И.С. Приходько. «Растительная метафора в поэтическом дискурсе "Сонетов" Шекспира»

Целостность книги «Сонетов» Шекспира определяется не только внешним сюжетом «любовного треугольника» и драматургией внутреннего мира лирического героя, сквозными темами Любви и Смерти, Времени и Красоты, но также устойчивой, хотя и бесконечно варьирующейся образностью. Среди множества образных тезаурусов, таких как времена и месяцы года (spring, summer, autumn, winter, April, May и др.), время суток (day, morning, sunset, night, light, twilight, dark), пространственные образы, включая их земные и мистерийные измерения (mountains, hills, sea, waves, shore, way, the miles, earth, heaven и т. п.; heaven, heaven's gate, hell), а также астрология и алхимия, театр и актерская игра, творения художников и ремесленников, банковское и торговое дело, и т. п., особое место занимают образы растительного мира. Это та самая устойчивая образная параллель, которая позволяет Шекспиру выразить одну из ведущих мыслей «Сонетов»: о рождении, росте, цветении, созревании, увядании и смерти, о поисках средств обессмертить живую Красоту.

Образами цветов и растений пользуются практически все поэты XV—XVII вв. Граф Серей, например, создает живую и веселую картину весны в своем сонете «The soote season, that bud and blome furth bringes...» («Пора упругих почек и расцвета...» в пер. Г. Русакова), которой противопоставляет тоску безответной любви. В сонетах Филиппа Сидни, предвосхищающих во многом тематику и образность шекспировских сонетов¹, очень редки образы природы и растительности. В частности, в XXI сонете он соотносит этапы своей жизни с месяцами года — от марта к маю, и задается вопросом, чем обернется для него время жатвы:

For since mad March great promise made of me,
If now the May of my years much decline,
What can be hop'd my harvest-time will be?
Sure, you say well, your wisdom's golden mine,
Dig deep with learning's spade, now tell me this,
Hath this world aught so fair as Stella is?²

Спенсер в своих сонетах также довольно ограниченно пользуется природно-растительной образностью, которая работает в том же традиционном ключе: по принципу соотнесения, сравнения или параллелизма. Например, сонет 4:

For lusty spring now in his timely hour,
Is ready to come forth him to receive:
And warns the Earth with diverse coloured flower,
To deck herself, and her fair mantle weave.
Then you, fair flower, in whom fresh youth doth reign,
Prepare yourself new love to entertain³.

Я уже не говорю о сонетистах менее известных, у которых сравнения женской красоты с розой, ее сияющих глаз с солнцем, ее дыхания с ароматом фиалок и т. п., становятся общепринятыми поэтическими формулами, отношение к которым Шекспир выразил в своем хорошо известном 130-м сонете. Конечно, такие сравнения и параллели можно встретить и у Шекспира, но не они определяют принципы его работы с растительной метафорой. Подобного рода сравнения эпизодичны, дискретны, от силы могут носить более или менее устойчивый характер за счет их повторения.

Однако специфическая особенность растительной метафоры у Шекспира, характерная именно для него, заключается в том, что поэт создает устойчивую и развивающуюся систему растительной природы, законам которой подчиняется и биологический состав человека. Это обстоятельство свидетельствует о том, что его поэзия не является только эстетическим феноменом. Такая развернутая через всю книгу сонетов метафора вскрывает глубину ассоциативной мысли поэта. Мысль эта облечена в живую плоть образа. Свои слова и растительные ассоциации Шекспир черпает не столько у других поэтов, сколько у философов и из Библии.

Как известно, сквозной в первых 17-ти сонетах является мысль о том, что прекрасный друг должен сохранить свой прекрасный облик в потомках, родить наследников этой красоты. Сама тема выводит на метафору природы и ее законов. Исследователями замечено, что в аргументации лирического героя, обращенной к прекрасному другу, звучат мысли и слова Эразма из письма, адресованного юному другу, с настоятельной рекомендацией жениться:

«Marry, sir, because that they, like unprofitable persons and living only to themselves, did not increase the world with any issue...

Marry, sir, because we might understand that through marriage, all things are, and do still continue, and without the same all things do decay and come to nought...

Therefore as he is counted no good gardener, that being content with things present, doth diligently prune his old trees and hath no regard either to imp or graft young sets, because the selfsame orchard (though it be never so well trimmed) must needs decay in time, and all the trees die within few years...

Old age cometh upon us all, will we or nill we, and this way nature provided for us, that we should wax young again in our children. For what man can be grieved that he is old when he seeth his own countenance which he had being a child to appear lively in his son? Death is ordained for all mankind, and yet by this means only nature by her providence mindeth unto us a certain immortality, while she increaseth one thing upon another even as a young graft buddeth out when the old tree is cut down. Neither can he seem to die that, when God calleth him, leaveth a young child behind him»⁴.

В тексте Эразма находим устойчивые шекспировские слова, выделенные в цитируемом тексте полужирным. Их совокупность создает ту самую отмеченную нами метафору, содержащую основную мысль поэта: человек живет по законам природы, рождается, растет, набирает силу, достигает вершины своего расцвета, после чего начинается упадок, который ведет к смерти и тлену. Мысль отнюдь не оригинальная, знакомая нам еще по античному уподоблению человека природе, получившая отражение в «Метаморфозах» Овидия, с которыми хорошо был знаком Шекспир. Эта мысль с редкой настойчивостью и последовательностью проводится в Сонетах (а также в драмах Шекспира («Как Вам это понравится», «Гамлет», «Король Лир» и др.). Знаками ее являются повторяющиеся, близкие по смыслу и производные слова, переходящие из сонета в сонет и создающие единое семантическое поле: rose, spring, April, May, summer, winter, death, worms, heir, thine own bud, increase, grow'st, decrease, fall, fresh blood, fresh repair, young, youth, beauty, age, ripe, decay, Time's scythe, lusty years, lusty spring, lusty leaves, summer's green, barran of leaves, girded sheaves, sap, frost, bareness, flowers distilled, yellow leaves, hideous winter, hideous night, sullied night и др. Оригинальность Шекспира заключается в способе поэтического выражения, в бесконечном разнообразии и вариативности метафорики.

Далеко не все из этих слов формально связаны с растительностью, например: названия времен года и месяцев, а также death, worms, fall, heir, hideous night, и др. Но в контексте этой уникальной и развернутой во многих сонетах метафоры они приобретают значение природных процессов и характеристик. Трудно выделить собственно растительную образность в сонетах Шекспира. Чаще всего она впаяна в целостный образ-мысль. Это позволяет поэту достичь бесконечной изобретательности в создании образных комплексов и вариантов. За этот счет достигается поразительная слитность книги сонетов в единый текст. Невозможно понять, анализировать или переводить один отдельно взятый сонет, поскольку смысл каждого сонета зависит от окружающих его и от контекста поэтической книги в целом. Но можно взять для рассмотрения любой сонет как эпицентр, от которого расходятся и в который вливаются смысловые круги. Одним из наиболее ярких образцов поэтического воплощения природы человека, подчиненной законам растительного мира, среди первых 17-ти сонетов является сонет 15. Он мало похож на любовный сонет. Этот сонет — глубокое переживание трагической мысли об обреченности всего под солнцем, экклезиастический сонет:

When I consider everything that grows
Holds in perfection but a little moment,
That this huge stage presenteth nought but shows
Whereon the stars in secret influence comment;
When I perceive that men as plants increase,
Cheered and checked even by the selfsame sky,
Vaunt in their youthful sap, at height decrease,
And wear their brave state out of memory;
Then the conceit of this inconstant stay
Sets you most rich in youth before my sight,
Where wasteful Time debateth with Decay
To change your day of youth to sullied night;
And, all in war with Time for love of you,
As he takes from you, I engraft you new⁵.

Сонет открывается размышлением поэта о том, что все, что есть живого на земле (everything that grows), лишь на мгновение достигает совершенства, и вслед за тем под воздействием «расточительного Времени» (wasteful Time) начинается неуклонная деградация, увядание, упадок, день сменяется ночью, жизнь — смертью. Чтобы продлить жизнь старому дереву, обновить и омолодить его, придать ему новую силу роста, его прививают. Подобно садовнику, поэт прививкой хочет победить Время и продлить, удержать тленную красоту друга. Этот сонет, как и другие в шекспировской книге сонетов, тесно связан с окружающими его — предыдущими и последующими. Трагическая тема Времени и Смерти передается через развернутую растительную метафору и в сонете 12:

When I do count the clock that tells the time
And see the brave day sunk in hideous night,
When I behold the violet past prime
And sable curls all silvered o'er with white;
When lofty trees I see barren of leaves,
Which erst from heat did canopy the herd,
And summer's green all girded up in sheaves
Borne on the bier with white and bristly beard;
Then of thy beauty do I question make
That thou among the wastes of time must go,
Since sweets and beauties do themselves forsake
And die as fast as they see others grow,
And nothing 'gainst Time's scythe can make defense
Save breed, to brave him when he takes thee hence⁶.

Но здесь, как и в других соседних сонетах, предложен выход — оставить потомство, которое победит время, запечатлев и тем самым обессмертив образ прекрасного друга. Если в сонете 15 поэт предлагает в качестве средства прививку, то в сонете 16 смысл этой эмблемы получает негативное раскрытие: «голая рифма» поэта бессильна против «кровавого тирана Времени». И хотя речь идет о поэтическом искусстве, эпитет, взятый Шекспиром для рифмы — barren rhyme, — связывает его с растительной символикой. Далее в этом сонете включается и собственно садово-растительная метафора: «девичьи невозделанные сады с целомудренным желанием будут вынашивать твои живые цветы»: And many maiden gardens, yet unset, With virtuous wish would bear your living flowers. Ни «карандаш времени», ни «ученическое перо» поэта (this time's pencil or my pupil pen) не смогут показать людям «ни внутренних достоинств, ни внешней красоты» друга (Neither in inward worth, nor outward fair). Только сам ты, — говорит поэт, — посредством твоего сладостного искусства должен нарисовать свой образ для будущего: And you must live, drawn by your own sweet skill.

В соревновании с природой искусство поэта проигрывает — вот смысл этого сонета. И, наконец, сонет 17, в котором, по мысли поэта, природа и искусство могут дополнить друг друга, сохранив прекрасный облик юноши в стихах и в живом наследнике: But were some child of yours alive that time, You should live twice — in it and in my rhyme. Начиная с 18 сонета, развертывается горацианская мысль о том, что поэт и поэтическое искусство побеждают время, выдерживают его разрушительную силу, противостоят ей в большей степени, чем памятники из бронзы и мрамора. Но растительная символика на этом не обрывается. Этот один из самых популярных сонетов открывается сравнением друга с летним днем: Shall I compare thee to a summer's day? И хотя «суровые ветры срывают нежные почки мая», он по-прежнему и еще более прекрасен:

Rough winds do shake the darling buds of May,
And summer's lease hath all too short a date.
<...>.
But thy eternal summer shall not fade
Nor lose possession of that fair thou ow'st,
Nor shall Death brag thou wand'rest in his shade,
When in eternal lines to time thou grow'st⁷.

Интересно отметить, что метафора роста переключается здесь из природного мира в ментальный: вечному цветению (eternal summer) красоты друга (of that fair thou ow'st) обеспечен «рост во времени» (to time thou grow'st); и переходит из ограниченного (и слишком короткого — too short a date) времени природного роста в неограниченное во времени (вечное — eternal) возрастание памяти и славы, запечатленных в поэтических строчках. Предложенные здесь наблюдения могут претендовать лишь на введение к этой большой теме. В порядке предварительных наблюдений необходимо также отметить, что одним из источников всеобъемлющей растительной метафоры у Шекспира, раскрывающей фазы жизни человека, можно считать тексты Библии. Например:

All flesh is grass, and all the goodliness thereof is as the flower of the field; The grass withereth and the flower fadeth, because the spirit of the Lord bloweth upon it: surely the people is grass.

The grass withereth, the flower fadeth: but the word of our God shall stand for ever (Is. 40:6—8).

I have caused thee to multiply as the bud of the field, and thou hast increased and waxen great, and thou art come to excellent ornaments (Ez 16:7); That our sons may be as plants grown up in their youth (Ps 144:12), etc.⁸

Метафора «прибывающих» и «убывающих» растений характерна для Библии, такие слова, как grass, flower, bud, plant нередко взаимозаменяемы. Мы узнаем эти образы у Шекспира.

Предполагается продолжение этой работы в дальнейшем с более полным привлечением материала сонетов и драматургии Шекспира и более подробным рассмотрением шекспировской поэтики в разработке растительной символики.

Примечания

1. Это, прежде всего, тема поэта, которому дано обессмертить земную красоту, это такие ключевые, повторяющиеся, как и у Шекспира, слова, как Nature, Art, Invention, Muse, Beauty, Virtue, True, Lion's paws, и т. д.; в разработке темы поэта многократно употребление слова ink: tears pour out his ink (VI) — возможно, здесь корни пастернаковского «Февраль! Достать чернил и плакать...», учитывая, что это одно из самых ранних стихотворений писалось в пору его влюбленности в Иду Высоцкую и через нее — увлечения английской поэзией и Шекспиром; My very ink turns straight to Stella's name (XIX); What ink is black enough to paint my woe? (XCIII). Именно у Сидни происходит разрушение традиционного идеала женской красоты: его Стелла — предшественница «темной дамы» шекспировских сонетов (VII и др.).

2.

В безумном Марте много было сил,
И если Май моей жизни чреват упадком,
Чего мне ждать в пору жатвы?
Конечно, ты прав, Ия принимаю твою золотую мудрость,
Копай глубже лопатой познания, и скажи мне,
Есть ли в мире что либо прекраснее Стеллы?

(Подстрочник мой — И.П.)

3.

Земле велит: исполнись новой силой,
Рассыпь цветов живые огоньки,
Сними покров дремотный и унылый,
Из трав душистых мантию сотки.
И ты, цветок мой, сердце приготовь
Радушно встретить новую любовь.

(Пер. А. Покидова)

4. «Женитесь, сэр, потому что те, кто подобен нерасчетливым и живущим только для себя людям, не дают прироста миру новым созданием...»

«Женитесь, сэр, потому что мы должны понять, что через женитьбу все сохраняется и имеет продолжение, а без нее все разрушается и превращается в ничто...»

«Он не считается хорошим садовником, поскольку доволен тем, что имеет, и старательно обрезая свои старые деревья, не заботится о том, чтобы привить им молодые побеги, потому что тот же сад (как бы его хорошо не подрезали) начнет со временем приходить в упадок и все деревья погибнут в считанные годы...»

«Старость приходит ко всем нам, хотим мы этого или не хотим, и природой установлено, что мы должны сделать молодые отпечатки в наших детях... Зачем человеку горевать о своей старости, когда он видит самого себя ребенком в своем сыне? Смерть уготована всему человечеству, и тем не менее природа обеспечила нам некое бессмертие тем, что наращивает одну вещь на другую, подобно тому как молодой побег прорастает из почки, в то время как старое дерево срублено. И оставляя своего отпрыска в мире, человек, будучи призван Господом, не умирает».

Этот текст был переведен на английский язык Томасом Уилсоном и появился в печати в 1553 г. Excerpts from Erazmus's «Encomium Matrimonii», in English translation from Thomas Wilson, The Arte of Rhetorique (1553), fols. 21v—34v.

5.

Когда я думаю, что все живое в росте
Лишь на мгновенье достигает совершенства,
Что огромная сцена мира представляет не более, чем пьесы,
Которые подвержены тайному влиянию и толкованию звезд;
Когда я вижу, что люди развиваются подобно растениям,
Поощряемые и контролируемые теми же небесами,
Возносятся в своем молодом соку, с вершины идут под уклон
И стирают из памяти свое бодрое состояние;
Тогда метафора этого меняющегося положения
Приводит тебя, богатого юностью, моему взору,
Где расточительное Время спорит с Увяданием,
Чтобы сменить день твоей молодости на мерзкую ночь;
И в войне со Временем, любя тебя,
Все, что оно у тебя берет, я привью тебе снова.

6.

Когда я отсчитываю бой часов,
И вижу как бодрый день тонет в мерзкой ночи,
Когда я вижу отцветающую фиалку,
И соболиный локон, убеленный серебром;
Когда я вижу оголенными пышные деревья,
Которые еще недавно укрывали от жары стадо,
И зелень лета, связанную в снопы,
Которую тащат дроги, с белой, торчащей бородой;
Тогда, думая о твоей красоте, я понимаю,
Что тебе суждено идти среди растрат времени,
Поскольку все нежное и прекрасное исчезает и умирает
Так же быстро, как все другое растет.
И ничто не может защитить от серпа Времени,
Кроме поросли, которая сразит его, когда оно будет забирать тебя отсюда.

7.

Суровые ветры срывают нежные почки мая,
И слишком короток срок, отпущенный лету.
<...>
Но твое вечное лето никогда не увянет
И не потеряет красоты, которою ты владеешь,
И Смерть не похвастает тем, что ты бродишь в ее сени,
Когда ты в нетленных строках возрастаешь во времени.

8. «Всякая плоть — трава, и вся красота ее, как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ — трава. Трава засыхает, цвет увядает, а слово Бога нашего пребудет вечно» Ис. 40, 6—8; «Умножил тебя как полевые растения; ты выросла и стала большая, и достигла превосходной красоты» (Иез. 16, 7); «Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости» (Пс. 143, 12).