И. Верцман. «Шекспир и Монтень»

Не все читали Шекспира, гораздо больше знающих его благодаря спектаклям. Читавших сочинения Монтеня еще меньше, потому, что философия не всем доступна, а он философ. Между тем его понять легко.

Почему же эти два имени поставлены рядом и соединены союзом «и»? Потому что их связывают идейные узы. При этом «движение идей» от одного к другому, так сказать, «одностороннее»: Шекспир читал Монтеня, Монтень же не ведал, что на небосклоне художественной культуры сверкает яркая звезда — Шекспир.

Монтень в Англии

Опуская подробности, известные читателю, напомним схематично, как Ренессанс проявился во Франции и в Англии. Без этого многое в умонастроениях Монтеня и Шекспира будет для нас непонятным.

Средневековая Франция испытала Жакерию — классовую борьбу виллана против феодала. Эта борьба, в которой поражения терпели угнетаемые, стимулировала, однако, подъем национального сознания. Другое действие имели религиозные войны между католиками и гугенотами с 1562 г. — войны бесплодные, обескровливающие нацию, тормозящие ход ее развития. Бродячие группы солдат, часто не знавших, какому лагерю принадлежат, шайки разбойников, отлично знавших, где и кого следует в данный момент грабить, сулят опасность каждому французу — будь то пахарь, будь то владелец замка. И вопреки гуманистической культуре замечательных писателей, поэтов, философов, ширится и углубляется одичание нравов страны — противоречие, лишенное динамической силы прогресса.

В это время Англия богатеет и набирает силу. Французы воюют против французов, английский же флот громит непобедимую Армаду Испании. Во Франции гугеноты противостоят католикам, а в Англии пуритане пока слабее англиканской церкви, возникшей после разрыва с папой римским. Религиозные споры не раскалывают нацию. Французские короли едва удерживаются на троне, а власть Тюдоров оказалась прочной. Конечно, и здесь имеются свои противоречия и коллизии. Бунт дворян завершился репрессиями Елизаветы I. Но это не больше, чем драматический эпизод по сравнению с народными бедствиями. Теперь землевладельцы предпочитают арендной плате иомена за участок поля разведение овец на пастбище и продажу овечьей шерсти. В городах ремесло вытесняется мануфактурой. Хлеборобы покидают родную деревню, ремесленник — мастерскую; ищут заработков. И те и эти с риском быть повешенными как бродяги — черные тучи закрыли для народа небо.

* * *

И Монтень и Шекспир — оба стоят на заре буржуазной цивилизации, как Гомер — на заре античной. Если Гомер — это поэзия олимпийских богов, то Монтень и Шекспир — это драмы страстей и мыслей человечества. Эпоха Монтеня и Шекспира — еще не окончательная в своей тенденции, неясная в своем пути, проблематичная. В этой «неокончательности» — сложность и загадочная красочность.

Опубликованный в 1603 г. английский перевод «Опытов» — труд ученого Джона Флорио — имел хождение в рукописях задолго до издания. Высоким качеством перевод не отличался; говорили о нем, что переводчик «рядил язык французский в одеяния английского». Но все же он знакомил широкие круги англичан с Монтенем. Показателем его успеха в аристократической среде служат посвящения: первого тома — графине Бедфорд, второго — дочери поэта Сидни графине Ретленд, третьего — графу Пемброку.

«Опыты» — по-французски «Эссе», и доведется их автора порой называть «эссеист». Он зачинатель литературного жанра, одна из особенностей которого — многослойная структура: есть тут философско-нравственные рассуждения, исторические экскурсы, литературно-критические заметки, мемуары, исповедальные излияния, психологический автопортрет, наконец, без числа анекдоты — тысячелетней давности и будто сию минуту услышанные.

В эпоху Возрождения интересы многих философов и ученых устремлены к просторам Вселенной: Монтень ограничил себя человеческими отношениями. Руководящий принцип «Опытов» — Здравый смысл. Тот, что помогает человеку уклоняться от всех общественных конфликтов ради своего благополучия. Однако Монтень полагает, что «если и есть истина у одной из борющихся партий, то эта истина служит ей лишь прикрытием и украшением» (II, 384)¹. К чему же подвергать себя опасностям, ведь «жизнь — хрупкая штука, и нарушить ее покой — дело нетрудное» (III, 156). Стало быть, хорошо, что монтеневский взор менее затуманен страстями, чем чей бы то ни было.

В сущности своей Здравый смысл — скептик. Даже самому себе не доверяет: ведь «благоразумию тоже свойственны крайности, и оно не меньше нуждается в мере, чем легкомыслие» (III, 53—54). Ничего нет прочного — ни среди людей, ни у своего же мышления. Бессмертие души — фикция (I, 87); это опровергает глава «О молитвах» (I, гл. VI). «Люблю пауку», — говорит о себе Монтень и кончает словами: «но по боготворю ее» (II, 380). Так как все наши общие суждения «неясны и несовершенны» (III, 151), «почему не поставить одну свечу архангелу Михаилу, другую — его дракону?» (III, 7).

Однако бывали и еще будут у Здравого рассудка героические периоды, когда он изобличает предрассудки, суеверия, фанатизм, насилия над людьми. Цель Монтеня — «обуздать безумие» гражданских войн, ярость их участников, утративших малейшее понятие о вреде, который они причиняют своей отчизне. В этой роли Здравый смысл, пронизывающий сочинение Монтеня от первой до последней страницы, заслуживает высокого уважения.

Именно с гражданственной подоплекой благоразумия Монтеня связаны нравственные ценности, подорвать которые его скептицизм отнюдь не намерен: «кротость», «обходительность»; еще выше в иерархии этих ценностей — «добродетель», «равнодушие к славе». В главе «О жестокости» описана казнь преступника, увиденная Монтенем в Риме. Что казнят виновного, Монтень в данном случае не сомневался. Но к чему бесчеловечные зверства? И повсюду «чудовища в образе людей» убивают «ради удовольствия», изощряются в придумывании «необыкновенных пыток и смертей». «Благости», «доброты» — не сыскать, а «ненависти, злобы» — хоть отбавляй.

Думая об этом, Монтень призывает к «долгу гуманности» — еще одно замечательное выражение в его этическом словаре. Гуманность по отношению не только к человеку, но и к животным, даже к деревьям, растениям (II, 376, 377, 378). Отзывчивость, стремление оказать помощь в беде каждому, кто в ней нуждается, — вот чего требует Монтень от людей. Разве такой Здравый смысл эгоистичен?

Умение колебать общепринятые аксиомы философии, в чем большой искусник Монтень, вероятно, не так удивило англичан, как самоисключение его из числа людей, обладающих «душой мужественной и сильной». Он демонстративно провозгласил: «...душа у меня самая что ни на есть средняя» (I, 225). Известно, что Ренессанс блистал выдающимися индивидуальностями, и вдруг мыслитель этой эпохи, ставший кумиром англичан после знакомства с его книгой, сам же объявляет себя человеком обыкновенным, каких много на свете. Обыкновенный и при этом незаурядный — загадка для психолога!

Пусть философия Монтеня эклектична, пусть отвергает гелиоцентризм — великое открытие космологии его эпохи, но какая раскованность ума! Ничего не склонен Монтень фетишизировать — в том числе установленный правопорядок. «Законы, — говорит Монтень опять голосом скептика, ибо легче было в его время преодолеть скептицизм в этике, чем в политике, — пользуются всеобщим уважением не в силу того, что они справедливы, а лишь потому, что они являются законами. Таково мистическое обоснование их власти, и иного у них нет» (III, 270). Придумывать другую? Блажь, чепуха, раз эта складывалась веками. Так Монтень консерватор? Между тем отвергает устаревшую, никуда не годную систему воспитания детей — важный элемент духовной жизни общества. И разве все, что хотелось, высказал Монтень? Буквально вздох слышен при словах: «Если бы я был волен располагать своей волей, я предал бы гласности рассуждения, которые и на мой собственный взгляд и в соответствии с требованиями разума были бы противозаконными и подлежали бы наказанию» (I, 100). Странная логика: хотел бы огласить еще кое-что разумное и тут же свое умолчание относит к требованиям разума. Опять извилистая дорожка мышления, и все-таки нить вытянуть легко.

Как известно, английский ум к спекулятивным философствованиям не очень расположен, а с Монтенем они обрели философа, доступного пониманию. Решительный отказ Монтеня подниматься на «высоко вознесенные вершины философии» (III, 194) мог только радовать его английских читателей, Кроме того, на таких жизнелюбов, как Монтень, косились пуритане, готовые принести в жертву своей пресной морали даже искусство, даже народные празднества. Монтень же «моралист» в значении «наблюдатель нравов», и потому отвергает он «добродетель отвлеченную и весьма ревностную» (II, 197). Не скрывает он свои аппетиты к наслаждениям и духа, и плоти. И вместе с тем Монтень, уважая философию Эпикура, не сводит ее к плоскому гедонизму, как делали светские эпикурейцы. Зная трудности жизни, Монтень почтительно отзывается о древнем стоицизме. Англичане узнавали от Монтеня, что такое мудрость практическая, избавляющая человека от рискованных шагов, узнавали и что такое умудренность, дающая человеку силы для преодоления ужаса перед лицом смерти.

Не прошли англичане и мимо того, что Монтень — художник слова, умеющий несколькими штрихами создать смешные, часто карикатурные наброски. То это философ, владеющий «схоластическим способом» громоздить «общие суждения» и «глоссы» — ими он запутывает своих слушателей и «лишь увеличивает невежество». Пожалуй, «рыночные торговки сельдью городят в своих перебранках меньше вздора», чем ученые такого рода на своих «публичных диспутах». То это магистр свободных искусств, о котором Монтень говорит, что, если бы он сбросил свою ермолку, мантию, свою латинскую ученость, не забивай он вам слух самыми чистыми, беспримесными цитатами из Аристотеля, и вы нашли бы, что цена ему — грош; по сравнению с людьми ничем не примечательными — «учености больше, глупости не меньше». То это грамматик — эрудит стихосложения — неумытый, непричесанный, глаза его гноятся, он покидает свой рабочий кабинет, где роется в книгах — не для того, чтобы стать мудрее, а чтобы «поведать потомству, каким размером писал свои стихи Плавт или как правильнее пишется такое-то латинское слово».

В «Опытах» немало примеров остроумия древних философов и знаменитых полководцев, власть имущих и простолюдинов — кстати, лишь последние могут шутить за пару минут до казни, сохраняя полное самообладание (I, 49—51).

Любит Монтень в литературе и серьезное, возвышенное, и «бег поэзии, изобилующей прыжками и всякого рода курбетами» (III, 200). Так убедились поклонники Монтеня, что всевышний дал ему разносторонний ум и вкус, а в придачу — кроме «галльского остроумия» — еще «чисто английский юмор — уникальный случай во французской литературе»². Сам Монтень охарактеризовал себя так: «Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и правдоподобному» (III, 234). Что это окажется по нраву англичанам, он не предвидел. Однако Монтень обладал не только юмористическим, но и трагическим восприятием жизни. Помимо смешных случаев, роковые судьбы переполняют «Опыты» через край. А почему Монтень чаще касается ужасающих бедствий, чем веселых случайностей, объясняет нам история Франции. Как история Англии объясняет, почему в ее драматургии с равным успехом соревнуются жанры комедии и трагедии.

Особый резон для симпатий к Монтеню у мастеров английской сцены. Даже единым словом не упомянув ни одного шедевра живописи, хотя в Италии мог ее созерцать воочию, отделавшись поверхностным замечанием о музыке: «...в концерте мы слышим не лютню, спинет или флейту, а созвучие этих инструментов» (III, 140), Монтень проявляет огромный интерес к театральному зрелищу. Силу воздействия театра Монтень иллюстрирует рассказом о тиране города Феры Александре, которому ничего не стоило умерщвлять людей, между тем страдания Гекубы и Андромахи на сцене вызывали у него тяжкие вздохи. Читая Вергилия и Катулла о муках Дианы и Ариадны, мы не верим, что они существовали в действительности, когда же мы слышим доносящиеся с подмостков «жалобы вымышленных героинь», они волнуют нам душу. Подобно тому как магнит не только притягивает иглу, но передает ей способность притягивать и другие иглы, так «священное вдохновение муз» передает от поэзии аффекты гнева, скорби, ненависти, самозабвения актеру и через него — публике (I, 212).

В другом томе «Опытов» Монтень обобщает свою высокую похвалу сценическому искусству: «Недаром так жадно стараемся мы в образах, вставших перед нами в театре, узнать подлинную трагедию человеческих судеб. Необычайность жалобных событий, происходящих на сцене, вызывает в нас волнение и сочувствие, от которых мы испытываем наслаждение» (III, 247).

Героиня комедии Бена Джонсона «Вольпоне» (1605) леди Политик произносит следующую тираду: «Наши англичане — те, кто по-итальянски мог читать, отсюда (имеются в виду Петрарка, Данте, Гварини, Ариосто, Аретино. — И.В.) усердно воровали, почти что столько, как и у Монтеня» (акт III, сц. 2). «Почти что столько» — намек: мол, у автора «Опытов» «воруют» куда больше, чем из итальянской литературы — до недавнего времени единственного для англичан образца. В самом деле, английские драмы с 1600 по 1640 г. содержат около двух тысяч перефразированных «цитат» из Монтеня. Всего лишь в трех пьесах Марстона с 1605 по 1607 г. — пятьдесят. Драматургов восхищали монтеневские описания людей разных типов, что сделало ходячим среди них утверждение: «Если бы Монтень был драматургом, если бы он использовал свои характеристики — от римского кардинала до уличной девки, от античного стоика до современного шута, сцена обогатилась бы целой галереей персонажей»³.

Насколько Шекспир превзошел количеством «цитат» из «Опытов» других английских драматургов, оставим пока без уточнений.

Итак, ни разу не ступавший на землю Англии Монтень возбудил гораздо больше интереса к себе, чем бывавшие тут знаменитости европейских стран.

Изыскания и споры шекспирологов

Когда в Англии утихли революционные бури XVII в., возникли условия, благоприятствующие солидному «шекспироведению». В самом начале XVIII в. была издана первая биография Шекспира (1709); автор ее — Николас Роу. Интерес к Шекспиру не сопровождался пока что разбором источников, откуда драматург черпал сюжеты, мысли, изречения. Семюэл Джонсон и Александр Поуп дифференцируют лишь драмы, сцены, образы.

Но вот исследователь «Примечаний и разных толкований к Шекспиру» (в 1767 г. — один том, в 1784 г. — три) Эдуард Кэппел обратился к пьесе «Буря».

Потерпевшему кораблекрушение неаполитанскому королю Алонзо и его брату Себастьяну их советник Гонзало красноречиво рисует картину желанной ему республики, где не было бы богатства и бедности, правительства и чиновников, где население, живя в праздности благодаря щедрой природе, могло бы обойтись без грамоты. Этот «золотой век» извлечен Шекспиром из главы «О каннибалах» в «Опытах» (I, 188—199). Но если Монтень говорит о «земном рае» расхаживающих «без штанов» дикарей чуть ли не с восхищением, то Алонзо и Себастьян смеются над утопией Гонзало (II, 1). В насмешках угадывается Шекспир⁴.

Эдуард Кэппел ограничился «монтенизмом» в «Буре». Через пару десятилетий больше интереса вызовут «монтенизмы» в трагедии «Гамлет» — настолько больше, что проблема «Шекспир и Монтень» сужается до проблемы «Монтень и Гамлет».

В 1828 г. в журнале «Westminster review» опубликована была статья Джона Стерлинга. Хотя в образе Гамлета, писал он, есть кое-что родственное Монтеню, он в отличие от французского писателя, сохраняющего душевное равновесие, крайне возбужден обстоятельствами, непосредственно затронувшими его. Как личность Гамлет выше Монтеня, его эмоциональность передается нам и сегодня. «Частица духа самого Шекспира», Гамлет — «феномен, более значительный, чем весь Монтень». Развенчан автор «Опытов» — с позиции «карлейлевско-христианской» — и как верующий: «Все, что мы находим у Монтеня о христианстве, подошло бы скорее для обезьян и собак, чем для разумных и нравственных существ»⁵.

Реальный человек — Монтень и художественный образ — Гамлет у Стерлинга противопоставлены друг другу к невыгоде первого. В исследовании Джэкоба Фейза «Шекспир и Монтень» Гамлет и автор «Опытов» характерами не отличаются, к чему якобы и стремился драматург. Любопытен подзаголовок этой книги: «Попытка объяснить тенденцию пьесы "Гамлет" в намеках современной ей литературы». В своей книге Фейз пишет: «Сочинение Монтеня резко дискредитировано в акте II, сцене 2, где на вопрос Полония, что Гамлет читает, следует его ответ: "Слова, слова, слова".»

В самом деле, Шекспиру не могло не претить, что «сатирический плут» заполняет бумагу такими рассуждениями («Опыты» целиком состоят из подобной никчемной болтовни) вроде: «...у старых людей седые бороды, лица их сморщены, глаза источают густую камедь и сливовую смолу, у них полнейшее отсутствие ума и крайне слабые поджилки; всему этому, сударь, я хоть и верю могуче и властно, но считаю непристойностью взять это и написать». Понимание Шекспиром миссии писателя отличается от содержания книги, которую Гамлет характеризует восклицанием: «Слова, слова, слова».

Если даже Полоний уловил, что «хоть это и безумие, но в нем есть последовательность», то публике театра тем более легко сообразить, к кому следует отнести «безумие» (не к Гамлету, а к Монтеню. — И.В.). Что мог великий художник думать Об авторе, который, подобно Монтеню, низвергает любую истину в калейдоскопической манере, все истины, которые заносят в его голову изменчивые случайности. Да ведь сам Монтень признается: «Я не в силах закрепить изображаемый мной предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природой. Я беру его таким, каков он предо мной в то мгновенье, когда занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении от... минуты к минуте»⁶.

Где-то на другой странице Монтень чванится своей манерой писать столь безудержно, для чего требуются лишь бумага да чернила⁷.

Итак, восклицание Гамлета — щелчок по Монтеню...

Ничем не доказанное утверждение. Кстати, общеизвестно, что гуманитарная образованность Гамлета — на уровне самого Шекспира. По одной версии, основным источником идей, вдохновлявших Шекспира при создании им Гамлета, было сочинение итальянского философа Джероламо Кардано «De Consolatione»⁸. По другой версии, елизаветинцам был известен трактат в английском переводе 1586 г. Пьера де ла Примодэ «The French academie» — трактат, содержащий идеи «О Человеке, Земле, Небе, мирских и священных предметах» (как утверждают французские историки, автор, по вероисповеданию гугенот, искал забвения мрачных событий его времени в абстрактных проблемах). Что и Шекспиру был знаком названный трактат, подтверждают некоторые сентенции его персонажей, включая Гамлета. В таком случае почему не предположить, что в руке принца какое-нибудь из этих сочинений, а вовсе не «Опыты» Монтеня?

Да ведь несущественно, что именно читал Гамлет до своего появления. Восклицание его — стон души, охваченной разочарованием во всем, и самая мудрая книга не может научить, как «вправить суставы» искалеченному «телу общества».

Вернемся теперь к исследованию Фейза, поставившего знак равенства между Гамлетом и Монтенем. В чем суть трагедии? В мести за убитого отца? Нет. Суть — в цели уберечь соотечественников от дурного влияния «Опытов», что легко доказать. К примеру, Гамлет твердит: люди до того изолгались, что самих себя обманывают; лицедеи, они же — и зрители. Так ведь это Гамлет нашел у Монтеня: «Кого бы ни взялся изображать человек, он всегда играет, вместе с тем и себя самого» (1, 77). Не кто иной, как Монтень внушил Гамлету, что «почти на всякий вопрос надо ответить: не знаю» (III, 230). Чего же в таком случае стоит борьба Гамлета за справедливость, если сам он не знает, кто прав, кто виноват? И разве не из «Опытов» усвоил Гамлет скользкую идею, что «наше восприятие блага и зла зависит от представления, которое мы имеем о них» (I, гл. 14)? Поверив Монтеню, Гамлет и мог заключить: «Совесть делает нас всех трусами».

Пренебрежение моралью влечет непристойности, бесстыдство речи. Услышав от придворных, что они «умеренно счастливы», будучи хотя и «не маковкой шляпы Фортуны», но и не «подошвой ее башмаков», Гамлет определяет зону их удачливости: «...стало быть, живут около ее пояса, в средоточии ее милостей» (II, 2). Еще более циничны шутки Гамлета по адресу Офелии во время пантомимы (III, 2). Кто научил его этому—ясно: в главе пятой третьего тома «Опытов» Монтень, касаясь любви, акцентирует лишь плотскую ее сторону, замалчивая идеальную. Шекспира не могло не возмутить отношение Монтеня к женщинам⁹.

Не спорим, Монтень часто трунит над женским полом. Главу «О трех истинно хороших женщинах» Монтень начинает фразой: «Всем известно, что хороших женщин не так-то много». Нашлись три хорошие — и те древние римлянки (II, 660—666). Но ведь Монтень себе противоречит: «красивых благонравных женщин» он знает немало и в своей среде. Таких женщин не следует «домогаться без влюбленности и влечения сердца», и Монтень осуждает «мужское лицемерие» (III, 38). Эти мысли Монтеня не мог не знать Шекспир, Гамлет же если и груб, то лишь в разговорах с людьми, лишенными его уважения, — ни с солдатами, ни с актерами, ни тем более с Горацио Гамлет так не разговаривает.

Возвращаемся к «обвинительному акту» Фейза. Когда Гамлет говорит себе: надо записать в таблички, что можно быть «улыбчивым негодяем», — имеется в виду Монтень — одержимый писака (much scribbler). Песенкой могильщика о любви «молодой» и любви «в старости» осмеян Монтень в качестве любовника разных периодов его жизни. Сценой дуэли, когда Гамлет умирает собственно не от шпаги Лаэрта, а от яда на ее острие, выражено презрение Шекспира к Монтеню, отравляющему себе жизнь мыслями о смерти, которой он боялся, как последний трус (coward).

Не задумываясь о симптомах кризиса английского гуманизма XVI—XVII вв., что объясняет интерес Шекспира к Монтеню, Фейз декларирует: англичанин того времени — сгусток энергии, человек героической эпохи ранней Реформации, а потому и Монтень, и Гамлет широкого успеха иметь не могли. Стало быть, шекспировская драма — не о трагической личности и трагической эпохе, а «драма, в которой образ Гамлета служит функции подсобной, ее пафос — сарказм»¹⁰. Невдомек Фейзу, что Англия конца эпохи Возрождения уже выращивает горькое семя гамлетианства, что именно Шекспир эту горечь вкусил и потому его так поразил Монтень — человек рефлексий, раздвоенный, «сам себя кусающий», человек, умеющий глядеть на себя «со стороны» (III, 150) в ущерб своей воле к действию. Вряд ли Монтень подсказал, но определенно облегчил Шекспиру создание образа «критической личности» — первого такого образа в мировой литературе, какой является Гамлет. Не потому ли Гамлет три века подряд воспринимается публикой как живой современник — «патина времени», от нас далекого, ощутима в рамках с такими героями, как Макбет и Лир, а в трагедии «Гамлет» ничуть.

Еще один вариант освещения шекспировской трагедии как «тенденциозной драмы» находим у Г.Ф. Штедефельда. Название его книги: «Гамлет, драма с тенденцией против скептического и космополитического мировоззрения Монтеня»¹¹. Для немецкого автора эта трагедия — «драма-проповедь» и «апофеоз практического христианства». В отличие от Фейза Стедефельд не чернит Гамлета, упрекая его лишь в том, что он далек от христианской набожности. Трагическая вина Гамлета заключена в его гордыне и скептицизме, в непонимании того, что «зло и муки людей» — это таинственные кирпичи «справедливого божественного миропорядка». Не понимая этого, Гамлет сам вершит зло, отсюда и его самобичевание.

«Тенденция» Шекспира в том, чтобы, показав заблуждения Гамлета, сбросить с себя тяжелый груз впечатляющих, соблазнительных идей Монтеня. Например, «Быть или не быть?» и «Что знаю я?» — это всего лишь по-разному выраженный принцип скептицизма. Но если Фейз будет всячески поносить «Опыты», то Стедефельд, собственно, уклоняется от критики, хотя названием своего труда обещал ее. И если Фейз свою книгу снабдил приложением антимонтеневским, то у Стедефельда приложение — очерк американского философа Ралфа Эмерсона из его сборника «Представители человечества» (1850), где есть такие строки: «Были умы большей силы, но никогда не было человека с таким множеством разнообразных идей; никогда Монтень не бывает скучным, неискренним, и есть у него редкий талант внушать читателю интерес к тому, что его самого интересует»¹².

Труд Джона Робертсона «Шекспир и Монтень»¹³ не ограничен узкой темой «Монтень и Гамлет». Это исследование полемично, и аргументы его весьма убедительны.

Начну с того, как представляет себе Робертсон Монтеня. Что в литературе, искусстве, философии «далекое» бывает часто «ближе» к нам, чем рядом стоящее, — известно. На этом основании Робертсон утверждает, что если у «первого стихотворца нового времени» — Петрарки любой сонет отличается стройной, продуманной композицией, то «первый литератор» Монтень — «импрессионист». Только потому, что каждая глава «Опытов» расплывчата в своем строении, рыхлая в своей логике? Тут Робертсон мог бы согласиться с Фейзом, цитирующим «Опыты», где Монтень признается, что он берет предмет «таким, каков он перед ним в то мгновенье, когда занимает его» (III, 19). На этом основании Робертсон находит у «великого гасконца» принцип «самовыражения»¹⁴. Разве не тешил себя Монтень в своем замке тем, что беспорядочно писал — о чем хотелось и как хотелось?

Но ведь эссе — не сонет, не поэма, не новелла и не драма. «Если стиль — это порядок и движение мыслей, как говорит Бюффон, то монтеневского стиля нет»¹⁵. Действительно, о каком стиле может идти речь, когда автор постоянно сам себя прерывает и ему неохота стройно и ясно что-либо излагать? И все-таки Монтень свою манеру характеризует словами «мой стиль» (I, 100). Аргумент его любопытен: «Мои мысли следуют одна за другой, — правда, иногда не в затылок друг другу, а на некотором расстоянии, но все же они всегда видят друг друга, хотя бы краешком глаза» (III, 200). Игривый монтеневский анализ «своего стиля» не лишен, впрочем, убедительности. Стиль — феномен внешний и внутренний; будучи только внешним, он неадекватен содержанию, у Монтеня он только внутренний при внешней бесстильности. Допустимо ли определять это как «импрессионизм», разрушительный для всякого стиля? Не уверен.

Обратимся к основному вопросу — идейным и фразеологическим элементам «Опытов» в шекспировских драмах.

Прежде всего Робертсон отрицает монтеневский источник там, где Шекспир мог взять кое-что у писателей, на которых ссылался и Монтень, например у Плутарха, Сенеки, итальянских новеллистов. В этих случаях Робертсон отделяет действительные «монтенизмы» Шекспира от кажущихся.

Книгу Фейза Робертсон определил как «экстравагантную», ибо он довел сходство между Монтенем и Гамлетом до абсурда, чем облегчил себе дискредитацию обоих. «Дикая гипотеза»! К тому же трагедия «Гамлет» написана еще до выхода в свет флориовского перевода «Опытов». У Шекспира при жизни было врагов достаточно, и все же никто не использовал этот козырь: глядите, мол, сколько заимствований! Утверждение Фейза, что Гамлет жалок своим бессилием, — всего лишь «тень шекспировской интерпретации», а говорить, что Шекспир покарал Гамлета, «убив его», смешно. В таком случае и Корделию Шекспир губит, потому что она плохая дочь, и Дездемону — а вдруг она чуточку прелюбодействовала.

В своей книге, говорит Робертсон, Фейз исходит «из старого христианского вердикта», что «будь Гамлет человеком по-настоящему верующим, он заколол бы дядю во время его молитвы, мать заточил бы в монастырь, женился бы на Офелии, после чего жил бы припеваючи»¹⁶. Эту точку зрения, которой придерживаются и шекспирологи Лоуэл и Дауден, Робертсон отвергает, не щадит он и Стедефельда, перенявшего от Фейза для трагедии «Гамлет» ярлык «дидактическая», «тенденциозная». Если высокая оценка благостности молитвы, спасшей жизнь Клавдио, перешла из дошекспировской трагедии, то последние слова Гамлета «остальное молчание» — «формула агностицизма», принадлежащая уже Шекспиру, заключает Робертсон. Агностицизм этот подрывает одновременно и авторитет человеческого познания, и религиозную идею бессмертия души¹⁷.

Еще одно проявление монтеневского скепсиса у Шекспира — комедия «Мера за меру». Переодетому духовником герцогу надлежит утешить юношу Клавдио, ожидавшего в тюрьме приговора. Мрачной идее «Опытов» «философствовать — значит готовиться к смерти» вторит «диалектика» герцога: «Готовься к смерти, а тогда и смерть / И жизнь — что б ни было — приятней будет» (III, 1). О загробном царстве мнимый священник даже не вспомнил, и, по утверждению Робертсона, это доказывает, что мировоззрение Шекспира не правоверно христианское.

Что до Монтеня, напоминает Робертсон, то частое употребление им слова «судьба» — понятия, чуждого «провидению» в христианском смысле, — настораживало духовенство, и в «Опытах» он отвел подозрительность к своему вольнодумству, определяя «гордыню» разума как «спесь». Религиозности Монтеня — «атеиста школы Цицерона и Сенеки», подвергших ревизии многобожие, чужда христианская окраска. Нет такой окраски и у Шекспира, хотя формирование его религиозных чувств и понятий имело собственный путь, без влияния «Опытов»¹⁸.

Здесь Робертсон, пожалуй, слишком категоричен. Допустим, что в образе благочестивого христианина Гамлет принадлежал дошекспировскому варианту пьесы, но так ли просто «формулу агностицизма» рассматривать как разрушающую до основания христианское вероучение? В монологе «О если бы этот плотный сгусток мяса растаял, сгинул» есть такая строка: «Иль если бы предвечный не уставил / Запрет самоубийству» (I, 9). Только христианство не допускает свободы человека прекратить свое существование. В знаменитом же монологе «Быть или не быть — таков вопрос» Гамлет как будто согласен с Монтенем насчет того, что «при помощи смерти» легко «прекратить наши мытарства» (I, 78). Но если, по Монтеню, это «каких-нибудь четверть часа страданий, после чего все кончается и не воспоследствуют никакие новые муки» (III, 252), то Гамлет колеблется между желанием покончить счеты с жизнью и страхом «чего-то после смерти», ибо возможны муки в «безвестном краю» (III, 1). Считая себя грешником, Гамлет явно намекает на ад. Но раз есть ад, то есть и рай. Формула «остальное молчание» — лазейка и для неверия, и для веры. Даже если Гамлет всего лишь «частица души» Шекспира, как уточнил еще до Робертсона Стерлинг, с шекспировским религиозным умонастроением цицероно-сенековский теизм едва ли ассоциируется. Христианские традиции в соединении с интересом к джордано-бруновскому пантеизму мало походят на монтеневскую философию, защитной маской которой было уважение к духовенству и уподобление «Опытов» исповеди «в открытую», якобы наперекор гугенотам.

В самом начале своей книги Робертсон, цитируя слова французского критика Стапфера: «Монтень, вероятно, слишком француз, чтобы влиять на кого-нибудь за пределами Франции», — возражал: «Влияние Монтеня шире и глубже, чем полагает Стапфер. Вся жизнь цивилизации заключается именно в связях между национальными культурами»¹⁹. Скольким ни обязаны родной почве и своим нациям Шекспир и Монтень, главное в них обоих — Всечеловечность. Шекспировская давно постигнута во всем культурном мире. Не только француза, но и Человека с большой буквы Робертсон видит также в Монтене.

Но почему-то Робертсон суживает принцип «влияния»: «Писатель воздействует на пас часто импульсивностью и энергией речи, а не ее содержанием»²⁰. И еще не было писателя, столь возбуждающего чувства, каким является Монтень. Дабы убедить читателя, что глубокого идейного родства между Шекспиром и Монтенем нет, Робертсон подкрепляет сказанное: Монтень видит счастье в примитивном образе жизни, лелеет мечту о равенстве всех людей, идеализирует самопрощение до минимальных потребностей, Шекспир же представляет все это либо в плане комическом — добродушно-иронически, либо в проявлениях трагического безумия — как истины глубокие, но для цивилизованного общества нереальные. Следовательно, по духу своему Монтень не ближе Шекспиру, чем Монтеню — античные классики.

Здесь надо бы изменить акценты в утверждении Робертсона: античные классики роднее Монтеню, чем многие его современники, а Монтень — Шекспиру, чем многие его соотечественники. Если Монтень впечатлял Шекспира выразительностью слога, а не идеями, то почему Робертсон находит больше философской глубины в «Гамлете», чем в «Юлии Цезаре», и в «Лире», чем в «Кориолане»? Очевидно, Плутарху Шекспир обязан только фабулами, Монтень же завладел его умом и душой. С оговоркой: настолько завладел, насколько это было возможно при несходстве их мировоззрений.

* * *

С точки зрения формальной есть среди шекспирологов авторы специальных исследований на тему «Шекспир и Монтень» и есть авторы, затрагивающие эту тему вскользь.

Ко второй группе принадлежит автор книги «Французские влияния в английской литературе» А.Х. Апхэм. Напоминая, что в Британском музее хранятся «Опыты» Монтеня в переводе Флорио с автографом Шекспира и где помечены цитаты, соответствующие шекспировским пассажам, Апхэм полагает, что «современная паука отказывается придать этому серьезное значение и никакие выводы из этого сделаны быть не могут... Отождествление Гамлета с Монтенем, как и яростная критика монтеневского скептицизма или того, что он, "проповедуя права природы, цеплялся, однако, за догмы доктрины" (Фейз), послужило основанием для разных теорий, в числе которых была и считающая Шекспира обязанным Монтеню практически высокими качествами лучших своих драм. В дальнейшем рассудительное отношение (к этой проблеме. — И.В.) сказалось в просеивании энтузиастами (этого утверждения. — И.В.) дат и в более убедительной интерпретации (что мы находим, к примеру, у Элизабет Хукер). В настоящее время, отбрасывая случайные фразеологические совпадения, учитываются лишь явные заимствования и устанавливаются общие линии (например, раздумья шекспировских персонажей о смерти, о стоицизме, о таинствах зла в жизни);».

Бесспорными считает Апхэм заимствования Шекспира только в «Буре», кое-что в «Лире», в «Гамлете», в «Юлии Цезаре», в «Мере за меру». Впрочем, некоторые из этих кажущихся «цитат» из «Опытов» — всего лишь loci communes ренессансной умственной атмосферы.

Понятно, идет на уступку Апхэм, «не без причины многие шекспироведы находятся под впечатлением интеллектуального сходства между Гамлетом и Монтенем. Колеблющиеся, всегда незавершенные спекулятивные идеи датчанина принца весьма походят на пирронистические спекуляции француза эссеиста, да и предметы их рассмотрения часто одни и те же. Например, когда оба они касаются конфликта ума и воли. В лучшем случае, — заключает Апхэм, — эти совпадения свидетельствуют, что драматург, сознательно и бессознательно, искал материал в неисчерпаемом кладезе идей, каким являются "Опыты". Но монтеневские высказывания преображены у Шекспира иным пониманием вещей и поэтическим звучанием; при этом взгляды самого Шекспира остаются гДе-то в глубине — на заднем фоне его драм»²¹.

Как мы убедились, одни шекспироведы утверждают, что у Монтеня и Шекспира случайные совпадения, другие — что у Шекспира множество перефразированных им «цитат» из Монтеня. Ко второй группе относится Дж. К. Тейлор.

Если в главе книги Робертсона «Параллельные пассажи» не нарушается форма обычной книжной страницы, то у Апхэма и еще демонстративней у Тейлора даны слева — «кредит», справа — «дебет», что послужило основанием второму исследователю назвать свой труд «Долг Шекспира Монтеню»²². Почти в каждом случае Шекспир «заходит в лес Монтеня»: в «Гамлете» — 51 раз, в «Макбете» — 11, в «Буре» — 8, в «Антонии и Клеопатре» — 7, в «Зимней сказке» — 5 и т. д.²³ Итог: всего — только с 1603 г. — 750 раз. А ведь Шекспир читал «Опыты» в рукописи еще до этого. Завершают книгу реестры: в одном фразы полные и усеченные (большинство по английскому переводу Флорио), в другом — отдельные слова (тут все по Флорио).

Ограничусь тремя параллелями из книги Тейлора.

Первая: герцог, у которого узурпирован престол, и аристократ Жак обмениваются мыслями об искусственности человеческой жизни (комедия «Как вам это понравится»); цитаты из «Опытов» (гл. «О трех самых выдающихся людях» и «О раскаянье»):

Вторая: Гамлет о людях и о природе; цитата из «Опытов» (гл. «Апология Раймунда Сабундского»):

Третья: король Лир, вглядываясь в Эдгара, сквозь лохмотья которого просвечивает тело, говорит о фальши человеческой; цитата из «Опытов» (гл. «Апология Раймунда Сабундского»):

Задолго до Тейлора Апхэм в таблице «С» к своей книге уже дал параллели, однако не исключительно Шекспир а с Монтенем — еще и с другими писателями и философами эпохи Возрождения. Поскольку нас интересуют только сопоставления эссеиста и драматурга, обратим внимание на то, что у Тейлора нет знаменитого монолога «Быть или не быть — таков вопрос», Апхэм же сопоставил этот монолог и следующие цитаты из Монтеня: «Мы не имеем никакого общения с бытием, так как человеческая природа всегда обретается посередине между рождением и смертью; мы имеем о себе лишь смутное и призрачное, как тень, представление и шаткое, недостоверное мнение...» (II, 532); «Смерть может быть безразличной, а может быть и желанной... Если же смерть есть уничтожение нашего существа, то вечный ненарушимый покой тоже является благом. Ведь в жизни для нас нет ничего сладостнее отдыха, глубокого, спокойного сна без всяких видений» (III, 253). Что Тейлор эту параллель не дает, объясняется, возможно, отсутствием в монтеневских раздумиях намека на рациональность самоубийства²⁴.

По Тейлору, влияние Монтеня на Шекспира прошло ряд стадий: от длинных пассажей до кратких выражений, от отдельных слов до риторических формул, от мыслей до фразеологических повторов. Но, говоря о «влиянии», Тейлор не забывает подчеркнуть, что «учеником» Монтеня Шекспир не был, их взгляды на жизнь не тождественны.

Критику Робертсоном Фейза Тейлор не всегда приемлет. Как ни судить книгу Фейза, говорит он, верно, что больше всего сказалось влияние Монтеня на Шекспира именно в «Гамлете», а что он писал эту трагедию еще до издания перевода «Опытов», значения не имеет — он знал ее по рукописи. Кроме того, что Гамлет философствует больше всех других шекспировских персонажей, на гамлетовских философствованиях — еще отпечаток монтеневского скептицизма.

Здесь Тейлор упускает из виду, что и Монтеня ограничить скептицизмом — значит, весьма обеднить его, как обеднить и Гамлета, в котором этот элемент — ничтожная доля его умонастроений, чего Фейз не понял совершенно, так что защищать его от Робертсона вряд ли следовало.

Но «должником» является Шекспир не только Монтеня. Было бы неблагодарностью, замечает Тейлор, забыть о других «кредиторах», например о Киде и Марло²⁵.

Следует заметить, что слово «кредитор» для поэзии не очень подходящее. Задолго до Мольера Шекспир мог бы отпустить в свой адрес шутку: «Беру свое добро всюду, где нахожу его». Не то важно, что «берет» художник, а то, как он вплетает «взятое» в ткань своего произведения. Хотя подсчеты Тейлора интересны, в основном его исследование посвящено количественной стороне проблемы «Шекспир — Монтень». Впрочем, шекспироведению и это на пользу.

* * *

Интерес к сравнению Шекспира и Монтеня не угасает и в 70-е годы.

В кембриджском ежегоднике «Шекспировское обозрение» за 1975 г. автор статьи «Проблема сознания у Монтеня и Шекспира» Р. Эллродт иронически отзывается о «восхитительной эрудиции» Крейга, не понявшего должным образом значения «Опытов» для Шекспира и вместо книги Монтеня назвавшего сочинение Кардано «Об утешении» в качестве источника идей драматурга. В статье Эллродта декларируется, что «сопоставлений Шекспира и Монтеня уже предостаточно», он же «повернул от метода параллелей к постижению путей, какими шли французский эссеист и английский драматург»²⁶. Внимание Эллродта приковано не к содержанию, а к форме самосознания у Монтеня и у Шекспира, не к их идеям как таковым, а к своеобразию их дарований (faculties of the mind). Эллродт полагает, что духовное развитие Шекспира отнюдь не чтением Монтеня обусловлено.

Единственно бесспорное «эхо» Монтеня слышно в «Буре». Псевдоутешительные, по сути мрачные слова герцога в комедии «Мера за меру» в той же степени отражают монтеневский стоицизм. Категорически отвергает Эллродт антимонтеневские «выпады» Фейза, как и «надуманные, поспешные», хотя и «блестящие» дорой положения Робертсона (так, например, он выискивает «монтенизмы» в ранних пьесах Шекспира, до «Бури»).

Однако вопреки историзму, обещанному издателями «Обозрения» в подзаголовке «Шекспир и идеи его эпохи», Эллродт широко открывает двери для рискованных модернизации.

Но разве тут Эллродт единственный среди шекспироведов? Уже Г. Левин заплатил дань подобной тенденции современных англоязычных шекспироведов. Мало ему выискивать черты сходства Гамлета с Дон Кихотом Сервантеса или с мольеровские Альцестом, он еще уподобляет гамлетовские мысли о «жалком человеческом существовании» девизу Кьеркегора «Или — или», эгоцентризму А. Жида, говорившего, что в познании человеком явлений жизни «лишь одно достоверно — его собственное я», экзистенциализму Сартра, убежденного в «иллюзорности человеческого бытия», и Камю, твердившего: «Лишь одна философская проблема по-настоящему серьезна — самоубийство»²⁷.

В свою очередь, Эллродт отождествляет идеи Монтеня и Габриеля Марселя, различавшего в своей философии pensee pensante — незавершенный ход мысли и pensee pensee — мысль, так сказать «омысленную», завершенную (конечно, обе не выходят за порог субъективного сознания); идеи Монтеня и Андре Жида с его disponibilité

— сознание, мол, никакой идеей не занято, направь его куда хочешь, и Жан-Поля Сартра с его liberte — изначально абсолютной свободой индивидуума, даже если он по своей воле возлагает на себя обязательства по отношению к другим людям, что обосновано в его философском труде «Бытие и ничто» (1943).

Автор статьи приводит также восклицание героя сартровской комедии «Грязные руки»: «Вы думаете, что я в отчаянье? Ничего подобного. Я играю роль в комедии отчаяния». Как полагает Эллродт, этому созвучна мысль Монтеня: «Мы раздвоены и потому не верим даже в то, во что верим!».

Вслед за Монтенем Шекспир, по мнению Эллродта, исходит в познании из непостоянства наших поступков, из того факта, что наши аффекты и убеждения никогда не бывают столь прочными, чтобы мы не могли порой отбросить их и заменить другими аффектами и убеждениями. Касаясь самоанализов шекспировских героев, Эллродт определяет эти самоанализы в том смысле, что характеры движутся от полного самоутверждения или самодраматизации к тонким явлениям самосознания. Драматический монолог сначала обращен к публике или к другому персонажу, затем monologue превращается в soliloquy — разговор с самим собой. При этом герои антиномичны в своих речах при как бы усеченной диалектике, лишенной синтеза. Неважно, читал Шекспир Монтеня или не читал, но его персонажи Ричард III и Ричард II как бы «родились актерами». Искренни более или менее герои Шекспира в монологах, однако в них искренность питается иллюзиями в отношении себя. Что ново у Гамлета — это сардонический юмор в диалогах, а в монологах — не самоанализ, хотя и более интенсивный, чем у других персонажей, а иронизирование над самим собой даже в момент кипения страсти. Выражаясь языком Сартра, Гамлет «играет комедию» готовности отомстить, да и ненависти к мировому злу. Гамлетова погруженность в свои мысли терпит крах. Осознает ли он истинную причину неполноты «себяпонимания»? Нет. Любопытный парадокс отмечает профессор Мюр: самый интеллектуальный из шекспировских трагических героев менее всех других способен отдать себе отчет, почему он действует или не может действовать.

На этом Эллродт считает идейное сходство Шекспира и Монтеня исчерпанным. Пожалуй, «Гамлет», «Троил и Крессида», «Мера за меру» более созвучны духу Монтеня, чем все другие пьесы Шекспира, хотя «монтенизмы» встречаются и в «Короле Лире». Однако из названных трех пьес две, собственно, — трагикомедии, «Гамлет» же своим интеллектуализмом близок скорее к жанру «проблемной драмы». В таком случае «трагического» Шекспира следует «разлучить с Монтенем» (to part company with Montaigne). Даже объективные факты, характеризуемые эссеистом, зеркально отражают его думы, тогда как для понимания образов драматурга можно и не знать его умонастроений.

Наконец, сонеты Шекспира. Уж в них он вроде бы изливает свою душу; между тем звучат они не как сонеты Петрарки и Сидни²⁸. Да, Шекспир кается порой в грехе «самовлюбленности», и все-таки главный объект, стоящий перед его взором, не он, а его друг, что выражено в сонете 62: «Самовлюбленность обняла мой дух... / Мне кажется — лица красивей нет, / чем у меня... / Но в зеркале я вижу все как есть... / И слышу я теперь другую весть... / Любя себя, любил я образ твой...». В сонете 149 Шекспир обращается к изменившей ему возлюбленной: «Как можешь ты твердить, что я не твой? / Ведь от себя я сам тебя спасаю. / Себя забыв, не о тебе ль одной / Забочусь я, обидчица родная?» (перевод А. Финкеля).

Мечтательные сонеты Шекспира интроспективны, но даже в них он глядит на себя как бы глазами других людей, а сложности внутренней жизни показаны у него часто в манере общепринятых традиционных аллегорий (подтверждают это замечание Эллродта сонет 119: «Каких я зелий не пивал подчас...», сонет 124: «Будь дочерью фортуны и царя...»).

Вывод Эллродта: сонеты Шекспира лишены самоанализов и не звучат они даже подобно soliloquies героев шекспировских драм. В трагедии «Гамлет» поставлен вопрос, на который ни герой, ни, возможно, его творец-драматург ответа дать не могут. Однако примечательно, что Шекспир вложил в уста Гамлета совет актерам играть правдиво, естественно, ибо сценическое искусство — «зеркало и краткая летопись времени». Этой цитатой кончает свою статью ее автор. Жаль только, что он не обратился к сонетам, не вспомнил, что за наставлением Гамлета актерам стоит сам Шекспир. В философском словаре Эллродта возможен термин «феноменализм», а термин «реализм» никак. Но тут Эллродт в Англии не одинок; еще в статье «Шекспир и современный мир» («Обозрение» за 1963 г.) утверждалось: «Всего два десятилетия после труда Бредли "Шекспировская трагедия" все чаще и чаще признают, что критерии психологии и реализма не могут быть применены к шекспировским характерам и что движутся эти характеры в сфере чуждой реальности»²⁹.

Наша отечественная шекспирология от Пушкина и Белинского до сегодняшней поры придерживается иных взглядов.

Напомним еще одну склонность англоязычных шекспирологов: утверждать, что Шекспир в равной степени обязан влиянию Монтеня и Макиавелли.

Конечно, Макиавелли и то, что определяют термином «макиавеллизм», не однозначны и соотношение их весьма противоречиво. Насилием над своими республиканскими убеждениями обосновал Макиавелли в трактате «Государь» необходимость для Италии монарха, пусть вероломного, жестокого, зато способного искоренить раздробленность страны; насилием над своим идеалом республиканца, и все-таки обосновал, что связало макиавеллизм с политической деятельностью властелинов в обширном географическом пространстве и в столетиями длящемся времени.

В условиях Франции Монтеню тоже казалось, что монархический строй — единственная форма власти, способная положить конец гражданским войнам, терзающим его отечество. Но, сознавая, что монархи, как правило, редко сковывают себя велениями совести, Монтень «прощал» им это, так сказать, скрепя сердце. Говоря: «Если бы речь шла обо мне, я бы скорее предпочел, чтобы меня любили, чем боялись» (II, 344), Монтень (цитирую советского комментатора «Опытов»), «по-видимому, противопоставляет их (слова. — И.В.) известным словам Каллигулы: "Пусть ненавидят, лишь бы боялись", повторенным Макиавелли в "Государе": "Лучше, чтобы тебя боялись, чем любили"». (II, гл. 8, 19). (Имя Макиавелли Монтень упоминает также в главе «О самомнении», II, 584.) К этому следует добавить небольшое, но важное уточнение: не с республиканцем Макиавелли полемизирует автор «Опытов»; не одобрял он лишь макиавеллиевский принцип государствования, хотя Франция в то время нуждалась в сильной руке коронованного властелина.

Почему в шекспировских пьесах феномен макиавеллизма нередкий гость, объяснить легко: среди титулованных особ тюдоровского государства макиавеллистов предостаточно, и Шекспир их изображал в обликах героев то античного мира, то средневековья. Но ведь в формулировках, где — без оговорок о макиавеллизме — Монтень и Макиавелли поставлены рядом, мало того, что подразумевается их идейное родство, еще вовлечен в их «братство» Шекспир. Вот, к примеру, статья «Принц датский и двор Клавдия». Ее автор в пьесе «Гамлет» нашел «конфликт между ренессансным идеализмом и позициями Макиавелли и Монтеня — нечто вроде неотчетливо обобщенного уравнения сил добра и зла»³⁰. Следовательно, Монтень и Макиавелли в равной степени не сумели закрепиться на рыхлой почве гуманизма эпохи Возрождения, потому-то добро в их учениях неотделимо от зла.

Другой пример — статья Ж.В. Левера «Шекспир и идеи его эпохи»³¹. Из этой статьи узнаем, что Шекспира, «увы, влекло к скептицизму Ренессанса, моделями которого были, помимо Сенеки, Макиавелли и Монтеня, интеллектуальные отпрыски и мятежные умы своей эпохи», а также «зачинатели стремления изучать человеческий мир» (Левер цитирует Р. Орштейна). Подобно Орштейну, Левер не считает нужным подчеркнуть, что рядом с гуманистом Монтенем он ставит не глашатая макиавеллизма, а республиканца Макиавелли. Тем самым в тумане умолчаний исчезает тонкая грань, отделяющая различия морального балансирования в «Опытах» и в книге «Государь». Кстати, еще одну грань стирает Левер: исходя из того, что сегодня, как он считает, повсюду «амбивалентность» — двусмысленность, сплошные «контроверзы», он объявляет наше время «эпохой марксизма и экзистенциализма». Подразумевая, что они равноценны, Левер тем самым упускает из виду, что марксистская диалектика не сводится к релятивизму, тогда как экзистенциализм ни объективных истин, ни социальных норм этики не признает.

Два мировоззрения

В этом разделе статьи освещен весьма узкий круг вопросов, далеко не исчерпывающих содержание «Опытов» Монтеня, тем более произведений Шекспира; проблематика которых необъятна. Свою задачу автор усматривает в определении некоторых взглядов Шекспира и Монтеня, причем не всегда сходных по отношению к тому или иному предмету.

Болезнь общества неизлечима. У Монтеня почти нет упоминаний на возможность его выздоровления. «Свинцовый век», «смутный век», «состояние недужное», и мир «сам себя лечить не умеет» — таковы характеристики Монтеня.

Охватывая взором путь своей родины, Монтень не находит ничего привлекательного в удручающе однообразной жизни: «...каждый день такой же, как все прочие» (I, 88). Разве больше в наше время мудрости и человечности по сравнению с временами давно минувшими? Разве цивилизованные европейцы имеют основание чем-нибудь гордиться перед дикарями? Нет прямого пути к совершенству, «наше движение — скорее движение пьяницы: шаткое, валкое, несуразное» (III, 170). Стало быть, нет закономерной эволюции общества. Никто не может предвидеть ход вещей, и так как все зависит от случая, людям ограниченным достается больше удач, чем умным, расчетливым.

Устами Гамлета Шекспир высказал не менее безрадостные истины о своем времени: «Каким докучным, тусклым и ненужным / Мне кажется все, что ни есть на свете» (I, 2; перевод М. Лозинского). Добавивший к царящему в мире злу свое преступление, Макбет глядит на человеческое существование сквозь черные очки: «Жизнь — это только тень, комедиант, / Паясничавший полчаса на сцене / И тут же позабытый; это повесть, / Которую пересказал дурак: / В ней много слов и страсти, нет лишь смысла» (V, 5; перевод Ю. Корнеева). В невеселой комедии «Мера за меру» герцог наставляет Клавдио: жизнь «ценят лишь глупцы», вся она сплошь из иллюзий — «воздушных перемен». Все, что делает ее приятной, — «плод низких чувств»; к старости жизнь сулит «подагру, сыпь или чахотку», а «мы боимся смерти, / Что сглаживает все противоречья» (III, 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник).

Не на самом ли себе сосредоточиться? Да, отвечает Монтень, ничего другого не остается. Раз вокруг себя видишь только «грязь и нечистоты», человеку мыслящему остается лишь погрузиться в свой внутренний мир. И вот декларация Монтеня: «...предмет, который он изучает больше всякого иного, — это он сам, это его "метафизика", это его "физика"» (III, 271).

В отличие от Монтеня, охваченного пессимизмом настолько, что желает как бы «самозамкнуться», Шекспир упоен действительностью во всех ее временах — и в минувшем, и в настоящем. Для Шекспира «предмет» — не он сам, а окружающий его мир; Шекспирова «метафизика» — таинства этого мира, и он умеет их выведать; его «физика» — тело и дух Человека — Человека вообще.

Однако Монтень противоречит себе самому. Политические деятели — мастера выворачивать наизнанку понятия нравственности, а среди людей в быту мнения друг о друге изменчивы, непостоянны, чем обусловлены их поступки. Этический релятивизм «Опытов» таит в себе лукавство приема — подвергнуть сомнению авторитет властей предержащих, как и церковных пастырей. Жонглирование категориями нравственности снимается оптимистическим раздумьем Монтеня: «Если добродетель однажды проникла к нам в душу, то она подобна яркой и несмываемой краске» (II, 298). В монтеневской душе она засела прочно, и он вправе считать себя обладателем «моральной философии» в двух ее значениях: как «летописи нравов» людских и как «судебного кодекса» этих нравов.

Итак, Монтень отнюдь не поглощен исключительно собой. Добродетель означает «делать кому-то добро», что предполагает общительность, заинтересованность в других людях. В главе «О Гераклите и Демокрите» автор «Опытов» порицает человеконенавистничество Тимона (кстати, героя шекспировской драмы «Тимон Афинский»). Не вследствие мизантропии Монтень любит уединяться: «Если говорить обо мне, то мое истинное призвание — общаться с людьми и созидать. Весь я обращен к внешнему миру, весь на виду и рожден для общества и для дружбы». В уединении Монтень «расширяет круг своих интересов», выходя за пределы своего «я», и никогда он с «большей охотой не погружается в рассмотрение дел государства и всего мира, как тогда, когда он наедине с самим собой» (III, 37).

Другое дело сумрачный аспект Монтеня, предупреждающего пас: «Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска, что, впрочем, одно и то же. Вся моральная философия может быть с таким же успехом приложена к жизни повседневной и простой, как и к жизни более содержательной и богатой событиями» (III, 19). Запомним формулу «моральная философия». Скептик-релятивист в отношении простых истин морали, Монтень одновременно апостол ее императивов, когда изобличает тиранию, жестокость, высокомерие, нечестность. Он и наблюдатель нравов, и бескомпромиссный «цензор» этих нравов. По убеждению Монтеня «наиболее достойная деятельность — служить обществу и приносить пользу многим» (III, 158).

Следовательно, «моральная философия» имеет два значения — «летопись нравов» и применение к этой летописи критерия нравственности. Так как мало радует людей «богатая событиями» жизнь, то благоразумнее предпочитать повседневную и простую.

Иначе мыслит Шекспир: трагических коллизий всегда было много, не меньше будет и в будущем, но даже в носителях зла было и есть героическое величие, что касается персонажей комедийных, то остроумием своим и лукавством они возвышаются до артистизма. И те и эти — за пределом скучной монтеневской «повседневности». Любая пьеса Шекспира — зеркало нравов, и не моральные поучения облагораживают театральную публику, а последствия того, что совершают герои, обладающие самостоятельностью характера.

Политические темы. Государственную власть Франции Монтень считал до крайности извращенной и удивлялся, как она еще удерживается при столь длительном распаде. В главе «О полезном и честном» Монтень, знающий о стихии доносов, писал: «Вовсе не все может позволить себе человек, служа своему государю, или общему благу, или законам» (III, 17). Честного могут заподозрить в коварном умысле, а пользу его выступлений истолковать как вред. Собственно говоря, верноподданничество Монтеня объясняется лишь тем, что короли представлялись ему единственными, кто мог бы положить конец «войнам, которые сейчас терзают отечество» (II, 384). Лишь по этой причине ему «в немногих случаях... доводилось в крупных и мелких разногласиях, разрывающих нас ныне на части, посредничать между государями» (III, 6). То были король Франции Генрих III и король Наварры Генрих IV. Во Франции абсолютизм был еще хил и слаб. А как воспринял бы Монтень культ личности «короля-солнца» — Людовика XIV, легко догадаться, читая в «Опытах»: «Больше всего заставляют меня преклоняться перед королями толпы преклоненных перед ними людей. Все должно подчиняться и покоряться им, кроме рассудка. Не разуму моему подобает сгибаться, а лишь коленям» (III, 144).

Вполне очевидно, что республиканскую форму правления Монтень предпочел бы монархической. Недаром его любимейшим другом был поэт и публицист Ла Боэси — автор трактата против самодержавия «Contr'un». Но ввиду того, что во Франции монархический режим складывался веками, смуты не имели бы хороших результатов, полагает Монтень: «Жаждать власти немногим в государстве, где правит народ, или стремиться в монархическом государстве к иному виду правления — преступление и безумие» (III, 163).

На историческом опыте своей родины Шекспир убедился, что, хотя не всегда трон занимал монарх дальновидный и волевой, стабилизации порядка в стране способствовала королевская власть. Монархические убеждения Шекспира ставит под сомнение навеянная Плутархом драма, где благородный республиканец Брут погибает в борьбе с возникшим цезарианством. Но, во-первых, это произошло в Древнем Риме; во-вторых, трагедия Брута заключалась в неотвратимости его поражения: Цезарь убит, однако восторжествовало олицетворенное им начало. Верхняя ступенька общественной лестницы, авансцена политической жизни Шекспиром предназначена аристократии. В одной из «римских» драм Шекспира ненависть к плебсу обернулась для героя-патриция трагедией разрыва с отечеством, но уже то, что Кориолан трагичен, возвеличивает его. Понимание Шекспиром роли дворянства в государстве обусловлено его «философией истории»: не эгоистичные честолюбцы — лучшие из дворян, а те, кто осознал близкие и далекие интересы нации.

Народ у Монтеня и народ у Шекспира. Советский историк М.А. Барг обратил внимание на следующее высказывание Монтеня: «Знатность—достойное и ценное качество, учитывающееся на здравом основании, но, поскольку оно во многом зависит от других, оно уступает личным достоинствам». Из этого высказывания сделан вывод, что «Монтень придавал решающее значение личным достоинствам в сравнении с наследственным титулом человека и все же хотел бы их совместить»³². Тут упущен важный нюанс. Если поголовно всех гуманистов Возрождения охватывает формула: «Цель всех ренессансных рассуждений насчет критериев "истинного благородства" заключалась не в том, чтобы облагораживать простолюдина, а чтобы возвысить знатного до морального и духовного уровня, к которому его обязывает его сословный статус», то Монтень едва ли укладывается в контекст этих рассуждений. В каком сословии находил Монтень «мужество и самообладание»? У дворян? Отнюдь нет: «...каких только примеров твердости духа не давал нам... простой народ» (III, 250). Среди людей «богатого и знатного происхождения... примеры доблести — редчайшее явление»; «...именно среди простых людей нередко можно встретить проявления необыкновенного благородства» (I, 49). Монтеневское почитание народа сопровождается убийственной характеристикой дворян: «Мы не столь мерзки, сколь ничтожны» (I, 270); «...даже благонамеренных коснулось растление» (III, 198). Пусть не совсем лишен Монтень привычек «гран-сеньора», выражающего удовольствие от комфорта своего замка, посещений двора и парижских салонов, а все-таки ощущается угрызение совести, когда он признает, что «имущество» его — «труд крестьян» и что «люди, которые на нас работают, служат нам за более дешевую плату и за значительно менее заботливое и обходительное обращение, чем то, какое мы оказываем птицам, лошадям и собакам» (II, 401). Дворянский титул не помешал Монтеню включить в свою книгу главу «О существующем среди нас неравенстве». Вот что мы читаем в названной главе: «Коня мы хвалим за силу и резвость, а не за сбрую... Почему таким же образом не судить и о человеке по тому, что ему присуще? Он ведет роскошный образ жизни, у него прекрасный дворец, он обладает таким-то влиянием, таким-то доходом; но все это при нем, а не в нем самом...»; «Когда же мы видим крестьянина и короля, дворянина и простолюдина, сановника и частное лицо, богача и бедняка, нашим глазам они представляются до крайности несходными, между тем они, попросту говоря, отличаются друг от друга только своим платьем» (I, 234, 235)³³.

Симпатия к народу Монтеня не лишена идеализации. В шекспировском же понимании судьба народа определяет судьбу личности, но только в координатах исторических, национальных; частная сфера имеет свои ходы, и без них историческая, национальная жизнь была бы абстрактной.

Выше домашних слуг ценит Монтень хлеборобов. Плохо отзывается он только о шутах, относя их к числу «низких душонок» (I, 50). Мужество шута не идет дальше «привычного балагурства» перед казнью. В устах Монтеня, сочувствующего всем угнетенным, кем бы ни были они, это презрение удивляет. Быть может, не приемлет Монтень шутовскую «профессию» — забавлять королей и вельмож в ущерб своему человеческому достоинству?

У Шекспира из народного лона выходят и шуты, миссия которых — не только балагурствовать и веселить. Изгои общества, шуты — гротескно-трагичные правдолюбы. Дабы сделаться правдолюбом, аристократ временами обращается в шута. Так, придворный короля Фердинанда в комедии «Бесплодные усилия любви» Бирон урезонивает сам себя: «Садись около меня, о, печаль моя! Так говорил шут, и так говорю я тоже шут...». Отрекаясь от «тафтяных фраз, речей, из шелка свитых, гипербол трехэтажных, пошлых слов, надутого педантства», Бирон решает впредь выражать свои чувства «посредством простого "да" из ситца или "нет" из честного холста» (V, 2; перевод П.И. Вейнберга). «Сермяжную» откровенность обещает себе Бирон в любовных излияниях³⁴. Жак из комедии «Как вам это понравится» встретил в лесу шута, честившего фортуну «в ловких выражениях, разумных, метких», и захотелось Жаку самому надеть шутовской плащ, чтобы «постепенно прочистить желудок грязный мира» (II, 7; перевод Т. Щепкиной-Куперник). Наконец, умнейший из шекспировских шутов тщетно разъясняет королю Лиру его «глухоту» к тем, кто ему предан, и к тем, кто ставит ему западню.

Итак, ценой унижений безымянный «недочеловек» обретает возможность говорить всю правду монархам и царедворцам.

Сфера эстетики. Кто бы ни стоял перед умственным и чувственным взором Монтеня, он буквально, так сказать, сокращает пропорции личности: монарх, военачальник, вельможа, кардинал — все они отличаются от дворян, крестьян, слуг, солдат всего лишь тем, что и в добре и в зле более могущественны. Только и всего. В главе «Об искусстве беседы» Монтень говорит нам: «Я всегда восстаю... против того, чтобы внешние впечатления туманили наш рассудок, а так как необыкновенное величие некоторых людей всегда вызывало у меня известные сомнения, я обычно убеждаюсь, что они в сущности такие же, как все» (III, 140). Как все! Монтень имеет в виду особенно тех, кто достиг в обществе высокого положения, из чего «возникает образ величественный, полный благородных свойств», а «если переменится счастье, если он падет и вновь смешается с толпой, каждый станет удивляться: как это удалось ему сперва так высоко взобраться» (III, 143).

Речь идет о заурядном человеке, игрой случайностей поднятом на высокий пьедестал. Впрочем, и человек, достойный своего ранга, оставайся он никому не известным — общество мало что потеряло бы. При этом сокращающие пропорции «философско-моральные очки» — не что иное, как трезвость оценки людей реальных, то ли увековеченных историей, то ли живущих рядом с нами.

Что Монтень всех людей без различия видит ничем не примечательными, выражено и в его отношении к художественной гиперболизации. «Поэзии, — говорит он, — как-то удается рисовать образы более страстные, чем сама страсть». Так, например, у Вергилия Венера чрезмерно горяча в любви, хотя она замужем, а в браке — этой «благоразумной сделке» — «желания не бывают столь неистовы» (III, 61). Чем вызвано недоверие Монтеня к художественным преувеличениям? Житейским опытом. Не раз видел он, как «личное заблуждение становится общественным, затем уже общественное заблуждение оказывает влияние на личное», и даже сам Монтень, суровый правдолюб, «достаточно ему распалиться от возражений или от собственного увлечения рассказом», как он начинает «украшать, раздувать... не без ущерба для первоначальной истины». Конечно, свой пыл Монтеню охладить нетрудно, и он восстанавливает «голую, чистую правду» (III, 231).

Своей критикой «вычурного, напыщенного языка» в литературе Монтень предвосхищает эстетику Жан-Жака Руссо: «Нет причины, чтобы искусство хоть в чем-нибудь превзошло нашу великую и всемогущую мать-природу. Мы настолько загрузили красоту и богатство ее творений своими выдумками, что можно сказать, едва не задушили ее. Но всюду, где она приоткрывается нашему взору в своей чистоте, она с поразительной силой посрамляет все наши тщетные и дерзкие притязания» (I, 191). Своим утверждением: «...красоту и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстают искусственно заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты за непосредственностью и простотой, то легко исчезают из поля столь грубого зрения, как наше» (II, 239) — развивает мысль Монтень.

Говоря это, Монтень допустил две ошибки. Во-первых, он забыл, что свои темы поэзия веками черпала из мифологии, а в ней действующие лица — боги и полубоги. Кстати, Вергилиева Венера тоже богиня, и мера страстности ей полагается «божественная». Во-вторых, трудно согласиться с монтеневским отрицанием права художника на гиперболу — ведь часто она выявляет самую сущность изображаемого.

У Шекспира и на общественном форуме, и в повседневной жизни человек значителен, и не потому, что шекспировский герой — чудовище порока или совершенство добродетели; его натура из того же «материала», что и у людей обыкновенных, только в крупных масштабах. Дело в том, что Шекспир разделял «смелость ренессансных мыслителей, когда они перед лицом вселенной... прониклись не ощущением малости и ничтожности человека, а сознанием его величия»³⁵. В поле зрения Шекспира есть и люди могучих характеров, огромной силы страстей, но всегда от шекспировских героев веет дыханием самой жизни; даже когда фантазия его домысливает то, что в предмете изображения еще не вполне раскрылось, что есть в нем лишь как возможность. К языковым вычурностям, всяким отклонениям от естественного вкуса Шекспир весьма критичен, однако, не всегда ополчается против «выдумок» ученых эстетов, окрашивает поэтическое слово всеми цветами радуги, находит гармонию непосредственности и умственной сложности.

Кстати, Монтень, выставляющий «на обозрение жизнь обыденную, лишенную блеска», перешагнул порог своей эпохи, не только предугадывая атмосферу бытовой драмы, романа, художественной прозы XVIII—XIX столетий, но как бы одобряя заранее их тематику и стилистику; Шекспир же остается до последней своей драмы художником Ренессанса, монтеневское правдоподобие и вкус к бытовизму для шекспировского реализма — прокрустово ложе, между тем именно его реализм сохранил мощь своего воздействия и решаемые им проблемы буквально вечные.

Если гуманность означает человеколюбие, то смысл гуманизма — почитание, возвеличение человека. Вернем же Монтеня Ренессансу, ибо не в таком уж он восторге от «лишенной блеска» прозаичной действительности и от среды, наполненной «заурядными душами». Несмотря на то что уважение к людям у Монтеня подорвано французской действительностью, в «Опытах» распознается человек, каким он должен и может быть. Монтеню присуще сознание «величия» человеческого, отнюдь не утверждает он «малость» человека. В главе «О жестокости» Монтень не только определяет «долг гуманности», но и напоминает о древнем римлянине Катоне Младшем, лишившем себя жизни, демонстрируя этим свое возмущение тем, что Цезарь уничтожил Римскую республику. И если бы Монтеня «не останавливала мысль о благородстве, побуждавшем Катона всегда ставить общественное выше личного», он допустил бы, что Катон «был благодарен судьбе» за то, что она помогла Цезарю «растоптать исконную свободу его родины»; не будь этого — не было бы «такого прекрасного испытания добродетелей» (II, 369). Величие деяния Катона в том, что не ради славы оно совершено.

Еще один пример возвышенного отношения к смерти, считает Монтень, являет нам Сократ. Объяснить последние слова и действия Сократа его невозмутимостью — это не по-философски. Истинно философское объяснение проливает свет на его «совершенно новую удовлетворенность», на его радость «при мысли, что он освобождается от всех злоключений прошлого и находится на пороге познания будущего». За философией следует эстетика: «Да простит мне Катон, — говорит Монтень, — его смерть была более стремительной и более трагической, но в смерти Сократа есть нечто более невыразимо прекрасное» (II, 370). Так Монтень оцепил поведение Сократа в ожидании чаши с цикутой и эйфорию Катона в момент самоубийства.

Величие относится к философствующей морали, красота — к эстетике.

Найденные Монтенем крупные характеры — Сократ и Катон — достойны пера Шекспира. Единственное, чего Шекспир не разделил бы с Монтенем, это его сомнения, что существуют люди, им подобные, хотя есть кое-что общее у Монтеня, находившего «подобных людей» только в далеком прошлом, с Шекспиром, видевшим людей могучей страсти и глубоких чувств в самой действительности и все же отдалявшим трагических героев фабулой исторической, ситуациями чужеземной страны или мифа, легенды. Но как бы драматург ни отделял своих героев, публика воспринимала их, будто они ее живые современники.

В комплексе «философия — мораль — эстетика» Монтенем намечены «три разновидности» людей: одна — «средние души»; другая — те, кто превышают достоинствами все заурядное; третья — «несложные благодушные характеры», стоящие ниже «среднего» уровня. Третья разновидность — «люди невинные, но не добродетельные, они не делают зла, но их не хватает на то, чтобы делать добро...». «Такой душевный склад, — уточняет Монтень, — так недалек от слабости и несовершенства, что я не в состоянии даже разграничить их, именно по этой причине с самими понятиями доброты и невинности связан некий оттенок пренебрежения» (II, 370—371). Кроме вялого душевного склада, лишенного малейшей энергии, «третьей разновидности» людей присущи мнимые добродетели: у человека физический недостаток, а это считают воздержанием, целомудрием; он не умеет разобраться в происходящем, а его хвалят за спокойствие духа; молчаливую глупость принимают за наличие ума.

Приводимые Монтенем доказательства впечатляющей силы театрального зрелища обычно относятся к искусству древнего Рима, чьи трагики изображали муки, например, Гекубы, Андромахи, а в ряду поэтов XVI столетия Монтень восхваляет одного из своих учителей в коллеже города Бордо — гуманиста Джорджа Бьюкенена (II, 590), сочинявшего трагедии на латинском языке о Медее, Альцесте и других героях эллинских мифов, трагедии, которые ближе классицизму, чем шекспировскому театру, и нелегко себе представить, как воспринял бы Монтень этот театр.

Однако разрешает же Монтень поэту отдаваться воображению, хотя оно и бывает источником всяких небылиц. «Было бы глупым бахвальством, — говорит Монтень, — презирать и осуждать как ложное, то, что кажется нам невероятным, а это обычный порок всех, кто считает, что они превосходят знаниями других. Когда-то им страдал и я, и если мне доводилось слышать о привидениях, предсказаниях будущего, колдовстве или еще о чем-нибудь, что было мне явно не по зубам... меня охватывало сострадание к бедному народу, напичканному этими бреднями. Теперь, однако, я думаю, что столько же, если не больше, я должен был бы жалеть себя самого» (I, 167). И уже тот факт, что Монтень понимает заключенную в играх фантазии поэтичную правдивость, дает основание думать: пожалуй, не отверг бы он призрак отца Гамлета, ведьм «Макбета», стихии «Короля Лира», фольклорные создания «Сна в летнюю ночь».

Отдает этот подлинно ренессансный Монтень должное «приливам вдохновения, захватывающим и уносящим ввысь поэта». И стихотворцы, и ораторы «признают, что они не властны над охватывающим их порывом и необыкновенным волнением, увлекающим их больше первоначального их намерения»; «рука живописца создает порой творения, превосходящие и его замыслы и меру его мастерства, творения, восхищающие и изумляющие его самого». Утверждая, что «изящество и красота» возникают «без всякого намерения, даже без ведома художника», и благодарным следует ему быть... «фортуне» (I, 119—165), Монтень чужд какому бы то ни было рационализму. Хорошо сказал Монтень и о том, что о посредственной поэзии «можно судить на основании правил», а «поэзия прекрасная, выдающаяся, божественная — выше правил и выше нашего разума» (I, 212). Этими идеями Монтень близок не Бьюкенену, а Шекспиру.

Заключение

На себе и на других Монтень неоднократно убеждался, что «творение человека, имея собственное значение и судьбу, может оказаться значительнее, чем он сам» (III, 148). Так как Монтень имел в виду «судьбы» своей книги и своей личности, он едва ли прав — они не обратно пропорциональны друг другу; из осторожности добавим: «почти» одинаково значительны. Что касается Шекспира, его творческая сила драматурга и его натура, по мнению одних, — на одном уровне, по мнению других, — на весьма разных уровнях. «Сам по себе он ничто» (Не is nothing in himself)³⁶, — сказал о Шекспире Хэзлит. «Из пьес Шекспира проглядывает — помимо того, что в них вечно, — его эпоха и его публика больше, чем он сам»³⁷, — таково мнение Жюссерана. «Шекспир не был посторонним (a thing apart) ко всему, что его окружало; в характере его имеются зачатки и наклонности (germs and tendencies) изображаемых им людей»³⁸, — такова точка зрения Беджота.

Хотя «зачатки» и «наклонности» его персонажей в характере Шекспира сомнительны, однако бесспорно, что творчество его сверкает искрами философического ума, врожденного юмора и безмерной чуткости ко всему трагическому — всего того, что заволакивает густая вуаль его объективности. Его суд над поведением своих персонажей «неслышен» и одновременно «слышен», будто из-за кулис сцены. «Скрытая тенденция» — еще до Бальзака — у Шекспира уже есть, и она весома.

Мировоззрение французского эссеиста и британского драматурга — не створки диптиха, разрисованные одним и тем же мастером. Даже знай Монтень Шекспира, «Опыты» не изменились бы ни по содержанию, ни по форме. И если бы Шекспир не читал сочинение Монтеня, это не отразилось бы существенно на его драматургии. Очевидно только, что в лице Монтеня Шекспир обрел для себя духовно близкого мыслителя. Исследователи сопоставляли Шекспира с Джордано Бруно, Монтенем, Бэконом и некоторыми другими мыслителями эпохи Возрождения. На мой взгляд, из названных философов более всех родствен Шекспиру Монтень в силу его особенно пристального и непредубежденного анализа душевной жизни человека.

Примечания

1. «Опыты» цит. по: Монтень М. Опыты: В 3-х кн. М.: Наука, 1979. После каждой цитаты в скобках указаны том и страница. Цитаты из сочинений Шекспира даны по: Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8-ми т. М.: Искусство, 1957—1960.

2. Cameron K.C. Montaigne et l'humour. — Archives des lettres modernes, 1968, IV, N 71, p. 2—3. Автор статьи привел мнение критика Эскарпи.

3. Villey Pierre. Montaigne en Angleterre. — Revue des deux mondes, 1913, t. XVII, N 1, 2. Эта статья содержит информацию начиная с XVI—XVII вв. и до XIX в. включительно.

4. Некоторые шекспироведы утверждали, что Гонзалову утопию Шекспир сочинил еще до того, как читал «Опыты», а также что Шекспир знал книгу «История тяжелого труда» (Eden R. History of travaile, 1557), где очерчен идеал примитивного благоденствия, предвосхитивший идеал в главе «О каннибалах» в «Опытах». См.: Shakespeare Survey, 1976, 29, p. 5.

5. Очерк Стерлинга 1828 г. дан как приложение в кн.: Feis Jacob. Shakespeare and Montaigne. London. 1884.

6. III, 19.

7. Feis J. Op. cit., p. 119.

8. См.: Craig H. An interpretation of Shakespeare. New York, 1949, p. 187.

9. См.: Feis Jacob. Op. cit., p. 122.

10. Ibid., p. 95, 96.

11. Stedefeld G.F. Hamlet, ein Tendenzdrama Shakespeares gcgen die skeptische und kosmopolitische Weltanschauung des Michael Montaigne. Berlin, 1871.

12. Ibid.

13. См.: Robertson John. Montaigne and Shakespeare. London, 1897; 1909, (Здесь и далее цит. по изд. 1909 г.).

14. Ibid., p. 163, 164.

15. Gray Floyd. Le style de Montaigne. Paris, 1958, p. 12.

16. Robertson John. Op. cit., p. 33, 34—35, 186—187.

17. «Агностиком» объявили Шекспира также Дауден, Брандес, Ульрици, с чем не согласен профессор католического университета Лоотен. См.: Looten Ch. С. Shakespeare et la religion. Paris, 1924, p. 86.

18. См.: Robertson John. Op. cit., p. 197.

19. Ibid., p. 35, 37.

20. Ibid., p. 164, 165.

21. Upham A.H. The French influence in English literature. New York, 1908. p. 280—286.

22. Taylor G.C. Shakespeare's debt to Montaigne. New York, 1968.

23. Ibid., p. 29.

24. Здесь Тейлор придерживается того же мнения, что и Робертсон, писавший: «Что касается сходства между монологом "Быть или не быть" и общей тональностью рассуждений Монтеня о смерти, я менее склонен уподоблять друг другу эти феномены, чем тринадцать лет тому назад (т.е. в издании 1897 г. — И.В.), Хотя я нахожу теперь новые совпадения их в деталях, меня не так привлекает отождествление их звучаний. Фактически общий смысл гамлетовского монолога в данном случае скорее чужд общему тону Монтеня» (Robertson lohn. Op. cit., p. 44—45).

25. Ibid., p. 37, 42, 45.

26. Ellrodt R. Self-consciousness in Montaigne and Shakespeare. — Shakespeare survey, 1975, 28, p. 37—50.

27. Levin Harry. The question of Hamlet. New York, 1959, p. 69—70, 75, 103.

28. В примечании Эллродт указывает, что параллели между шекспировскими сонетами и «Опытами» Монтеня «редки и неубедительны». Напр.: Berkovitch C.— Explicator, 1968, November, 27/3; Hamer D. Notes and queries, 1969, 214.

29. Shakespeare survey, 1963, 16, p. 58.

30. McLauchlan J. The prince of Denmark and Claudius's court. — Shakespeare survey, 1974, 27, p. 43—57.

31. Shakespeare survey, 1976, 29, p. 79—92.

32. Барг М.А. Шекспир и история. М.: Наука, 1976, с. 146.

33. В годы буржуазной революции Монтеня объявят «человеком социальным, не желавшим себе счастья при равнодушии к благополучию других людей». Ему «осталось сделать только шаг, чтобы стать республиканцем, но в то время этот шаг был невозможен» (Dreano M. La renommée de Montaigne en France au XVIII^е siècle. Angers, 1952, p. 537, 550).

34. В переводе Ю. Корнеева: «Прочь бархат фраз, ученых и пустых, парча гипербол, пышные сравненья». Обет Бирона: «Лишь с помощью сермяжных "да" и "нет" отныне объясняться в страсти нежной».

35. Аникст А. Шекспир: Ремесло драматурга. М.: Сов. писатель, 1974, с. 329.

36. Hazlitt W. On Shakespeare and Milton. — In: Four centuries of Shakespeare criticism / Ed. by F. Kermode. New York, 1965, p. 118.

37. Jusserand J.J. Histoire littéraire du peuple anglais: De la Renaissance a la guerre civile. Paris, 1911, p. 602;

38. Bagehot W. Shakespeare — the man. — In: The appreciation of Shakespeare / Ed. by Bernard M. Wagner. Washington, 1949, p. 204.