Глава 38

— Смена карьеры: развлекать не толпу, а благородного господина!

Я готов был к переменам. В начале театрального сезона злополучного 92-го года кое-кто постучал в мою дверь.

— Господин Шекспир? — произнес посетитель. — Я представляю даму, чье имя вы в скором времени узнаете, а кроме нее сэра Уильяма Сесила (он же лорд Бергли), лорда-канцлера королевства, и, таким образом, саму ее величество королеву. Вы не могли бы уделить мне немного внимания?

Я слушал его внимательно. Внутри у меня все сжалось. То, что он принадлежал к благородному сословию, я понял еще до того, как заметил унизанные кольцами пальцы, а также воротник и кружевные манжеты, расшитые жемчугом, но его слова заставили меня заволноваться. Мой посетитель улыбнулся и твердо положил мне руку на плечо, то ли желая меня успокоить, то ли приказывая присесть. На нем были очень дорогие перчатки.

— Не стоит так тревожиться. Просто выслушайте меня, Уилл. Можно мне вас так величать? Видите ли, дело совсем простое. Я знаком с одним молодым человеком, который в настоящий момент чувствует себя нерасположенным жениться. Само собой разумеется, девятнадцатилетний мужчина не желает стеснять себя узами священного брака. Естественно и то, что до того, как он остепенится и войдет в управление своими поместьями, ему хотелось бы пожить для себя. Ведь всем известно, что, несмотря на свои безусловные преимущества, священный брак все же имеет некоторые недостатки. Но в данном случае речь идет о молодом Генри Ризли (третьем графе Саутгемптонском и бароне Титчфилдском). Его отец умер двенадцать лет назад, и, пока молодой Генри не исполнит свой долг и не произведет на свет наследника, четвертого графа не предвидится. А юридически это возможно только в законном браке. Как понимаете, незаконнорожденные не в счет.

— Но, позвольте, какое это имеет отношение ко мне?

— Я вижу, господин Шекспир, вы внимательно меня слушаете, а посему позвольте мне объяснить...

Вот так все и началось.

Так в мою жизнь вошел, подобно чуме, ворвавшейся в Лондон, Генри Ризли: по-женски красивый, самовлюбленный, честолюбивый, известный и богатый, баснословно богатый — в недалеком будущем, когда вступит в наследование. Парень без красотки — Генри Ризли.

Мне послышалось, что придворный посланец произносил его фамилию «Рислей», с пренебрежением подчеркивая свистящий звук, хотя носитель этого имени склонен был произносить его «Расли» — предпочтение, которое, вероятно, выдавало его тщеславие. А для поэта, зачарованного игрой слов и звуков, это было удачной поэтической находкой: «чтоб роза красоты цвела из года в год».

— Ты зашифровал его имя!

Мой юный Гарри и в самом деле был красив, как роза.

Его грубоватый подростковый юмор придавал ему особое очарование. Он пообещал, что мне больше не придется расшаркиваться и кланяться никому, кроме него, и что я больше не буду нуждаться в деньгах, и, несмотря на шутливый тон, в этом он был серьезен и сдержал свое слово.

Сам себя он называл «Генрих Третий».

— Насколько он был тебя младше?

На десять лет, он был 73-го года. У его отца были две опасные наклонности: католичество и гомосексуализм, он отсидел в тюрьме за участие в восстании 69-го года аристократов-католиков из северных графств и умер молодым при загадочных обстоятельствах. Возможно, не таких уж и загадочных, учитывая, что он когда-то помогал Кампиону. Он завещал огромную сумму денег некоему Томасу Димоку, простому слуге (злые языки болтали, что он прислуживал своему хозяину весьма определенным способом).

— Вот и я о том же — ни в коем случае нельзя вносить в завещание слуг!

После смерти отца жизнь маленького Гарри круто изменилась. Его взял на попечение Бергли, а он ничего не делал просто так.

— Бедняжка Генри!

Бедный богатый мальчик. В восемь лет он остался без отца, в двенадцать поступил в колледж, закончил его в шестнадцать. Бергли отдал его учиться в Кембридж, в тот же колледж Святого Иоанна, где когда-то учился сам. Колледж кишел стихотворцами и мужеложцами. Оттуда он прямиком направился завершать образование в Грейс-Инн, где в то время преподавал Фрэнсис Бэкон. Генри изучал юриспруденцию. Предполагалось, что по окончании Грейс-Инн он немедленно женится: так сказать, быстро зашагает к жертвенному алтарю.

— Из Бергли мог бы получиться неплохой палач.

Он им и был. Естественно, он мечтал, чтобы Генри женился на его внучке, леди Элизабет де Вер. Ее мать, любимая дочь Бергли, рано умерла, а отец, своенравный Эдвард де Вер (семнадцатый граф Оксфордский), пустил по миру свои имения и промотал состояние. Брак с Саутгемптоном должен был стать ее утешительным призом. Внучка Бергли, леди Элизабет, была не какой-нибудь молоденькой придворной шлюшкой, которую можно было прижать к обитой гобеленом стене. Де Веры считали, что Саутгемптон должен был быть им признателен.

— А что он?

Никакой признательности у него и в помине не было. Бергли спланировал окрутить своего подопечного, как только тому исполнится семнадцать лет, а невесте пятнадцать. Мать Гарри была вне себя от радости: ведь ее сын породнится с семьей самого влиятельного в стране государственного деятеля. Вдобавок Саутгемптонам во что бы то ни стало нужно было обеспечить продолжение рода. Никаких сомнений не было: необходимо было родить четвертого графа Саутгемптона. Молодая кобылка поджидала молодого жеребца, а пока их обоих холили в конюшнях Бергли.

— Вероятно, отказ жениться дорого ему стоил.

Расплата была жестокой. Когда неблагодарный мальчишка заявил, что он не хочет жениться, по крайней мере пока, Бергли вышел из себя. Гарри нужно было время подумать — хотя бы год, а покуда он раздумывал, он намерен был радоваться жизни.

— Законное желание.

Законное, ведь у него фактически не было детства: он учился с трех лет, включая пять лет в университете, и прямо из колледжа — да в семейную жизнь?

— К черту женитьбу! Она для дураков.

Он хотел быть военным и шагать победным маршем за своим кумиром и идеалом мужества — отважным Робертом Девере...

— Это который граф Эссекс?

Сам Эссекс сделал блестящую партию, женившись на вдове сэра Филиппа Сидни, погибшего за четыре года до этого на полях сражений у Зютфена. Сэр Сидни олицетворял цвет английского рыцарства, увековеченный в военной славе и венке сонетов. Он завещал Эссексу свою саблю и супругу.

Эссекс отбыл во Францию во главе нормандской экспедиции в возрасте всего лишь двадцати четырех лет. Но стареющая королева Елизавета убедила Гарри остаться при дворе. Он не посмел ослушаться.

— Что до надежд в Нормандию поехать — эти планы нам положительно не по душе, и я прошу, раздумай и останься пред нами, здесь, под лаской наших глаз.

— Сударыня, всецело повинуюсь.

— Вот кроткий, подобающий ответ.

Его хандра рассеялась, хмурое выражение сошло с его лица.

— Но все же не разрешила уехать с Эссексом.

Когда она завела речь о его наследнике, он снова сдвинул брови.

— Нам не нужно, сударь, чтобы ваши семена просыпались в Нормандии. Интересы рода Саутгемптонов должны для вас быть превыше всего.

Вот почему передо мной сидел мой ранний гость в дорогих перчатках.

— Видите ли, Уилл, ее величество обеспокоена. Я здесь представляю графиню Саутгемптон, которая обратилась к лорду Бергли, лорд Бергли — к королеве, а ее величество к...

— Это приказ?

— Ну, скажем так: моя задача состоит в том, чтобы превращать желания в приказы, а приказы в свершившиеся факты. А посему нам хотелось бы, господин Шекспир (в данный момент я обращаюсь к вам как официальное лицо), употребить ваше перо на пользу нашего дела. Уверяю вас, вы об этом не пожалеете, не сомневайтесь — вам щедро заплатят.

— Так ты поэтому начал писать сонеты?

Не забегай вперед, Фрэнсис. Я понимал, что в тот момент мне нужно было заниматься чем-то помимо театра. Публика, когда-то толпившаяся у нашего входа, теперь заполняла собой чумные ямы. Театр опустел, мне нужен был покровитель. И вот он сам постучался в мою дверь. Высочайшие особы желали, чтобы я сочинил для юного графа что-нибудь, что отвлекло бы его от войны и натолкнуло бы на мысль о браке.

— Ты хочешь сказать, что «Венера и Адонис» обязаны своим появлением политическим интригам?

И денежным соображениям тоже. Деньги и политика — влиятельные рычаги, особенно когда у тебя нет денег и в политике ты ноль.

— Не понимаю, что они имеют общего с твоим искусством.

В поэме юный герой не внемлет голосу любви, поддается порыву действовать — и погибает, пронзенный клыком дикого кабана. Клык оказывается сильнее любви, и этот клык можно назвать чумой войны, просто чумой и даже, если угодно, просто клыком. Потому что, несмотря на всю свою красоту, Адонис не оставил копии себя на восхищение потомкам.

Погибни он — с ним красота умрет, а смерть ее ночь хаоса вернет.

— Но ведь ты уговаривал его сделать то, чему он так яростно сопротивлялся, — жениться!

Меня попросили — нет, мне приказали — польстить графу и убедить его сделать то, чего он делать не хотел. Я опасался, что, скорее всего, он даст гневный отпор начинающему поэту-деревенщине, вставшему на сторону Бергли. Мне нужно было завоевывать друзей, а не наживать врагов, и настроить против себя такого театрала, как граф Саутгемптон, в то время, когда театр был в глубочайшем упадке, казалось крайне неосмотрительным.

Но у меня был заказ, и я должен был его выполнить. Я привел доводы в защиту любви и против военной службы, к удовольствию его матери и покровителя и одобрению ее величества.

— Ему понравилось?

Как пчеле цветочный нектар. Он пропустил мимо ушей аллегорию, был польщен посвящением и щедро мне заплатил. А его мать втайне заплатила еще щедрее. Возможно, королева тоже вошла в долю, и даже старик Бергли распахнул свой кошелек, из которого наверняка выпорхнула не одна моль. Для меня это была тайна, покрытая мраком, и когда господин в перчатках нанес мне повторный визит, он принес мне свои извинения. А когда на стол лег увесистый кошелек, в серебристом звоне монет я услышал звонкое звучание рифмованных слов — за месяц я заработал больше, чем в театре за целый год, и явно преуспел там, где другие до меня (включая Нэша) потерпели неудачу. Сочинять для богачей было тоже своего рода актерской игрой, только более прибыльной. «Благодарю тебя, Боже, за чуму», — думал я, она меня не только пощадила, но и вознесла.

— Счастливчик Уилл.

Однако этим дело не закончилось. Я сделался своим человеком в доме Гарри и занял пост устроителя развлечений в Холборне и Титчфилде, где безбедно пережил чумные времена, став его наставником, собеседником и другом. Пока театры пустовали, у меня в распоряжении был целый частный театр, популярный в саутгемптоновском кругу.

Я написал для них «Бесплодные усилия любви» и «Укрощение строптивой» и задумал «Венецианского купца» и «Ромео и Джульетту». Для них я сочинил «Двух веронцев», где описал холостяцкую дружбу с ее достоинствами и недостатками в сравнении с романтической любовью мужчины к женщине. Благодаря Гарри я сделался известен при дворе. Я высоко поднялся на колесе фортуны и парил, как мыльный пузырь, в зачумленном лондонском воздухе. У меня и в мыслях не было, что сцена для предательства уже была приготовлена. Мне казалось, настали золотые времена.