Питер Каммингс. «Из всех надрезов злейший»¹: слово anatomy в произведениях Шекспира

Слово anatomy — многозначное и обладающее большим метафорическим потенциалом — впервые зафиксировано в английском языке в орфографии, близкой к современной, в 1541 г. (Oxford English Dictionary). Само слово восходит к аттическому диалекту древнегреческого, в котором слово άνάτέμνω означало «разрезать»; оно встречается у Геродота (IV в. до н.э.). Корневая морфема в слове: τεμέιν («резать, делить, разрезать на куски»), на наш взгляд, этимологически родственна английскому слову tempest — «буря». У Шекспира в «Буре», как известно, речь идет о разлученных, разделенных и волшебным образом перепутанных парах и группах персонажей². В поэмах Гомера это слово описывало процесс приготовления туш животных к жертвоприношению; при этом, конечно, подразумевалось обдуманное, научное разрезание.

Греческая приставка άνά- имеет основное значение вверх, наверху (Liddell, Scott. «Greek-English Lexicon»), но при наличии дополнения в дательном или винительном падеже обозначает движение вниз и насквозь, в составных же словах указывает на усиление или завершенность действия. Апа содержит лексический потенциал для описания таких разных отношений, как местонахождения наверху или движения вверх, через что-то, над чем-то или даже вниз. Таким образом, этимологические корни слова «anatomy» связаны с понятием точности, глубины и завершенности разрезания чего бы то ни было.

Слово anatomic — «анатомический» — несколько раз встречается в среднеанглийский период, впервые в 1398 г., как заимствование из старофранцузского с аналогичным написанием, восходящее к позднелатинскому anatomia. Изменение написания, в результате которого возникло привычное нам anatomy (иногда с небольшими вариациями, например, anathomy), произошло в 1541 г., когда Роберт Копланд напечатал трактат о методах хирургии: к тому времени ранненовоанглийский язык уже созрел для собственного слова, которое обозначало бы исследование раскрытого человеческого тела (и вскоре такая деятельность была разрешена сенсационным для того времени законом). Как многие писатели, вводящие неологизм, Копланд тут же приводит и его определение: «Анатомия суть верное тела расчленение ради добытая знания»³.

В 1543 г. с одобрения властей появилось роскошное издание «О строении человеческого тела» Андреаса Везалия, книга была богато иллюстрирована изображениями живых тел в разрезах. Вкупе с практически одновременным появлением трактата Н. Коперника «Об обращениях небесных сфер» книга Везалия произвела переворот в умах: «Вместе они полностью упразднили теорию о микрокосме и макрокосме»⁴.

Я намеренно привлекаю внимание к тому факту, что Шекспир, работая в 1590—1600-х гг., осознавал себя почти ровесником этого слова: он его осваивает, начинает его употреблять и, в какой-то степени, щеголять этим новым приобретением. В «Concordance» Спивэка зафиксировано одиннадцать случаев использования существительного anatomy и производных от него прилагательного и глагола в шекспировских текстах. Краткая характеристика этих контекстов поможет нам разобраться в том, какие же значения вкладывал в слово anatomy Шекспир.

По датировкам Спивэка и последовательности пьес в первом фолио, самое раннее включение этого слова в текст произошло в комедии «Как вам это понравится» [I, i], где завистливый Оливер так рассказывает Шарлю-борцу о своем брате Орландо:

Уверяю тебя — и мне трудно удержаться от слез при этом, — что до сего дня я не встречал никого, кто был бы так молод и уже так коварен. Я еще говорю о нем как брат, но если бы я подробно рассказал тебе, каков он (проанатомировал его — ред.), — о, мне бы пришлось краснеть и плакать, а тебе бледнеть и изумляться.

(Пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник)

For I assure thee... there is not one so young and so villainous this day living. I speak but brotherly of him, but should I anatomize him to thee as he is, I must blush and weep, and thou must look pale and wonder.

[129—133]⁵

В этой реплике глагол anatomize содержит несколько планов содержания. Во-первых, он описывает разрыв родственных уз: даже «любящий» брат вынужден с сожалением высказать «горькую истину». Кроме того, слово anatomy описывает странное, даже шокирующее явление: образ брата-монстра, скрывающегося в теле симпатичного на вид Орландо, «анатомия» в этом контексте фактически означает «правду, реальность» и одновременно «неприятное, отвратительное».

Далее в пьесе Жак высказывает желание быть шутом, как Оселок, чтобы слова его вскрывали суть, подобно скальпелю. Он говорит, что объект острот шута не должен показывать обиду, напротив, следует сделать вид, что он нисколько не задет.

Вся глупость умника раскрыта будет
Случайной шутовскою остротой.

      (Пер. Т.Л. Щепкиной-Куперник)

      If not,
The wise man's folly is anatomized
Even by the squandering glances of the fool

      [2. 7. 55—57]

Здесь слово анатомирован передает значение обнаружения глупости «мудреца» «дурацкой» остротой Шута.

В комедии «Конец — делу венец» [IV, iii] братья Дюмены беседуют о тайной и разрушительной любовной страсти Бертрама и думают, как бы сделать так, чтобы он понял свою ошибку. Они хотят, чтобы он увидел «социальную анатомию» его друга Пароля:

А я хотел бы, чтобы вывели его приспешника на чистую воду при нем: пусть-ка граф убедится, как ошибается в людях. Превозносить такую шельму!

(Пер. М. Донского)

I would gladly have him see his company anatomized, that he might take a measure of his own judgments, wherein so curiously he had set this counterfeit.

[31—34]

В своем простодушном пожелании вывести Пароля на чистую воду Первый дворянин полагает, что если анатомировать «господина Пустослова», то все увидят в нем бахвала и неразборчивого карьериста. Предполагаемое разоблачение звучит как предостережение самому Бертраму, который прельщен красивыми словами, не соотнося их с поступками. «Анатомия» указывает здесь на разрезанное на две части тело живого ходячего человека, что делает очевидным его внутреннее содержание, как в социальном отношении, так и в создании собственного образа.

В поэме «Обесчещенная Лукреция» героиня рассматривает картину на сюжет взятия Трои и ищет на ней подобное своему «лицо, где горю нет конца» — и находит царицу Гекубу, которая только что пережила нечто еще более страшное:

В ней прояснил художник власть времен,
Смерть красоты и бед нагроможденье...
Морщинами весь лик преображен,
Что было и чем стала — нет сравненья!

      (Пер. Б. Томашевского)
In her the painter had anatomized
Time's ruin, beauty's wreck, and grim care's reign,
Her cheeks with chaps and wrinkles were disguised;
Of what she was no semblance did remain.

      [1450—1453]

В этих строчках, являющихся живым выражением ut picture poesis, Лукреция, созерцая безмолвную картину, как бы узнает себя в Гекубе и говорит за нее: «Голос дать хочу твоим терзаньям жалобой своею: бальзамом я Приама излечу». Здесь анатомированию подвергается лицо Гекубы, на котором видны следы жестоких естественных процессов: увядание красоты под воздействием времени и скорби. Живописец воплотил в лице Гекубы старческую дряхлость, краткий срок красоты и груз тяжелых забот. Все это являет Лукреции картину большей безысходности, чем ее собственное горе: ощущение конечности бытия. «Анатомия» делает здесь столь глубокий надрез, что обнажается нечто большее, чем она хотела бы видеть.

В «Комедии ошибок» Антифол Эфесский так описывает доктора Пинча, школьного учителя и специалиста по изгнанию бесов:

...был средь них
И некий Пинч, с голодной мордой
И на скелет похожий шарлатан,
Паяц оборванный, гадатель голый,
С глазами впалыми, живой мертвец.

      (Пер. Л. Некора)

      Along with them
They brought one Pinch, a hungry lean-faced villain,
A mere anatomy, a mountebank,
A threadbare juggler, and a fortune-teller,
A needy, hollow-eyed, sharp-looking wretch,
A living dead man.

      [5. 1. 237—242]

По мере развертывания этой безжалостной характеристики (она занимает семь строк), в которой слово anatomy приобретает контекстуальное значение старик, становится очевидным безжалостное анатомирование, то есть обнажение его истинной сути — паразита и мошенника. В чертах его иссохшей физиономии («сам без лица, меня лица лишил он») анатомический анализ раскрывает изможденность пройдохи. Само слово anatomy здесь означает «скелет, останки» еще числящегося в живых человека — в XVII в. такое употребление слова «anatomy» будет отвергнуто представителями сциентизма как некорректное или вульгарное; у Шекспира же опять фигурирует движущийся и говорящий персонаж, но разоблаченный как ходячий мертвец. Можно предположить, что иллюстрации трупов и скелетов в книге Весалия дала толчок метафоре поэта и драматурга. Даже на фонетическом уровне мы слышим нагромождение анафор с артиклем в строках 2—5, как бы имитирующих нумерованные названия к картинкам Весалия. Но разложение, о котором здесь повествует анатомия, скорее относится к душе анатомируемого, чем к его телу.

В «Двенадцатой ночи» появляется новая трактовка анатомии, связанная с теорией гуморов Галена. Сэр Тоби Белч, не самый большой авторитет в области медицинской диагностики, определяет проблему трусости Эндрю Эгьючика в терминах физиологии:

Если ты взрежешь Эндрю и в его печени хватит крови, чтобы утопить блошиную ногу, то я готов проглотить всю остальную анатомию.

(Пер. Э. Липецкой)

For Andrew, if he were opened and you find so much blood in his liver as will clog the foot of a flea, I'll eat the rest of the anatomy.

[3. 2. 52]

Здесь существительное anatomy использовано в вульгарном значении пустой безжизненной оболочки — в противовес здоровой физиологической структуре и функционированию человеческого тела. Но в этом же предложении связь с анатомической практикой еще более подчеркнута глаголом «opened» («раскрытый, разрезанный»). Сэр Тоби уверен, что выиграет пари: ведь он поставил на трусость Эндрю, — и «глотать» «оставшуюся анатомию» ему не придется. С другой стороны, Шекспир, вкладывая в уста сэра Тоби слово open, дает определение основному методу весалиевой науки. Последний настойчиво утверждал, что многие разговоры о частях и функциях организма основаны только на весьма поверхностном чтении Галена. К тому же Гален анатомировал только трупы собак и при этом породил множество ошибочных представлений. Весалий же настаивал на вскрытии и зрительном изучении кожи, мускулов, сосудов, органов, костей и нервов. Его талантливое анатомирование при редкостной невосприимчивости к запахам тления позволили ему осуществить прорыв в области, которая ранее оставалась закрытой.

Затем возьмите острый нож и сделайте надрез через лоб, виски к задней части головы, проникая внутрь черепа. Затем приподнимите мозг и выбросьте его в таз.

(Пер. наш — Ред.)

Then take a sharp knife, and make a circular incision through the forehead, temples, and occiput and penetrating through the scull; lift out the brain with your hands and throw it in the tub⁶.

Открытие новых горизонтов никогда не было уделом слабонервных.

У Шекспира слово раскрыть также подразумевает, что предполагаемое анатомирование не обнаружит в Эндрю сангвинического гумора, что покажет его ущербность как мужчины, любовника и воина. Кроме того, сэр Тоби достаточно последовательно называет количественные и весовые характеристики разрезаемых органов. Весалий тоже славился точностью описаний и замеров: на них он основывал свои претензии к Галену. Выше говорилось, что во всем теле Эндрю крови так мало, что даже блоха не завязнет. Конечно, гипербола, но насколько точно поэт описал ничтожную математическую величину!

В хронике «Король Иоанн» интересующее нас слово непосредственно применяется к смерти. Констанция оплакивает захват своего сына Артура и не внемлет утешениям короля Филиппа:

«Нет, нет!
Пока дышу, не смолкну. Если б гром
Метал язык мой, потрясла б я скорбью
Весь мир и разбудила бы свирепый
Скелет, что слабый женский вопль не слышит,
Что презирает заурядный зов».

      (Пер. Е. Бируковой)
No, no, I will not, having breath to cry.
О that my tongue were in a thunder's mouth!
Then with a passion would I shake the world,
And rouse from sleep that fell anatomy,
Which cannot hear a lady's feeble voice,
Which scorns a modem invocation.

      [3, 4, 38—42]

Сочетание fell anatomy имеет значение «скелета, обтянутого кожей», то есть самой Смерти, которая остается глухой ко всему. В этом контексте Смерть персонифицирована, имеет облик человека, ту же анатомию.

В «Ромео и Джульетте» трагическое переживание любви заставляет героя искать вину в себе, в своем проклятом имени, и ощущать себя гнездилищем нечистоты, которое он хочет уничтожить:

Ах, это имя — гибель для нее,
Как было смертью для ее родного.
Скажи, где в нас гнездятся имена?
Я уничтожу это помещенье.

      (Пер. Б.Л. Пастернака)

      As if that name
Shot from the deadly level of a gun
Did murder her as that name's cursed hand
Murdered her kinsman. О tell me, friar, tell me,
In what vile part of this anatomy
Doth my name lodge? Tell me, that I may sack
The hateful mansion.

      [3, 3, 101—107]

Сочетание медицинского термина в разговоре с ученым братом Лоренцо и христианской идеи тела как оскверненного Божьего творения в высказывании Ромео выражают его сложное переживание, смутную мысль о самоубийстве. Ромео хочет выяснить, в каком «помещении» его тела располагается его имя. Но имени принадлежит и проклятая рука (that name's cursed hand), убившая родича Джульетты.

В пьесе «Два знатных родича» встречается привычное бытовое употребление слова «anatomy». Этот термин используется по отношению к 80-летнему старцу. Он женится на 14-летней девушке, которая рожает ему сына.

От ревматизма пальцы все в узлах;
Глаза его, из впадин вылезая,
Готовились как будто выпасть; жизнь
Была ему, казалось, лишь мученьем.
И что же? Несчастный этот полутруп
Имел ребенка от жены прекрасной!
Ребенок был его: она сама
Мне в том клялась, — и кто б ей не поверил?

      (Пер. Н. Холодковского)
The gout had knit his fingers into knots,
Torturing convulsions from his globe eyes
Had almost drawn their spheres, that what was life
In him seemed torture. This anatomy
Had his young fair frére a boy, and I
Believed it was his, for she swore it was,
And who would not believe her?

      [5, 2, 44—50]

Слово anatomy в значении «старик» имеет весьма распространенное и в наши дни разговорное употребление со значением «скелет», «мумия» в отношении к чрезвычайно худому человеку. Но в контексте пьесы эта человеческая развалина сохраняет достаточно жизненной силы, чтобы зачать ребенка. Здесь anatomy — тело, которое теряет внешнюю привлекательность, но сохраняет свою воспроизводящую функцию, конечно, если верить юной матери; однако последнее лежит за пределами анатомии.

Во второй части хроники «Генрих IV» Молва, декламируя Пролог, использует понятие «anatomy» для обозначения публичной демонстрации частей, составляющих ее автопортрет:

Но что же я
Известное всем тело расчленяю
Среди своих?

      (Пер. М. Кузмина и Вл. Морица)⁷

    But what need I thus
My well-known body to anatomize
Among my household?

      [20—22]

В одном из своих обращений непосредственно к публике Шекспир заставляет Молву, беззастенчиво разоблачающуюся перед ней, внезапно спросить, зачем ей нужно проделывать все это перед себе подобными. В этом физиологическом синапсе театральная публика превращается в большую семью; слово household включает в себя и хозяев, и слуг, сидящих в партере и на галерке. Мы не можем не знать своих домашних; мы живем там, где живет Молва.

В «Короле Лире» встречается последний случай употребления Шекспиром слова anatomy в составе очень непростой метафоры: в сцене воображаемого суда над Реганой и Гонерильей [3, 6], который Лир разыгрывает в лачуге на пустоши около замка:

Я требую провести вскрытие Реганы. Посмотреть, что у нее в области сердца. Какова природа каменного ожесточения сердец?

(Пер. наш. — В.Р. и И.П.)

Then let them anatomize Regan; see what breeds about her heart. Is there any cause in nature that makes these hard hearts?

[3, 6, 70—72]

«Смотреть» — ключевой глагол в тексте этой пьесы («Смотри же лучше, Лир!» — говорит Кент). Лир, наконец, действительно хочет смотреть глубже и видеть в сердце Реганы не насос для перекачивания крови, а отражение жизни ее души. Вопрос, следующий за обращением к судье, — показатель готовности Лира спрашивать, слушать и понимать. Он хочет знать, где в природе, в начале вещей заложен зародыш жестокости. Отвечая на этот трудный вопрос, человек пытается использовать анатомический опыт, ибо чисто умозрительные ответы ненадежны. Вскрыть и посмотреть самому — вот единственный метод, который позволит заглянуть в душу Реганы. Лир верит, что анатомия помогает заглянуть в самое сердце природы и в сердце человека.

Расширяя спектр значений слова anatomy — от научного и узкопрофессионального до комического, иронического, метафорического и разговорного, — Шекспир в своем языке фиксирует появление нового слова, отражающего важный исторический период. Мы до сих пор пользуемся этим словом, когда говорим о поиске истины, который порой приводит нас к неожиданным результатам и ставит новые проблемы. Ведь сейчас анатомия не ограничивается надрезом, а проникает в клетку, ядро клетки и даже в структуру ДНК. Возможно, когда-нибудь мы услышим ответ на откликающийся эхом через века вопрос Лира: «Какова природа каменного ожесточения сердец?».

Примечания

1. «Юлий Цезарь» действие III, сцена ii. Для данной статьи этот перевод представляется более адекватным. В переводе М. Зенкевича это полустишие звучит так: «Всех ударов злейший». Цитаты из русских переводов — в основном по ПСС в 8 тт., в скобках — наш вариант контекстуального перевода. (Прим. пер.)

2. Oxford English Dictionary Bibliography. — Oxford: Clarendon Press, 1989. — P. 28.

3. The Alchemical Storm: Etymology, Wordplay, and New Word Kairos in Shakespeare's The Tempest. The Upstart Crow. Vol. XII (1992). — P. 127—140.

4. Singer Charles. The Evolution of Anatomy: A Short History of Anatomy mid Physiological Discovery to Harvey. — N.Y.: A.A. Knopf, 1925. — P. 222.

5. Цитаты из Шекспира приводятся по изданию: The Norton Shakespeare / St. Greenblat et al. eds. — N.Y.: W.W. Norton Company, 1997.

6. Vesalius Andreas. The Fabric of the Human Body / Trans. W.F. Richardson and J.L.H. Carman. San Francisco: Norman Publishing, 1998. — P. 371.

7. Мы выбрали перевод, в котором отдельно выделен эквивалент интересующего нас глагола, хотя в отношении смысла понятнее перевод Б.Л. Пастернака:

Но это вам рассказывать излишне.
Мы с вами тут как бы одна семья
И знаем слишком хорошо друг друга.

      (Прим. пер.)