Ю.Ф. Шведов. «К вопросу об исторической концепции в хрониках Шекспира» (СССР)

В наше время вряд ли есть необходимость доказывать важность наличия элементов историзма в мировоззрении писателя и конкретного проявления этих элементов в его художественной практике. Применительно к творчеству Шекспира проблема историзма возникла уже давно; но несмотря на то, что замечания об историзме в пьесах Шекспира содержатся в работах многих авторов, они, как нам кажется, нуждаются в определенных уточнениях.

Особенно большое значение эта проблема имеет для правильного понимания хроник Шекспира, для определения их жанровых особенностей.

Не каждое произведение — будь то эпос или драма, — написанное на сюжет, почерпнутый из истории, можно назвать историческим в истинном значении этого слова, даже если в нем выведены исторически засвидетельствованные персонажи, а отдельные детали в той или иной степени исторически обусловлены и призваны создать исторический колорит. С другой стороны, известные отклонения от источников весьма часты в подлинно исторических романах и пьесах.

Сущность историзма блестяще вскрыл Ленин в лекции «О государстве», где он говорил: «Самое надежное в вопросе общественной науки и необходимое для того, чтобы действительно приобрести навык подходить правильно к этому вопросу и не дать затеряться в массе мелочей или громадном разнообразии борющихся мнений, — самое важное, чтобы подойти к этому вопросу с точки зрения научной, это — не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь»¹.

Разумеется, принцип историзма как такого подхода к изучению явлений природы и общества, при котором отдельные явления рассматриваются в их возникновении и развитии при обязательном учете конкретных исторических условий, их породивших, находит свое полное и наиболее последовательное применение в философии марксизма-ленинизма. Однако сказанное выше отнюдь не исключает того, что и во взглядах идеологов домарксистских периодов или художников прошлого мог наличествовать историзм если не последовательный, то, во всяком случае, в виде существенных элементов их мировоззрения.

Ответ на вопрос, присутствуют ли элементы историзма в хрониках Шекспира, и по сей день в значительной степени служит пробным камнем для определения социально-философских позиций того пли иного исследователя.

Сомнение в историчности хроник Шекспира, широко распространенное среди современных буржуазных шекспироведов, не является чем-то новым. Еще Брандес, подходивший к анализу хроник с позиций психологического и биографического метода, наотрез отрицал наличие в них историзма, объявляя хроники историческим маскарадом, прикрывающим изображение современной поэту Англии, и даже пытался найти прототипы главных действующих лиц хроник среди ближайшего окружения Шекспира.

Наиболее субъективистскую позицию в вопросе об историзме шекспировских хроник занимают исследователи, стоящие па позициях психоанализа. Например, оценивая образ принца Генриха, Франц Александер, один из столпов психоанализа, писал: «Мы склонны сказать, что в принце Гарри Шекспир дал если не выражение своего действительного я, то наиболее идеализированное выражение своей личности или, другими словами, наиболее успешное решение своих внутренних проблем»².

Не менее странные объяснения взглядов Шекспира даются клерикалами. Так, Мэри Бонавентур Мроз в диссертации «Божественное возмездие»³ стремится свести всю философию истории, заключенную в пьесах Шекспира, к якобы владевшей поэтом мысли о том, что исторический процесс и судьба королей в нем — всего лишь отражение божественного промысла и кары божией за совершенные прегрешения.

Разумеется, подобные построения являются крайними примерами реакционных попыток искажения шекспировского наследия. Но и авторы значительных исследований нередко приходят к обедненному истолкованию шекспировских хроник. В качестве примера можно сослаться на большого знатока Шекспира Джона Довера Уилсона, который в своей работе «Судьба Фальстафа»⁴ отрицает историзм «Генриха IV»; он причисляет хронику к «моральным пьесам, объявляя ее неким шекспировским вариантом притчи о блудном сыне.

Не все буржуазные литературоведы признают наличие лишь моральной проблематики в хрониках Шекспира; однако даже упоминание о политической насыщенности хроник не подводит авторов к оценке этих пьес как исторических. Так, следуя за Брандесом, Лили Бесс Кемпбелл видит в хрониках Шекспира исторический маскарад, прикрывающий намеки на политические события елизаветинских времен. «Генрих IV», по ее мнению, — это иносказательное изображение так называемого Северного восстания 1569 года. Более того, она даже пытается, игнорируя хронологию, сопоставить с проблематикой «Генриха IV» восстание Эссекса, причем в этом сопоставлении наиболее обнаженно проявляется ее отправная позиция, согласно которой она утверждает вечную неизменность людей и повторяемость исторических событий. Она пишет: «Возможно даже увидеть сходство между еще не народившимся восстанием Эссекса и тем восстанием иод руководством Перси, которое изображено у Шекспира. Но нужно помнить, что так как люди извечно остаются одинаковыми — правители и подданные, тираны и бунтари, — история может быть полезной как зеркало политического поведения»⁵. Отсюда логически следует вывод о том, что «каждая из шекспировских исторических пьес служит специальной цели, проливая свет на одну из политических проблем времен Елизаветы и разрешая ее в духе общепринятой политической философии Тюдоров»⁶.

Ту же мысль о хрониках Шекспира, как о выражении ортодоксальной тюдоровской политической философии, высказывает С.Л. Бетелл в работе «Шекспир и народная драматическая традиция», вышедшей с предисловием Т.С. Элиота. Бетелл признает, что Шекспир имел «философию истории», но ее основными чертами он считает «благоговение перед помазанником божиим и, следовательно, ужас перед узурпацией, уважение к порядку и недоверие к простому народу как к политическому фактору»⁷. В итоге Шекспир превращается у Бетелла в «ревностного роялиста»⁸, а взгляды поэта Бетелл объявляет «ходячими взглядами тюдоровской Англии, выраженными на сцене задолго до этого в «Горбодуке»⁹.

Даже приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться, как отрицание историзма в хрониках Шекспира используется для доказательства того, что поэт был образцовым рабом господа бога или примерным верноподданным. К чести современного английского шекспироведения нужно, однако, отметить, что наиболее серьезные исследователи творчества Шекспира дают отпор подобным попыткам. Так, А. Николл, предостерегая своих коллег от односторонних выводов, обедняющих творчество Шекспира, писал: «Мы должны быть осторожными и не истолковывать мысли Шекспира так, как будто они были написаны позавчера; мы в равной степени должны отказываться подчинять воображаемого нами Шекспира ограниченности общераспространенного мышления его времени. Мы должны допустить различие между взглядами среднего некритического зрителя в его театре и концепциями самого поэта»¹⁰. Такая научная позиция А. Николла оставляет достаточно места для признания историзма во взглядах Шекспира.

Прогрессивная русская литературная критика всегда подчеркивала глубину шекспировского мировоззрения, его превосходство как мыслителя над, выражаясь словами А. Николла, «средним некритическим зрителем его театра». Об этом говорил еще Пушкин в работе «О народной драме и драме "Марфа Посадница"»: «Творец трагедии народной был образованнее своих зрителей, он это знал, давал им свои свободные произведения с уверенностью своей возвышенности и признанием публики, беспрекословно чувствуемым»¹¹.

Важное уточнение в понимание специфики хроник Шекспира внес Белинский в 1841 г. в статье «Русский театр в Петербурге». «Историческая драма, — писал Белинский, — возможна только при условии борьбы разнородных элементов государственной жизни. Не даром только у одних англичан драма достигла своего высшего развития; не случайно Шекспир явился в Англии, а не в другой каком государстве: нигде элементы государственной жизни не были в таком противоречии, в такой борьбе между собою, как в Англии»¹². Из слов Белинского с очевидностью вытекает, что для него положительное решение вопроса о том, считать или не считать хроники Шекспира историческими драмами, было само собой разумеющимся Пушкинскую мысль о превосходстве Шекспира над его зрителями развил Добролюбов в статье «Луч света в темном царстве», где он говорил о писателях Возрождения и прежде всего о Шекспире: «Эти писатели были одарены так богато природою, что умели как бы по инстинкту приблизиться к естественным понятиям и стремлениям, которых еще только искали современные им философы с помощью строгой науки. Мало того: истины, которые философы только предугадывали в теории, гениальные писатели умели схватывать в жизни и изображать в действии»¹³. В рассуждениях Добролюбова особенно ценно признание того факта, что такие писатели, как Шекспир, в своих обобщениях относительно окружавшей их действительности возвышались не только над рядовым зрителем своей эпохи, но и над современными философами.

Отправным моментом для анализа историзма Шекспира в советском литературоведении является признание Марксом и Энгельсом жанрового своеобразия шекспировских хроник как исторических драм, что явствует из того, что классики марксизма приводили творчество Шекспира в качестве примера для Лассаля, стремившегося создать историческую драму. При этом, разумеется, и Марксу и Энгельсу была ясна неизбежная ограниченность Шекспира в осмыслении исторического процесса.

Уже в 1934 г. А.А. Смирнов писал о хрониках Шекспира: «Кроме политической программы мы находим здесь и нечто иное: очень еще рудиментарную, очень еще неразработанную и нераскрытую, но все же явно проступающую, необыкновенно передовую для той эпохи философию исторического процесса»¹⁴. В дальнейшем советские исследователи творчества Шекспира внесли немало ценных уточнений в этот основополагающий тезис; но и до последнего времени в определении историзма Шекспира в хрониках остается немало противоречивого.

Примером таких противоречий являются некоторые рассуждения И.Е. Верцмана — автора одной из последних советских работ о хрониках Шекспира. Наряду со многими интересными высказываниями о хрониках и римских трагедиях, в первую очередь о проявлениях народности мировоззрения Шекспира в этих пьесах, статья содержит и ряд положений, с которыми трудно согласиться.

Так, И.Е. Верцман совершенно справедливо отмечает, что «Шекспир создал законченный цикл пьес, центральная тема которых — торжество не той или иной династии, а национального государства»¹⁵. Но тут же, опираясь на Гейне, автор утверждает, что «историзм Шекспира — поэтический историзм, а не научный, хотя имеет к последнему самое близкое отношение». И далее, оценивая союз Мельпомены и Клио, И.Е. Верцман приходит к выводу, что «поэзия, очевидно, совпадает с наукой только в воспроизведении общей картины эпохи, а не ее законов и всех ее звеньев и деталей»¹⁶.

Но ведь если поэзия правильно воспроизводит общую картину эпохи, то тем самым она неизбежно — разумеется, в формах, присущих поэзии, — воспроизводит и законы эпохи. Почему же И.Е. Верцман не хочет признать, что Шекспир в своих хрониках воспроизводил «законы эпохи»? Потому, что исходной точкой для его рассуждений о характере историзма Шекспира является уже знакомое нам утверждение о том, что по своему интеллектуальному уровню поэт не возвышался над своей аудиторией. Этот тезис И.Е. Верцман утверждает совершенно категорически: «Шекспир мыслил в унисон с народной публикой своего театра, и прежде всего с ней. Шекспир, — писал о нем историк Гизо, — "думал и чувствовал как самые простые и невежественные из его зрителей"»¹⁷.

Не говоря уже о том, что в наше время ссылка па авторитет Гизо кажется по меньшей мере не убедительной, хочется задать автору статьи один вопрос: а нужна ли вообще такая осторожность в опенке интеллектуальных возможностей Шекспира? Конечно, незачем ломиться в открытую дверь и доказывать тот факт, что историзм Шекспира был неизбежно ограничен его эпохой. Но и признавая этот факт, вовсе не обязательно утверждать, что историзм Шекспира основан исключительно на некоем «нутряном» восприятии действительности, а не на определенной исторической концепции, выработанной великим интеллектом.

Признанию величия Шекспира не только как поэта, по и как исторического мыслителя не мешает и то обстоятельство, что в его время историография находилась на весьма неразвитой стадии. Соотношение между историком Холиншедом и поэтом и мыслителем Шекспиром лишь доказывает величие последнего. Даже для современников Шекспира не было тайной, что поэт возвышался над историком именно как человек, пытающийся проникнуть в причинную связь явлений. Об этом, например, прямо говорил Филипп Сидней в «Защите поэзии»: «Поэт далеко превосходит его (историка. — Ю.Ш.), так как должен построить свой пример как наиболее разумный, будь то дела военные, политические или частные, тогда как историк со своим голым "было" вынужден часто отдавать предпочтение тому, что мы называем судьбой, перед высшей мудростью. Очень часто он должен говорить о событиях, причин которых он не может найти; если же он их находит, он должен быть поэтичным»¹⁸. В другом месте Сидней вновь подчеркивает, что ограниченность историка проистекает оттого, что он «привязан... к частной правде вещей, а не к общему смыслу вещей»¹⁹.

Не лучше ли мысль Сиднея о том, что поэт соединяет в себе качества историка и философа, распространить на Шекспира, чем соглашаться с мнением Гизо о «невежественности» великого поэта?

Нам кажется, что в появлении в советском шекспироведении таких слишком осторожных суждений о глубине шекспировского мировоззрения в целом и о историзме в его взглядах в частности повинны не только шекспироведы. В известной мере эта осторожность связана с решением важного методологического вопроса о периодизации всемирной истории.

Начиная с 40-х годов, в советской исторической науке стало общепринятым считать, что конец средневековья и начало нового времени связаны с событиями английской буржуазной революции и приходятся, таким образом, на 40-е годы XVII в. Источником этой периодизации явились «Замечания о конспекте учебника новой истории» И Сталина, С. Кирова и А. Жданова, сделанные 9 августа 1934 г. «Замечания», как известно, открывались следующим положением: «Вследствие того, что новая история, самая богатая содержанием, перенасыщена событиями, а также ввиду того, что самое главное в новой истории буржуазных стран, если иметь в виду период до Октябрьской революции в России, это победа французской революции и утверждение капитализма в Европе и Америке, — считаем, что было бы лучше, если бы учебник новой истории открывался главой о французской революции. Для связи с предшествующими событиями можно было бы предпослать небольшое введение с кратким изложением основных событий нидерландской и английской революций, отнеся подробное изложение событий нидерландской и английской революций к концу учебника средней истории»²⁰.

С тех пор английская революция сороковых годов XVII в. и стала, насколько нам известно, рассматриваться как рубеж, отделяющий историю средних веков от истории нового времени, а поиски какой-либо другой периодизации истории средних веков безоговорочно объявлялись попытками буржуазной интерпретации исторического процесса. Примером тому может служить введение в «Историю средних веков» под редакцией Е.А. Косминского и С.Д. Сказкина, где авторы видят доказательство бессилия буржуазной науки в том, что «концом средних веков считают то падение Константинополя (1453), то открытие Америки (1492), то начало реформации в Германии (1515)»²¹.

А между тем Маркс и Энгельс указывали в своих трудах другие исторические вехи, отделяющие средние века от нового времени. Так, Маркс в «Капитале» писал: «Хотя первые зачатки капиталистического производства спорадически встречаются в отдельных городах по Средиземному морю уже в XIV и XV столетиях, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию»²².

Еще более точную датировку начала новой истории дает Энгельс в одном из фрагментов «Диалектики природы»: «Вместе с возвышением Константинополя и падением Рима заканчивается древность. С падением Константинополя неразрывно связан конец средневековья»²³. Наконец, в той самой классической характеристике Возрождения, которая является основополагающей для понимания всех особенностей этой эпохи, Энгельс пишет: «...современное исследование природы, как и вся новая история, ведет свое летоисчисление с той великой эпохи, которую мы, немцы, называем по приключившемуся с нами тогда национальному несчастью Реформацией, французы — Ренессансом, а итальянцы — Чинквеченто и содержание которой не исчерпывается пи одним из этих наименований. Это — эпоха, начинающаяся со второй половины XV века»²⁴.

Приведенные положения являются не единственными доказательствами в пользу того, что Маркс и Энгельс относили XVI в. не к средневековой истории Западной Европы, а к новому времени.

Признание правоты Маркса и Энгельса и ошибочности позиции Сталина помогает правильно понять истинную сущность явлений, происходивших в художественной и идеологической жизни Западной Европы XVI в.

В самом деле, ни у кого не повернется язык назвать Рабле, Монтеня, Сервантеса, Мора, Шекспира, Бэкона писателями и философами средневековья. Но в таком случае, к каким изощренным уловкам и риторическим фигурам (в первую очередь, к фигуре умолчания) приходится прибегать исследователю, доказывающему, что титаны Возрождения — люди нового времени, жившие и творившие в условиях средневековой Европы! И не отсюда ли проистекает та искажающая облик Шекспира осторожность в суждениях о Шекспире-мыслителе?

* * *

Историческая концепция, которой руководствовался Шекспир, проявлялась, разумеется, по-разному в отдельных хрониках; естественно, что в зрелых произведениях этого жанра она становилась особенно четкой и логичной и облекалась в наиболее совершенную художественную форму. Но среди десяти хроник мы можем выделить одну, в которой эту концепцию ощутить по существу невозможно. Это — «Генрих VIII». В чем же причина такого кардинального отличия последней хроники?

Мы не склонны разделять нередко высказываемые в трудах как зарубежных, так и советских шекспироведов сомнения в том, что эта пьеса не принадлежит перу Шекспира или написана им в сотрудничестве с другими драматургами, — тем более, что для таких сомнений важнейшим основанием являются эстетические слабости пьесы. В этом плане мы целиком согласны с мнением А.А. Аникста, изложенным в комментариях к «Генриху VIII», о том, что авторство Шекспира в данном случае не следует оспаривать²⁵.

Но в той же работе А.А. Аникст воздерживается от того, чтобы говорить о кардинальном отличии «Генриха VIII» от других хроник, что явствует из замечания: «"Генрих VIII", таким образом, — социально-политическая драма такого же типа, как и другие шекспировские хроники»²⁶. В качестве основной причины отличия «Генриха VIII» от других хроник А.А. Аникст указывает на то, что эта пьеса написана без особого вдохновения, а также на то, что, «читая эту драму, мы чувствуем, что великий мастер устал»²⁷.

О кардинальном отличии этой хроники от остальных произведений того же жанра можно и нужно говорить более определенно. В цитированной выше работе А.А. Аникст утверждает: «Подобно прежним хроникам, "Генрих VIII" дает неприглядную картину того мирка, где решаются судьбы народа и государства»²⁸. Нам же кажется, что только в «Генрихе VIII» — в отличие от остальных хроник — изображается узкий придворный мирок, тогда как в других хрониках Шекспир рисует широкое полотно жизни Англии, судьбы народа и складывающегося национального государства и объективно стремится к воспроизведению художественными средствами тенденций и закономерностей исторического развития.

Мы принимаем во внимание, что «Генрих VIII» относится к последнему периоду творчества Шекспира, когда в его художественной манере проявился целый ряд особенностей по сравнению с более ранними периодами. Но основную причину отличия «Генриха VIII» от ранних хроник следует видеть в том, что эта пьеса написана на сюжет, который почерпнут из истории английского государства XVI в. Все же остальные пьесы основаны на событиях, происходивших до битвы при Босуорте. Применительно к английской истории именно эта битва была той вехой, от которой можно вести счет новому времени. Разумеется, в один день не может произойти скачок от одной эпохи к другой; но если искать в истории Англии этого периода условную дату, определяющую начало преобладания тенденций нового времени над средневековыми, то окончание войны Алой и Белой розы и воцарение династии Тюдоров в 1485 г. с успехом может быть названо в качестве такой даты; она знаменовала, выражаясь словами Энгельса, «победу над феодализмом, хотя еще и не бюргерства, но королевской власти»²⁹.

Таким образом, «Генрих VIII» — единственная пьеса Шекспира на сюжет из новой истории Англии; она построена на материале, почерпнутом из той эпохи, в которую жил сам Шекспир. Это — пьеса о победившей абсолютной монархии. Мог ли Шекспир четко представить себе тенденции исторического развития современной ему Англии, увидеть перспективы, к которым должна прийти страна, английский народ, политические институты его времени, — тем более, что он вынужден был относиться с настороженностью к складывающемуся лагерю пуританской антимонархической оппозиции? Нет, не мог. Он мог лишь сказать о своем времени: «Время вышло из суставов...»

Что же касается понимания закономерностей предшествовавшей эпохи, то здесь Шекспир мог быть проницательным историком-мыслителем именно потому, что, раздумывая над событиями этого периода, он видел, как развивались и к чему привели те или иные тенденции. И хотя известная непоследовательность, противоречивость h ограниченность во взглядах Шекспира были исторически неизбежными, тем не менее его хроники первого периода с достоверностью свидетельствуют о том, что многие из закономерностей средневекового общества Шекспир осознал глубоко и верно.

В задачу данной статьи не входит последовательный анализ всех хроник для того, чтобы подробно исследовать эволюцию исторической концепции Шекспира; мы ограничимся здесь лишь замечаниями о становлении этой концепции на самом раннем этапе творчества Шекспира в трилогии о Генрихе VI и рассмотрим некоторые ее проявления в наиболее зрелой форме в пьесах о Генрихе IV.

* * *

В «Нищете философии» Маркс отмечает, что «именно дурная сторона, порождая борьбу, создает движение, которое образует историю»³⁰. Развивая этот тезис применительно к средневековью, Маркс подчеркивает, что «крепостное состояние, привилегии, анархия» являются элементами, определившими поступательное развитие феодального общества.

Закат средних веков ознаменовался в Англии кровавой агонией крупных феодалов — войной Алой и Белой розы, которая особенно наглядно иллюстрирует тезис Маркса. Субъективно бароны, развязав войну Роз, стремились повернуть ход истории вспять, восстановить и углубить феодальную децентрализацию страны. Но их кровавая распря привела к результатам, которых они менее всего могли ожидать. Поскольку представители знати были, как правило.

связаны друг с другом родственными отношениями, любой представитель одного враждующего лагеря, убивший противника, становился кровным врагом для многих членов другого лагеря. Поэтому широко распространенный в Столетнюю войну обычай брать в плен знатных противников с целью получения выкупа сменился в войну Роз обычаем жестоко расправляться с пленниками; как указывает Маркс, «староанглийские аристократы с издевательствами и мучительством истребляли друг друга»³¹. В результате на смену им пришло новое дворянство «буржуазного происхождения и с буржуазными тенденциями»³². За время войны значительно усилились городские бюргеры, которые стали уже более необходимы обществу, чем феодальное дворянство. В этих условиях в Англии победила абсолютная монархия Тюдоров.

Укрепление монархии для того времени было безусловно положительным фактором, и поэтому «все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же, как королевская власть тяготела к ним»³³. Основное положительное значение укрепления монархии состояло в том, что она являлась эффективным носителем принципа национальной государственности. В Англии XV в. как раз начинался процесс образования нации, и монархия выступала «как цивилизующий центр, как объединяющее начало общества»³⁴.

В «Хронологических выписках» Маркс указывает на 1399 г. — т. е. на год низложения Ричарда II и узурпации престола Генрихом Болингброком — как на начало войны между обеими Розами³⁵. Таким образом, за исключением «Короля Джона», восемь из девяти хроник, созданных Шекспиром в первый период творчества, связаны с событиями этой войны.

Шекспир создавал своп произведения в новое время, когда «дурная сторона» — феодальная анархия уже сыграла в основном свою историческую роль; материалом же для хроник служил период, когда феодальная анархия была наиболее активной. Шекспиру было ясно, как проходило развитие феодальной анархии и к чему оно привело. Вместе с тем, Шекспир писал в условиях торжества абсолютной монархии, еще не исчерпавшей своих исторических возможностей. Поэтому Шекспир мог понять, как в борьбе с феодальной анархией возник абсолютизм, и определить роль абсолютизма в этой борьбе; но история не давала еще материала Шекспиру для всесторонней оценки абсолютизма как преходящего исторического явления. Вполне естественно поэтому предположить, что именно в изображении лагеря феодальной анархии мы вправе ожидать проявления исторической концепции Шекспира в наиболее последовательной форме. Конкретный анализ шекспировских хроник убедительно доказывает закономерность такого предположения.

* * *

Уже в «Генрихе VI», на самом раннем этапе творчества Шекспир гениально уловил исторический смысл войны между обеими Розами.

Для правильной оценки концепции Шекспира нужно учитывать, что война Роз распадается на внутренние этапы. Так, в самый разгар вооруженной борьбы претендентов на престол, т. е. в годы, к которым относится основное действие трилогии о Генрихе VI, было трудно, а зачастую и невозможно определить, какая из сторон, Ланкастеры или Йорки, является в данный момент носителем прогрессивного начала централизма — настолько своекорыстными были интересы каждого из домов и каждого из баронов, участвовавших в войне.

В соответствии с исторической правдой Шекспир в «Генрихе VI» рисует кровавую оргию обреченных феодалов — борьбу, в которой нет правых, а есть только виноватые. Самой замечательной чертой реализма Шекспира в трилогии явилась именно передача кровавого и жестокого характера войны Роз. Хотя начало изображения братоубийственной войны отодвинуто к концу второй части, пружины и характер этой борьбы обнажаются уже в сцене, открывающей первую часть, где феодалы грызутся друг с другом над гробом еще не похороненного Генриха V; а слова Бэдфорда из той же сцены:

Потомство, ожидай лихих годин,
Когда слезами мать младенца вскормит,
Край станет озером соленых слез,
И женщины одни оплачут мертвых —

могут быть поставлены эпиграфом ко всей трилогии.

Эти слова как бы намечают перспективу, простирающуюся вплоть до конца «Ричарда III». И здесь же Шекспир устами гонца. обращающегося к военачальникам, говорит об истинной причине бед, которые ожидают Англию:

    По войску ходят слухи,
Что здесь на партии разбились вы.
В то время, как спешить на битву надо,
О полководцах вы ведете споры.

В разобщенности, в своекорыстии феодалов — корень всех зол, обрушивающихся на Англию, источник смут и поражений, которые Англия терпит на равнинах Франции.

В этом плане особенно интересны тщательно выписанные обстоятельства гибели Толбота; они призваны наглядно показать, как французы, пользуясь распрями между английскими феодалами получают возможность уничтожать по частям лучшие отряды английского войска. Так же, как Толбот гибнет от раздоров, в которых каждый из феодалов пытается достигнуть каких-то личных выгод, так и весь английский народ несет огромные жертвы, порожденные феодальной анархией. Не случайно эмоциональной кульминацией всей трилогии является сцена с сыноубийцей и отцеубийцей, символически выражающая бедствия, обрушившиеся на английский народ.

Эта сцена — важнейшее доказательство тенденциозности Шекспира, его возмущения политикой дворянства XV в. Но вместе с тем Шекспир в «Генрихе VI» настойчиво подчеркивает свою антипатию к обоим враждующим лагерям феодалов. В третьей части он вводит параллельные сцены, в одной из которых (I, 4) Маргарита приказывает прибить к городским воротам голову Йорка, а в другой (II, 8) Уорик распоряжается па то же место прибить голову Клиффорда. Средства обоих лагерей оказываются совершенно одинаковыми, а личная месть, помноженная на честолюбивые стремления, является главной пружиной кровавых расправ.

Важнейшим проявлением историзма Шекспира в ранней трилогии является также его отношение к народу как к военному и политическому фактору.

Шекспир признает, что простые люди, из которых формируется масса армии, выступают решающей силой в войне. Эта мысль, выражаемая в различной художественной форме, проходит через весь цикл хроник; но, пожалуй, наиболее прямо эта мысль раскрыта в эпизоде, рисующем визит Толбота к графине Овернской, где английский полководец, указывая на солдат, врывающихся в замок графини, объясняет ей источник своей силы и непобедимости:

Что скажете, графиня? Убедились,
Что Толбот — тень лишь самого себя?
Вот сущность — руки, мускулы и сила,
Которой он смиряет непокорных,
Сметает крепости и города,
В единый миг опустошая их.

В изображении народа как фактора политической жизни Англии следует выделить две проблемы. С одной стороны, Шекспир неоднократно подчеркивает в «Генрихе VI» значение народного мнения и народной поддержки для судьбы отдельных людей и отдельных феодалов. Так, например, во второй части Маргарита, питающая звериную ненависть к Глостеру, видит силу старого герцога в том, что его поддерживает народ:

Он лестью сердце черни покорил,
И, если вздумает поднять восстанье,
Боюсь, народ последует за ним.

Точно так же и Генрих в III части не решается на открытое выступление против захватившего престол Йорка не только потону, что за ним стоит вооруженная сила, но потому, что симпатии граждан находятся на стороне дома Йорков:

Иль вы не знаете — их любит Лондон,
И за спиной у них стоят войска?

В этой высокой оценке народа как участника политической борьбы Шекспир был не одинок. Один из самых трезвых политических мыслителей эпохи Возрождения Макиавелли подчеркивал: «Князю, получившему власть с помощью знати, труднее держаться, чем тому, кто добился ее с помощью народа»³⁶. Таким образом, уже в ранней трилогии Шекспир по ряду вопросов стоял на уровне современной исторической мысли.

основной материал для решения второй проблемы — оценки народа как самодеятельной политической силы — дают сцены, рисующие восстание Джека Кэда; здесь исторически неизбежные противоречия в мировоззрении Шекспира сказываются с особенной остротой.

Изображение восстания Кэда дало повод для многолетних споров об отношении Шекспира к народу и народному бунту. Особенно охотно эти сцены II части «Генриха VI» использовались исследователями, пытавшимися доказать антинародный, аристократический характер шекспировского творчества; тех же ученых, которые справедливо отстаивали тезис о демократической основе мировоззрения Шекспира, эти сцены нередко приводили в смущение.

Восстание Джека Кэда в изображении Шекспира представляет собой очень сложную картину.

Важнейшей стороной в шекспировской оценке восстания является глубокое понимание и объективное воспроизведение требований, выдвигаемых восставшими. Отдельные штрихи, рисующие тяжелое положение масс, встречаются еще до сцен, непосредственно рисующих само восстание. Так, например, недовольство целых общий политикой огораживания явственно звучит в третьей сцене первого акта, где один из просителей пытается подать королю от имени своего прихода жалобу на огораживание общинных земель. Поэтому поддержка простыми людьми требований Кэда является вполне закономерной. Особенно важно, что наибольший энтузиазм у простых людей вызывают примитивно-уравнительные тенденции в лозунгах Кэда — штрих, свидетельствующий о том, что Шекспир был знаком с программами многочисленных восстаний крестьян и городской бедноты, в ходе которых подобные требования выдвигались неоднократно. О той же осведомленности Шекспира о подробностях восстаний свидетельствуют и другие детали, в том числе изображение расправы над клерком из Чатама — расправы, вызывающей явную антипатию Шекспира.

Но, с другой стороны, история не давала Шекспиру материала для того, чтобы он вообще мог помыслить о победе народного движения. На этом этапе исторического развития народное движение не могло быть абсолютно победоносным; оно могло быть лишь относительно победоносным, если оно поддерживало исторически прогрессивную для того времени силу — монархию, противостоявшую феодальной раздробленности. А ситуация, изображаемая в трилогии, показывает, что в период царствования слабого и безвольного Генриха VI такой силы в английском обществе не было; поэтому возмущенные народные массы, выступая с протестом против ограбления и угнетения, легко становились игрушкой в руках ловких демагогов.

Отсюда понятно и скептическое отношение Шекспира к восстанию Кэда, в образе которого Шекспир показывает не столько народного вождя, сколько ловкого авантюриста, демагогическими лозунгами увлекающего за собой простых людей. И словесный поединок между Кэдом и Клиффордом, в результате которого народ покидает своего вождя, является не столько столкновением идейных антагонистов, сколько победой более ловкого демагога над менее ловким.

Кроме того, из доступных ему источников Шекспир мог сделать прямой вывод о том, что восстание Кэда — не народное движение, а часть политической игры феодалов. Холиншед, например, так характеризует мятеж Кэда: «Те, кто поддерживали герцога Йоркского и хотели увидеть на его голове корону, на которую (как они судили) у него было больше прав, чем у того, кто ее носил, организовали волнение в Кенте следующим образом. Одному молодому человеку приятной наружности и неглупому предложили назваться Джоном Мортимером, кузеном герцога Йоркского (хотя его имя было Джон Кэд, или, как говорят некоторые, Джон Мендолл (Латаный); как говорит Полихронион, он был ирландцем), рассчитывая в своей политике, что это прозвище привлечет к нему на помощь всех, кто поддерживал дом графа Марча»³⁷.

Следуя трактовке Холиншеда, Шекспир делает настоящим инициатором мятежа самого Йорка, который раскрывает свои замыслы в длинном монологе, заканчивающем первую сцену III акта. Кэд превращается, таким образом, в прямого наемника Йорка, что позволяет Шекспиру показать демагогию в поведении «вождя»; само же восстание оказывается результатом провокации, подстроенной феодалами, и, соответственно, своеобразным проявлением феодального мятежа, который был так ненавистен Шекспиру. Учитывая эти обстоятельства, можно легко понять, почему к восстанию 1450 года Шекспир относился весьма отрицательно. И естественно, Что на базе сцеп, изображающих восстание Кэда, нельзя делать далеко идущих выводов об отношении Шекспира к народу в целом.

Таким образом уже в самых ранних хрониках можно найти важные элементы исторической концепции Шекспира и, в первую очередь, мысль об антинациональном, антинародном характере феодальной смуты.

* * *

Высшим достижением Шекспира в жанре хроник являются обе части «Генриха IV» — «дивные, колоссальные создания»³⁸, как назвал их В.Г. Белинский. Именно в этих пьесах историческая концепция Шекспира проявилась с наибольшей последовательностью.

Это не означает, конечно, что пьесы о Генрихе IV и примыкающий к ним «Генрих V» свободны от противоречий; напротив, они выступают в этих пьесах с очень большой остротой. И тем не менее ситуация «Генриха IV» позволила Шекспиру наиболее полно раскрыть свои взгляды на тенденции развития средневекового английского общества.

Если в середине XV в., как уже указывалось, было невозможно установить, какая из враждующих сторон являлась носителем прогрессивной идеи централизации страны, то правление Генриха IV было ознаменовано борьбой короля против центробежных сил феодальной анархии. Это обстоятельство и послужило предпосылкой для четкого распределения персонажей пьесы по двум лагерям — королевскому и лагерю феодальной анархии.

Главная заслуга Шекспира-художника и мыслителя в «Генрихе IV» состоит не в том, что он изобразил победу Генриха IV и будущего Генриха V над феодальной анархией; в этом Шекспир следовал известным ему историческим источникам. Основное завоевание Шекспира в том, что он показал неизбежность этой победы — неизбежность, обусловленную наличием внутренних закономерностей в каждом из лагерей. В доступных Шекспиру источниках нет указаний на причины победы Генриха IV; Шекспир же в художественной форме вскрывает внутренние пружины, определяющие развитие каждого из лагерей и, в конечном итоге, решающие исход политического конфликта пьесы.

Наиболее полную и определенную характеристику как лагерь в целом получают в «Генрихе IV» мятежные феодалы. Реальность угрозы, которую этот лагерь создает для королевской власти в первой части, усугубляется тем, что в процессе формирования заговора объединяются и первый из лучших феодальных рыцарей Перси Хотспер, и отец Хотспера Нортумберленд, могущественный феодал, в значительной степени контролировавший север Англии, и дядя Хотспера Вустер — то хитрый, то наглый, то осторожный политик, в совершенстве овладевший тем способом решения политических проблем, который в эпоху Шекспира назывался «макиавеллизмом», и Глендаур — руководитель партизанской борьбы валлийцев — борьбы, долгие годы отвлекавшей на себя значительные силы английской монархии, и, наконец, представитель шотландской знати Дуглас. Таким образом, заговор Перси приобретает даже международный характер, и не случайно сэр Уолтер Блент с таким беспокойством характеризует силу мятежников:

  ...коль дружба их прочна,
То никогда еще не угрожала
Столь тяжкая опасность государству.

Но в тревожной реплике Блента есть одно маленькое словечко — «если». И Шекспир всем описанием заговора показывает, что этому «если» не дано свершиться.

Важнейшей чертой историзма Шекспира является стремление подчеркнуть невозможность сколько-нибудь крепкого союза феодалов — невозможность, проистекающую из своекорыстия и разобщенности интересов феодальных мятежников.

Много материала для характеристики разобщенности феодалов содержится в знаменитой первой сцене III действия, в которой изображен дележ Англии по карте. Нет нужды говорить здесь о значении этой сцены для характеристики антипатриотических сепаратистских стремлений феодалов; этот вопрос предельно ясен, да к тому же самый эпизод дележа Англии подсказан Холиншедом и не является плодом поэтической фантазии Шекспира.

Для нашей темы интереснее отметить некоторые моменты, которые Шекспир самостоятельно внес в трактовку этой сцены и которые не встречались ни в одном из известных Шекспиру источников. Это — изображение двух ссор между феодалами; одна из них возникает между Хотспером и Глендауром в начале переговоров, другая — в самый разгар дележа. Если первый спор можно в значительной степени объяснить различием в строе психики экзальтированного, мистически настроенного валлийца и страстного, но грубоватого и трезвого англичанина, то второй спор, вспыхивающий из-за дележа английской земли, характерен и в социальном плане: он явно доказывает, что даже в период выработки совместных планов мятежники ни на минуту не забывают о своекорыстных интересах и готовы перегрызть горло друг другу из-за клочка земли.

В изображении второго спора Шекспир вводит, казалось бы, мелкий, но очень значительный штрих. Если бы в нем участвовали только Глендаур и Хотспер, можно было бы предположить, что основная причина спора та же, что и при первом их столкновении, и кроется в горячности обоих героев. Но Шекспир заставляет принять участие в пререканиях также и Вустера — человека в высшей степени уравновешенного и хитрого; именно Вустер подает идею изменить течение Трента, что вызывает возмущенное возражение Глендаура. Вустер лучше других понимает необходимость единства действий, о чем свидетельствуют его слова:

По своему характеру наш план
Единства требует, —

но тем не менее и он не может не ввязаться в спор о шкуре неубитого медведя. Поступок Вустера особенно наглядно показывает, что поведение всех без исключения феодалов определяется эгоистическими устремлениями; они оказываются главной пружиной мятежа и в то же время основной причиной, не позволяющей мятежникам создать сколько-нибудь монолитный лагерь.

Если указанная сцена приподнимает завесу над перспективами феодального бунта, то последующие эпизоды, рисующие приближение битвы при Шрусбери и самую битву, полностью раскрывают последствия разобщенности феодалов. Здесь опять следует выделить детали, которые на первый взгляд могут показаться незначительными, но которые на самом деле несут большую идейную нагрузку, помогая Шекспиру воплотить в художественной форме основную мысль его исторической концепции — мысль о том, что отсутствие единства в лагере феодалов является трагически неотвратимой предпосылкой их поражения.

В этом отношении особенно показательна 1 сцена IV действия, где Хотспер одно за другим получает известия о том, что обещанные ему подкрепления не примут участия в сращении. Первое извещение приходит от родного отца, который, вместо того чтобы прибыть на битву или хотя бы прислать войска, отделывается письмом о своей болезни. Это письмо позволяет зрителю лишь догадываться об истинных причинах поведения Нортумберленда, хоть и наталкивает на мысль о том, что он предал сына и брата. Вторая часть «Генриха IV» уточняет причины отсутствия Нортумберленда. Уже в прологе Шекспир подчеркивает, что Нортумберленд прячется в замке, симулируя болезнь (lies crafty-sick). Еще более открыто поведение Нортумберленда характеризуется словами вдовы Хотспера во II акте, где она прямо говорит о том, что отец нарушил слово и погубил своего сына.

Интересно отметить, что у Холиншеда нет никаких намеков на действительную или мнимую болезнь Нортумберленда. Мотив притворной болезни старшего Перси, не встречающийся в такой форме ни в одном из шекспировских источников, видимо, введен Шекспиром специально с целью показать непрочность союза мятежных феодалов, в котором эгоистические чувства оказываются сильнее даже кровнородственных связей.

Не менее показательно отступление от источников, которое Шекспир допускает в той же сцене, рассказывая об измене Глендаура. У Холиншеда относительно участия валлийцев в битве при Шрусбери говорится совершенно ясно: «Также и валлийцы, которые до этого скрывались в лесах, горах и болотах, услышав о готовящейся битве, пришли на помощь Перси и своим мужеством укрепили дух уставших воинов»³⁹. Шекспир же устами Вернона в той же 1 сцене IV действия сообщает, что Глендаур не может собрать своих сил в течение ближайших двух недель — другими словами, что он совершает предательство, аналогичное предательству Нортумберленда.

Наконец, красноречиво и поведение Вустера перед битвой. В 3 сцене IV действия он вместе с Верноном убеждает Хотспера не вступать в битву с королем до тех пор, пока не прибудут подкрепления. Казалось бы, он лучше других отдает себе отчет в реальном соотношении сил и более других заинтересован в победе общего дела заговорщиков. Но вот в 1 сцене V действия он отправляется с посольством к королю, который обещает мятежникам прощение в случае их капитуляции, а принц Генрих предлагает решить спор поединком между ним и Хотспером. И тем не менее Вустер решает скрыть от Хотспера предложение о мире. С одной стороны, он не полагается на честное слово короля, а с другой рассчитывает спасти свою жизнь, толкнув Хотспера на бой; он допускает возможность, что Хотспер будет прощен, но ему, как тайному инициатору заговора, не избежать возмездия:

Поступок Гарри может быть забыт...
. . . . . . . . . . . . . . .
Его грехи все на меня падут
И на отца: его мы воспитали,
И, раз его испорченность от нас,
Мы, как источник зла, за все заплатим.

Опять-таки здесь следует подчеркнуть, что в источниках нет никаких объяснений поступка Вустера; оно целиком принадлежит Шекспиру и развивает его основную мысль о том, что для феодалов их личные интересы выше интересов совместного дела.

И поэтому, когда Хотспер перед боем произносит полные гордого трагизма слова:

Идемте, смотр войскам дадим скорей;
День судный близится, — умрем бодрей —

то зритель, видевший, как неотвратимо разваливается коалиция феодалов, воспринимает эти слова как признание мятежниками своей обреченности.

Можно ли считать случайными эти отступления Шекспира от источников — отступления, посвященные доказательству одной и той же мысли о внутренней разобщенности феодалов как основной черте феодального заговора? Конечно, нет. Всей логикой развития событий в обеих частях «Генриха IV» Шекспир показывает, что раздробленность в действиях феодалов не является случайностью, а неизбежно вытекает из самого характера побудительных мотивов, руководящих мятежниками и определяемых эгоистической сущностью их стремлений. Благодаря этому Шекспиру удается показать, что разобщенность феодалов — это историческая закономерность, возникающая в ходе реакционного бунта, закономерность, делающая неотвратимой гибель феодалов в столкновении с силами, так или иначе выступающими за создание национального государства. В этом состоит важнейший элемент исторической концепции Шекспира; для его художественного воплощения Шекспир и вносит в пьесы ряд отступлений и дополнений по сравнению с источниками.

Означает ли сказанное выше, что Шекспир считал обреченным на поражение любое выступление взбунтовавшихся феодалов против короля в любой исторической ситуации? Вовсе нет. Победа Болингброка над Ричардом II доказывает, что в определенных условиях феодалы могут на некоторое — пусть очень короткое — время объединиться и свергнуть короля. Но для такой победы нужно, чтобы сам король своей антинациональной политикой настроил против себя все круги общества — и феодалов, и народ.

Последнее обстоятельство имеет особенно важное значение для понимания концепции Шекспира. В «Генрихе IV» Шекспир неоднократно — прямо и косвенно — обращается к вопросу о взаимоотношениях феодальных бунтовщиков и народа, и каждый раз дает один и тот же ответ о невозможности союза между феодалами и народом.

Так, король обвиняет мятежников в том, что они используют демагогические лозунги для привлечения на свою сторону народа (V, 1), причем он специально подчеркивает стремление заговорщиков собрать под свои знамена беднейшую, недовольную своим положением часть народа (poor discontents, muddy beggars).

Но особенно интересно отношение самих мятежников к массе своего войска, в которую в то время входили не только рядовые воины, но и мелкое рыцарство, и все те, кому были «пожалованы ливреи» титулованных лордов. Полнее всего это отношение раскрывается в реплике Вустера, узнавшего о том, что Нортумберленд отказался присоединиться к сыну. Наиболее опасное следствие этого события Вустер видит даже не в фактическом ослаблении войска бунтовщиков, а в том, что поведение Нортумберленда может приподнять завесу над истинными целями заговора, которые заговорщики предпочитают скрывать от армии:

Вы знаете: оружье поднимая,
Должны мы устранить пытливость мысли
И вое отверстия заткнуть и щели,
Чтоб глаз рассудка нас не подстерег.

Из этой реплики следует, что раздумье над целями мятежа, а тем более строгое, близкое к юридическому рассмотрение их (strict arbitrement) представляет для заговорщиков опасность, и они должны стремиться к тому, чтобы закрыть все щели, через которые «взгляд разума» мог бы проникнуть в сущность их предприятия.

Но чьего взгляда опасается Вустер? Главари восстания полностью отдают себе отчет в характере бунта. Значит, опасность представляет прозрение более широкого, демократического круга людей, вовлеченных в восстание, но не понимающих его истинного характера.

Во второй части Шекспир устами заговорщиков еще более четко излагает свой взгляд на отношение народа к феодальному восстанию. Так, объясняя Нортумберленду причины гибели его сына, Мортон прямо говорит о том, что Хотспер погиб потому, что самое слово «мятеж» (rebellion) подорвало силы тех, кто поддерживал взбунтовавшихся лордов, заморозило их дух, лишило их какой-либо убежденности (I, 1). Тезис о том, что понятие мятежа не может вдохновить сражающихся и создать необходимое для вооруженной силы моральное единство, в дальнейшем блестяще подтверждается в действии, когда армия мятежников, узнав о прекращении военных действий, моментально с ликованием разбегается.

Именно поэтому, организуя новое выступление против короля, Мортон приветствует участие в нем архиепископа, который должен дать религиозную санкцию мятежу и тем способствовать моральному сплочению армии:

      Теперь же
Архиепископ освятил мятеж:
Святым и праведным его считают,
И увлекает он и дух и тело.

В этом высказывании особенно интересно замечание Мортона о епископе: «Полагают, что он искренен и свят в своих мыслях». Оно показывает, что сами заговорщики вовсе не питают иллюзий относительно святости замыслов архиепископа; лорды лишь надеются, что вера простых людей в искренность духовного пастыря, который на деле не отличается от остальных бунтующих феодалов, поможет скрыть от армии истинный характер выступления. Таким образом, Шекспир совершенно отчетливо придерживается мнения, что в ситуации, когда феодальные мятежники выступают против короля, выполняющего централизаторскую миссию, союз между этими мятежниками и народом невозможен.

Итак, по мысли Шекспира, полное отсутствие у феодальных мятежников государственной и патриотической идеи, которая вытеснена сепаратистскими устремлениями, раздробленность сил феодальной оппозиции, с необходимостью вытекающая из своекорыстной идеологии феодалов, невозможность идейно сплотить армию под знаменем феодального бунта — вот те обстоятельства, которые делают исторически неизбежным поражение этого мятежа. В этом нельзя не видеть проявления глубокой исторической концепции Шекспира-мыслителя, познавшего и изобразившего основные закономерности развития позднесредневекового общества.

Совершенно естественно, что историзм Шекспира проявился с особой силой именно в изображении лагеря феодальной анархии. В новое время, к которому принадлежал Шекспир, абсолютизм окончательно сломил сопротивление феодалов и без особого труда расправлялся с анахроническими выступлениями аристократов против королевской власти, каким, например, была попытка восстания Эссекса. Феодальный бунт, немногим более столетия до того терзавший Англию, отошел в прошлое. Размышляя с позиций человека нового времени о феодальном бунте — типично средневековом явлении, историческое развитие которого можно было проследить от начала до конца, — Шекспир и пришел к замечательным историческим обобщениям, нашедшим адекватную художественную форму в его хрониках.

Так же совершенно естественно, что основные противоречия Шекспира — художника и мыслителя — в «Генрихе IV» и еще более в «Генрихе V» проявляются при изображении королевского лагеря. Каким бы гениальным человеком ни был Шекспир, он был сыном своего времени. А в его время абсолютная монархия, одним из этапов становления которой явился период правления Генриха IV и Генриха V, еще не выполнила своей исторической миссии. Английская действительность еще не могла дать Шекспиру законченной перспективы развития абсолютизма, и поэтому здесь историческая концепция неизбежно дополнялась элементами политической мечты и этических построений.

Однако противоречия в отношении Шекспира к королевской власти и в изображении королей и королевского лагеря в хрониках — тема отдельного исследования. В данной же статье мы хотели лишь показать, что при воссоздании картин из английской истории средних веков Шекспир руководствовался вполне определенной концепцией, свидетельствующей о том, что он, как представитель нового времени, глубоко понимал важнейшую закономерность позднего средневековья — неотвратимость победы абсолютной монархии над феодальным сепаратизмом.

Примечания

1. В.И. Ленин. Сочинения, т. 39, стр. 67.

2. F. Alexander. A Note on Falstaff. — «Psychoanalytic Quarterly», 1939, vol. II, p. 601.

3. M.B. Mroz. Divine Vengeance. Washington, 1941.

4. J. Dover Wilson. The Fortunes of Falstaff. London, 1944.

5. L.B. Campbell. Shakespeare's «Histories»: Mirrors of Elizabethan Policy. San-Marino, Calif., 1947, p. 238.

6. Ibid., p. 125.

7. S.L. Bethell. Shakespeare and the Popular Dramatic Tradition. London, 1944, p. 46.

8. Ibid., p. 69.

9. Ibid., p. 47.

10. A. Nicoll. Shakespeare. London, 1952, p. 50.

11. А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. VII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 178.

12. В.Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. V. М., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 496.

13. Н.А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. II. М., Гослитиздат, 1935, стр. 325.

14. А.А. Смирнов. Творчество Шекспира. Л., 1934, стр. 103.

15. И. Вердман. Исторические драмы Шекспира. — В кн.: «Шекспировский сборник. 1958». М., 1959, стр. 90.

16. Там же.

17. Там же, стр. 86.

18. «Sir Philip Sidney's Astrophel and Stella und Defence of Poesie». Halle a. S., 1889. p. 81.

19. Ibid., p. 78.

20. «К изучению истории. Сборник». М., 1938, стр. 25.

21. «История средних веков», т. I. М., 1952, стр. 7.

22. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 728.

23. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 507.

24. Там же, стр. 345.

25. У. Шекспир. Полное собрание сочинений, т. 8. М., 1960, стр. 551.

26. Там же, стр. 555.

27. Там же, стр. 557.

28. Там же.

29. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 415.

30. К. Маркс с и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 143.

31. «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», т. VI. М., 1939, стр. 401.

32. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 7, стр. 394.

33. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 411.

34. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 10, стр. 431.

35. См. «Архив К. Маркса и Ф. Энгельса», т. VI. М., 1939, стр. 307.

36. И. Макиавелли. Князь. Собрание сочинений, т. I. М.—Л., 1934, стр. 215.

37. Цит. по кн.: «Holinshed's Chronicle as used in Shakespeare's plays». Ed by A. and J. Nicoli. London, 1955, p. 113.

38. В.Г. Белинский. Полное собрание сочинений, т. XII. М., 1956, стр. 54.

39. Цит. по кн.: «Holinshed's Cronicle as used in Chakespeare's plays». Ed. by A. and J. Nicoli. London, 1955, p. 60.