«Портреты Шекспира разгаданы»

История вся в сослагательном наклонении. Единственно, что я могу утверждать, — моя теория представляется мне наилучшим объяснением фактов и документальных свидетельств, увязывающим их в одну общую картину без насилия над логикой и здравым смыслом. Как точно было, я не знаю. Но я знаю, как могло бы быть и как, по всей вероятности, было», — писал исследователь собрания пьес Шекспира 1619 года. Этими его словами я хотела бы начать рассказ о том, как была разгадана тайна портрета Шекспира из Первого Фолио — первого полного собрания его пьес.

Конец столетия, конец тысячелетия. Это — магические слова, они возбуждают воображение, ум, духовную энергию, назначают временные пределы творческому усилию. За столетний отрезок времени ушли в вечность поколения исследователей, свято верящих в стратфордианца Уильяма Шакспера, актера, ростовщика и откупщика. Роберт Грин, забулдыга и пьяница и вместе блестящий драматург, писал об актерах собратьям по перу перед самой смертью в 1592 году: «Я знаю, самый недобропорядочный из вас никогда не станет давать деньги в рост, а самый добренький из них (актеров) никогда не станет сердобольной сиделкой». Со столетием окончилось и время находок документальных свидетельств. Держа в дрожащих руках клочок бумаги с неуверенной подписью Шакспера, исследователи и радовались, и сокрушались — все открытия только усиливали непривлекательность лишенного мифологических украшений образа. Шакспер менял в Лондоне квартиры, скрываясь от налогов, охотно давал деньги в рост, судился с должниками-соседями, спекулировал землей и домами. Словом, жил вопреки завету: нельзя одновременно служить Богу и мамоне. Мы, к счастью, еще не совсем перепутали Бога и мамону и согласны с Грином: интеллигент никогда не станет ростовщиком, а стяжатель — сестрой милосердия. И не разделяем точки зрения С. Шенбаума, самого, пожалуй, крупного американского шекспироведа второй половины XX века, который видел в финансовых спекуляциях Шакспера здоровую заботу о благосостоянии семьи. Извечная проблема добра и зла.

Новое поколение шекспироведов без умиления держит в руках документы, свидетельствующие о деловой хватке Уилла Шакспера. Радость открытия больше не застит глаза. А последние достижения в области психологии творчества, новое видение интеллектуального состояния эпохи, да и старые литературоведческие истины (лирический герой произведения, резонер) настоятельно требуют переосмысления накопленных данных во всех областях шекспироведения. Примером нового подхода может служить прекрасно изданная книга историка и литературоведа Джона Митчела «Кто написал Шекспира?». В ней автор рассказывает без ерничания и ругани о главных претендентах на авторство Шекспира: Шакспере, Бэконе, графах Оксфорде, Дарби, Ратленде, поэте Кристофоре Марло — и сравнивает их шансы. Меньше всего шансов у Шакспера, у остальных приблизительно поровну. Касается он и групповой версии и приводит любопытную таблицу, рассмотрев тринадцать групп возможных участников шекспировской мистификации, коих в общей сложности тридцать семь. Частотность появления главных претендентов по группам следующая: Бэкон — восемь раз; сэр Уолтер Рэли, ученый, путешественник и писатель — шесть раз; Марло и Ратленд — по пять раз каждый; Оксфорд и Шакспер — по четыре раза.

Сэр Уолтер Рэли отпадает сразу — не те интересы, характер, стиль. Марло умер в 1593 году, до появления почти всех шекспировских пьес. И чтобы доказать его авторство, надо проделать головокружительную умственную эквилибристику. Таким образом, абсолютных фаворитов двое — Бэкон и Ратленд. В итоге Митчел приходит к заключению: «Загадка Шекспира так сложна и запутана, полна стольких ключей, ведущих в никуда, так головоломна, что невольно приходишь к выводу, загадка эта — результат чьих-то сознательных усилий. Елизаветинский век ощущался современниками как эпоха великих перемен. В воображении рисовался новый мировой порядок, основанный на идеальном, научном и философском мировоззрении, и брезжила надежда на его приход. Поэты и ученые были в плену у этих представлений, среди них — Шекспир, автор 36 пьес, вошедших в Первое Фолио. В то время был только один человек, чья образованность, воображение, хитроумие и занимаемое положение могли бы породить миф идеального государственного устройства и организовать ему поддержку единомышленников. Этим человеком был Фрэнсис Бэкон. Он полагал своей миссией создание всеобъемлющего кода знаний и мудрости, который стал бы руководящим принципом просвещенного общественного строя. Но Бэкон не был единственным идеалистом. Много голосов слышно в поэзии Шекспира. Они могли принадлежать Оксфорду, Дарби, Ратленду, словом, любому знатному кандидату в Шекспиры. Но центром всех тайн и загадок был Фрэнсис Бэкон. Он был связан родством или дружбой со всеми претендентами: Оксфорд женился на его племяннице, Дарби на дочери Оксфорда. Ратленд в юности был его подопечным. Но существовало еще одно лицо, принимавшее участие в создании Шекспира, — актер Уилл Шакспер. Он тоже человек-загадка. исполнил свою роль, вернулся домой и тихо умер. Бэкон и другие посвященные организовали стратфордский мемориал, а Первое Фолио как бы увековечило одно из условий затеи: единственный автор шекспировских пьес — веселый старый актер Уилл Шакспер. Это всего лишь одна из версий. Существует много других, иногда очень привлекательных, созданных первоклассными учеными и мифотворцами, и нет никаких доказательств их правоты или заблуждения. Единственно честный ответ тем, кто жаждет узнать о Шекспире правду, звучит, по-моему, так: это идеально задуманный секрет, затягивающий, как наркотик, но заниматься им стоит». Приведенная пространная цитата — последнее слово нового европейского шекспироведения на сегодняшний день.

Начало бэконианской ереси положил преподобный Джеймс Уилмот (1726—1808) еще в конце XVIII века. Он был преподавателем Оксфорда, своим человеком в лондонских литературных кругах, знал д-ра Джонсона и Стерна, многих политических деятелей. В пятьдесят пять лет ушел в отставку и поселился в родном Варвикшире, получив приход в небольшом городке неподалеку от Стратфорда. Свободное время он проводил за чтением Шекспира и Бэкона. Его часто навещали лондонские друзья, любители просвещенных бесед на лоне природы. Один лондонский издатель предложил ему написать биографию Шекспира, и Уилмот занялся сбором документов, преданий и вообще любых следов великого драматурга, жившего полтора века назад. Он объездил все окрестности Стратфорда, перерыл все архивы, говорил со стариками и в конце концов выяснил, что Шакспер никогда не учился в школе, никогда не был на дружеской ноге ни с кем из местной знати и слыл чем-то вроде местного шута. Уилмот не нашел ни одной книги, принадлежащей Шаксперу, ни одной рукописи, ни одного письма. Он прекратил поиски, в большом смущении вернулся домой и опять принялся за чтение Шекспира и Бэкона. И вот тут он нашел много любопытного. Произведения Шекспира были оплодотворены мыслями Бэкона. В них оказалось множество бэконовских выражений и любимых словечек. У них было одинаковое видение исторического процесса, любимым образом было «колесо Фортуны». И к 1785 году Уилмот приходит к убеждению, что Шекспиром на самом деле был Фрэнсис Бэкон. Свое открытие он публиковать не стал, но охотно делился мыслями и находками с собеседниками. А года за два до смерти вдруг пригласил к себе своего дворецкого и местного учителя, дал им ключи и велел сжечь во дворе перед домом все ящики и сумки с рукописями, какие они найдут у него в спальне. Ему не хотелось обижать своих друзей, жителей Стратфорда, объяснил он, они так горды, что их городок связан с великим именем. Так пламя и уничтожило плоды двадцатилетних трудов обогнавшего свое время ученого.

Но колесо Фортуны сделало положенный оборот, и теперь уже за океаном заговорили о Фрэнсисе Бэконе как о наиболее вероятном авторе произведений Шекспира. К концу XIX века словно прорвало плотину. У Бэкона нашлось много серьезных защитников. В Северной и Южной Америке, Индии, России, Бельгии, Германии, Англии газеты и журналы спорили между собой взахлеб, высказывали догадки и гипотезы одна другой фантастичнее. Полемика сменялась взаимными оскорблениями. Читающая публика была счастлива. Стратфордианцы тем временем лихорадочно искали хоть каких-то свидетельств литературных занятий Шакспера. Все поиски были тщетны. В восьмидесятые годы прошлого века самый крупный знаток Бэкона Джеймс Спеддинг категорически заявил, что Шекспиром Бэкон не был и никогда быть не мог. Бэконианцы, однако, не успокоились, но появились сомневающиеся, которые стали искать новых претендентов, и первым из них оказался Роджер Мэннерс, пятый граф Ратленд.

Мои отношения с Шекспиром начались в приснопамятные шестидесятые. Я занималась переводами «Гамлета», и, конечно, мне пришлось обратиться к жизни Шекспира. Переводчик как никто понимает литературный текст, ведь он должен честно проникнуть в замысел автора, — а не искать в его сочинениях подтверждение своим литературоведческим гипотезам, — чтобы потом, по мере таланта, донести всю полноту замысла до читателя. Сравнив жизнь Шакспера и гениальную пьесу, я испытала шок. «Гамлета» я принимала умом и сердцем. Шакспера из Стратфорда, ростовщика и откупщика, судившегося с соседом-аптекарем, купившим у него солод и не отдавшим вовремя долг, я не только не приняла, но и почувствовала к нему омерзение. Жить в таком душевном разладе я не могла. И начала поиски Шекспира.

Однажды за чаем в некоем писательском доме, где еще живы были традиции русского чаепития, я поделилась с гостями своим недоумением, и один сухонький старичок, учитель математики и книголюб, пообещал мне дать на две недели редкую книгу издания 1924 года — Ф. Шипулинский «Шекспир-Ратленд». Эта книга стала ответом на главный вопрос: автором шекспировских пьес был Роджер Мэннерс, пятый граф Ратленд. Но обнаружилось много других загадок, к разрешению которых я приступила только в середине восьмидесятых, прочитав в «Шекспировских чтениях» 1984 года статью И.М. Гилилова «По ком звонил колокол» с гениальным открытием: он нашел поэтический сборник, оплакивающий смерть графа Ратленда и его жены, — называется он «Жертва любви, или Жалобы Розалинды», автор Р. Честер. «Хор поэтов», включавший Дж. Марстона, Дж. Чапмена и Бена Джонсона, отдавали Ратлендам дань глубочайшего почтения как великим поэтам (Надо: «Ратленду... как великому поэту»). Я нашла Илью Михайловича, поздравила его с открытием. Для меня это был действительно удар колокола: я вернулась к Шекспиру, теперь у меня был союзник и единомышленник.

В начале 90-х, будучи в Лос-Анджелесе, я случайно попала в библиотеку Лос-анджелесского университета, и мне пришло в голову заглянуть в сочинения бэконианцев — ведь не идиоты же они, есть же у них какие-то основания приписывать Бэкону пьесы и поэмы Шекспира. Легко нашла полку с «еретиками» и наугад взяла красивый, средних размеров том. Открыла. Интригующее название — «И это Шекспир», Лондон, 1903 год, имени автора нет, просто «Выпускник Кембриджа». Потом я узнала автора — преподобный Уолтер Бэгли.

В конце нашего века ученый-литературовед — это прежде всего эрудит, обязанный знать все главное из написанного о Шекспире, невзирая на то, что на это двух жизней не хватит. В начале же века все еще ценилась способность мыслить, приходить к строго аргументированным, логически бесспорным выводам.

Уолтер Бэгли принадлежал именно началу века. И свой досуг он тратил не на полемику с коллегами, а на изучение источников, то есть литературных текстов того времени. Читая и перечитывая современников Шекспира — он стоял на той точке зрения, что Шекспир жил не в безвоздушном пространстве, газет и журналов тогда еще не было, значит, он должен был появляться на страницах книг своих собратьев по перу, — Бэгли нашел бесспорные ссылки на Шекспира в сатирах Джозефа Холла и Джона Марстона. И пришел к выводу, что автором «Венеры и Адониса» и исторических хроник был не стратфордский Шакспер, а Фрэнсис Бэкон.

В 1593 году, четыреста с небольшим лет назад, выходит в свет тоненькая книжица «Венера и Адонис», посвящение графу Саутгемптону подписано «Уильям Шекспир». Это первая проба пера никому еще не известного поэта, стихи истинно поэтические, не могут не пленять красотой, но по тому времени очень непристойные: богиня Венера соблазняет юного красавца Адониса, призвав на помощь все чары обольщения. На титуле между названием поэмы и эмблемой печатника цитата из Овидия на латыни. Вот ее дословный перевод: «Пусть чернь восхищается низкопробным, мне же пусть подносит чаши, полные кастальской воды, златокудрый Аполлон». Одни, прочитав великолепные стихи, согласились, что нового поэта вдохновляет сам Аполлон; другие (из зависти) приняли эту цитату в штыки, считая слишком самонадеянным со стороны новоиспеченного автора помещать ее на титуле своей книжки. На нее потом часто ссылались, в том числе Бен Джонсон. Но самая важная ссылка — в упомянутом выше сборнике Честера. «Хор поэтов», оплакивающий смерть графа Ратленда и его жены, просит Аполлона помочь им воспеть благородного друга в достойных его стихах, не похожих на те, что пишутся во множестве. «Будь щедр всего один раз, — обращаются они к Аполлону, — дай испить нашим жаждущим Музам из твоих священных вод, / Чтобы мы могли пустить по кругу в его честь / Кастальскую чашу, полную до краев». Последние слова — точная цитата Овидия, та самая, что стоит на титуле первого изданного произведения Шекспира. Творчество Шекспира закольцовано этой цитатой. Именно ею простились с великим поэтом его друзья.

Прежде чем перейти к открытию Бэгли, давшему ключ к разгадке портрета на Первом Фолио, остановлюсь немного на истории псевдонима «Шекспир». По-английски он выглядит так: «Shakespeare» или «Shake-speare», что значит «потрясать копьем». В этом году исполняется 400 лет со дня первого появления этой подписи на пьесах Шекспира.

В XVI веке и начале XVII распространенным способом передачи информации были эмблемы, символы, иероглифы, говорящие титульные листы; тайную информацию, известную только посвященным, содержали пьесы, поэмы, сатиры. Обычно в традиционный сюжет вплеталась интрига, за которой стояли реальные события. Говорящими были зачастую и имена персонажей, псевдонимы. Бэкон изобрел замечательный шифр, который подробно описал в одном из своих научных трудов. Он же писал, что ему нравится практика древних подписывать свои сочинения именами друзей. Все это не случайно, жизнь была наполнена догмами, предрассудками, нарушение которых могло стоить карьеры и даже жизни. По всей Европе пылали костры, на которых жгли еретиков и католики, и протестанты. Еретиками были математики, химики, филологи, астрономы, алхимики, астрологи. Это было время Галилея и Джордано Бруно, Рабле и Сервантеса, Бэкона и Шекспира. Многие в те годы творили под псевдонимами, и автор шекспировских пьес не составлял исключения. Псевдоним «Shakespeare» имел свою историю и был неким символом. Он восходит к Афине Палладе, которая в древности всегда изображалась с копьем, а «потрясающей копьем» она стала в эпоху Возрождения, с легкой руки Эразма Роттердамского.

Для европейской культуры того времени Афина Паллада становится символом триумфа наук и искусств над невежеством и мракобесием, преграждавшими путь научно-технического развития европейской цивилизации.

Значение этого символа было хорошо известно в Англии. Богиня мудрости и свободных искусств, девственная воительница была музой Фрэнсиса Бэкона. Сам Бэкон никогда не писал об этом; когда он умер, его духовник и душеприказчик издал по обычаю того времени сборник элегий, оплакивающих смерть великого мыслителя и опального сановника. Из тридцати двух элегий, принадлежащих перу его друзей и почитателей, двадцать семь превозносят его как поэта, а некоторые прямо называют его Музой «десятую музу» Минерву. Стало быть, Бэкон не раз в кругу самых близких друзей говорил о своем служении Потрясающей копьем.

Но вернемся к преподобному Бэгли. Он первый заметил ссылки на «Венеру и Адониса» и исторические хроники Шекспира у Джозефа Холла. «К счастью, — пишет он, — мне удалось установить личность одного из персонажей в сатирах Холла и Марстона, что исключительно важно для решения бэконовско-шекспировского спора. И это не гадание на кофейной гуще, мне удалось найти прямое, точное и ясное свидетельство. Удивительно, что оно за триста лет никому не бросилось в глаза».

В 1597 году, через четыре года после выхода в свет «Венеры и Адониса» и еще до первого появления имени «Шекспир» на титуле его пьес, вышли «Беззубые сатиры» Джозефа Холла. Ничего подобного в английской литературе еще не было. В них Холл на чем свет стоит ругает поэтов, склонных к фривольным отступлениям. Он их называет по имени или упоминает произведения. Но больше всего достается некоему Лабео, загадка которого оставалась неразгаданной до появления книги Бэгли. Вот как пишет Холл про Лабео:

Стыдно, Лабео, пиши лучше или ничего.
Или пиши один. Куда там,
Хоть глупцом его зови!
Отречься от своей красивой чаши
Лишь потому, что сельский пастушок
Мутит источник муз!

Холл неоднократно разносит Лабео. Что же это за маска, и кто под ней скрыт? Лабео был древнеримским адвокатом во времена Августа. Значит, и ругаемый автор должен иметь отношение к этой профессии, рассуждает Бэгли. Елизаветинский Лабео, судя по этим стихам, пишет последнее время не один. Когда-то он черпал вдохновение из источника муз красивой чашей, но потом, глупец, перестал писать, поскольку Кастальские воды замутил некий пастушок.

Сразу же после выхода первых двух книг сатир Холла появляется поэма уже известного нам Джона Марстона, участника «Хора поэтов», поклонявшегося Шекспиру-Ратленду, — «Метаморфозы изваяния Пигмалиона», к которой Марстон присовокупил несколько сатир, защищающих поруганную честь поэтов, забрызганных ядовитой слюной Холла. В их число входит и Лабео, при этом упоминается семейный девиз Бэконов. Таким образом, Лабео — маска для Фрэнсиса Бэкона.

Даже стратфордианцы вынуждены были признать: на этот раз бэконианцы действительно обнаружили свидетельство, что автор известных к тому времени шекспировских произведений — Бэкон. И тут же нашли этому объяснение: Холл и Марстон сами ошибались, будучи каким-то образом, введены в заблуждение. На этом и успокоились.

Марстон в «Метаморфозах» тоже упоминает Лабео. Это любовная поэма в стиле и размере «Венеры и Адониса», основанная на античной истории Пигмалиона и Галатеи.

Конечно, и этот Лабео — Бэкон. Но причем он здесь — ни бэконианцы, ни стратфордианцы объяснить не могли.

Прочитав в библиотеке Лос-анджелесского университета главу о Марстоне и Холле в книге преподобного Бэгли, я, ничтоже сумняшеся, произвела замену. Для меня ведь истинным Шекспиром был не Бэкон, а Ратленд, и я Лабео везде заменила Ратлендом, оставив за Шакспером роль «пастушка» и «ширмы». Но, совершив эту подмену, я вдруг увидела, что картина с авторством не только не прояснилась, а еще больше запуталась. Разве граф Ратленд хоть когда-нибудь отрекался от писания пьес и стихов, да еще потому, что какой-то пастушок замутил источник Муз? Шекспир был поэтом милостью Божьей и отстранить от себя кастильскую чашу не мог, если бы даже захотел. Сколько я ни билась над этой загадкой, ни раскладывала так и сяк этот пасьянс, он не сходился. В колоде явно недоставало какой-то карты. Явно чувствовалось присутствие невидимки, кого-то третьего в этой связке Ратленд-Шекспир. Сейчас мне самой трудно в это поверить, но тогда я усилием воли допустила в нее Фрэнсиса Бэкона. И тогда все стало на свои места. Действительно, Лабео — это Бэкон; пастушок, черпающий вдохновение из источника Аполлона, — граф Ратленд. Ему в 1597 году двадцать один год, Бэкону — тридцать шесть. Уильям Шакспер, чья фамилия до смешного похожа на символическое прозвище Афины Паллады, музы Бэкона, согласился — за деньги, конечно, — наполнить псевдоним Shake-speare собственной, вполне осязаемой персоной, даже дал свое имя. На всякий случай. Его звали Уилл, а любимым выражением Бэкона, судя по его многочисленным письмам, было книжное выражение «good will», библеизм, его русское соответствие — благоволение; в литературном языке оно употребляется в значении «благое намерение», «добрая воля»; в письмах того времени оно встречается крайне редко. Так и получился псевдоним William Shakespeare — схожий и не схожий с фамилией актера. У Ратленда была замечательная возможность не только познакомиться с актерами труппы Бэрбеджа, к которой принадлежал и Шакспер, но и стать их другом. Лондонский особняк семьи Ратлендов находился в черте полуразрушенной женской обители «Холиуэлл» в Шоретиче, на улице Айви-бридж. На месте противоположной стены (неточно) стояло деревянное здание «Театр», где труппа играла до переезда в 1598 году на другую сторону Темзы в «Глобус». Старший Бэрбедж, взяв в аренду кусок монастырской земли, построил на нем «Театр» в 1576 году, как раз в год рождения Ратленда. Так что можно сказать, его детские и юношеские годы проходили — в то время, когда семья наезжала в Лондон, — под сенью театра. Главной обязанностью Шакспера было приносить актерам пьесы, написанные графом в сотрудничестве с великомудрым Бэконом. Те, кому не надо было знать, не должны были заподозрить, что Бэкон, член парламента, пишет пьесы для общедоступного театра — этого рассадника распущенности, безделья, разврата и пьянства, словом, порождения дьявола. Но секрет Бэкона был секретом полишинеля, что было прискорбно. Именно поэтому он так и не получил никакой государственной должности при Елизавете. Ни сама королева, ни ее первый министр, дядюшка Бэкона, не могли доверить дело государственного правления в руки сочинителя пьес, да еще мечтающего об идеальном — платоновом — строе.

Оставалось найти подтверждения дружбы Бэкона и Ратленда. Их оказалось много. Хотя бы «Геста Грейорум» — небольшая книжица, описывающая рождественские увеселения в Грейз-инн. В организации этого празднества участвовали Бэкон и Шекспир. Шекспир написал для него всю первую часть и пьесу «Комедия ошибок», Бэкону принадлежат шесть ораторских речей. Устав шутливого ордена Шлема написан, по-видимому, и тем и другим. Есть еще письма Бэкона графу Ратленду, особенно впечатляют два. Первое написано вслед графу, уехавшему путешествовать по Европе. В нем Бэкон излагает свои любимые мысли о важности просвещения и наук и дает советы, как лучше развивать ум и обогащать его знаниями. Письмо глубокое и серьезное — такое пишут любимым ученикам. Еще одно послание — очень теплое, совершенно не похожее на все остальные письма Бэкона. Он зовет своего друга скорее вернуться домой, чтобы продолжить «работу нашей обоюдной доброй воли».

Мы не знаем точно, какими были формы сотрудничества этих двух гениев. В первое десятилетие оно было более тесным. Во второе они писали каждый свое под одним псевдонимом. Бэкон пользовался им реже, он действительно перестал писать пьесы, чувствуя, что поэтически не дотягивает до гениально одаренного ученика.

Бэкон не обладал поэтическим даром, но прозу писал превосходную, был широко и глубоко образован; знал, как, пожалуй, никто в Англии, европейскую литературу, психологию, филологию, был в курсе всех научных открытий. По его собственным словам, он сделал предметом своих занятий все области человеческого знания. Первой его задачей по возвращении из Европы, где он провел два с половиной года, было создание английского литературного языка и английской драмы. Ему в это время было девятнадцать лет. И еще он был прирожденный Учитель. И как же ему — и всему человечеству — повезло, что в его руки спустя десять лет попал гениальный мальчик Роджер Мэннерс, граф Ратленд. Он, по-видимому, очень быстро распознал великий поэтический дар своего подопечного. И, возможно, давал ему переписывать собственные пьесы(«Тит Андроник»). Скорее всего, поначалу они и сами не знали, кого считать автором некоторых пьес. Они оба — авторы, у них была одна муза Афина Паллада.

Все это описано в комедиях Бена Джонсона. Его отношение к Шекспиру было очень сложным. Шекспир — его главный соперник. Не будь его, верхнюю ступеньку на пьедестале славы занимал бы он, «несравненный Бен», а так — всегда второе место. И все из-за этого лорда и «шута горохового», которому так благоволит Фортуна: и знатен, и богат, и талантлив. Замок, друзья, родовая библиотека, много досуга, охота — и никаких забот о хлебе насущном. Да еще такой Учитель!

Неизвестно, состоялся бы Шекспир, не будь его наставником столь великий ум. Бен Джонсон, который мгновенно и пристрастно откликался на все настоящие и мнимые обиды, просто не мог оставить в покое графа Ратленда. Он и не оставил. Граф присутствует почти во всех комедиях Бена. В них отражается то, как менялось на протяжении жизни его отношение к Шекспиру. От завистливого осмеяния до рвущей душу ностальгической любви в самых поздних пьесах, особенно в «Новой гостинице» и «Печальном пастухе», действие которого происходит в Бельвуарской долине, там, где стоял грозный замок — семейное гнездо графов Ратлендов. Пьесу Бен не дописал. Мне кажется, что если бы он продолжил ее, у него разорвалось бы сердце. А может, оно потому и разорвалось, что он ее начал. Это был уже конец жизни, ушли все дорогие друзья — Бэкон, Флетчер, Джон Донн. Все ушли — король Иаков, его старший сын, наследный принц Генри, последний английский рыцарь. Канула в прошлое старая добрая Англия, которую он когда-то осмеивал, а вот теперь с сокрушением видел, что наступают худшие времена.

Но в начале 1620-х годов, когда издавалось Первое Фолио, это тоскливое примирение с прошлым еще не поселилось в его душе.

1622 год, десять лет со дня смерти графа Ратленда. Он же Шекспир, общепризнанный великий драматург. Друзья собрались издать его сочинения, и — опять целая история. Поди разберись, какие пьесы, выходившие под псевдонимом Уильям Шекспир, включать в сборник; где те, что никогда не игрались и не печатались. Все это через десять лет Бен Джонсон опишет в пьесе «Леди Магна».

Первое Фолио увидело свет в 1623 году. Прошло 377 лет со дня его появления. А оно все еще полно для нас загадок. Самая удивительная — портрет на титуле, гравюра совсем молодого художника Мартина Дрэсаута. И сегодня, кажется, она решена.

Портрет не может не удивлять: ничего не выражающее, отсутствующее лицо-маска, видна даже линия, идущая от уха к подбородку. Голова, посаженная на широкий, как поднос, накрахмаленный воротник, словно витает вместе с ним над плечами, руки изображены лишь по предплечье, но главное: рукава и вся левая половина туловища явно изображены задом наперед. Стратфордианцы предпочитают замалчивать этот «промах» молодого художника либо объясняют его плохим, по молодости, владением техникой гравирования.

Антистратфордианцы, разумеется, уловили в портрете зашифрованное послание, но какое — не знает никто. В самой скандальной бэконианской книге «Шекспир-Бэкон» автор Эдвин Дэринг-Лоренс торжественно объявил о разгадке портрета:

«Нет никакого сомнения, что это хитроумная криптограмма, представляющая две левые руки и маску. Правый рукав, очевидно, изображен задом наперед. Это может подтвердить любой портной». Портные, между прочим, действительно подтвердили. Две левые руки — ну и что? Какое послание в них заключено? Перед нами классический пример говорящего титульного листа; Дэринг-Лоренс прав, это криптограмма. В ней зашифровано некое сообщение. Если наша гипотеза о Ратленде и Бэконе верна, то портрет расшифровывается просто. Но это сейчас так кажется. Додумалась я до этого, заставив работать воображение.

Сэр Дэринг-Лоренс видит на гравюре две левые руки, но они ему ничего не говорят, ведь Шекспиром для него всегда был один Бэкон, оттого такая странная аберрация. Мое убеждение: к шекспировскому наследию причастны два человека, и я увидела две правые руки; та, что кажется Дэрингу-Лоренсу левой, для человека на портрете — правая, но и другая у него правая, если взглянуть на портрет с обратной стороны. Две правые — пишущие — руки и маска. В этом уже есть смысл. Титульный лист нам говорит: к пьесам Первого Фолио приложили руку два автора, писавшие под одной маской, под одним псевдонимом. Один — граф Ратленд, другой — Фрэнсис Бэкон, маска — актер Шакспер, псевдоним — Уильям Шекспир.

Вкратце мне эта история представляется так. При жизни Ратленда Бэкон никогда не заявлял прав на шекспировские пьесы и поэмы. Он понимал: дело не только в великом поэтическом даре ученика. Ни в одном из его сочинений, даже в «Опытах», где собраны многочисленные, тонкие и глубокие наблюдения над поведением людей и их отношениями друг к другу, обществу, наукам и искусствам, к вере, государству, истории, — нет того проникновения в живое человеческое сердце, что так нас пленяет в Шекспире. Ратленд, как никто, обладал эмпатией — состраданием ко всем страждущим, его нравственный императив, насколько возможно на грешной земле, соответствовал за звездным ценностям, что и питало неподдельную, звучащую в каждой строке искренность, а именно этим завоевывает и покоряет сердца гений. Ничего этого у Бэкона не было. Нравственность его земная, потому он как-то и сказал: «Истина — дочь времени». И еще — конечно, Ратленд был мыслитель не меньшего ранга, чем Бэкон. Но рассказ об этом еще впереди.

Бэкон, конечно, был причастен к сочинениям Шекспира. Это знали близкие ему люди. В 1612 году (год смерти Ратленда) Генри Пичем, хорошо знавший и Ратленда, и Бэкона, издает книгу эмблем под символическим названием «Минерва Британика». На одном из разворотов справа — эмблема с надписью:

«Самому большому юристу и ученому сэру Фрэнсису Бэкону, рыцарю», слева — рука, потрясающая копьем. А на фронтисписе другая эмблема: слева вдали Парнас, правее откинутый занавес, из-за кулис высунута рука, которая пишет MENTE VIDEBORI¹... Эмблему обрамляет венок, на ленте слова: VIVITUR INGENIO CAETERA MORTIS ERUNT²

Близилось первое десятилетие со дня смерти Ратленда. Друзья готовят полное собрание его пьес. Канон, в общем, согласован — из всего, выходившего под псевдонимом «Уильям Шекспир», отобрано тридцать шесть комедий, трагедий и драм. Но Бен Джонсон настаивает: без Бэкона, величайшего писателя, оратора, ученого, обладавшего мощным умом, талантом, обширными знаниями, этот провинциальный лорд, бывший до десяти лет обычным мальчишкой, отпрыском младшей ветви благородного рода, в жилах которого, правда, течет королевская кровь, так бы и остался мастером Роджером Мэннерсом, пишущим на досуге недурные стихи. И Первое Фолио как-то должно сообщить потомкам, что честь создания пьес принадлежит двоим. Что ж, это, пожалуй, справедливо. И самый лучший способ — криптограмма на титульном листе. Прозрачная. А что может быть прозрачнее двух правых рук под одной маской? И Бэкон не стал возражать. Так и был создан этот портрет, заставивший многие поколения исследователей только разводить руками: они и мысли не могли допустить, что автор Первого Фолио не Шакспер из Стратфорда. Была какая-то причина скрывать от непосвященных истинных авторов — возможно, им что-то грозило. Но дальние потомки — в этом никто из участников не сомневался — сообразят, что к чему. Разве могли они подумать, что через каких-то двадцать лет ход английской истории прервет революция, которая спутает все карты.

Подтверждает нашу догадку — две правые руки под одной маской — еще один портрет, опубликованный спустя семнадцать лет после портрета Дрэсаута в томе шекспировских сонетов, изданном неким Джоном Бенсоном. Гравюра У. Маршалла следует, в основном, портрету из Первого Фолио. Джон Бенсон — зеркальное изображение имени Бен Джонсон, это и есть ключ к разгадке второго портрета. Он — зеркальное изображение портрета 1623 года из Первого Фолио, только на руку, рукав которой вшит неправильно, накинут плащ, она скрыта совсем; зато рука, соответствующая правой, пишущей, видна вся и держит лавровую ветвь. Смысл ясен: сонеты созданы одним человеком, скрывающимся под той же маской.

Первое Фолио — единственный, по сию пору неопровержимый козырь стратфордианцев. Раскрытие заключенного в его титульном листе послания лишает их этого козыря и дает возможность исследователям по-новому взглянуть на Шекспира и его эпоху».

Статья — сгусток тогдашних мыслей и сомнений во второстепенных подробностях, но не в главном выводе. Читая ее сейчас, я понимаю, почему такие внятные для меня мысли остались без отклика. Это была верхушка айсберга, громадину, скрытую под водой, видела пока только я. Она для меня содержала неопровержимую аксиому. Книга, что сейчас пишется, и есть эта громадина.

Статья была написана восемь лет назад, ею заканчивался важный этап поисков: работа в различных библиотеках — Москвы, Англии и Америки. Каждый раз из поездки я возвращалась с увесистым взятком, нагруженная книгами, рукописями, ксерокопиями, выписками. И уже дома их обрабатывала. Постепенно вырисовывался план построения книги.

Прежде всего надо было осмыслить и более подробно изучить оба неопровержимые свидетельства: Первое Фолио и все связанное с памятником на могиле Шакспера в стратфордской церкви. Затем исследовать псевдоним «William Shakespeare», его происхождение, насколько оно вжилось в английский язык той эпохи, заменяемы ли его составные части, частоту употребления выражения «потрясающий(ая) копьем» у других авторов. Поискать, нет ли книг, где он особенно часто употребляется, в каких контекстах, с какими сюжетами связано его употребление. После чего изучить в подробностях факты, коими сегодня располагают историческая и литературоведческая науки, освещающие жизнь и творчество людей, более или менее причастных к этому удивительному, единственному сюжету человеческих взаимоотношений в Новой истории, понять их психологически и тогда уже приступить к творческой биографии «Шекспира».

Последующие годы я безотрывно этим и занималась. Пятеро энтузиастов — Наталья Николаевна Кудрявцева, Валерий Григорьевич Минушин, Николай Максимович Пальцев, Вячеслав Вячеславович Симаков и я — стали издавать журнал «Столпотворение» для художественных переводчиков, и в каждом его номере в рубрике «Шекспир и время» появлялись и, надеюсь, будут появляться статьи о Шекспире, содержащие результат очередного этапа работы. Журнал печатает для нас издательство «Вагриус», за что издателям большое спасибо.

В результате двадцатилетней работы многое прояснилось, обнаружились собственные ошибки, открылись новые перспективы. Вычислено несколько мест, где должно искать захороненные рукописи, а возможно, и книги, которые окончательно поставят все точки над i.

И все же главное не в фактических данных, не в осязаемых материалах — может статься, вопреки утверждению, что рукописи не горят, они все же погибли в неспокойные времена английской истории. Хотя я очень надеюсь, что во многих не разобранных пока архивах английских замков, принадлежащих потомкам близких друзей Ратленда и Бэкона, в библиотеке Папы Римского, в воспоминаниях второго и третьего поколений людей, живших после их смерти, можно найти прямые доказательства совместного авторства двух гениальных англичан.

Главное для меня — психологическая достоверность тех давних событий и взаимоотношений, их толкование, не противоречащее логике и здравому смыслу, объективное, не подгоняемое к существующим мифам; уже сейчас количество косвенных доказательств так велико, что любой суд мог бы вынести вердикт, подтверждающий правоту моего понимания этой истории. И, конечно, психологическая достоверность должна подкрепляться соображением, что ее события происходили в эпоху, сильно отличавшуюся от нашей бытом, нравами и состоянием науки.

Примечания

1. Меня увидят по уму (лат.).

2. Человек жив в гении, остальное поглотит смерть (лат.).