Небольшая революция в доме Шекспира

Снова я в Стратфорде — большое спасибо Британскому Совету. Слушаю доклады на конференции шекспироведов, смотрю спектакли на всех трех сценах Королевского Шекспировского театра. Доклады полны учености, постановки Шекспира сделаны крепко, на совесть, в меру новы, в меру традиционны. Все идет как обычно, как два года или сто лет назад. Российское сердце не может не радоваться этому величественному постоянству, спокойному дыханию уверенной в себе жизни. Ничего иного и не ждешь от Британии.

Кто бы мог подумать, что главную неожиданность приготовили путешественникам в том месте, которому сама природа вещей предназначила быть символом английской традиции, вещественным доказательством ее неизменности.

Те, кто прежде приезжал в шекспировский город и бывал в домике на Хенли-стрит, где родился Бард, все равно непременно приходят сюда, чтобы еще раз пройтись по низким темноватым комнатам, взглянуть на белые известковые стены, пересеченные вкривь и вкось темными фахверковыми балками и в меру отпущенной им фантазии рисовать перед собой картины детства и юности Шекспира.

Знакомый всему миру интерьер, а с ним и вся атмосфера шекспировского дома теперь совершенно преобразились. Произошло это совсем недавно, несколько месяцев назад. Стены жилых комнат оказались сверху донизу обиты пестрой тканью с крупными рисунками, изображающими диковинных птиц, яркие цветы и деревья. Вы скажете — подумаешь, декор в доме поменяли, что за мелочь, какие пустяки! Нет, здесь, в священной обители британского духа, это вовсе не пустяки, но что-то вроде революции.

Будьте покойны, этот переворот в стратфордском святилище — не авантюра какого-нибудь смельчака музейщика, он совершен в итоге долгих дискуссий, каждая новая деталь опирается на данные последних исследований. Можно быть уверенным, что дом стратфордского перчаточника и городского головы Джона Шекспира выглядел в 1564 году именно так, как стал выглядеть этой весной. Но странное дело, вы никак не можете отделаться от ощущения какой-то недостоверности, не можете, как бы вы этого ни хотели, хоть на миг забыть, что перед вами — свеженький новодел или в лучшем случае прерафаэлитская стилизация в духе Уильяма Морриса.

Шекспировский дом, каким его видели долгие поколения туристов, ученых, актеров, таким и сохранился в культурной памяти англичан и всего человечества и с течением веков приобрел свойство не подлежащей сомнению подлинности.

Как было сказано во времена Шекспира, Истина — дочь Времени.

Очищенное от вековой копоти здание парижского Нотр-Дам теряет аромат подлинности и начинает казаться новейшей американской копией европейского шедевра, гостем из Диснейленда. И сколько бы вы ни убеждали себя, что первостроители собора и жители средневекового Парижа видели его именно таким, каков он сейчас, и что пыль и грязь появлялись на фасаде с течением столетий, что-то в вас не хочет с этим примириться. С утратой патины, покрывающей старинную вещь, улетучивается ее обаяние, исчезает чувство ее удаленности во времени. Даже если эта патина не более, чем многолетняя грязь.

Представьте себе, что реставраторы восстановили краски, изначально покрывавшие античные статуи, и вы увидели Венеру Милосскую окрашенной в телесный розовый цвет и с вставленными в глазницы искусственными глазами. Никакие ссылки на исторические источники тут не помогут — вы будете возмущены святотатством и ваше эстетическое чувство будет оскорблено представшим перед вами безвкусным китчем — ведь ваши вкусы, как и вкусы ваших предков со времен Возрождения, были сформированы мраморной белизной статуй, и вам дела нет до того, что с них всего лишь слезла краска.

Что-то в этом роде недавно сделали с Сикстинской капеллой. Применив сложнейшие химические методы, потускневшим от времени краскам возвратили их первоначальную интенсивность, и фрески Микеланджело стали резать глаза кричаще яркими тонами, навсегда утратив благородное «сфумато», а вместе с ним и дух укоренности в столетиях.

Вопрос в том, что считать подлинником — то, каким памятник культуры, будь то дом, картина или пьеса, видели свидетели его явления на свет, или то, чем он сделался, каким стал восприниматься в движущемся историческом времени. Но не будем блуждать в теоретических дебрях проблемы «растущего смысла», оставим это герменевтикам. Скажу просто: мне жаль, что хранителям стратфордского дома изменил добрый британский консерватизм и они решились поставить историческую истину выше исторической традиции.

Впрочем, мне есть что самому себе возразить. Как писал Оскар Уайльд в заключении одной своей статьи: «я никак не могу согласиться со сказанным мною выше». Люди в конце концов привыкнут к веселой пестроте стратфордских гобеленов точно так же, как они когда-то привыкли к строгости прежних стен. Время породит новую истину. Она будет казаться самоочевидной — пока не откопают еще какие-нибудь бесспорные исторические документы, и они еще раз изменят, пересоздадут образ прошлого. И снова людям жаль будет расставаться с привычкой, которая, как сказал наш классик, есть замена счастью. Но что делать — приходится. И теперь придется.

Никакие, однако, рассуждения не могут избавить от чувства маленькой, но важной потери. Напрасно, ах, напрасно они это сделали!