Глава 70

О моя бедная Джудит.

— Дело серьезное. Дай-ка я проверю, что мы там написали — нет ли там лазеек.

Их нет. Но сердце разрывается на части, когда я наказываю за этот неблагоразумный брак ее — Бог свидетель, Квини сам по себе уже наказание. Но у меня нет другого способа. Я не хочу допустить Квини к наследству.

— И ей-богу, в завещании он даже не упомянут: супруг, за которым она будет замужем — теперь понятно.

Единственное признание мною его существования — намек, из которого легко понять, что через три года она может быть замужем за кем-то другим. И если повезет, то этого кретина не будет в живых. Я от него так и не получил земли на сто фунтов по условию брачного контракта. А посему то, на что надеялся гнусный золотоискатель, женясь на дочке Шекспира, потеряло законную силу: он не получит и пенса.

— Из январского черновика ты исключил слово «зять».

Боже мой, как невыносимо называть его подобным образом! Я дал ему понять, что он мне не сын. Все остальное, надеюсь, тоже понятно, Фрэнсис?

Как божий день. Сто пятьдесят фунтов — в руки Джудит, из которых сто — наследство и еще пятьдесят — на случай, если Квини заплатит сто фунтов долга по брачному договору. В противном случае она получит лишь процент, а если у них будут дети, когда она умрет, они унаследуют капитал.

— Таким образом, Квини не получит ни гроша.

Главное — не перегнуть палку, иначе я рискую ввергнуть мою кровь и плоть в нищету. Напомни, Фрэнсис, оставил ли я ей блюдо в январской копии завещания?

— Теперь его получит Элизабет, а Джудит — только серебряное с позолотой. И все.

Прискорбно. Выскочила замуж вопреки моему желанию, да еще за такого негодяя. Ничего не попишешь. Они ранили меня в самое сердце.

Что-то еще? Вот что. Ты знаешь, что мой свояк, шляпный мастер Харт, при смерти. Дочь его умерла, и у него осталось три сына. Кроме детей ему больше нечем похвалиться. Но речь не об этом. За двенадцать пенсов ренты в год Джоан может жить в доме на Хенли-стрит до конца своей жизни. Двадцать фунтов стерлингов и всю мою одежду — Джоан, да? А деньги — ее мальчикам. Уильяму, Майклу, и я так и не вспомнил, как зовут третьего. Я не в себе. И десять фунтов — бедноте.

— Двух фунтов вполне бы хватило. Даже пять — щедро.

Какая разница? Я все-таки чего-то достиг в этой жизни, и когда-то я тоже был беден.

— В конце жизни людям нравится быть бедными — назад к наготе, раздать все, что нажил.

Да, раздать тому, кому хочешь, кому это действительно необходимо. Чем еще осталось распорядиться, Фрэнсис? Прости мне мой уставший мозг — он туманится, но я еще хорошо помню даты. Мы кольца для моих товарищей упомянули?

— Так точно.

Добавь-ка набожного католика Уилла Рейнолдса и Энтони Нэша, он взял на откуп мою десятину, а также Джона Нэша — двадцать шесть шиллингов и восемь пенсов каждому, и то же Гамлету Садлеру — Гамлет, Хамнет — сколько раз я писал это слово, произносил это имя ! — и моему крестнику, Уильяму Уокеру, — нет, ему двадцать шиллингов. И пять фунтов Томасу Расселу...

— Постой-ка.

И не забудь про себя, Фрэнсис.

— Ну, в этом нет необходимости...

Помимо оплаты за твой труд, конечно же. Дружбы ради, Фрэнсис, дружбы ради.

— Ну...

Нет, ты уж запиши. И Фрэнсису Коллинзу из города Уорик...

— Куда я надеюсь добраться до наступления темноты...

...в графстве Уорик, дворянину — ты же дворянин, Фрэнсис...

— И?

Тринадцать фунтов шесть шиллингов и восемь пенсов...

— Это очень щедро, старина.

...которые должны быть выплачены в течение одного года после моей смерти. Если хочешь, можно ускорить выплату.

— Не нужно спешки, Уилл. Не торопи смерть...

Сюзанна точно обеспечена?

— Она не в проигрыше. Этот дом со всей утварью, два дома на Хенли-стрит, Гейтхаус в Блэкфрайерсе, земли за пределами Стрэтфорда и все остальные земли и владения станут майоратом ее старшего сына, если он у нее родится, и, уповая на милость всех святых, это произойдет. Майорат будет переходить от сына к сыну — и так семь раз, как ты указал, а если никто из ее отпрысков не выживет, он перейдет к внукам Джудит, если она переживет всех своих сыновей. Мы всё предусмотрели. Ты сделал все, что мог.

Состояние останется в целости и будет передаваться от одного ее сына к другому — и так семь раз.

— А дальше к сыновьям ее дочери, твоим внукам, и дальше к детям сыновей.

При условии, что они законнорожденные. Запомни, Фрэнсис, два условия: они должны быть законными и мужского пола. Наследование должно осуществляться по праву.

— Ты все еще думаешь о своем мальчике.

Мысль о нем меня не отпускает. Где-то в роду должен же быть сын, должен быть, должен быть!

— Ты сделал все, что мог.

А что я сделал? Зачем мы пишем завещания? Пытаемся изменить прошлое и повлиять на будущее. Хотим возместить утраты, положить конец горестям и сохранить нажитое в мире, который уже больше нам не принадлежит. А надо бы понять и примириться с тем, что будущее мертвых не касается и завтра им не принадлежит. Ложе смерти больше, чем любое другое место, преподает нам этот последний урок, только мы ничему не учимся. Ведь что такое завещание? Рука мертвеца, восстающая из могилы и указывающая вам путь, последняя попытка обмануть смерть, продолжить жить и влиять на жизнь тех, кого мы больше всего любим и ненавидим. Поэтому церкви, которая ошельмовала мою дочь, ничего не достанется и ни один Хэтэвэй не получит и гроша.

В ход идет все — даже кровать.

— Какая кровать?

А, я забыл. Запиши-ка, Фрэнсис. Также даю и завещаю жене моей мою вторую лучшую кровать с принадлежащей ей утварью.

— И все?

Да.

— Но зачем?

Тебе лично о чем это говорит?

— Ничего, как любому другому человеку. И Энн это тоже ничего не скажет. Кровати не разговаривают.

А эта — скажет. Это говорящая кровать. Вот только о чем она говорит? о любви? о воспоминаниях супружеского блаженства? как ты думаешь, Фрэнсис?

— Я знал людей, которые неохотно завещали кровати своим вдовам, гоня прочь саму мысль о том, что она будет спать с другим мужчиной в той же самой кровати, что и с первым мужем.

И вновь упасть в объятия другого не все ль равно, что свесть в могилу снова того, кто умер уже раз?

— Но Энн уже за шестьдесят.

Да и что мне за дело? Нет, наша кровать мало что значила для меня, и, думаю, для нее тоже ничего не значит, постель, в которой мы наконец спим вместе, как две замороженные рыбины. Пусть она будет своего рода извинением за то, что большую часть нашей семейной жизни мы не делили ту постель, насмешливым поцелуем после долгих лет соломенного вдовства, рукой долго отсутствовавшего мужа, протянутой многострадальной супруге. Признание тридцати пяти лет холодности и угасания. Или намеком мертвеца на то, что в других местах я находил кровати помягче, женщин подостойней, больше близости и доверия и любовь почище. Если б только это было правдой, Фрэнсис! Но, может быть, хоть это убьет в ней желание разделить со мной мое последнее ложе, ложе праха. Ведь я ж не Джон Донн. Я не хочу в могиле «яркой пряди, кольцом обвивающей мое запястье». И вообще, та двуспальная кровать принадлежит ей, она привезла ее с собой из Шоттери. Я всего лишь отдаю ей то, что по праву ее, оставляю ей ее собственность, часть ее вдовьего наследства и положения старшей дамы в доме. Сюзанна проследит за этим. Об Энн позаботятся Холлы, и она ни в чем не будет нуждаться. Не вижу в этом никакой жестокости.

— Это даже не жестокость.

Всего лишь равнодушие — ты это имеешь в виду?

Это вопрос не холодности, это вопрос закона. То, что о ней позаботятся Холлы, — дело семейное. Но с точки зрения закона упоминанием конкретного предмета — вот этой самой кровати — завещатель отказывает вдове в обычной трети совместно нажитого за годы супружеской жизни имущества, другими словами лишает ее наследства. Я тебя прямо спрашиваю: ты это имеешь в виду? Что стоит за этим пунктом завещания?

Ничего подобного, Фрэнсис, и я не об этом тебя спрашивал. Я спросил, считаешь ли ты этот пункт безразличием с моей стороны?

— У меня имеется опыт в таких делах, и я знаю, как другие люди выражают волю в завещаниях: быть похороненным рядом со своей возлюбленной женой — моей дорогой Ребеккой, моей нежной Маргарет, да ты и сам знаешь: моя верная и любящая — и имя. А ты, Уилл, даже ни разу не упоминаешь ее по имени, в январском черновике она вообще никак не названа, да и в этом завещании она, как Квини, безымянна. Не пора ли исправить это упущение? Ни любви, ни теплоты, ни одного напоминания, ни малейшего подарка на память, ни кольца, ни любящего слова — ничего.

Но посмотри, Фрэнсис, в этом документе нет выражений чувств, признаний в любви — ни к кому, по крайней мере на словах. Лишь слова на службе закона. Это ведь последняя воля, а не «Король Лир». И вовсе не значит, что за словами нет эмоций. Напротив, здесь уйма сентиментальности, упрятанной между строк, за декорациями и персонажами. Мы провели за завещанием весь день, и в каждом пункте — чувство, только я не выставляю его напоказ. Ты же меня знаешь, Фрэнсис. Кольцо Бербиджу, блюдо дочери, кровать жене, то есть вдове — тут тебе и радость, и гнев, и разочарование, и товарищество, и чувство вины — весь документ пронизан ими. Ты думаешь, он не раскрывает нежных чувств к моей плоти и крови? Напротив — он красноречив, ведь я завещаю им все.

— Это не сразу бросается в глаза. Ты ведь с самого начала сказал, что завещание должно быть ясным и недвусмысленным, никакой неоднозначности, как в пьесах. А теперь оказывается, что, несмотря на намерения, и здесь то же самое.

Может, ты и прав, Фрэнсис, возможно, и в этом документе есть своя маленькая драма. Не в том, что я написал, ав том, о чем я умолчал. Он красноречиво говорит об аде навязанной женитьбы. И в моих пьесах можно найти отсутствующих жен, жен, которыми пренебрегают, жен, вычеркнутых из жизни мужей, несовместимых возлюбленных, женившихся в спешке, слишком молодыми, и узлы девственности, развязанные слишком скоро.

— Ты намеренно отклоняешься от сути вопроса. А кровать...

Ах, если бы я мог завещать ей шоттерийские поля, чтобы она побродила по ним еще раз и вспомнила времена, когда юный Уилл Шекспир был без памяти влюблен в Энн Хэтэвэй, которая была для него всем. Но наша семейная жизнь прошла порознь, и мы возобновили наше холодное знакомство перед лицом смерти, которая нас вскоре разлучит. Зловещие предзнаменования, письмена на стенах, гласящие — дни твои сочтены, окружают меня повсюду. Я один в лучшей кровати в доме. И нечего добавить — только поставить подпись.

— В свидетельство сего я приложил к сему мою руку (и печать). Нам придется изготовить новую печать, а пока оставим «руку», кольцо свое ты потерял. Числа и года вышеозначенного, 25 марта в лето Господне 1616-е.

О! И моя шпага, я забыл про свою шпагу — один из Коумов когда-то завещал мне немного денег. Пусть Томас Коум возьмет мою шпагу. Она должна была достаться моему нежному мальчику Хамнету... У меня ведь был сын, Фрэнсис, пока его не поглотили тени...

— Отдохни.

Потом. Дай-ка мне документ, дружище. Три листа? Необходимо заверить каждый. Очень хорошо. Два слабых усилия, ты уж прости, последний нужно предварить словами — мной, Уильямом Шекспиром. Вот так. Умничка Уильям, как говорила когда-то мама, — написано твердо и разборчиво. Но силы на исходе, и имя оказалось скомкано в корявую паучью закорючку.