Глава 5. Лондон

И вот пришло время исполнить традиционную хвалебную песнь, чтобы отметить первое появление Уилла в Лондоне. Все замечательно. Город, в который прибыл Шекспир, ничем не напоминал сегодняшний безумный мегаполис. То была разросшаяся деревня, еще не слишком устремленная в сторону запада. На Пикадилли, получившей название от Пикадилли-Холла, где жила семья, разбогатевшая на изготовлении pickardils, или круглых плоеных жестких воротников, находились пригородные усадьбы. Весь Лондон занимал приблизительно то место, где сегодня находится лондонское Сити: лабиринт перенаселенных торговых улочек, пропахших Темзой — главной артерией города. Лондонцам чосеровского времени показалось слишком хлопотным построить через нее мост; елизаветинцы осилили только Лондонский мост. Обычно реку пересекали на лодках, выполнявших роль такси, лодочники кричали: «Эй, на восток!», «Эй, на запад!». На реке активно торговали; плавали также позолоченные барки, иногда с членами королевской семьи. У берегов, прикованные цепями, ждали, когда три прилива омоют их, преступники. Река была свидетельницей и других жестоких символов века: жутких отрубленных голов на Лондонских воротах перед зданием Темпля и на самом Лондонском мосту.

Улицы были узкие, мощенные булыжником, скользкие от помоев. Дома тесно прижимались друг к другу, и было много незаметных проулков. Ночные горшки, или жорданы, выливали прямо из окон. Не было никаких очистных сооружений. Наполненные вонючей жидкостью канавы заставляли человека высоко задирать голову, но в городе обитали природные чистильщики — коршуны, изящные птицы, которые строили свои гнезда на деревьях из тряпья и всякой рвани. Они и убирали с улиц мусор, с удовольствием подбирая все. Одной из первых удивительных картин, открывшихся Уиллу, вероятно, была их стая, насевшая на недавно отсеченную голову, что была насажена на пику у здания суда. И в противовес зловонию, произведенному человеком, в город вливались ароматы сельской местности. Ранним утром на улицах появлялись розовощекие молочницы и продавцы только что сорванной зелени.

Ричард Тарлтон, первый великий комик елизаветинской эпохи, демонстрирует с помощью барабана и флейты возможность быть человеком-оркестром

Это был очень шумный город: странствующие актеры и грохочущие по булыжникам колеса повозок, крики торговцев, шумные ссоры подмастерьев, драки из-за нежелания уступить дорогу и угрозы сбросить противника в грязную канаву. Даже обычный разговор приходилось вести громко, поскольку все жители Лондона пребывали по обыкновению навеселе. Воду попросту никто не пил, а чай еще не вошел в обиход. Эль был обычным напитком, и он был крепок. Эль за завтраком способствовал доброму началу дня или же, наоборот, грубой выходке. Эль за обедом помогал снова сосредоточиться на том, что не успел ось сделаться утром. Эль за ужином являлся причиной тяжелого храпа ночью, когда наступала передышка между завтраком-обедом-ужином. Люди побогаче пили вино, которое способствовало установлению духа доброго товарищества и приводило к дракам на шпагах. Одним словом, этот город никак нельзя было назвать городом трезвенников.

Люди на улицах охотно распевали песни, постоянно находясь в некой эйфории, и репертуар был обширен. Тогда еще не существовало разницы между развлекательной музыкой и музыкой, способствовавшей духовному подъему, что является тревожной чертой нашего времени, и такие видные музыканты, как Берд, и Уилкс, и Уилби, и сатурнический гений по имени Джон Буль, были готовы сочинять фантазии на тему «Свисток возчика» или «Джон сейчас придет меня поцеловать». Что же касается образованных слоев общества, то не вызывает сомнения, что возможность принимать участие в мадригале была одной из неприметных черт леди или джентльмена. Играть по нотам с листа (эта способность британских музыкантов даже сегодня поражает европейских дирижеров) было столь же естественным занятием, как сочинять, и некоторые из тех мадригалов, которые пели елизаветинцы, нам нелегко читать с листа. Было множество искусных игроков на лютне (или на гитаре). Клавиатурным инструментом в те дни был вёрджинел (разновидность клавесина) — возможно, он получил такое название потому, что считался самым подходящим инструментом для юных дев. Это название окончательно упрочилось за ним, когда стало известно, что сама королева-девственница отличается в игре на нем или на них. (Елизаветинский термин употреблялся во множественном числе — два вёрджинела.) Среди более громких инструментов были корнет (цилиндры из слоновой кости или дерева, звучащие, как труба, полые внутри, как рекордеры) и свирели (цитра) — прообраз современного тромбона. Елизаветинцы были просто без ума от мелодичных и громких созвучий.

До Уилла в открытые окна музыка доносилась из парикмахерских (где мальчику полагалось петь под лютню, пока он скоблил щеки и стриг бороды) и, конечно, из таверн. В этом музыкальном Лондоне Уилл, вероятно, научился писать лирические стихи, пригодные не только для включения в пьесу, но и остающиеся в памяти после ее окончания. Он мог бы быть Лоренцем Хартом в той же степени, как Уильямом Шекспиром. Что его музыкальные познания стали значительными, видно по отдельным высказываниям его героев в пьесах. Так, леди Макбет советует своему мужу: «Лишь натяни решимость, как струну»¹, так говорят о настройке лютни. Трагедия «Ромео и Джульетта» полна технических музыкальных каламбуров. От актеров требовали значительных познаний в пении и танцах, поскольку дворяне и лорды неплохо сами разбирались в этом. Сама королева была одной из великолепных танцовщиц своего времени.

Нам трудно совместить в нашем восприятии эту любовь к искусству с известной склонностью к жестокости. Когда мы в ужасе отшатываемся от жестокости в пьесах самого Шекспира, как в его раннем «Тите Андронике», так и в позднем «Короле Лире», мы совершаем ошибку, полагая, что Уилл — один из нас и что он приобщился к жестокости того времени по каким-то непонятным причинам, случайно. Но случайно только то, что Уилл — «на все времена», он в высшей степени один из нас: задолго до Фрейда он понял, как получать удовольствие от всего, что ускоряет ток крови в жилах и разжигает желание. А жестокость, неприемлемую для нас, можно было примирить с эстетическим инстинктом. Так, например, палачу, который совершал ритуал на историческом месте казни, в Тайберне, полагалось быть не простым мясником. Для того чтобы вырезать сердце повешенному и успеть показать его своей жертве до того, как ее глаза закроются навеки, требовалось незаурядное искусство. И четвертование еще не остывшего тела полагалось совершать с быстрой лаконичностью истинного художника.

Проходя по Лондону, человек буквально проходил сквозь смерть и боль: коршуны выклевывали глаза казненных, вопли шлюх, доносившиеся из исправительной тюрьмы, хлестали по нервам. В «Короле Лире» Уилл собирался выдавить своему герою глаза, но он также яростно нападал на исправительные тюрьмы для проституток, как ханжа, которого испепеляет жажда обладать раздетой плотью, хоть он и высмеивает ее. Он видел, что скрывается за садизмом его эпохи, но он не тратил чернил на реформистские памфлеты. Он принимал все. Он принимал травлю медведей собаками Сакерсона и Гарри Ханкса в Банксайде (районе театров по южному берегу Темзы), звуки которой доносились до театра, где он работал, и то, как их разрывали на куски собаки ужасного громилы. Он принимал «руки палача»: и когда Макбет смотрит на свои собственные руки, как на руки палача, он имеет в виду не манипулятора веревками; он думает о свежей крови и о кишках, запекшихся на кулаках, что погружались в живот жертвы. Уилл принимал то, что не мог изменить: он был драматургом, фиксирующим устройство жизни. И он принимал дары Господа, который, должно быть, казался таким же жестоким, как люди; достаточно вспомнить о нищих, изувеченных болезнями, о периодических эпидемиях чумы.

Но, со всеми своими ужасами, Лондон был все же очень красивым городом и казался самым желанным местом в мире. Это была настоящая столица, отнюдь не провинциальная тихая заводь Европы. Величественная река вливалась в европейские реки, и европейские реки текли вспять. Это была столица не только протестантской Англии, но протестантского христианства. Когда в 1587 году Уилл прибыл из Уорикшира, он оказался втянутым в бурное обсуждение вопроса, слухи о котором долетали до Стратфорда только изредка: будет ли существовать реформированная церковь немецкоговорящих стран? Это была религиозная тема, но в то же время и политический вопрос, так как за гибелью протестантизма должна была последовать смерть наций, которые пришли к самореализации благодаря протестантизму, с написанной на родном языке Библией и, как в Англии, не зависимым от Рима главой национальной церкви. Силы контрреформации, которые в основном сосредоточились в Испании, были очень сильны и все еще пытались показать, как далеко простирается их власть. Англия была слабой, но она объединилась под руководством блестящего вождя. В 1587 году королеве Елизавете было пятьдесят три года, и она управляла страной двадцать восемь лет. Достигнув, по стандартам того времени, уже пожилого возраста, она тем не менее была здоровой телом и сильной духом. Что нельзя было бы сказать о ее великих советниках, которые помогали ей управлять страной в предыдущие годы: Сесил и Уолсингем стали уже дряхлыми стариками, Лестер растолстел и превратился в раба своих желаний. Елизавета же все еще оставалась самым умным и изворотливым монархом в Европе, и Европа знала это.

Давно вышедшая из того возраста, когда заводят детей, она больше не эксплуатировала когда-то столь заманчивое девичество в сложной игре династических союзов. (Бен Джонсон, разговаривая с Драммондом из Хоторндена, сомневался, способна ли была королева когда-нибудь на самом деле вступить в брак: «У нее была перепонка, которая мешала ей иметь отношения с мужчинами».) Наследование престола долгое время оставалось проблемой, волнующей как протестантскую Европу, так и протестантскую Англию. Но в 1587 году, впервые за долгие годы, затеплилась надежда. Если бы Уилл прибыл в Лондон в феврале (придерживаясь нашего произвольного допущения), а не летом того года, его ошеломил бы звон колоколов, огонь фейерверков, пальба из ружей, пьяный шум радости. 8 февраля была казнена королева Мария Шотландская, до последнего мгновения твердо придерживавшаяся своей католической веры; вместе с ней исчезла страшная угроза протестантской короне. Возникло недовольство в Шотландии, которая когда-то, вслед за Джоном Ноксом, назвала «нашу Иезавель блудницей», но сын Марии, Джеймс VI, думал о собственном будущем. «Какое безрассудство и непостоянство я проявил бы, если бы предпочел мою мать титулу, пусть судят все люди. Когда-то моя религия подвигла меня ненавидеть ее устремление, хотя моя честь заставляет меня настаивать на сохранении ей жизни» — таковы были его несыновьи слова, сказанные всего год назад. Но те, кто боялись, что из Шотландии прибудет католик, который взойдет на английский трон, больше не должны были испытывать страха. Английские католики утратили последнюю надежду. Когда некоторые из них устремляли взоры к дочери Филиппа Испанского, видя в ней новую претендентку на английский престол, обнаруживалось, что многие их соратники по религии становятся в первую очередь англичанами, и только затем — католиками. Испания, хоть она и была опорой Папского престола, являлась сильным иностранным государством, угрожавшим английской земле.

Угроза нападения Испании возрастала, а Уилл тем временем обустраивался в своем первом лондонском жилище. Паники в стране не возникло, но на всякий случай были предприняты довольно суровые меры предосторожности, что означало заключение в тюрьму католических мирян, пытки, повешение, кровопускание и четвертование сладкоголосых иезуитов. Изгнанные католики-англичане немало вредили своим оставшимся дома братьям, яростно нападая из Рима или Дуэ на королеву, которую называли не только ересиархом (основателем еретического учения), но виновной в кровосмешении, незаконнорожденной и сластолюбивой, преданной «невыразимому и невероятному разнообразию похоти». Елизавета, со своей стороны, возможно, была еретичкой, но она не склонна была поносить слепой фанатизм. Ее больше устроила бы английская церковь, организованная в соответствии с положениями «Церковного государственного устройства» Хукера, где нашлось бы место для всех направлений христианской веры. Нетерпимость, которая омрачала жизнь католиков, свободомыслящих и актеров, распространялась не короной. Возник новый тип фанатиков, и их насчитывалось великое множество среди отцов Сити и в самом Тайном совете. Спокойные, патриотично настроенные католики более естественно вписывались в структуру елизаветинского христианства, чем новые воинствующие протестанты, громко заявлявшие о своем недовольстве. Но все было не так просто, как казалось людям не столь проницательным, как королева. Католицизм подразумевал Испанию, а Испания была врагом.

Угроза испанского вторжения достигла своего апогея к 1588 году. В тот год Уилл понял, что такое английский патриотизм и как его можно использовать в популярной драме. В 1587 году стало понятно, что война приближается, королева со своими советниками знала об этом, хотя ее подданные не догадывались, насколько не подготовлена была к такому развитию событий Англия. Денег было мало. Они больше не поступали в казну из разграбленных монастырей или в результате беспощадной экспроприации; казна не пополнялась из-за европейской системы монархического долга богатым субъектам; в основном деньги одалживали под высокий процент в Антверпене, причем лондонский Сити (то есть отдельные купцы, которые таким образом закладывали свой товар) выступал в качестве гаранта. Помимо войны, существовали другие проблемы, требующие значительных затрат: например, содержание великолепного королевского двора, чрезмерная пышность которого вызывала недоумение иностранцев. Роскошные приемы являлись рекламой английской культуры, острословия, красоты и доблести, равно как иллюзии изобилия. Блеск необходимо было поддерживать, и знать, которая безрассудно тратила свое родовое имущество, не желала ходить в лохмотьях: им приходилось обращаться за помощью к королевскому кошельку. Но по-настоящему иссушала ограниченные ресурсы государства необходимость поддерживать в добром здравии и питать надеждой европейский протестантизм. Власть Филиппа II в Нидерландах держалась на волоске, надо было помогать французским гугенотам, следовало подавить ирландских мятежников и восстания на католическом севере. Значительная часть военных расходов, к стыду и гневу Елизаветы, оседала в карманах капитанов, которые, подобно Фальстафу, позволяли голодать своим полураздетым солдатам. Она должна была благодарить Бога за флот, что не потеряло актуальности и сегодня.

Легкий комизм гравюры на дереве маскирует жестокость сцены повешения, за которым следовало четвертование, высшее мастерство палаческого искусства. Головы отрубали топором мастерски, что вызывало восхищение многочисленных зрителей

Британские достижения на море не являлись результатом широкомасштабного планирования, адмиралы с набитыми бумагами портфелями не спешили в Уайтхолл. Елизаветинская Англия с формальной точки зрения представляла собой высокоцентрализованный деспотизм; на практике это способствовало развитию индивидуальной предприимчивости. Так, война с Испанией, в высшей степени коллективное действие, воспринималась как личное дело каждого гражданина. Дрейк и Хокинс нахально приплыли в родные порты Испании, чтобы уничтожить Армаду, которая готовилась выйти в море, и также дерзко разграбили испанские владения. Подобные пиратские действия не получали официального одобрения короны; другое дело — личное суждение Елизаветы. Дрейк (El Draque, Дракон) был необыкновенно одаренным человеком. Он со своими товарищами-пиратами ни минуты не сомневался в том, что Испанию можно победить на море: все дело было в противостоянии флота, организованного в соответствии с современными требованиями, неуклюжему и устаревшему флоту испанцев. Испанцы построили флот, предназначенный для спокойных вод Средиземного моря, но совершенно не приспособленный к более просторным морям, на которых им хотелось бы господствовать. Их модель морского флота принадлежала средним векам: плавучая крепость приближалась к врагу с крюками для абордажа, прицеплялась к своей жертве, потом на вражеский корабль высаживались солдаты, которые сражались на палубе, а моряки, высадившие десант, просто наблюдали за битвой. Английские же корабли были небольшие и быстроходные. Еще во времена Генриха VIII, истинного основателя флота, их снабдили бортовыми пушками. В сражениях участвовала вся команда.

В тот великолепный год, который Уилл провел в Лондоне, он не только изучил характер своей потенциальной публики, не только понял, какие именно темы заинтересовали бы ее; если он бывал в Тильбери, то вполне мог научиться и риторике, столь характерной для царственных особ. Вот Елизавета, принимающая парад своей армии:

«Я знаю, что у меня тело слабой и немощной женщины, но у меня сердце и желудок короля, и при этом короля Англии, и я с презрением отвергаю саму мысль о том, что Парма, или Испания, или другой европейский принц отважится вторгнуться в границы моего государства; я не допущу такого бесчестья, я сама возьмусь за оружие, я сама буду вашим генералом и судьей и вознагражу каждого, кто проявит мужество на поле боя».

Его собственный Генрих V едва ли сумел бы сказать лучше. Смелость ее слов была не пустым сотрясением воздуха, хотя королева могла бы стать превосходной актрисой. Уже стало известно, что Армада потерпела поражение: меньше половины громадного флота сумело вернуться в Испанию, ни один английский же корабль не пострадал. Если бы теперь, как ходили слухи, герцог Пармы посмел вторгнуться в Англию, его встретили бы с таким гневом и яростью, каких не знала история других народов; никогда больше, ни в прошлом, ни в будущем, патриотический дух столь полно не воплощался в английском правителе, включая Уинстона Черчилля, наследника уже не столь возвышенной риторики. Парма не вторглась. Король Испании весь день молился в Эскуриале. Колокола звонили по всей Англии и в английской столице.

Уилл прибыл в английскую столицу вовремя. Неприятности с Испанией еще не закончились, но маленькая нация продемонстрировала, как решимость, патриотизм и пыл индивидуального предпринимательства сумели одержать победу над могущественной империей. Уверенность столицы, которая отражала уверенность всей страны, требовала своего воплощения в популярной форме искусства, которую Уилл, человек из народа, понимал лучше других, поскольку он изучал все хитрости профессии, чтобы поставлять готовый товар. Драма перестала быть предметом потребления, случайным развлечением в стратфордском зале гильдии, помогавшим провинциальному городку скоротать часы скуки. Она вошла в жизнь большого мира.

С медальонов, случайно найденных порознь более чем через тридцать лет, Филипп II и Елизавета I, те, по чьей воле перемещались большие и малые суда, смотрят друг на друга с достоинством, которое они не раз демонстрировали в течение всей своей жизни

Примечания

1. Перевод Ю. Корнеева.