «ребенокъ», произнесенное Авфидіемъ, приводитъ Коріолана въ бѣшенство:

Я ребенокъ?
О подлый рабъ! Отцы, простите мнѣ!
Я въ жизнь мою едва-ль не въ первый разъ
На рѣчь такую вызванъ...
Я ребенокъ!
Ты лжешь, собака! Если правда есть
Въ преданіяхъ и лѣтописяхъ вашихъ,
То тамъ найдете вы, что я одинъ,
Такъ какъ орелъ влетѣвшій въ голубятню,
Въ Коріоли вгонялъ дружины вольсковъ!
И я ребенокъ!

(Д. V, сц. 5).

И немедленно мечи заговорщиковъ его пронзаютъ. Одинъ вольскій сенаторъ, уважая падшее величіе, охраняеть его тѣло.

Не попирай
Его ногой. Вложить мечи. Молчите
Вы, граждане.

Такъ переходитъ внезапно Коріоланъ отъ бурной страсти къ безпомощности смерти; онъ падаетъ жертвою собственнаго гнѣвнаго эгоизма и отсутствія самообладанія. Мы остаемся съ сознаніемъ, что міръ потерпѣлъ большую потерю, что исчезъ навсегда береговой знакъ «противостоящій всякимъ трещинамъ». Мы видимъ, что жизнь болѣе мелкихъ людей идетъ своимъ порядкомъ; мы сдерживаемъ взрывы печали, въ насъ остается воспоминаніе, въ которомъ гордость смѣшивается съ жалостью.

Примечания

1. Charles Knight. Studies of Shakspere, 1851, p. 405.

2. Гэллиуэль (Halliwell) указываетъ на слѣдующія строки изъ Weaver's «Mirror of Martyrs» 1601. — «Многоголовая толпа была привлечена рѣчью Брута о честолюбіи Цезаря. Когда краснорѣчивый Маркъ Антоній показалъ его добродѣтели, то кто оказался пороченъ? — Брутъ».

Теорія Флэя (New Shakspere Society Transactions, 1874), что теперешняя трагедія «Юлій Цезарь» — Шекспировское произведеніе, измѣненное Беномъ Джонсономъ около 1607 г., не имѣетъ за себя ни внѣшней, ни внутренней достаточной доказательности. Деліусъ относитъ «Юлія Цезаря» ко времени ранѣе декабря 1604 г.»

3. Эдуардъ Блоунтъ (Blount) отмѣтилъ въ Stationers' Registers за 20 Мая 1608 г. книгу, называемую «Антоній и Клеопатра». Обыкновенно и принимаютъ, что здѣсь дѣло идетъ о произведеніи Шекспира (такъ предполагаютъ Malone, Chalmers Drake, Collier, Delius, Gervinus, Hudson Fleay и другіе). Найтъ (Knight) и Верплэнкъ (Verplanck) относятъ ее къ позднѣйшему времени, Гэллиуэль, сравнивая между собою различныя изданія North's Plutarch — 1570, 1595, 1603, 1612 — замѣтилъ въ нихъ нѣкоторыя мелкія различія, такъ въ одномъ мѣстѣ въ «Коріоланѣ» показалъ на слово «unfortunate», измѣненное въ изданія 1612 г. изъ прежняго слова unfortunately, тогда какъ «unfortunate» было употреблено Шекспиромъ въ трагедіи «Коріоланъ». Это послужило явнымъ доказательствомъ тому, что для «Коріолана», если не для другихъ, римскихъ трагедій, Шекспиръ имѣлъ предъ собою изданіе Норса 1612 г. (Trasactions of the New Shakspere Society). Пэтонъ (Paton) приписываетъ экземпляру North's Plutarch, находящемуся въ библіотекѣ въ Гринокѣ, честь, что это былъ экземпляръ Шекспира. На немъ (кажется, на переплетѣ) находятся буквы W. S. и это экземпляръ изданія 1612.

4. Эти отроки почти слово въ слово взяты изъ North's Plutarch. Кромѣ Плутарха, Шекспиру былъ вѣроятно знакомъ и переводъ Аппіана 1578 г., откуда онъ, вѣроятно, извлекъ указанія на большія рѣчи Брута и Антоніи.

5. «Шекспиръ» Гервинуса, пер. К. Тимофеева, т. III, стр. 126.

6. Я много заимствовалъ для объясненія этой трудности изъ статьи Альберта Линдера. «Die Dramatische Einheit im Julius Cäsar, въ Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. I, стр. 90—95. Линдеру, впрочемъ, не удалось выяснить отношенія представленія Шекспира о Цезарѣ въ этой пьесѣ къ характеру и дѣятельности Брута.

7. Гэдсонъ (Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, p. 239; отмѣчаетъ трогательный эпизодъ, относящійся къ Порціи, которымъ Шекспиръ не воспользовался. При разставаніи Порціи съ Брутомъ въ Приморскомъ городѣ Элеѣ Порція старалась скрыть свое горе. «Но одна картина принудила ее наконецъ выдать себя. Сюжетъ картины былъ взятъ изъ греческой повѣсти, какъ Андромаха провожала своего мужа Гектора, уходящаго въ битву изъ Трои, и какъ Гекторъ передалъ ей своего маленькаго сына, и какъ она не спускаетъ съ него глазъ. Порція, увидя картину и сравнивая свое положеніе съ положеніемъ Андромахи, заплакала; часто приходила она потомъ по нѣскольку разъ въ день смотрѣть картину и все плакала».

8. Гэдсонъ замѣчаетъ: У Плутарха есть небольшой намекъ, если не на содержаніе, то на слогъ этой рѣчи (Брута). «Было замѣчено говоритъ онъ — что въ нѣкоторыхъ изъ своихъ писемъ онъ подражалъ краткому способу выраженія лакедемонянъ. Такъ, когда началась война, онъ написалъ жителямъ Пергама такимъ образомъ: «Я знаю, что вы дали Долабеллѣ деньги, если вы дали добровольно, то должны сознаваться, что оскорбили меня, если противъ вашей воли, то докажите это, давъ мнѣ денегъ добровольно». Такова была форма писемъ Брута, уважаемыхъ за ихъ краткость. «Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, pp. 235—235. Эта особенность слога не ограничивается обращеніемъ Брута къ народу. Она высказывается, напримѣръ и въ его послѣднемъ и обдуманномъ отвѣтѣ Кассію:

Что любишь ты меня — я это знаю;
Къ чему ты клонишь рѣчь — о томъ отчасти
Догадываюсь;
. . . . . . . . . .
О всемъ, что ты сказалъ, я на досугѣ
Подумаю; готовъ я послѣ слушать.

(Д. I, сц. 2).

9. Krevssig. Vorlesungen über Shakespeare (изд. 1873 г.), т. 1, стр. 424.

10. Брутъ любитъ музыку; но о Кассіи Цезарь говоритъ: «онъ музыки не терпитъ». Ср. въ «Венеціанскомъ Купцѣ», д. V, сц. 1 слова Лоренцо:

Кто музыки не носитъ самъ въ себѣ,
Кто холоденъ къ гармоніи прелестной,
Тотъ можетъ быть измѣнникомъ, лгуномъ,
Грабителемъ.

11. Mrs Jameson. Characteristics of Women, vol. II, p. 122 ed. 1858. Этюдъ о характерѣ Клеопатры составляетъ одинъ изъ лучшихъ критическихъ этюдовъ этой писательницы о Шекспирѣ.

12.

Чтобъ я позволила себя поставить
Предъ буйною, ликующею чернью
Насмѣшливаго Рима! Нѣтъ! скорѣй
Я соглашусь, чтобъ первое болото
Было моей могилою въ Египтѣ,
Чтобъ бросили меня, совсѣмъ нагою.
На нильскій илъ, чтобъ гадины его
Меня обезобразили, терзая.

(Д. V, сц. 2).

13. Это мѣсто приведено по переводу А.Л. Соколовскаго; но тамъ передано весьма не точно въ частностяхъ мысли. Прим. перев.

14. Characters of Shakspeare's Plays, p. 74 (ed. 1818).

15. Walt Whitman, Democratie Vistas, p. 81.

16. См. Rümelin, Shakespeare Studien, p. 222.

17. Ueber das Dunkel in der Hamlet-Tragedie, Von H.A. Werner. Jahrbuch der Deutschen Shakespeare Gesellschaft, т. V, стр. 37—81.

18. Rümelin. Shakespeare-Studien, стр. 217.

19. Въ переводѣ А.И. Кронберга, эти слова вовсе не переведены, а замѣнены другими: «да ты-жъ еще и подавишься», не имѣющими въ текстѣ ничего имъ соотвѣтствующаго. Прим. перев.

20. F. Kreyssig. Shakespeare-Fragen стр. 97, 98. Крейссигъ прекрасно разбираетъ этотъ вопросъ. «Шекспиръ понравился бы такъ же мало своимъ зрителямъ, какъ и властямъ, если бы, при изображеніи короля Джона, онъ сталъ бы на сторону бароновъ и коммунъ противъ короля, вмѣсто того, чтобы стать на сторону Англіи противъ Франціи и папы. Ему пришлось бы и совсѣмъ выйти изъ окружающей его духовной атмосферы, чтобы имѣть въ виду ту политическую твердость убѣжденій и тѣ историко-философскіе взгляды, которые имѣютъ въ виду его нынѣшніе критики и подражатели. Тщетно было бы искать въ его историческихъ драмахъ либеральныхъ сентенцій. Но если онъ, съ своей точки зрѣнія, былъ при этомъ правъ, то не такъ же ли правы, съ своей точки зрѣнія, его противники, когда имъ болѣе нравятся герои мысли и убѣжденія новѣйшихъ историческихъ драмъ, чѣмъ рубаки и крѣпыши историческихъ драмъ Шекспира, его немилосердные тираны, его высокомѣрные рыцари, его интригующіе священники и страстныя женщины?». «Shakespeare-Eragen», стр. 92. Другія мѣста той же лекціи, дали мнѣ тоже нѣкоторые намеки.

21. А. Mézières. Shakespeare, ses Oeuvres et ses Critiques, стр. 154. Мезьеръ употребляетъ весьма интересный пріемъ при изученіи историческихъ драмъ Шекспира; онъ отдѣльно группируетъ дѣйствующихъ лицъ: женщинъ, дѣтей, народъ, лордовъ, прелатовъ, королей.

22. Kreyssig. Shakespeare-Fragen, стр. 95.

23. Шекспиръ заимствовалъ свое фантастическое государство у Монтэня. См. о заимствованіи Шекспира у Монтэня Philarète Chasles; Etudes sur Shakespeare, стр. 162—187.

24. Не всегда. Напримѣръ, въ «Королѣ Ричардѣ II», д. II, сц. 3, въ гражданахъ дѣйствуетъ «божественный инстинктъ», предостерегающій о грозящей опасности.

25. «Walter Bagehot. Estimates of some Englishmen, and Scotchmen, pp. 257—260. См. вообще о литературѣ аристократическихъ и демократическихъ эпохъ статью автора «The Poetry of Democracy—Walt Whitman», въ «Westminster Review, July 1871.

26. Я обязанъ этимъ замѣчаніемъ H. Th. Bötscher; Shakespeare in seinen höchsten Charactergehilden etc. Dresden. 1864, стр. 20.

27. «Его (Шекспира) драма — драма индивидуальности... Шекспиръ не выказываетъ сознанія ни закона, ни человѣчества, будущаго нѣтъ въ его драмахъ; онѣ не знаютъ энтузіазма къ великимъ принципамъ. Его геній понимаетъ и суммируетъ прошедшее и настоящее, но не открываетъ пути къ будущему. Онъ разъяснялъ эпоху, но не предвѣщалъ новой». Joseph Mazzini Life and Writings, vol. II, p. 183—184. См. Rümelin. Shakespeare-Studien, стр. 169—170.

28. Замѣтьте удивительную жизненность и красоту метафоръ и уподобленій Шекспира. Обыкновенный поэтъ написалъ-бы «такъ чистая, какъ снѣгъ»; но воображеніе Шекспира открываетъ степени чистоты между льдомъ и снѣгомъ и избираетъ самый чистый изъ продуктовъ мороза. Объ этомъ вопросѣ см. прекрасный этюдъ у Rev. H.N. Hudson. Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. I, pp. 217—237.

29. Shakespeare: his Life, Art and Characters, vol. II, p. 473.

30. Въ прекрасномъ переводѣ А.В. Дружинина, это мѣсто передано не совсѣмъ точно. Въ текстѣ Шекспира послѣднія слова рѣчи Коріолана не находится вовсе въ связи съ представленіемъ о драконѣ, который вызывается лишь какъ образъ грознаго одиночества. Къ тому же упущена одна поэтическая черта въ этомъ образѣ. Едва-ли не вѣрнѣе передать слѣдующимъ образомъ:

Вѣрь мнѣ, что и теперь твой сынъ (хотя уходитъ
Одинъ — какъ одинокъ драконъ.
Что сѣетъ страхъ кругомъ своей пещеры:
Немногимъ видимый, но всѣмъ ужасный)
Иль удивитъ весь міръ, или погибнетъ,
Не безъ борьбы, отъ хитрости одной

Примѣч. перев.

К оглавлению

Следующая страница