I. Пролог как эпилог, или проза-паразит в стихотворном теле

Начнем с того, чем пьеса заканчивается. Вспомним слова Горацио сразу после воцарения Фортинбрасса:

Горацио.

И я скажу незнающему свету,
Как все произошло <...>
...Все это
Я изложу вам.

Фортинбрасс.

Поспешим услышать
И созовем знатнейших на собранье.
А я, скорбя, свое приемлю счастье;
На это царство мне даны права,
И заявить их мне велит мой жребий.

Горацио.

Об этом также мне сказать придется
Из уст того, чей голос многих скличет;
Но поспешим <...>

(перевод М. Лозинского)

Воспользуемся английским текстом (вторая, наиболее полная редакция «Гамлета» 1604 года издания). Последняя фраза вышеприведенной цитаты (3891-я строка) выглядит так:

«But let this same be presently perform'd.» (Но давайте именно это немедленно представим/сыграем).

В первой редакции 1603 года еще определеннее: «...looke vpon this tragicke spectacle» (...посмотрим сей трагический спектакль).

У Лозинского же от всей строки остается «Но поспешим».

Перед нами не что иное, как перенесенный в конец пьесы пролог, и Горацио выступает не только в роли Пролога — актера, заявляющего тему предстоящего представления, — но и рассказчиком, по существу, автором пьесы, которую он готов сейчас же представить новому королю Дании Фортинбрассу. Но мы уже заметили, что пьеса делится на поэтическую и прозаическую части, и должны быть осторожны в вопросе авторства. Пока что мы можем говорить лишь о том, что Шекспир назначил своего героя Горацио «сочинителем» поэтической версии. Этот факт, кстати, не находит объяснения у Баркова — действительно, если автором стихов пьесы является Гамлет, зачем ему вводить в свое сочинение еще и автора Горацио? А ведь именно в поэтической версии умирающий Гамлет говорит:

«...Горацио, я гибну;
Ты жив; поведай правду обо мне
Неутоленным».

Мало того, он поручает Горацио передать Фортинбрассу самое ценное — собственный голос за избрание Фортинбрасса королем Дании:

«Избрание падет на Фортинбраса;
Мой голос умирающий — ему;
Так ты ему скажи...»

Итак, в самом конце пьесы (а, по сути, в ее прологе) Горацио заявляет себя самым близким другом принца Гамлета, его душеприказчиком, которому умирающий принц дал право рассказать обо всем, что произошло, и объявить его последнюю волю. Но так как весь этот диалог происходит в самом конце пьесы, то читатель вправе предполагать, что закончил читать именно тот поэтический вариант событий, который рассказал Фортинбрассу Горацио. И это сразу меняет наше отношение к пьесе. Шекспир сделал тонкий литературно-психологический ход — теперь мы вынуждены вернуться и перечитать пьесу заново, уже зная о том, что автором стихотворной части является Горацио.

В связи с «половинным» авторством Горацио — небольшое отступление в профессиональное литературоведение. Известный шекспировед Михаил Морозов в своей книге «О Шекспире» привел пример мучений переводчиков (да и самих носителей языка) с текстами Барда. Это лыко в нашу строку. Речь идет о двух строчках в самом начале пьесы (пер. Лозинского):

27 Bar. Say, what is Horatio there?
(Барнардо: Что, Горацио с тобой?)
28 Hora. A peece of him.
(Горацио: Кусок его.)

Морозов пишет: «...В переводе «Гамлета» Лозинским... Горацио... в ответ на вопрос Барнардо, он ли это, дает следующий таинственный ответ: «Кусок его». Не более понятно и у Радловой: «Лишь часть его». Эта бессмыслица имеет за своими плечами почтенное прошлое. ...«Отчасти» (Кронеберг). «Часть его» (Кетчер). ...«Если не весь, то частица его» (Каншин). Переводчики как бы боялись принять определенное решение». Морозов сомневается в современном ему толковании Довера Уилсона (носителя языка!), «согласно которому Горацио шуточно намекает, что замерз и обратился в ледышку». «Лично нам кажется, — пишет Морозов, — что... прав был Полевой, когда перевел: «Я за него».

Теперь и мы можем вмешаться в этот странный спор — странный потому, что, оказывается, по этому вопросу нет единогласия и среди английских шекспироведов. Учитывая наше предположение о том, что автором стихотворной части пьесы является Горацио, и принимая во внимание, что a peece (piece) кроме части/куска означает и небольшое литературное произведение, пьесу, мы теперь «с полным правом» можем перевести A peece of him как Пьеса от него, Его пьеса! Впрочем, это не принципиально, и мы не призываем относиться к такому переводу слишком серьезно... Кажется, и так достаточно доказательств тому, что пьеса (стихотворная ее часть) действительно его, Горацио.

Принято считать, что опечатки, которых множество в прижизненных изданиях Шекспира, есть всего лишь следствие нерадивости наборщиков и невнимательности редакторов. Вполне возможно это так в действительности. Но кто даст гарантию, что некоторые из них не задуманы самим автором? Такой гарантии нет, поэтому придется рисковать, обращая внимание на некоторые «говорящие» опечатки и пытаясь их расшифровать.

В первой редакции 1603 г. имя Горацио несколько раз пишется как «H oratio» (так к нему обращается Гамлет) — и это не ошибка наборщика, как думают многие. Литера «H» в латинском языке заменяла некоторые часто употребляемые слова, такие как habet (хранить), heres (владелец, наследник); в свою очередь oratio означает речь, дар речи. Учитывая аналогию с именем римского поэта Горация, можно предполагать, что шекспировский Горацио заявлен в пьесе в двух ипостасях — как хорошо владеющий поэтической речью и как хранитель речи Гамлета, свидетель и участник событий, который о них расскажет. Там же сам Гамлет подается как H amlet — что можно перевести как литературный наследник принца Амлета, героя повести XII века Саксона Грамматика, в которой впервые появился сюжет о датском принце, мстящем за смерть отца. В свою очередь Амлет восходит к Омлоти. Михаил Морозов пишет: «Исследователи разложили это слово на составные части; собственное имя Анле и Оти, что значит «неистовый», «безумный».

Тогда H amlet может означать наследник Анле-сумасшедшего. Кто этот сумасшедший, которому наследует наш герой, пока неясно, как неясно вообще, имеет ли право на жизнь такая трактовка имени. Но мы должны быть терпеливыми — впереди ждут ребусы куда более сложные.

Итак, мы определили, что в условном пространстве шекспировской пьесы разворачивается внутреннее представление, автором которого, как оказалось, является Горацио. Самое простое — предположить, что под именем Горацио Шекспир вывел себя, и рассматривать всю пьесу сквозь этот обманчиво-прозрачный кристалл. Однако не будем торопиться — мы еще не поняли, какую роль играют прозаические вставки.

Строгий филолог здесь не преминет сделать замечание — если речь идет о мениппее, то правильнее говорить о прозаическом тексте, куски которого скреплены стихотворными вставками. Именно так, в классическом, «менипповом» духе, и рассматривал пьесу Шекспира Альфред Барков. Но мы, будучи полными профанами в филологии, все же не станем торопиться с исправлением нашего «обратного» посыла.

Вспомним о времени появления «Гамлета». Историки литературы относят его создание ко времени между 1598 и 1602 годами. В списке произведений Шекспира, опубликованном в 1598 году «Гамлета» еще не было, а в июле 1602 года «Месть Гамлета, принца Датского» была зарегистрирована в Палате книготорговцев. Первая печатная версия датируется 1603 годом, вторая — значительно расширенная — 1604-м, но есть достоверные свидетельства, что эта пьеса уже игралась в 1601 году. А отрезок английской истории 1601—1603 гг. чрезвычайно значителен. Он начинается неудачным восстанием (8 февраля 1601 года) под водительством графа Эссекса, фаворита королевы Елизаветы (до сих пор нет единого мнения — был ли он любовником престарелой королевы или ее незаконнорожденным сыном). Восстание было подавлено в самом начале, и графа по указу королевы казнили. Сама Елизавета пережила своего любимца на два года. В 1603 году она умирает, и власть ее переходит к Якову (Джеймсу) VI, королю Шотландии и сыну Марии Стюарт, казненной Елизаветой в 1587 году.

Пьеса, созданная в такое исторически сложное, переломное время просто обязана нести в себе отношение автора к событиям, свидетелем или участником которых он был. Но в то время сделать это напрямую было просто невозможно — существовал даже королевский указ, накладывающий запрет на отображение в пьесах действующих монархов и других лиц королевской фамилии. В таких жестких цензурных условиях не могло не процветать уже упомянутое искусство стеганографии — и о нем нужно помнить, чтобы вставная проза превратилась из авторского огреха в полное смысла сообщение, вложенное в поэтический текст. Конечно, это не утверждение, а, пока лишь предположение — но предположение самое естественное.

Здесь следует добавить, что Шекспир в случае с «Гамлетом» (как, впрочем, в случаях с большинством его пьес) «пришел на готовенькое» — я не имею в виду историю датчанина Саксона Грамматика (Saxo Grammaticus, Gesta Danorum или Historia Danica, XII в.), или ее пересказ французом Бельфоре (François de Belleforest, Histoires Tragiques, 1576), — но говорю о пьесе, созданной в конце 80-х — начале 90-х годов XVI столетия. Все исследователи единодушно приписывают авторство того «Пра-Гамлета» Томасу Киду (1558—1594), английскому поэту и драматургу. Есть упоминание, что этот «Гамлет» шел на сцене в 1589 году. Кстати, это Кид, автор «Испанской трагедии» впервые ввел в английскую драматургию темы мести и призрака, вещающего правду, а также пьесу в пьесе. В 1593 году могущественный Тайный совет пытками выбил из него показания на Кристофера Марло, с которым Кид некоторое время жил в одной комнате. Нужно заметить, что Марло первым применил в английской драме прозо-поэтическое мениппейное деление.

С достаточной уверенностью можно сказать, что скелетом поэтического «тела» нашего «Гамлета» послужил сюжет, знакомый тогдашнему зрителю. Похоже, говорят шекспироведы, что это пересказ пьесы Кида, исполненный Шекспиром в своей творческой манере. В таком случае мы можем считать, что в чужую, по сути, пьесу Шекспир внедрил прозу-паразита, несущую собственную смысловую нагрузку, и поддерживающую свою жизнеспособность сюжетной кровью пьесы-хозяина. Сравнение, конечно, неблагозвучное, однако фактически оправданное.

Итак, вслед за Альфредом Барковым, мы поделили пьесу на две части — поэтическую, автором которой Шекспир «на наших глазах» назначил Горацио (так предварительно мы считаем, исходя из пролога-эпилога), и прозаическую, автора которой мы пока не знаем, но подозреваем, что в прозе изложена версия событий, отличающаяся от версии Горацио.

Что касается правил мениппеи, то я все же настаиваю: в данном случае вставной является проза — потому что вставлена она в пусть и откорректированный, но чужой, стихотворный текст «Пра-Гамлета», хорошо знакомый театральному зрителю елизаветинской эпохи.

И еще: по правилам античной мениппеи стихотворная часть произведения всегда является своего рода ложью, в которой объект сатиры восхваляется, тогда, как в прозе описывается истинное отношение автора к своему герою. Будем считать, что Шекспир в своей пьесе не отступил от хорошо известных ему правил менипповой сатиры. С этим убеждением и приступим к чтению прозы «Гамлета».