Великое дело — контекст

Издательство «Колибри» выпустило перевод новейшей биографии Шекспира, написанной Питером Акройдом, знаменитым бытописателем старого Лондона, автором чудесной книги о Темзе как национальном символе Британии и многих других исторических сочинений, столь же занятных, сколь и поучительных. Взятые вместе, они составляют не просто серию физиологических очерков частного быта англичан четырех прошедших столетий — от елизаветинских времен до викторианского века, — но своего рода энциклопедию английской жизни, английского характера, английских традиций, английского взгляда на мир. Это не труды философа или социолога, предающегося поискам всеобъясняющих теоретических формул. Смысл и обаяние историографического стиля Акройда — в его восхитительном эмпиризме, в его истинно британской любви, можно даже сказать — нежности к отдельной исторической детали, которая входит в общий поток исторического процесса, но не теряет при этом своей единственности, то есть в конечном счете — к образу жизни обыкновенных людей: их бесконечно многообразными характерами, лицами, голосами, их маленькими победами и поражениями, удачами и несчастьями до отказа заполнены книги Акройда. Никто лучше этого автора не умеет передать шум движущейся жизни и нас научить слышать его за сухими строками казенных документов, составляющих традиционную историческую фактологию. Какой-нибудь Джон Смит с Окленд-мьюз для Акройда не менее важен, чем, скажем, Чарлз Диккенс или Оскар Уайльд; и дело тут не в какой-то там особой демократической любви к «простым людям Англии», а в современной исторической методологии, которая отказывается видеть в прошлом одну только галерею великих личностей, а пытается прежде всего разгадать загадки «немотствующего большинства» (термин «Школы анналов» и А.Я. Гуревича), понять, как и чем жили бесчисленные Джоны Смиты прежних времен, чьи безвестные жизни в совокупности складывались в материю большой истории.

Но как в таком случае составлять жизнеописание Шекспира, принадлежавшего, казалось бы, совсем не к «немотствующему большинству», а как раз к личностям, зачисленным в список мировых гениев. Вспомним, однако, что он попал в этот список лет через полтораста после смерти, когда перед изумленным человечеством постепенно, шаг за шагом стали развертываться смысловые слои созданных им текстов, до поры до времени скрытые не только от его современников, но большей частью — рискнем это утверждать — и от него самого. Что бы там сочинитель «Гамлета» ни думал о себе и своей посмертной судьбе, он писал не для потомков, не для читателей грядущих веков, не для идеальной сцены будущего, но для подмостков своего театра, для современной ему театральной публики и, добавим, для нее одной. То есть для того самого «немотствующего большинства», полуграмотной толпы, которая несла в театры свои зажатые в потных кулаках трудовые пенсы и тем самым обеспечивала существование великого сценического искусства в ренессансной Англии. Тот, кому предстояло со временем стать символом мировой культуры, должен был думать не столько об участи человечества, сколько о сборах «Глобуса» и «Блэкфраейрса». Принц Гамлет учит актеров приезжей труппы прислушиваться не к мнению зловонного простонародья, но лишь к суждениям избранных, к словам знатоков. Но, последуй автор пьесы советам своего героя, он и его труппа немедленно прогорели бы. Шекспир, актер и пайщик «Глобуса», должен был считаться со вкусами этой толпы, да и вряд ли ощущал это как тяжкий долг и обузу. Он был елизаветинцем, человеком своего времени, он жил в круге понятий о мире, сложившихся в елизаветинской Англии, и вряд ли предполагал, что когда-нибудь его Англию будут называть шекспировской.

Вот об этом Шекспире, жителе Стратфорда, актере, который играл в Лондоне и сочинял пьесы для Слуг Лорда Камергера, а потом бросил сцену и вернулся в свой Стратфорд, чтобы там умереть, об этом человеке великой и бурной эпохи, прожившем жизнь, далекую от мещанского представления о том, как следует жить гению, написана книга Питера Акройда.

Шекспир вел жизнь, мало чем отличавшуюся от того, как жили прочие его современники, что вовсе не говорит о том, что он не был способен сочинить шедевры, дошедшие до нас под его именем. Чтобы написать «Отелло», не нужно непременно задушить свою жену. Гений совершенно не обязан вести некое особое существование. Об этом ясно сказано у Пушкина: «И средь детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он. / Но лишь божественный глагол / До слуха чуткого коснется...»

Акройд не покушается на открытие новых фактов шекспировской биографии, их попросту нет и, полагаю, уже не будет. Все, что можно было найти, нашли; все, что можно было узнать, узнали. В итоге трехвековых исследований нам известно о Шекспире больше, чем о большинстве его современников. И все равно, как мало мы о нем знаем, какой убогой кажется цепочка достоверных фактов его биографии рядом с тем, что он для нас значит.

Но под пером Акройда тысячу раз повторенные, на зубах навязшие факты о жизни Шекспира, погруженные биографом в живую воду исторического контекста, сопоставленные с множеством других аналогичных документальных свидетельств, неожиданно приобретают новые и безупречно достоверные смыслы или по крайней мере смысловые оттенки. Жизнь Шекспира вплетена в книге в сложную сеть других жизней, его лицо окружено великим множеством других лиц — стратфордских соседей, лондонских актеров, придворных, столичных жуликов, торговцев, подмастерьев, события его жизни помещены в среду огромных и малых, совсем крошечных обыденнейших событий, составляющих течение исторического потока. Хрестоматийные сведения складываются в многокрасочную картину, исполненную свежести, поразительной новизны и точности. И тогда «антистратфордианские» аргументы, кажущиеся столь эффектными на поверхностный взгляд, вянут и сами собой рассыпаются на глазах. Вот первый попавшийся пример. Когда до современного читателя, легко прельщающегося всякого рода разрывами с узаконенным и общепринятым, доходит известие о том, что в завещании Шекспира нет ни слова о книгах, о домашней библиотеке, будущей судьбой которой литератору, казалось бы, приличествует озаботиться в первую очередь, он, читатель, испытывает понятное сомнение: неужели автор «Гамлета» и «Бури» мог забыть о своем главном богатстве. Да он ли это, право? Но стоит только поставить шекспировское завещание в один ряд с другими подобными документами, цель которых — не оставить духовный тестамент человечеству, а вполне казенным образом распорядиться своим имуществом, все становится на свои места. Уверяю вас, между хранящимися в отделах кадров анкетами сверхгениев и распоследних обывателей мало разницы: анкета есть анкета. Вдобавок загляните в тексты завещаний, составленных другими, в том числе самыми знаменитыми, самыми образованными людьми елизаветинской эпохи, учеными, литераторами, драматургами, и вы найдете, что упоминания о книгах попадаются в них не просто редко, но только в особых, исключительных случаях. В ту пору писать о книгах в завещании — жест крайне экстравагантный, и его отсутствие вовсе не говорит о равнодушии завещателя к изящной литературе. Не говоря уж о том, что тексты завещания обычно писались специально приглашенными нотариусами, делавшими это по принятому шаблону. Как это было и в шекспировском случае.

Шекспир был человек театра, и это с неопровержимой ясностью и увлекательностью показано в книге Акройда. Шекспир прожил свою жизнь в театре, среди актерских разговоров и бутафорских мечей. Он обладал безошибочным чутьем театрального пространства и сценического времени. Каждая его пьеса представляла собой сугубо театральный текст, своего рода режиссерскую партитуру, в которой были выстроены каждая мизансцена, каждый жест, каждый миг, каждая перемена сценического действия. Обо всем этом идет речь у Акройда. На страницах книги развернута замечательно полная картина жизни елизаветинского театра. Только в давней книге А.А. Аникста, вышедшей в серии «ЖЗЛ», русский читатель может почерпнуть сопоставимые по широте охвата исторические сведения об устройстве театра шекспировской эпохи. Но книга Аникста была написана почти полвека тому назад (кстати, в этом году ее автору — 100 лет). С тех пор в шекспироведении немало изменилось. В своей книге Акройд использует самые последние открытия историков театра. Так, ведя речь о театре «Роза» и его знаменитом владельце Филипе Хенсло, он опирается на новейшие разыскания театральных археологов, проводившиеся в процессе раскопок «Розы», когда в 1989 году перед взорами лондонцев предстали чудом сохранившиеся остатки театра конца XVI столетия — увы, лишь на короткое время, поскольку на этом месте собирались построить и, несмотря на дружное сопротивление англичан, быстро построили очередной офис-центр. Акройд (как, кстати, и автор этих строк) был среди тех счастливцев, кто успел увидеть этот изумительный памятник, выглянувший из-под земли и немедленно отправленный обратно. «Розу», увы, никто больше никогда не увидит, но кратковременное ее воскресение породило целую литературу и помогло обновить традиционные воззрения шекспироведов.

Книга Акройда — настоящий театральный роман. Как и вся жизнь Шекспира.

Временами, особенно во второй части книги, Акройд, строгий документалист, уступает искушению пересечь черту, отделяющую жизнеописание от филологически-философского анализа, поддается понятному, но в данном случае непростительному соблазну взглянуть на предмет не с точки зрения создавшей его эпохи, а с позиции вечных ценностей — sub specie aeternis, то есть попытаться изъяснить творчество Шекспира в той полноте их содержания, которая начала открываться с течением времен — вплоть до наших дней. Я вовсе не хочу сказать, что в принципе этого делать не стоит и что нам следует, отказавшись от всего, что увидели в Шекспире и его пьесах потомки, искусственно ограничить себя кругом представлений, свойственных людям шекспировской эпохи, то есть тем, что они способны были вычитать в шекспировских текстах. Потомки проникли в смысл пьес Шекспира куда глубже, чем его современники. Но писать об этом — это другой жанр, другая работа — та, в которой автор книги, надо признаться, не очень-то силен. Когда он вдруг ни с того ни с сего предается философствованию (не слишком глубокому) и пускается рассуждать «о высоком и прекрасном», это часто приводит к конфузам и банальности. То, что он пишет, скажем, о «Гамлете», немногим содержательнее школьных учебников. Он идеальный фактолог и талантливый реставратор давно ушедшего мира, и лучше бы он не брался не за свое дело, не выступал в несвойственном ему роде, не покушался на миссию открывателя глубинных смыслов, которые еще не были доступны ни современникам автора, ни большей частью ему самому.

К счастью, таких страниц в огромной книге не так уж много. Правда, сказать, что они совсем ее не портят, никак нельзя. Совет: когда обнаружите эти страницы, можете с чистой совестью пропустить их. Найти же эти места в книге Акройда очень легко: как только уровень информативности текста падает, ритм становится вялым, лексика невыразительной, а новизна высказываний — сомнительной, перед вами — попытки биографа стать толкователем. Смело спешите дальше — до тех пор, пока речь снова не зайдет о деле.

Каждому следует занимать внимание читателей тем, чем он (сочинитель) силен.

Полагаю, эта сентенция нисколько не унизительна для автора книги (суди, дескать, не выше сапога), это всего только иной способ передать восхищение истинными достоинствами его труда, богатством его реальных знаний, безупречным чувством исторического времени и замечательной способностью это чувство выразить. Среди авторов биографических сочинений соперников ему мало.

Я читал великое множество жизнеописаний Шекспира. Поверьте мне, книга Акройда — лучшее из них.

Если вы еще не купили и не прочли эту книгу, не откладывайте покупки в долгий ящик, поспешите в книжную лавку: изданная приличным по нашим временам тиражом (4000 экземпляров), книга тем не менее быстро исчезает с прилавков.

Обещаю вам несколько дней сплошного удовольствия, которого не смогут испортить даже чудовищные ошибки перевода. Их пруд пруди, нет ни места, ни времени, ни охоты перечислять. Приведу только один пример из длинного списка (если готовят переиздание, могу прислать весь список). Слово playhouse (театр, театральное здание) переведено как «игорный дом». В этом доме и вправду играют, но вовсе не в карты.