Глава 4. Домыслы

Историки «предполагают», что Шекспир учился в «свободной школе» Стратфорда с семи до тринадцати лет. Не существует ни малейшего свидетельства того, что он вообще ходил в школу.

Историки «высказывают догадку» о том, что латынь он изучал в школе — в школе, которую он посещал «предположительно».

Они «предполагают», что когда дела его отца пошли на спад, ему пришлось оставить школу, в которой он предположительно учился, и взяться за работу, чтобы поддержать родителей и их десять детей. Однако нет никаких доказательств того, что он когда-либо посещал или покидал школу, в которой, как они предполагают, учился.

Они «предполагают», что он помогал отцу-мяснику; что он, будучи ещё только мальчиком, участвовал не во всём процессе, а лишь резал телят. Кроме того, что всякий раз, убив телёнка, он произносил по этому поводу высокопарную речь. Это предположение зиждется на свидетельстве одного человека, которого в то время там не было; человека, который слышал об этом от человека, который мог бы там быть, однако не сказал, был он там или нет; причём оба они не подумали упоминать об этом на протяжении десятилетия, десятилетия, десятилетия и ещё двух десятилетий после смерти Шекспира (когда старость и слабоумие освежили и воскресили их воспоминания). Двух фактов о давно покойном выдающемся гражданине у них в запасе нет, но есть один: он резал телят и при этом разражался речами. Любопытно. У них только один факт, хотя выдающийся гражданин провёл в том крохотном городке двадцать шесть лет — добрую половину жизни. Однако, если присмотреться как следует, это самый важный факт, практически единственный важный факт из жизни Шекспира в Стратфорде. Если присмотреться. Ибо опыт — важнейшее средство писателя; опыт это то, что вкладывает в его книгу мышцы, даёт дыхание и пускает горячую кровь. Если присмотреться, забой телят объясняет «Тита Андроника», единственную пьесу — а разве нет? — которую когда-либо написал стратфордский Шекспир, и единственную, которую все пытаются у него отнять, включая бэконианцев.

Историки считают себя «правомочными верить», что юный Шекспир незаконно проник в оленьи угодья сэра Томаса Люси, за что его приволокли к этому мировому судье. Однако не существует ни малейшего достоверного доказательства того, что нечто подобное имело место.

Историки, решив, мол, раз это могло произойти, то это определённо произошло, без труда превратили сэра Томаса Люси в мистера Джастиса Шэллоу¹. Они давным-давно убедили мир — догадкой, не основанной ни на чём достоверным, — что Шэллоу и есть сэр Томас.

Следующее дополнение к стратфордской истории юного Шекспира не составляет труда. Историк строит его из предположительного воровства оленей, предположительного разбирательства у мирового судьи и предположительной сатиры, побуждённой местью, на мирового судью в пьесе: в результате юный Шекспир был таким диким, диким, диким, о каким диким проказником, и эта беспочвенная клевета отныне утверждена на веки вечные! Именно так мы с профессором Осборном составили колоссальный скелет бронтозавра, который, пятидесяти семи футов длиной и шестнадцати футов высотой, стоит к восторгу всего мира в Национальном историческом музее, самый величественный скелет из существующих на планете. У нас было девять костей, а остальные мы подладили ему из гипса. Гипс кончился, а то мы бы слепили бронтозавра, который сидел бы рядом со стратфордским Шекспиром, и никто, кроме специалиста, не мог бы сказать, кто выше или в ком больше гипса.

Шейкспир назвал поэму «Венера и Адонис» «первым плодом своего измышленья», явно намекая на то, что это был его первый опыт литературной композиции. Не стоило ему этого говорить. Для его историков она на протяжении многих лет была помехой. Им приходится делать вид, будто он написал это изящное, изысканное и безупречное произведение перед побегом из Стратфорда от своей семьи — в 1586 или 1587 — в возрасте двадцати двух лет или около того. Потому что на протяжении последующих пяти лет он сочинил пять замечательных пьес и не мог бы улучить минутку, чтобы написать хоть одну лишнюю строчку.

Всё это чрезвычайно затруднительно. Если он начал резать телят, воровать оленей, радоваться жизни и учиться английскому поелику возможно рано, скажем, в тринадцать, когда предположительно вырвался из школы, в которой предположительно запасался латынью для будущего литературного использования... в таком случае его юные ручонки были заняты, более чем заняты. Должно быть, ему пришлось отставить свой ворикширский диалект, который не поняли бы в Лондоне, и приналечь на английский со всем усердием. С усердием да ещё с каким, если в результате за каких-то десять лет сей труд увенчался гладким, округлым, подвижным и безукоризненным английским «Венеры и Адониса»; за то же время он превосходно освоил высочайшую литературную форму.

Однако мы лишь «предполагаем», что он справился с этим и много с чем ещё: познал законодательство и его лабиринты, сложные процедуры судопроизводства, узнал всё о службе в армии, о мореходстве, о манерах и традициях королевских дворов и аристократического общества, а, кроме того, собрал в одной голове все виды знания, каким тогда обладали учёные, а также всё то скромное знание, которым обладали низы и профаны, добавив к нему ещё более широкое и глубокое знание великой мировой литературы, античной и современной, чем обладал кто-либо из живущих в ту пору... ибо ему предстояло блистательно, легко и неотразимо восхитительно воспользоваться этими замечательными сокровищами в тот самый момент, когда он доберётся до Лондона. А если опираться на догадки, то именно так он и поступил. Да, хотя в Стратфорде не было никого, кто бы научил его этим вещам, равно как и библиотеки в этой крохотной деревеньке, чтобы оттуда их выудить. Отец его не умел читать, и даже предполагатели предполагают, что библиотеки в доме не было.

По предположениям биографов, юный Шекспир получил обширные знания юриспруденции и познакомился с привычками и профессиональным жаргоном юристов, будучи некоторое время клерком в стратфордском суде; точно так же, как какой-нибудь смышлёный пострел, вроде меня, выросший в деревне на берегах Миссисипи, должен был обрести превосходные знания в области охоты на касаток в Беринговом проливе и набраться словечек, которыми пользуются ветераны этого авантюрного предприятия, удя рыбёшку с дружками по воскресеньям. Однако это предположение портится тем фактом, что нет ни единого доказательства — и даже устного предания — того, что юный Шекспир служил клерком в каком-либо суде.

Далее предполагается, что юный Шекспир собирал свои драгоценные познания в законах в первые годы пребывания в Лондоне, «развлекаясь» тем, что почитывал юридические книжки в мансарде, а адвокатские словечки и всё прочее подцеплял, наведываясь в суды и слушая. Но это лишь предположение: нет ни малейшего доказательства того, что он когда-либо это делал. Это всего лишь несколько кусков гипса.

Существует легенда, по которой он зарабатывал на хлеб насущный тем, что держал под уздцы лошадей перед лондонскими театрами, утром и вечером. Может быть. Если так, то это серьёзно укорачивало часы его юридических штудий и отдыха по судам. В те же самые дни он писал великие пьесы и нуждался в каждой свободной минуте. Легенду о держании лошадей надобно придушить: она слишком внушительно увеличивает трудности историков в оправдании эрудиции юного Шекспира — эрудиции, которой он набирался, по крупинке, по зёрнышку каждый день той усердной жизни, чтобы на следующий день переложить дневной улов в очередную нетленную драму.

Одновременно он должен был набираться воинских премудростей, а также мудрости солдат, моряков, узнавать их говор, знакомиться с заморскими странами и их языками: ибо в свои драмы он ежедневно изливал многоречивые потоки и этих различных знаний тоже. Как же он раздобыл подобное богатство средств?

Как обычно: силой предположения. Предполагается, что он путешествовал по Италии и Германии и заносил разные аспекты их общественной и сценической жизни на бумагу; что по пути он совершенствовался во французском, итальянском и испанском; что он отправился в экспедицию Лестера в Нижние Земли² не то солдатом, не то маркитантом, не то ещё в каком качестве на несколько месяцев или лет — смотря по тому, сколько времени нужно предполагателю — и таким образом ознакомился с военным искусством, армейскими порядками и солдатским жаргоном, а также с полководческим искусством, полководческими порядками и полководческим жаргоном, а также с морским искусством, морскими порядками и морским жаргоном.

Возможно, он всё это проделал, но я хочу знать: кто всё это время держал за него лошадей; и кто штудировал книжки в мансарде; и кто развлекался прогулками по судам. А также: кто был мальчиком на побегушках и актёром на сцене.

Потому что мальчиком-посыльным он таки стал; а уже в 93-м сделалася «бродягой» по юридическому выражению, означающему незарегистрированного актёра; а в 94-м — «постоянным» и официально зарегистрированным представителем этой (в те дни) легковесной и не слишком уважаемой профессии.

Вскоре после этого он сделался пайщиком в двух театрах, их управляющим. С тех пор он стал деловым и процветающим дельцом и на протяжении двадцати лет грёб деньги обеими руками. Затем, в неистовом порыве поэтического вдохновения он написал своё стихотворение — своё единственное стихотворение, свою любимицу — а потом лёг и умер:

Мой друг, молю тебя, постой!
Не трогай тлен под сей плитой!
Будь счастлив, камни пощадивший,
И проклят, прах пошевеливший.

Возможно, он был уже мёртв, когда писал эти строки. И всё же это лишь предположение. У нас есть лишь косвенное доказательство. Внутреннее доказательство.

Стоит ли мне перечислить остальные Предположения, из которых сложена гигантская Биография Уильяма Шейкспира? Не хватит полного словаря, чтобы вместить их. Он — бронтозавр: девять костей и шесть сотен бочонков гипса.

Примечания

1. Имеется в виду персонаж Генриха IV (часть 2), имя которого у нас обычно переводят как судья Шелло или Шеллоу, хотя Джастис Шэллоу — явное прозвище, нечто вроде «Мелкого Правосудия».

2. Имеется в виду военная экспедиция Роберта Дадли, 1-го эрла Лестерского, в Нидерланды в конце XVI века.