Глава 20. Завещание

Старому актеру пришлось почти три года ждать финального вызова. А тем временем в качестве вознаграждения ему был предложен выбор: обзавестись хорошеньким круглым животиком, питаясь жирными фаршированными каплунами, или стать тощим стариком в шлепанцах и панталонах в обтяжку. Как-то трудно представить его в образе судьи Шеллоу. Он ближе к вороватому Автолику, чем к образцовому сельскому дворянину. И с его обликом как-то не вяжется спорт сельских рантье — травля зайцев и охота на оленей. Он всегда был на стороне затравленных и убитых. Звание дворянина не имело для него такого значения, как роль. Ни один художник, каково бы ни было его положение, никогда не станет джентльменом с головы до пят. Демон вылезет на заседании приходского совета; ходят слухи о пьянстве в городском баре.

Но Шекспир был сельским жителем от рождения, и его знания цветов и деревьев, поведения мелких тварей пополнились в эти годы безделья. Нечего было больше черпать из книг; возможно, боги, богини и классические герои жили для него сейчас на нарисованных и вышитых картинах, которые украшали стены «Нового места». Мне кажется, что в последние годы он занимался музыкой более серьезно, чем в дни, заполненные работой. Он был знаком с такими музыкантами, как Томас Морли, который писал музыку для некоторых его песен в пьесах и, действительно, был его ближайшим соседом в Бишопсгейт, но это искусство, столь близкое к его собственному, скрывало в себе какую-то тайну. Теперь пришло время узнать больше о нем.

В «Бесплодных усилиях любви» он сочинил музыкальную тему из шести нот и отдал ее Олоферну. Любопытно, что ни один из музыкантов не подхватил эту тему и не развил ее. С D G A E F — это подходит для бассо остинато; это можно развить в фугу. Если повторить это на три тона выше или ниже, то возникнет превосходная двенадцатитоновая Grundstimmung¹ для серийной композиции. Мы все еще ждем вариаций на тему Уильяма Шекспира.

Я вижу или, вернее, слышу, как семья Шекспира, сидя вокруг стола в гостиной «Нового места», поет мадригалы, заглядывая в сборник, лежащий перед ними. Мадригалы печатали таким образом, что партию можно было прочитать с любого из четырех углов. У Сьюзен, по-моему, было чистое сопрано, она умела читать с листа. У Джудит не было особого голоса, и она так медленно разбирала партию, что превратилась в скучную слушательницу. У Холла, зятя, был бас. У Энн — глубокое контральто. Уилл, возможно, был тенором.

Если ему хотелось поговорить о литературе, он приглашал к себе Майкла Дрейтона. За Эйвоном, в деревне Клиффорда Чемберса, был дом сэра Генри и леди Рейнсфорд, и Дрейтон часто останавливался у них. Действительно, доктор Холл лечил его там от перемежающейся лихорадки, давая ему рвотную микстуру, чьи зловонные компоненты тщетно старались заглушить сладостью сиропа фиалок. И сэр Генри, и его жена были людьми учеными, и леди Рейнсфорд была «Идеей» ранних сонетов Дрейтона. Дрейтон был на год старше Шекспира, но умер только в 1631 году. В данный момент он работал над длинной топографической поэмой под названием «Полиальбион», которая состояла из прославления природных красот Англии, для чего периодически устраивались путешествия вверх и вниз по реке, а также из описаний местных достопримечательностей и преданий. Возможно, именно «Генрих V» Уилла вдохновил его написать балладу «Азенкур», начинающуюся словами: «Во Францию пора! / Попутные ветра / Подули нам»². И эта ода к колонистам Виргинии, которая имела — и имеет — власть вызывать дрожь удовольствия.

В то время как титульный лист Дрейтона (слева) демонстрирует привычные всем фигуры с одной головой, на соседней гравюре мы видим, что, вопреки клятвенным заверениям моряков, якобы видевших трехголовых людей, обитатели Новой Гвинеи вообще не имели головы

Шекспир прекрасно понимал, что мир расширяется. Отголоски о красоте новых земель слышатся в «Буре». Работая над «Гамлетом», он, возможно, вспоминал «Новый и подробный отчет о путешествиях сэра Энтони Шерли» Уильяма Парри, отчет о настоящих чудесах, которые он увидел в своих путешествиях, а не те лживые рассказы не видевших моря моряков о людях с тремя головами и говорящих рыбах, которые лазают по деревьям. Парри рассказывал о «сверкающих и прозрачных небесах, пологом накрывающих землю», и Гамлет говорит об «этом несравненнейшем пологе, воздухе... этой великолепно раскинутой тверди, этой величественной кровле, выложенной золотым огнем». Для Парри чудеса, скрытые под этим пологом и ожидающие своих первооткрывателей, были важнее тех небес, которых все еще искали люди. Гамлет знал это, однако во многом этот новый, любознательный, пытливый представитель поколения, человек Ренессанса, стал примером чего-то странного, необычного, так как он еще весь во власти страшных видений.

Интересовался ли сам Шекспир загробной жизнью, о которой рассказывали ему каждое воскресенье проповедники? Для таких людей, как актеры и драматурги, которые шли по дурной дороге, она не сулила ничего, кроме адского пламени и вечной ночи, если только не вмешается безграничное милосердие Божье. Судя по написанному им, Уилл, в отличие от Марло, не был подвержен влиянию реликтовых чар религии. В XVIII веке существовало предание, что он «умер католиком». Это так же похоже на правду, как и то, что он умер безразличным к религии англиканцем. Но в какой бы вере он ни умер, никто не поверит, что в свои последние праздные годы он всерьез занялся изучением постулатов той или иной веры. Его произведения являются продуктом христианской культуры, но в этой культуре, благодаря ее тесной взаимосвязи с античным Римом, были сильны языческие элементы. Стихи Катулла в переводе Бена Джонсона и «трибы» поэтов, отцом которых он был, подробно задерживаясь на описании бесконечной ночи, приход которой неизбежен, полны наслаждения коротким залитым солнцем отрезком времени, который дает столько поводов для радости. У Шекспира был свой короткий отрезок времени, и, когда выпадал безоблачный день, он готовился к пасмурному.

Каждый дворянин был обязан составить завещание, и Уилл отнесся к этому долгу серьезно. Нам не дано знать, предчувствовал ли он приближение смерти, но в январе 1616 года — за два месяца до этого события — он составил свое первое завещание. Свои пьесы он писал сразу набело, без набросков, но этот документ был важнее пьесы. И между первой и окончательной редакцией его завещания случились определенные события, которые заставили его внести в завещание серьезные изменения. Все происшедшее имело непосредственное отношение к его дочери Джудит.

В приходской книге Стратфорда есть такая запись: «1616, фев. 10, М. Томас Куини сочетался браком с Джудит Шекспир». Итак, в возрасте тридцати одного года Джудит, наконец, вышла замуж. Ее суженому было двадцать семь. Его имя обычно произносят как Куини; это имя было хорошо известно в Стратфорде и Шекспирам. Ричард Куини, отец Томаса, был соседом и другом поэта: порядочный, трезвый мужчина, не слишком хорошо обеспеченный. Он был виноторговцем и дважды мэром городка — в 1592-м и 1603 годах. В 1598 году он приезжал в Лондон, останавливался в гостинице «Колокол» на Картер-Лейн, и там он написал единственное сохранившееся письмо с просьбой о вспомоществовании своему более преуспевающему приятелю-горожанину. Он просил дать ему взаймы тридцать фунтов, чтобы «выбраться из всех долгов, которые я сделал в Лондоне». Он получил деньги, но Уилл остался верен себе и, конечно, заставил его вернуть долг. Ричард Куини умер в 1602 году, оставив свою винную торговлю на попечении вдовы, которой помогал ее сын Томас. Томас взял в аренду таверну, удобный рынок сбыта для вина, которое поступало все оттуда же, из Лондона или Бристоля, и, став хозяином таверны, решил, что настало время обзавестись женой. Он выбрал Джудит Шекспир.

Едва ли о браке с владельцем таверны мечтал Шекспир для своей младшей дочери, особенно в том виде, как он совершался: с той же подозрительной торопливостью, как у него самого. Торопливость подтверждается тем фактом, что для заключения брака в феврале требовалось специальное разрешение. Специальное разрешение, которого в давно прошедшие годы добились для Уилла и Энн, было добыто в установленном порядке и от надлежащего лица — епископа Вустера. Но Томас Куини получил свое разрешение от стратфордского викария, и, очевидно, это было таким грубым нарушением правил, что он (а не викарий, что было бы естественнее) был вызван в церковный суд в Вустер. Томас отказался явиться или забыл и был оштрафован и отлучен от церкви. Не очень хорошее начало для освященного церковью супружества.

Торопливость свадьбы была вызвана не тем, что мог подозревать Уилл, вспоминая причину своего собственного бракосочетания. Джудит не была беременна. Но некая Маргарет Уиллер уступила любвеобильному Куини приблизительно за девять месяцев до его бракосочетания, и это самым омерзительным образом выплыло наружу всего через месяц после свадьбы. Мисс Уиллер и ее новорожденный ребенок умерли и были похоронены 15 марта 1616 года. 26 марта судебный исполнитель Грин, бывший квартиросъемщик Уилла, выступил в роли обвинителя. Куини сознался в суде, что состоял в «плотской связи с названной Уиллер» и, как принято говорить, сожалеет об этом. У него была серьезная причина искренне сожалеть об этом, так как за день до суда его тесть изменил свое завещание, намного уменьшив долю бедной Джудит. Ей предстояло нести наказание за своего неразумного супруга. Но неразумному супругу тоже досталось.

Томас был приговорен к публичному покаянию. Три воскресенья подряд ему предстояло появляться в приходской церкви одетым в белый саван, а проповедник должен был громогласно объявлять: «Смотрите, как осуждает грех прелюбодея цвет святой чистоты, в который он облачен». Прелюбодей избавился от этого наказания, заплатив весьма умеренный штраф в сумме пяти шиллингов, и стратфордцы, за исключением семьи Шекспира, четы Холл и несчастной новобрачной, были разочарованы, лишившись трех восхитительных приступов Schadenfreude³. Томас, очевидно, не был хорошим человеком. Он породнился с шекспировской семьей обманным путем. Он не сумел внести свою долю, оговоренную в брачном соглашении, — земельных угодий на сотню фунтов. Позднее ему пришлось заплатить штраф за сквернословие и за то, что он позволял посетителям напиваться в своем заведении. Существует традиция, что он бросил свою жену, но нет никаких доказательств этого. Место и время его смерти неизвестны. Его таверна была названа, вероятно, имея в виду Джудит, «Cage» («Клетка»). Сейчас на этом месте построили бар с гамбургерами. Ничего достойного не видно в них обоих, даже через триста лет после смерти Джудит, последовавшей в 1662 году, упрямой женщины, которой пришлось перенести много испытаний.

Именно своей старшей дочери хотел оставить Шекспир все принадлежавшее лично ему: «Новое место», два дома на Хенли-стрит, дом в Блэкфрайерсе, в Лондоне, и «все мои земли, строения и прочее имущество, подлежащее наследованию». После ее смерти эта недвижимость и все остальное имущество должны были перейти к старшему сыну Сьюзен (Уилл все еще не терял надежды) или, при отсутствии сына, к ее наследнику по мужской линии, это был доктор Джон Холл, если бы он пережил ее. (Он не пережил: он умер в 1635 году, а Сьюзен дожила до 1649 года.) Затем было право наследования на сыновей Джудит, но с ней самой поступили сурово. Ей было завещано в качестве приданого сто фунтов, и если она предъявит свои требования на дом на Чэпел-Лейн, то ей полагалось получить еще пятьдесят фунтов. Если она или кто-то из ее детей будет жив через три года после подписания завещания, тогда ей должны выдать еще сто пятьдесят фунтов. Но она не имела права пользоваться основным капиталом; исполнители завещания обязаны были выдавать ей годовые проценты, пока она замужем. У ее мужа не было никаких прав распоряжаться этими деньгами, пока он не гарантирует своей жене и ее потомкам право на землю той же стоимости.

Страстное желание Шекспира иметь внука не осуществилось при его жизни. В ноябре 1616 года у Джудит родился сын, но он умер в младенчестве. Его назвали Шекспер. Другой сын, Ричард, родился в феврале 1618 года и умер в возрасте двадцати одного года, не оставив потомства. Третий сын и последний ребенок, Томас, родился в январе 1620 года, он умер девятнадцати лет. Элизабет, дочери Сьюзен и ее единственному ребенку, предстояло дважды выйти замуж, но у нее не было детей. Только Джоан Харт, сестра Уилла, оказалась способна передать мужскую кровь Шекспиров потомкам. Ее внук Джордж произвел на свет Джоан, Сьюзен и Шекспира. Но сам Уилл был почти сверхъестественно неудачлив в мужском потомстве, которое широко распространялось от его собственного семени.

Вторым мужем Элизабет Холл был рыцарь, сэр Джон Барнард. Наконец нечто более значительное, чем самая скромная родовитость, появилось в семье, но было слишком поздно, Уилл уже не узнал об этом. Леди Элизабет, как последняя представительница рода, унаследовала собственность Шекспира и распределила ее в равных долях между Хартами и Хэтауэями. Это представляется справедливым. Шекспиру Харту предстояло, таким образом, получить нечто большее, чем имя, от своего тезки, хотя мы не знаем, какова была его доля. Что касается наследства, мы не знаем стоимости движимого имущества Уилла: выражалась ли она в сотнях или тысячах. Джон Уорд, который стал викарием в Стратфорде в год смерти Джудит, слышал, что Шекспир «тратил по тысяче фунтов в год» — очень большая сумма денег. На что бы он их ни тратил, это не было бросовым применением, и можно с уверенностью сказать, что он не сорил деньгами.

Коль скоро имя Хэтауэй вновь у нас на слуху, обратимся к тайне завещательного отказа недвижимости его вдове. Он оставил ей «подержанную, в хорошем состоянии кровать» и больше ничего. Каково бы ни было значение этого единственного предмета, условия его завещания были для нее менее жесткими, чем кажется на первый взгляд. Как вдова она имела, по общему праву, пожизненную долю в третьей части имущества своего мужа, равно как и свое вдовье место в большом доме, который переходил к Сьюзен и ее мужу. Она продолжала жить со Сьюзен и вполне ладила со своим зятем. Завещанная ей кровать, по качеству уступающая только первой, была водворена в особую спальню, и эта спальня закреплялась за ней пожизненно. Самая лучшая кровать стояла в спальне хозяина, и наследник приобрел ее по праву. Таким образом, была внесена полная ясность в размещение обитателей дома. Чтобы показать Уилла в неприглядном свете, мы предпочитаем верить, что кровать, по качеству уступающая только первой, была тем самым двойным ложем, которое она привезла из Шотери, и, таким образом, он отдал ей только то, что она уже имела. Такое распоряжение свидетельствует об упадке любви, отсутствии любви, крайнем отвращении, долго скрываемом от мира, желании унизить из могилы. Давайте, по возможности, попытаемся защитить Уилла.

Конец наступил в апреле 1616 года. В записях преподобного Джона Уорда говорится о «веселой встрече» с Майклом Дрейтоном и Беном Джонсоном. Шекспир съел слишком много маринованной селедки и выпил слишком много рейнского вина. Он вспотел, его продуло, и он умер. Если причина смерти была действительно сверхневинна, тогда доктор Холл проявил осторожность, делая запись об этом в своем журнале историй болезни. Уилл, возможно, уже ослаб от венерического заболевания, от сезонной простуды, от артериального давления или от чего-то, что нам захочется придумать для него. Он устал от накопившегося перенапряжения, был расстроен браком своей дочери, вероятно, запасы его жизненной энергии иссякли в ту последнюю весну. Возможно, он не любил уделять слишком много внимания своему здоровью. Вероятно, он выпил, поддавшись порыву, подстрекаемый Беном, потом вспотел в душной комнате, вышел погулять без шляпы и накидки, чтобы проводить своих гостей, — и вот вам опасное воздействие прохладной апрельской ночи. Он подхватил пневмонию, которую его зять не мог облегчить своими рвотными и лекарственными кашками. Всего этого было более чем достаточно для смертельного исхода. Что Дрейтон и Бен присутствовали на этой ностальгической встрече за бутылкой вина, я вполне допускаю. Дрейтон часто бывал в этом районе. Бен, вероятно, не стал бы скакать верхом из Лондона на север только для того, чтобы повидаться со старым другом, но он бродил по Шотландии в 1618 году и, возможно, начал бродить в 1616 году. Естественно, ему захотелось посетить и Стратфорд. Расстроенный смертью Уилла, он, вероятно, поскакал обратно в Лондон и отложил свой потерявший притягательную силу подвиг. Смерть наступила 23 апреля. Если эта дата и в самом деле, как нас учили, была также днем рождения Уилла, тогда он прожил только пятьдесят два года. В церковной записи указана дата его похорон: 25 апреля 1616 года, он представлен как «Уилл Шекспир, дворянин».

Его похоронили, как он распорядился, в церкви Святой Троицы. Его бюст больше напоминает пародию, но скульптор, должно быть, верил, что Шекспир выглядел полным, самодовольным и слегка слабоумным. Посвящение неизвестного сочинителя гласит:

Друг, ради Господа, не рой
останков, взятых сей землей;
нетронувший блажен в веках,
и проклят тронувший мой прах⁴.

Эта нескладная надпись напоминает речи Гауэра, выступающего в роли хора в «Перикле, царе Тирском». Тем не менее ни в одной из его великих пьес не нашлось подходящей цитаты. Проклятие звучит устрашающе. Приятно сознавать, что все мы «блаженны в веках». За исключением, возможно, биографов, которых стоит проклясть за то, что они когда-то потревожили его кости. Если сам Шекспир написал эти строки, что более чем сомнительно, тогда это единственные строки из его сочинений, в которых в неискаженном виде и в контексте благочестия упоминается имя Иисуса.

Энн исполнила свой последний долг: положила монетки на его глаза. Потом она продолжала влачить тихое вдовье существование. В 1623 году она умерла в возрасте шестидесяти семи лет. В тот же год появилось первое фолио, но Энн его уже не увидела (хотя, вероятно, оно и не особенно заинтересовало бы ее). Это была заслуга Джона Хеминга (или Хеминджа, или Хемингса, или Хеминдса) и Генри Кондела, тех друзей и товарищей Уилла, которым, следуя обычаю того времени, он оставил деньги для покупки траурных колец. В него входят все пьесы, в которых Шекспир был единственным или главным автором, но в нем пропущен «Перикл», и в содержание не включена пьеса «Троил и Крессида». Этот последний пропуск, возможно, возник из-за того, что не смогли преодолеть затруднений и получить право на перепечатку этой пьесы от издателя кварто; трудность разрешилась уже после того, как Фолио отдали в печать. «Троил» представлен как первая из трагедий, хотя пьеса задумывалась как комедия.

Громадная работа, проделанная при подготовке пьес к печати, была актом посмертного поклонения, и мир должен навек сохранить благодарность к этим людям. Король Джеймс был самым удачливым из монархов: два самых значительных издания на английском языке появились в его правление, с разницей всего в двенадцать лет. Первое фолио готовили люди, связанные с театром, а не профессиональные издатели, и тексты в нем часто сделаны плохо и исковерканы, но ими пользовались сами «слуги его величества». Книга посвящена графу Пемброку и графу Монтгомери, но не забыто и «великое множество читателей». В очаровательном и остроумном обращении к ним Джон Хеминг и Генри Кондел рассказывают, как легко и быстро писал их старый товарищ: «Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в его рукописях мы не нашли почти никаких помарок». Делясь своими воспоминаниями о нем, Бен Джонсон выражал желание, чтобы Уилл делал больше помарок. Он писал слишком быстро, его захлестывал поток слов, ему была нужна узда (suffaminandus erat), чтобы сделать паузу, остыть, овладеть своими чувствами.

Но скорее друг, чем критик, выступает в посмертной оде, которая является вкладом Бена в подготовку первого фолио. Здесь он предстает благородным, великолепным, любящим, великодушным, расточающим похвалы, отказавшимся от сдержанности и преувеличения. Он знал цену человеку, которого называл «моим любимым»; не многие могли тогда правильно определить масштабы этой личности. Для большинства Шекспир был так же хорош, как Флетчер или Чапмен, лучше, конечно, чем Деккер, тоже достойный драматург, но никто не прочил ему вечной славы, сверкающей в небесном своде. Бен же понимал, что Шекспир принадлежит «не только своему веку, но всем временам», он сравнивал его с Еврипидом и Софоклом в трагедии и с Аристофаном и Теренцием в комедии. И однако, при всем грохоте, произведенном «потрясателем сцены», и остроте его ума, «сладостный лебедь Эйвона» остается «великодушным Шекспиром» — сдержанным, благожелательным, благородным.

Шекспир все еще остается «благородным» в подписи к гравюре Мартина Дройсхута. Картина никогда не вызывала особого восхищения. Лорд Брейн, ученый, говорит, что на ней верно схвачены два глаза. «Tailor and Cutter» заметили, что камзол имеет две левых стороны. Лицо напоминает лицо коммивояжера, полысевшего на службе неблагодарной фирмы. Волосы на затылке аккуратно подстрижены, под ними приличный темный костюм, в питейном баре стратфордского паба на это едва ли обратили бы внимание.

Нам не стоит жаловаться на отсутствие удовлетворительного портрета Шекспира. Чтобы увидеть его лицо, достаточно посмотреть в зеркало. Он — мы, обычное страдающее человечество, сжигаемое современными честолюбивыми помыслами, озабоченное нехваткой денег, являющееся заложником своих желаний, проявляющее чрезмерную жестокость. На его спине, как горб, вырос чудесный, но какой-то неуместный талант. Этот талант, как ничто другое в мире, примиряет нас с мыслью, что все мы — человеческие существа, неудавшиеся гибриды, недостаточно хорошие, чтобы стать богами, и недостаточно хорошие, чтобы превратиться в животных. Мы все Уилл. Шекспир — имя одного из наших спасителей.

Примечания

1. Основная тема (нем.).

2. Перевод В. Рогова.

3. Печальной радости (нем.).

4. Перевод А. Величанского.