Счетчики






Яндекс.Метрика

Глава 12. «Глобус»

Спенсер в «Царице фей» описал то время, когда при английском дворе царил дух чрезмерно восторженного обожания своей королевы; красивые длинноногие щеголи преклоняли колена перед образцом ума и красоты. Елизавета и в старости поддерживала миф о богине, но настало время, и образец стал, ей-богу, отвратителен, во всяком случае в глазах молодых знатных господ. Она все еще прибегала к женским хитростям: капризам, смене настроений, непостоянству, вспышкам раздражения, меду после горечи, но ее кавалеров все это начало раздражать. И не мудрено: Елизавета превратилась в старую женщину, с вытянутым худым лицом, с желтыми раскрошившимися зубами, с жидкими седыми волосами, прикрытыми рыжим париком. Правда, ее ум был так же остр, как прежде. Об ее импровизированной речи, которую она произнесла на латыни перед высокомерным послом, ходили легенды. Она владела французским и итальянским на уровне профессионального переводчика. Она все еще обладала высоким интеллектом, недоступным ни одному из монархов, занимавших английский трон, и ни одному европейскому принцу не удавалось всходить на престол столь гордо и достойно, как ей. Но она больше не могла рассчитывать на верность своих молодых придворных, и в первую очередь — Эссекса. И воздать Эссексу по заслугам, которые у него были, если не считать предательства, совершенного, конечно, из-за обиды.

После успеха англичан в Кадиксе король Испании, хотя и стал банкротом, ухитрился создать еще одну Армаду. Королева считала, что лучше всего было бы нанести ему поражение двумя дерзкими операциями: напасть на испанский порт Феррол и затем перехватить испанские корабли на пути к Азорским островам, куда они направлялись с грузом сокровищ из Западной Индии. Эссекс, герой Кадикса, настаивал на единоличном командовании операцией и получил согласие. Когда, после долгих проволочек, экспедиция отплыла от берегов Англии, между Эссексом и контр-адмиралом Рали возникли неизбежные разногласия. Ослепленный яростью, Эссекс руководил экспедицией чудовищно некомпетентно, позволив флоту из Феррола отплыть к берегам Англии (только шторм помешал им высадиться на побережье Англии); не сумел он перехватить и караван торговых судов с сокровищами из Индии. Дома он тут же впал в немилость, и королева ясно показала это, сделав лорда-адмирала Хоуарда графом Ноттингемским (это был самый почетный титул) и назвав его одним из победителей битвы при Кадиксе при перечислении его заслуг. Поступки королевы, конечно, можно было оправдать, но все-таки она действовала неблагоразумно: для раздраженной молодежи Эссекс был единственным героем экспедиции. Эссекс рассердился, покинул двор, сказался больным и погрузился в тяжкие раздумья о своих несчастьях.

Как только уменьшилась угроза нападения со стороны Испании, возросла проблема контроля над восставшей Ирландией. Елизавета собрала своих советников, чтобы назначить туда своего представителя; присутствовали только Эссекс, Ноттингем, младший Сесил и хранитель печати. Елизавета объявила, что она хотела бы назначить на эту должность сэра Уильяма Ноулза, но Эссекс горячо отстаивал кандидатуру сэра Джорджа Кару — своего личного врага, которого он хотел удалить от двора. Елизавета отвергла кандидата, Эссекс разозлился и повернулся к ней спиной. Она дернула его за ухо и приказала ему уйти и удавиться. Эссекс инстинктивно схватился за шпагу, но Ноттингем удержал его руку. Эссекс заявил, что не намерен переносить подобные оскорбления и унижения, и быстро вышел вон.

Двор распался на группировки. Он напоминал псарню с оглушительно лающими собаками. Тот дух единства, который вдохновлял нацию, когда ей угрожала Армада, сменился цинизмом. Смерть опекуна Саутгемптона, лорда Берли, обозначила конец той эры, когда люди достойно управляли государством; на смену им пришли персоны вроде Эссекса, считавшие себя государственными мужами нового века. Смерть Филиппа II, болезнь которого сопровождалась выделением такого количества гноя, что даже его врачи не могли сдерживать тошноты, ознаменовала конец периода борьбы, который принес англичанам славу. Генрих IV Французский принял католицизм, заявив, что Париж стоит мессы. У Англии больше не было ни великих союзников, ни великих врагов. Англия прекратила борьбу с галеонами и занялась подавлением кланов, состоявших из отрядов дурно пахнувшей ирландской пехоты, которая сражалась на острове, сплошь покрытом болотами.

Тональность драмы изменилась. Человек больше не был потрескавшимся колоссом Марло; он превратился в жалкое существо, чью глупость следовало сурово осуждать ради его же собственного благополучия. Сатире предстояло сказать новое слово на театральных подмостках. Жизнь здесь и сейчас, а не в умершем Риме или далекой Вероне стала интересовать новых драматургов. Шекспир, хотя его признали гением, уже казался устаревшим, принадлежавшим к более ранней эпохе. В каком-то смысле так оно и было. Если он, Бербедж, Кемп и другие члены труппы лорда-камергера когда-нибудь бывали на спектаклях театра «Роза» в Банк-сайде, они видели, что делают «слуги лорда-адмирала». Джордж Чапмен в комедиях вроде «День забав и веселья» срывал там аплодисменты, показывая жизнь современного Лондона: ревнивых старых богачей с молоденькими женами, остроумных людей, окружавших двор, застенчивых меланхоликов. Термин «юмор» вошел в моду, и он не имел прямого отношения к комедии. Его заимствовали из так называемой механистической психологии, которой восхищались сатирики. Как это часто бывает, то, что преподносят как последнее завоевание нового времени, на поверку оказывается очень старомодным. Шекспир, чья психология не была механистической, оказался настолько современным, что новаторы не сумели разглядеть его новаторства.

Истоки теории темперамента заложены в античности. Как каждый предмет, считали древние, состоял из различных пропорций элементов — воздуха, земли, огня, воды, — так разум, вернее, характер составляли различные части основных флюидов, входящих в тело, они определяли природу владельца тела. Существовало четыре флюида, или темперамента, соответствующих четырем элементам: кровь, флегма, желчность, или желтая желчь, и меланхолия, или черная желчь. У сангвиника превалировала кровь, у флегматика — слизь, холерик, или злой, и меланхолик, или угнетенный, возникали в результате преобладания одной из двух желчей. Небольшое смешение этих элементов создавало другие характеры. В нормальном человеке должно было сохраняться равновесие наклонностей. Но новых авторов комедий интересовали необычные сочетания: солдат-холерик и судья-меланхолик в черной шапочке. «Комический персонаж», Гамлет, ссылается на это учение, когда говорит актерам, что он «тупой и вялодушный дурень»: «Ведь у меня и печень голубиная — нет желчи»; он своего рода драматическое ископаемое, созданное на псевдонаучном принципе, а не путем наблюдения — по способу Уилла — за реальным человеком.

Королем темпераментов был Бен Джонсон, он был на восемь лет моложе Шекспира и получил известность в 1597 году, в год так называемого «путешествия на остров» Эссекса. Джонсон заявил, что он знатного происхождения, хотя никогда не претендовал на герб. Он был главным, хотя и добродушным, насмешником над притязаниями Шекспира на дворянское звание и в одной из своих пьес наградил героя гербом с изображенной на нем головой борова и девизом «Не без горчицы». Его отец, говорил Бен, потерял свои земли при королеве Марии и затем принял церковный сан, умерев за месяц до рождения своего сына. Затем его мать вышла замуж за каменщика, и, хотя Бен посещал Вестминстерскую школу благодаря доброте другого человека, его заставили пойти в подмастерья, чтобы овладеть ремеслом отчима. Бен не желал класть кирпичи, поэтому стал солдатом и сражался в Нидерландах, где, по его словам, убил врага в поединке перед двумя лагерями, как в добрые старые времена, и объявил имущество умершего законной военной добычей. Его взяли актером в третьеразрядную гастролирующую труппу, Иеронимо в «Испанской трагедии» был его коронной ролью, но сейчас, в Лондоне, он писал пьесы для «слуг Пемброка», выступавших в «Лебеде».

В 1597 году он написал пьесу «Собачий остров» — животрепещущую сатиру, в которую внес свой вклад в виде двух актов Нэш, поэт, памфлетист, а также друг покойного Грина. Это была умная комедия по своей дерзкой обличительной направленности, но в то бурлящее страстями время неразумно было ставить пьесу, в которой так зло высмеивалась современная отечественная глупость. Тайный совет назвал ее бунтовщической и непотребной. Лорд-мэр Лондона пошел дальше и заклеймил все пьесы как порочные, непристойные, похотливые, бесстыдные, прививавшие публике под видом суровой критики все самое ужасное, что только есть в современной жизни. Он просил Совет закрыть все театры. Совет с готовностью одобрил это скромное требование. Он приказал уничтожить театры на обоих берегах реки. Это был благоговейно-вдохновенный указ, — указ о ликвидации елизаветинской драмы. Гнев актеров, которые тяжело переживали гибель своего ремесла, обрушился на этого проклятого каменщика.

И он, умудрившийся уронить свой кирпич на ноги всех актеров, был посажен в Маршалси, лондонскую тюрьму, вместе с Габриэлем Спенсером и Робертом Шо — оба члены труппы лорда Пемброка. Разыскивали Нэша, но Нэш уехал в Ярмут, есть там селедки и писать о них «Великопостное питание Нэша», работу в духе Джойса («Святой Денис для Франции, Святой Джеймс для Испании, Святой Патрик для Ирландии, Святой Георгий для Англии и красная Селедка для Ярмута»). Джонсон, не дурак от природы, до своего ареста вступил в труппу «слуг лорда-адмирала» и получил от Хенслоу задаток в четыре фунта, так что он не бедствовал в тюрьме, пока отсиживал свой срок. Театральные труппы ожидало бездеятельное лето; они не смели думать об осени и зиме. Можно не сомневаться, что Шекспир в это время вернулся в Стратфорд. Он, наконец, подкрепил свое дворянское звание покупкой старого дома Клоптона — «Нового места». Трагедия создавшегося положения отозвалась в нем новой болью. Дворянский герб и самый красивый дом в Стратфорде, но нет сына, который унаследовал бы его славу.

Дела редко бывают так плохи, как кажется на первый взгляд. Гнев Совета на театры утих. Если приказ разрушить до основания все здания театров был в какой-то момент принят всерьез, к осени он, конечно, не действовал, так как в начале октября 1597 года все театры снова открылись. Сезон обещал быть удачным, так как был созван парламент и в городе было полно народа. 8 октября Джонсона и его товарищей-актеров освободили из Мар-шалси. 11 октября они были со «слугами лорда-адмирала» в «Розе».

Если Бербедж когда-нибудь просил Шекспира заняться новомодными комедиями, наполнить их острой сатирой и представить самые разные темпераменты, то теперь, после скандала с «Собачьим островом», он, вероятно, больше не заикался об этом. Но, по иронии судьбы, то, что казалось Шекспиру и Бербеджу убедительным аргументом против представления на сцене современных образов — то есть опасность быть обвиненным в подстрекательстве к бунту, — нависло над одной из безобидных исторических трагедий Уилла. Он написал «Ричарда II», потому что эта пьеса была логическим началом истории войны Роз, и сейчас его пьеса была опубликована Эндрю Уайзем, хоть из нее и вырезали сцену низложения государя. Люди читали эту пьесу не из-за ее литературных достоинств, они видели в Болингброке Эссекса. Разгоряченные головы последователей обиженного графа искали параллели в двух периодах, и пьеса Шекспира снабжала их материалом. Человек дела, невинный в своих намерениях, никогда не выступавший по характеру своей работы на арене пропаганды, просто считал, что настало время продолжить великую историческую серию и посмотреть, каким материалом о Генрихе IV могли снабдить его «Хроники» Холиншеда.

Но у «слуг лорда-камергера» возникли неприятности, связанные с театром. Договор об аренде земли, на которой стояло здание, истек, и владелец, Джайлс Аллен, не собирался продлевать его. Казалось бы, актеры могли подыскать другое место, на открытом воздухе, но им хотелось играть в театре под крышей. Джеймс Бербедж, который умер в феврале 1597 года, предвидел, что будущее драмы не столько связано с народной аудиторией, невзыскательными зрителями, которые жевали колбасу, чеснок, свистели и плевались, сколько с теми образованными дворянами, которые могли оценить удачную эпиграмму, мелодичную строку и уместную аналогию с классикой. Лили с успехом руководил частным театром в Блэкфрайерсе, в котором его мальчики-актеры ставили те изящные небольшие пьесы, которые так нравились публике более высокого ранга. Здание состояло из большого зала, в котором шли представления, и определенного количества комнат, которые использовали под жилье. У Лили возникли неприятности с землевладельцем, в результате чего зал передали итальянцу, учителю фехтования. Сейчас не было никакого фехтования, и Бербедж за умеренную плату снял зал и превратил его в театр, пригодный для труппы лорда-камергера. Но богатые съемщики прилегающих квартир упросили Тайный совет запретить играть там пьесы, и Совет был только счастлив прислушаться к их мнению. В этот момент, в октябре 1597 года, «слуги лорда-камергера» почувствовали вполне понятную незащищенность. Вдобавок, после смерти Джеймса Бербеджа, Джайлс Аллен сменил гнев на милость и возобновил переговоры об аренде земли, на которой стоял театр. Возможно, под влиянием профессионально убедительных доводов Дика Бербеджа он начал возлагать громадную надежду на актеров, однако его не удавалось уговорить изложить свои соображения на бумаге, он отказывался даже поставить свою подпись под новой арендой, которую охотно предлагали Дик и его брат Гилберт. Между тем, не имея никаких законных прав на аренду, «слуги» выехали из театра. К счастью, Джеймс Бербедж и Джон Брейн приобрели около десяти лет назад расположенное поблизости здание «Куртины», но никто не хотел думать о нем как об альтернативном доме. Здание нуждалось в ремонте и было лишено минимальных удобств.

Шекспир продвигался вперед с правлением Генриха IV, уверенный, что с трудом коронованный Болингброк свяжет воедино все события. Издание «Ричарда II» Уайза было готово к повторной печати; его читателям хотелось узнать продолжение истории. Это была длинная история, как считал Шекспир, и ее продолжительность не зависела от того, что делал король Генрих. Действительно, король Генрих намного меньше интересовал Уилла, чем его сын, принц Уэльский. Пытаясь как-то неохотно следовать моде, Шекспир окружил принца бандой шутников: Бардольф, Пистоль, Пойнс и толстяк по имени сэр Джон Олдкасл. Шекспир нашел этого героя в старой пьесе «слуг королевы» — «Славные победы Генриха V», но его герой имел исторического прототипа, лолларда (участника еретического движения), мученика, сожженного в правление Генриха V. Этот Олдкасл имел титул лорда Кобхема, и этот род еще существовал. Нынешний лорд Кобхем запротестовал, увидев одного из своих предков опозоренным: в театральной постановке это был толстяк, пьяница, трус и бесчестная личность. Герою следовало дать другое имя; он стал сэром Джоном Фальстафом.

Фон хроник — и части первой, и части второй — война, гражданская война, с мятежным Генри Перси, очень похожим на лорда Эссекса, очень много, подобно ему, рассуждавшим о своей чести. Но в пьесе постоянно звучит другой голос — голос Фальстафа, а Фальстафу нет никакого дела до чести. «Что же такое честь? Слово. Что же заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет. Слышит ее? Нет. Значит, честь неощутима? Для мертвого — неощутима. Но быть может, она будет жить среди живых? Нет. Почему? Злословие не допустит этого. Вот почему честь мне не нужна. Она не более как щит с гербом, который несут за гробом. Вот и весь сказ». Фальстаф, по меньшей мере, не тщеславен. Если предстоит война, он получит от нее все, что можно. В недавней экспедиции Эссекса в Глостершир были выявлены злоупотребления со стороны власть имущих, и именно в Глостершире Фальстаф и судья Шеллоу проводят набор рекрутов. Фальстаф отпускает Плесень и Бычка, взяв три фунта за пару. Реальные глостерширские капитаны оказались более жадными, чем этот: цена была — пять фунтов с каждого, кто хочет купить себе освобождение от военной службы.

Такому Фальстафу предстояло стать одним из самых любимых персонажей мировой литературы, что останется вечной загадкой для тех, кто ставит знак равенства между любовью и моральным совершенством. Но для тех, кто не видит никакой добродетели в войне, правительственной пропаганде, квасном патриотизме, тяжелом труде, педантичности и кто дорожит падшей человечностью, когда она обнаруживается в мошенничестве и острословии, здесь нет никакой тайны. Дух Фальстафа — великий столп цивилизации. Он исчезает, когда государство слишком могущественно и когда люди слишком заботятся о своей душе. Когда мы говорим о шекспировском духе, порой мы имеем в виду главным образом Фальстафа. Когда у Оруэлла в «1984-м» Уинстон Смит пробуждается с именем Шекспира на устах, его подсознание не взывает к патриотически настроенному оратору или защитнику наведения порядка и повиновения в государстве; оно погружается в шекспировско-фальстафовский народный дух, вспоминая остроумного, непочтительного зубоскала, издевающегося над политическими лозунгами, старого, глумящегося надо всем Силена. Сейчас такие личности, как Фальстаф, почти исчезли, и поскольку власть государства расширяется, то вскоре будет ликвидировано и то, что еще осталось. Мы дорожим Фальстафом, испытывая по отношению к нему неизбывную ностальгию.

Есть, мне кажется, что-то от Шекспира в этом человеке, так же как и у Шекспира, обладавшего богатым воображением проектировщика, есть что-то от этого громадных размеров бога вина и трусости. Он не просто жирный мятежник, пытающийся вылезти из тощего конформиста. Он остроумный шут небольшого двора, Шекспир в доме Саутгемптона. Его терпят, но основательно презирают. В конце пьесы друг, который стал королем, отказывается от Фальстафа и призывает его покаяться. Фальстаф задолжал тысячу фунтов.

И приблизительно ко времени написания пьесы «Генрих IV», должно быть, пришел конец дружбе Уилла с Саутгемптоном. Фрейлина королевы, которую соблазнил граф, госпожа Верной, исчезла на семь месяцев с ребенком. Граф сыграл роль человека, который тайно увез ее в Париж и женился на ней, но после их возвращения разгневанная королева засадила и Саутгемптона, и его графиню в тюрьму. С этого момента и далее Саутгемптон будет целиком солидарен с Эссексом. Не останется больше времени выслушивать добрые советы своего плебейского друга или заводить вульгарных друзей-актеров. Но граф принял, хоть и с большим запозданием, один совет: он рабски последовал указаниям своего ментора — сначала сделал свою избранницу беременной, а потом женился на ней.

Итак, для Шекспира Фальстаф был наглядным доказательством его мастерства и неиссякаемым источником накопления денег, он был, как ему и полагалось быть, всеобщим любимцем, и двор снисходительно смеялся над его шутками. По традиции считают, что «Виндзорские насмешницы», где показан влюбленный сэр Джон, были сочинены по личному указанию королевы, которая не хотела расставаться с Фальстафом. Маловероятно, чтобы Шекспир по доброй воле захотел показать Фальстафа в еще одной ипостаси. В «Генрихе V», чьей темой была справедливая и славная война, не оставалось места для пьяного циника, и Шекспир мудро, всего в одной сцене, преисполненной изумительного пафоса, расправился с ним. Фальстаф «Виндзорских насмешниц» несимпатичен; вожделение не к лицу ему, и он проигрывает в остроумии, находясь в окружении себе подобных.

Бен Джонсон, должно быть, одобрил Фальстафа, несмотря на свою критику в адрес Шекспира за отсутствие у него фундаментального знания античности. Фальстаф, вероятно, показался ему достаточно хорошо разработанным комическим персонажем в не слишком хорошо построенной пьесе. Для Бена шекспировские пьесы были лишены формы: они разваливались на части. Они нарушали законы античной драмы, которая учила искусству концентрации внимания публики через единство времени и места. Действие пьесы должно длиться не дольше одного дня и происходить на одном месте — тогда все в порядке. Но нельзя, подобно Шекспиру, растягивать действие на несколько лет, перенося его из города в город, даже из страны в страну. Внимание публики рассеивается; это слишком тяжело для восприятия, столько информации нелегко переварить. Таков, вероятно, был совет Бена Джонсона новым драматургам. Бен и Уилл, сидя за рыбным обедом в «Русалке» или за кружкой эля в «Тройной бочке», часто спорили о своем искусстве. Бен, как говорят, был человеком тучным, напоминал испанский галеон, но Уилл обладал маневренностью английского военного корабля.

Они пошли каждый своим путем. Шекспир оставил историю и вернулся к комедии — «Много шума из ничего». Бен перешел в труппу лорда-камергера и написал для них «Всяк в своем нраве». Аллен был оскорблен его уходом из труппы, которая предоставила ему приют даже после скандала с «Собачьим островом». Хенслоу, вспоминая о четырех фунтах аванса, говорил о неблагодарности. Габриэль Спенсер, который был в тюрьме с Джонсоном, но сохранил верность «слугам лорда-адмирала», затеял с ним ссору. На Хокстон-Филдз, неподалеку от театра «Куртина», они дрались на шпагах. Бен был дородным, но маленького роста, и его шпага была на десять дюймов короче, чем у Спенсера. Тем не менее он проткнул Спенсеру правый бок и сразил его наповал.

Естественно, Бена арестовали. На суде он умолял проявить снисхождение к духовному лицу. Это был старый трюк, который базировался на неоднозначности слова «клерк». Клерком был священник или духовное лицо. Клерком был тот, кто умел читать и писать. Бен Джонсон умел читать и писать, следовательно, он был клерком. А значит, духовным лицом. Духовное лицо нельзя повесить. Тогда нельзя повесить Бена Джонсона. Но на его большой палец поставили клеймо — букву «Т», что означало Тайберн (место казни в Лондоне), напоминание о том, что в следующий раз ему не избежать казни через повешение. И у него конфисковали имущество. Но, как у большинства драматургов и поэтов, имущество Бена Джонсона было в его голове.

Пока Джонсон ожидал суда (или, возможно, пока он отбывал наказание за дело с «Собачьим островом»), с ним случилась странная вещь. Его посетил священник и обратил в католицизм. Согласно собственной версии Джонсона, он оставался верен католицизму до 1610 года, когда, в знак воссоединения с англиканской церковью, он осушил полную чашу для причастия (потир). Выглядит все это странно, потому что его обращение в католицизм нисколько не препятствовало его карьере: Тайный совет, казалось, столь же мало волновал католицизм Джонсона, как и атеизм Марло. Странность развеется, если мы остановимся на версии, что Джонсон был тайно завербован секретной службой и стал теперь, и в переносном смысле, наследником Марло. Чтобы добыть нужную информацию, он завел для видимости дружбу с Робертом Кейтсби, зачинщиком Порохового заговора, и, похоже, именно благодаря донесениям Джонсона сорвалась попытка взорвать английский парламент. Пусть исполнение песни «Пей только за меня» на ежегодном праздновании британскими пожарниками сорванного заговора является только вежливым жестом. Каждый знает эту песню, хотя не каждый знает «Hark, hark the lark» или «Кто Сильвия?». Это маленькая победа Бена, но Шекспир достаточно велик, чтобы уступить ему в этом.

Шекспир, который, как и прежде, упорно не хотел иметь ничего общего ни со шпионажем, ни с политикой, вступал в самую замечательную фазу своей драматургической карьеры. Великие пьесы ассоциируются у него с великим театром, сейчас этой мечте предстояло воплотиться в жизнь. Если бы Джайлс Аллен возобновил договор на аренду земли в Шордиче, не появилось бы стимула для новой работы, который возник с появлением нового физического посредника — такое, по меньшей мере, можно высказать предположение. В любом случае в конце сентября 1598 года стало очевидно, что «слуги лорда-камергера» должны оставить всякую надежду на возобновление аренды. В охваченной унынием труппе зародился новый душевный подъем. История романтическая и, как всем ясно, типичная для елизаветинской эпохи.

Один пункт в первоначальном договоре 1576 года гласил, что здание, возведенное в месте Шордич, должно принадлежать Бербеджу, если его перенесут на другое место до истечения срока договора. Гилберт и Ричард Бербедж, веря, что Аллен согласится возобновить аренду, оставили театр на прежнем месте. Но когда Аллен представил новый договор на аренду в 1598 году, условия его были столь возмутительными, что Бербедж отказался подписывать его. Аллен ожидал этого; действительно, он так составил арендный договор, что тот стал неприемлемым. Он собирался использовать здание театра для своих собственных нужд. Аллен не хотел возобновлять аренду; он хотел вернуть свою землю и захватить освободившееся здание театра.

«Слуги лорда-камергера» заволновались. Они начали срочно подыскивать новое место. Оно было найдено неподалеку от театра «Роза» и их соперников, «слуг лорда-адмирала». Это был садовый участок неподалеку от Мейд-Лейн, и труппа подписала договор на аренду, который давал им право переехать на новое место на Рождество. Для этого нужен был, конечно, капитал. Братья Бербедж готовы были предоставить половину; другую половину предстояло разделить между Шекспиром, Хемингсом, Филлипсом, Попом и Кемпом. Это дало бы Шекспиру право на десятую часть нового здания театра, за ним также оставалась его доля в самой компании. Контракт на возведение нового театра был заключен с Питером Стритом, мастером-строителем.

Но это была только одна сторона дела. В течение рождественских праздников, когда Аллена не было в Лондоне, около дюжины рабочих, под руководством Бербеджа, пришли к старому театру в Шордиче и принялись разрушать его. Потом они перевезли на телегах весь лесоматериал через реку, свалив его в кучу на садовом участке в Банксайде. В последние дни декабря погода была необычно холодная, и Темза замерзла. Но работа продолжалась, и не было никакой нужды использовать Лондонский мост. Это напоминало переход израильтян через Красное море. Бог был на стороне «слуг лорда-камергера».

Всю следующую весну рабочие усиленно трудились над возведением самого красивого театра, который когда-либо видел Лондон. Актеры знали, чего хотели: круглое по форме здание, деревянную букву «О», со всеми прежними помещениями, которые делали елизаветинскую драму быстрым, интимным, риторическим средством общения, выступающая в зал авансцена, задергивающаяся занавесом ниша или место для заучивания роли, терраса или галерея наверху, над ней галерея для музыкантов, удобный подвал и люк. Все с нетерпением ждали того момента, когда впервые поднимут флаг театра: Геркулес с земным шаром на плечах. Девиз должен быть: «Totus mundus agit histrionem», приблизительный перевод: «Весь мир театр». Театр получил название «Глобус».

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница