На кладбище

Смерть витает над трагедией с самого начала, когда появляется Призрак убитого короля. О смерти размышляет Гамлет в монологе «Быть иль не быть». О смерти рассуждает принц, решая, убить ли короля на. молитве или дождаться часа, когда он будет совершать что-нибудь греховное.

И вот перед Гамлетом предстает реальность смерти — земля, хранящая истлевшие трупы. Первый могильщик лихо выбрасывает черепа из земли, в которой он роет могилу для Офелии. Среди них череп королевского шута Йорика. Гамлет берет в руки череп и меланхолически рассуждает: «Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший; выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь... Где твои шутки? Твои дурачества? Твое пение? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом...» (V, 1, 202—215).

Гамлета поражает бренность всего сущего. Даже человеческое величие не избежит такой судьбы: у Александра Македонского был такой же вид в земле и он так же дурно пахнул (V, 1, 218—221).

В трагедии сталкиваются два понятия о смерти, две точки зрения на нее: традиционная, религиозная, утверждающая, что души человеческие после смерти еще продолжают существовать, и реальная: облик смерти — кости, остающиеся от человека. Об этом Гамлет рассуждает с иронией: «Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?

Державный Цезарь! обращенный в тлен,
Пошел, быть может, на обмазку стен.
Персть, целый мир страшившая вокруг,
Латает щели против зимних вьюг!»
        V, 1, 231—239

Два представления о смерти — религиозное и реальное — как будто не противоречат друг другу. В одном речь идет о человеческой душе, в другом о его теле. Впрочем, пришелец с того света, как помнит читатель, в не лучшем виде описывает себя — после отравления мерзостные струпья облепили его тело. Значит, и в загробный мир доходит земная короста...

Сцена на кладбище — одно из высших драматических достижений Шекспира. Как разнообразно он говорит со зрителем об этом страшнейшем событии, завершающем бытие каждого человека! Мы слышим шутки Первого могильщика. Он рассуждает о самоубийстве, доказывая сначала вину утопленницы, затем ее невиновность, — это обычная для шекспировских шутов игра софизмами, при помощи которых можно доказать что угодно. Но Первый могильщик хорошо знает, в каком мире он живет. Когда его собрат по профессии замечает, что не будь покойница знатной дамой, ее не хоронили бы по христианскому обряду, Первый могильщик замечает: «То-то оно и есть; и очень жаль, что знатные люди имеют на этом свете больше власти топиться и вешаться, чем их братья христиане» (V, 1, 29—33). Также шутовски рассуждает он о сословных различиях: но он разбирается и в различиях профессиональных— опять-таки с точки зрения могильщика: «Дома, которые он [могильщик] строит, простоят до судного дня» (V, 1, 65—68), они прочнее тех, что строит каменщик. На вопрос Гамлета, сколько времени человек пролежит в могиле, пока не сгниет, кладбищенский острослов отвечает: «Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны не выдерживают, так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет; кожевник, тот вам протянет девять лет... Да шкура у него, сударь, от ремесла такая дубленая, что долго не пропускает воду...» (V, 1, 180—187).

Юмор Первого могильщика сменяется философской иронией принца о том, что все суета сует. Гамлет разглядывает череп и рассуждает: «Почему бы ему не быть черепом какого-нибудь законоведа? Где теперь его крючки каверзы, его казусы, его кляузы и тонкости?» Другой череп: «Быть может, в свое время этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями; неужели все его купчие и взыскания только к тому и привели, что его землевладельческая башка набита грязной землей?» (V, 1, 106—116). Как мы уже знаем, даже великие победы и всемирная слава Александра Македонского и Юлия Цезаря кончаются так же!

До сих пор речь шла о смерти вообще. Череп Йорика несколько приблизил смерть к Гамлету. Этого шута он знал и любил. Однако и эта смерть остается для принца все еще отвлеченной. Но вот на кладбище появляется траурная процессия и Гамлет узнает, что хоронят его возлюбленную.

После отплытия в Англию он ничего не мог слышать о судьбе Офелии. Не успел рассказать ему о ней и Горацио.

Мы знаем, как повергла в скорбь Гамлета смерть отца. Теперь он опять потрясен до глубины души. Не пожалел слов для выражения горя Лаэрт. Гамлет не уступил ему в этом. Мы не раз слышали страстные речи героя. Но теперь, кажется, он превзошел самого себя:

Ее любил я; сорок тысяч братьев
Всем множеством своей любви со мною
Не уравнялись бы. — Что для нее
Ты сделаешь?..
Нет, покажи мне, что готов ты сделать!
Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?
Напиться уксусу? Съесть крокодила?
Я то же. Ты пришел сюда, чтоб хныкать?
Чтоб мне назло в могилу соскочить?
Заройся с нею заживо, — я тоже.
Ты пел про горы; пусть на нас навалят
Мильоны десятин...
        V, 1, 292—304

Что горе Гамлета велико — несомненно, и так же верно, что он по-настоящему потрясен. Но в этой горячей речи есть нечто неестественное, не свойственное другим, даже самым пылким речам Гамлета. Похоже на то, что Гамлету передалась напыщенность риторики Лаэрта. Гиперболы Гамлета слишком явны, чтобы можно было поверить, как верим мы другим сильным речам героя. Правда, в жизни бывает, что глубокое потрясение вызывает поток слов, лишенных смысла. Может быть, именно это и происходит в данный момент с Гамлетом.

Королева находит прямое объяснение поведению сына: «Это бред» (V, 1, 307). Он отбушует и успокоится, считает она.

Перед нами один из моментов, которые поддаются разным толкованиям. Неужели горе Гамлета было наигранным? В это не хочется верить. Словам королевы нельзя доверять. Она убеждена в сумасшествии сына и во всем его поведении видит только это.

Если можно объяснить громогласную речь Гамлета над прахом возлюбленной, то странно звучит его нежданно примирительное обращение к Лаэрту: «Скажите, сударь, Зачем вы так обходитесь со мной? Я вас всегда любил» (V, 1, 311, 313). С точки зрения обычной логики слова Гамлета абсурдны. Ведь он убил отца Лаэрта...

Здесь перед нами еще один типичный для Шекспира неправдоподобный прием предварения будущего действия.

Гамлет вернулся в Данию во многом новым человеком. Раньше его гнев распространялся абсолютно на всех. Теперь Гамлет будет враждовать только с главным врагом и его прямыми пособниками. К остальным лицам он намерен относиться терпимо. В частности, это относится к Лаэрту. В последующей после кладбища сцене Гамлет говорит другу:

  Я весьма жалею, друг Горацио,
Что я с Лаэртом позабыл себя;
В моей судьбе я вижу отраженье
Его судьбы; я буду с ним мириться...
        V, 2, 75—78

Слова Гамлета на кладбище — первое проявление этого намерения. Он знает, что причинил горе Лаэрту, убив его отца, но, по-видимому, считает, что Лаэрт должен понять неумышленность этого убийства.

Заключая беседу с Горацио, Гамлет признает, что на кладбище он погорячился, но Лаэрт «своим кичливым горем меня взбесил» (V, 2, 79—80). Вот объяснение преувеличенных выражений горя Гамлета.

Уходя с кладбища, принц не забывает о главной задаче и снова прикидывается безумным:

Хотя бы Геркулес сей мир разнес,
А кот мяучит, и гуляет пес.
        V, 1, 314—315

Эта бессмыслица должна уверить всех, и, в первую очередь, Клавдия, что Гамлет по-прежнему безумен.

Однако во второй сцене последнего акта, в которой Гамлет появляется почти сразу после сцены на кладбище, он беседует с Горацио так, что не может быть сомнения в его здравом рассудке. Принц долго и подробно рассказывает, как спасся от ловушки, в которую его загоняли по приказу короля Розенкранц и Гильденстерн. Горацио хотелось бы знать, как сам Гамлет относится к неизбежной гибели двух бывших приятелей по университету. Гамлет не жалеет их нисколько, как не жалел он и о Полонии. Он с полным равнодушием говорит о Розенкранце и Гильденстерне:

Что ж, им была по сердцу эта должность;
Они мне совесть не гнетут; их гибель
Их собственным вторженьем рождена.
        V, 2, 54—56

Не только к ним, но и к Полонию можно отнести слова:

Ничтожному опасно попадаться
Меж выпадов и пламенных клинков
Могучих недругов.
        V, 2, 57—59

Ни малейшего признака слабодушия и чувствительности! Это речи борца, а отнюдь не бездейственного меланхолика.

Но меланхолия в смысле, принятом современниками Шекспира, намерение «вычистить желудок грязный мира» не покидает Гамлета. Стоит появиться Озрику, как принц в его же присутствии, не обращая на него внимания, уверенный в том, что раболепный придворный проглотит любую обиду, говорит: «...Знать его есть порок. У него много земли, и плодородной; там, где над скотами царствует скот, его ясли всегда будут стоять у королевского стола; это скворец, но, как я сказал, пространный во владении грязью» (V, 2, 86—90). Так же как раньше Гамлет потешался над Полонием, издевается он над Озриком.