§ 1. «Граф Нулин», «двойная» пародия Пушкина

Еще одним, но совершенно иным произведением, в котором значим «шекспировский текст», является поэма Пушкина «Граф Нулин».

Поэма была написана спустя месяц после окончания «Бориса Годунова» в 1825 г. и является по сути дела переделкой шекспировской «The Rape of Lucrece» (первый опыт свободного перевода текста Шекспира, беря во внимание позднюю переделку пьесы «Measure For Measure»). В заметке, написанной в 1830 г., Пушкин говорит об истории создания «Графа Нулина» (его черновое название было «Новый Тарквиний»): «В конце 1825 года находился я в деревне. Перечитывая Лукрецию, довольно слабую¹ поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? — Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде. Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть» (XI, 188).

Эту заметку Г.А. Гуковский охарактеризовал как «набросок предисловия к переизданию поэмы», «авторский комментарий к ней». Но, по мнению М.П. Алексеева, «этот авторский «ключ» к «Графу Нулину» объясняет, разумеется, не все в творческой истории поэмы; даже истинный смысл слов «перечитывая Лукрецию» (т. е. «The Rape of Lucrece») мы не можем объяснить удовлетворительно; в каком переводе читал Пушкин эту, по его словам, «довольно слабую поэму» Шекспира, и читал ли он ее раньше, этого мы не знаем». Хотя сомнение в том, что Пушкин читал «Лукрецию» до создания «Нулина», кажется нам весьма необоснованным, но нельзя не согласиться с постановкой проблемы, в каком переводе Пушкин ознакомился с ней.

С. Евдокимова в работе «Пушкинской историческое воображение» (Нью-Хэвен, Лондон, 1999) остроумно определила «Графа Нулина» Пушкина как «двойную» пародию: «Идеи Пушкина о роли случая в истории, как они мастерски предоставлены в «Графе Нулине», могут быть прослежены в «Борисе Годунове». Поскольку это «пародия на историю», пародийная поэма Пушкина является также пародией на «Бориса Годунова». «Граф Нулин» воссоздает ситуацию, которая заметно уменьшает историческую роль случайных событий, сокращая ее почти до нуля. «Борис Годунов», напротив, представляет возвышенно чувствительную историческую атмосферу, которая увеличивает роль случая и особых обстоятельств, подобных эпизоду из Римской истории, использованному Шекспиром в его поэме о Лукреции.

В своей пародийной поэме и своей трагедии Пушкин экспериментирует с двумя различными контекстами — частной и исторической проверкой роли случая в истории. В историческом романе «Капитанская дочка», который обращается с историей в «домашней манере», Пушкин стремится объединить в одном тексте исторические события с частной жизнью, чтобы показать динамику случая и потребности как в истории, так и в частной жизни».

В свое время Б.М. Эйхенбаум высказывал предположение, что период создания поэмы в середине 20-х годов — «время особенно напряженного интереса Пушкина к проблемам истории: исторического процесса, исторической логики, исторической причинности», и утверждал, что у «Графа Нулина», кроме шекспировского, есть след, оставленный изучением римских историков и Мабли, избравшего эпизод с Лукрецией для размышлений о случайном и закономерном и о неизбежности падения деспотизма в Риме. Далее Б.М. Эйхенбаум обнаруживает связь между «Графом Нулиным» и пьесой «Шекспировы духи», написанной Кюхельбекером в том же году, и рассматривает ее как своеобразный ответ или даже возражение Пушкина своему лицейскому приятелю.

Личный цензор Пушкина император Николай I, прочитав «Графа Нулина» с большим интересом, разрешил ее к печати при условии изменения двух «нескромных» стихов: «Порою с барином шалит» и «коснуться хочет одеяла».

И в свете, и в журналах эта «поэмка» была принята благосклонно, «за исключением «Вестника Европы», который устами «Никодима Надоумко с Патриарших прудов», т. е. Н.И. Надеждина, обвинял Пушкина в безнравственности. В своей статье «Сонмище нигилистов» из «Вестника Европы» за 1829 года № 2 и 3 он писал, например: «Наш литературный хаос, осеменяемый мрачною философией ничтожества, разражается Нулиными. Множить ли, делить ли нули на нули, — они всегда останутся нулями». По странности, это раздраженное замечание критика не противоречит концепции характера героя Пушкина.

До сих пор эта поэма продолжает оставаться непонятой в полной мере, как считает В.М. Есипов: «...у истоков такого непонимания стоит положительно оценивший поэму В.Г. Белинский, потому что эта его оценка по существу мало отличается от критики Надеждина, посчитавшего поэму легкомысленной и неглубокой». Белинскому, по мнению Есипова, возражал М.О. Гершензон в приложении к книге «А.С. Пушкин. Граф Нулин, снимок с издания 1827 года» (М., 1918): «Задумывая свою поэму, Пушкин отнюдь не ставил себе целью — ни написать веселую шутку в стихах, ни нарисовать жанровую картинку из русского помещичьего быта.

«Граф Нулин» стал тем и другим по форме, и в этом Белинский и его последователи совершенно правы; Пушкин одел свою мысль в жанровую и шутливую одежду, мастерски сшитую, но ведь одежда есть только одежда, прикрытие, и ничего больше...». Красноречиво репутацию «по-эмки» Пушкина в русской критике описал С.С. Трубачев: «Благосклонные критики называли «анекдотическую повесть» «Граф Нулин» прелестной игрушкой, находили, что у нас эта повесть небывалая, что она может служить образцом остроумия и утонченного вкуса, что многие уже знают ее наизусть, благодаря превосходному изображению местностей и что сам старичок Вольтер, вероятно, не отказался бы подписать своего имени под «Графом Нулиным»».

Существуют разные оценки этой поэмы: одни ученые считают ее пародией (например, С.С. Трубачев, который называет ее даже «грациозной шуткой», М.М. Покровский и др.), другие самостоятельным «серьезным» произведением (например, М.П. Алексеев, А.П. Бриггс). М.П. Алексеев возражает сторонникам гипотезы о пародийном характере «Графа Нулина» и заявляет, что поэма Шекспира оказалась только поводом для «пародии» Пушкина, но не объектом. Пушкин, считает он, не зря отказался от первоначального заглавия («Новый Тарквиний»), чтобы дать себе больший простор для бытовой живописи и характеристики русских провинциальных помещиков. К выводу, что поэма не является прямой пародией на историю или Шекспира, пришел А.П. Бриггс. Перечитав «утомительную» поэму «The rape of Lucrece» Шекспира, исследователь обнаружил не так уж много пародийных моментов в «Графе Нулине».

В свое время П.О. Морозов, сопоставив обе поэмы, указал немало параллелей в тексте: Лукреция, прощаясь с Тарквинием, подает ему руку, и тот, вспоминая это рукопожатие, принимает его как намек. То же самое мы находим и у Нулина. Совпадения имеются и в ночном выходе обоих героев: так, Тарквиний встает и перебрасывает через плечо плащ, предельно сниженный Нулин накидывает халат. Под их стопами скрипит пол, оба героя сравниваются с котом, кидающимся на мышь, хотя, как отмечал П.О. Морозов, пушкинское сравнение «Так иногда лукавый кот» гораздо ближе к подобному поэтическому сравнению в вольтеровской «Орлеанской девственнице», нежели в шекспировской поэме.

Выводы А.П. Бриггса обнаруживают более четкое отличие в ключевых чертах характеров героев Шекспира и Пушкина: «Тарквиний полон маккиавеллийского коварства, он взвешивает рискованность своего поведения с запросами собственной страсти, по-настоящему разрывается между страхом и желанием. Нулин напуган, но обнадежен, возбужден, но ужасно забавен. Тарквиний описан торжественно как «похотливый лорд», Нулин представлен иронично — «наш горячий герой». Забавный контраст исследователь обнаруживает, сравнивая ночные облачения героев: Тарквиний набрасывает мантию, тогда как Нулин накидывает пестрый шелковый халат. А.П. Бриггс говорит, что, даже зажигая факел, Тарквиний, выглядит гораздо мужественнее, нежели незадачливый Нулин.

Исследователь указал на то, что, создавая «статуеподобный характер» («station-like nature») своего героя, «чтобы избежать женской слащавости и придать впечатление о его смелой, уверенной мужественности, в одной из указанных строк Шекспир находчиво использует десять сильных односложных слов, которыми особенно богат английский язык». У Пушкина А.П. Бриггс видит противоположное изображение Нулина, который в поисках своей современной Лукреции спотыкается в темноте и опрокидывает стул. Он становится отдаленным комическим напоминанием своего прототипа:

И тотчас, на плеча накинув
Свой пестрый шелковый халат
И стул в потемках опрокинув,
В надежде сладостных наград,
К Лукреции Тарквиний новый
Отправился на все готовый.

(V, 10)

Как отмечает исследователь, пробираясь в темноте, оба боятся обнаружить себя: Тарквиний боится скрипа двери, Нулин — пола. Оба останавливаются перед дверьми покоев и прилагают много усилий для подъема замка или поворота ручки. Благородный герой Шекспира произносит дюжину «тучных» строф, прежде чем преступает к действию, приближается и кладет грубую руку на голую грудь спящей девы.

Пушкин, напротив, разрешает напряжение легкой шуткой и ироническим обыгрыванием ситуации:

Хозяйка мирно почивает,
Иль притворяется, что спит.

Он входит, медлит, отступает —
И вдруг упал к ее ногам...
Она... Теперь, с их позволенья,
Прошу я петербургских дам
Представить ужас пробужденья
Натальи Павловны моей
И разрешить, что делать ей?

Она, открыв глаза большие,
Глядит на графа — наш герой
Ей сыплет чувства выписные
И дерзновенною рукой
Коснуться хочет одеяла...
Совсем смутив ее сначала...
Но тут опомнилась она,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Дает — пощечину, да, да,
Пощечину, да ведь какую!

(V, 10—11)

По мнению А.П. Бриггса, особого упоминания пародийного заимствования достоин момент, когда, описывая Тарквиния, Шекспир сравнивает его с котом:

Yet, foul night-walking cat, he doth but dally,
While in his hold-fast foot the weak mouse panteth...

По мнению исследователя, Пушкин был обворожен этим образом ночного кота, но использовал его в собственных целях и с иной интонацией:

Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идет,
Полузажмурясь подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап —
И вдруг бедняжку цап-царап.

(V, 10)

А.П. Бриггс считает пушкинского кота «кастрированным» по сравнению с шекспировским котом. На наш взгляд, исследователь не так уж далек от истины. В отличие от зловещего Тарквиния Шекспира, вооруженного мечом и угрожающего расправой самой Лукреции, ее рабам, бесчестием для мужа и позором для детей, Нулин Пушкина всего лишь безвольный повеса, который не решается прикоснуться даже к одеялу.

Однако подобные кардинальные метаморфозы коснулись и главной героини. Неопытную в светских интригах Лукрецию заменяет у Пушкина вертлявая кокетка Наталья Павловна.

А.П. Бриггс находит не так уж много чистой пародии в «Графе Нулине». По его словам, поэма «содержит 40 или 50 строк осмеянной героики», в которых оригинал снижается какой-нибудь приземленной ремаркой. Исследователь пишет: «Пушкин оголяет Шекспира, изменяет его характеры в их противоположности и заканчивает тем, что рассказывает слегка похожую историю собственным слогом. Хорошо образованному читателю он также сумел указать на то, что оригинальная поэма раздута до нелепых размеров. Его напыщенность осмеяна отношением Пушкина к шекспировским 265 строкам чосеровского септета, известного королевской рифмой (рифма ababbcc), состоящей из пяти пентаметров, окруженных гекзаметрическим двустишием, 1325 пентаметров сопровождаются 530 гекзаметрами, всего не менее 1855 строк. Пушкин сократил их до 370 свободно рифмованных тетраметров с шуткой в каждой строке». Вместе с тем исследователь признает, что поэма Пушкина является чем-то большим, «нежели гротескным отражением великой, в значительной степени забытой поэмы. Сюжет был русифицирован, пересажен на деревенскую почву и модернизирован. Он был до такой степени воспринят Пушкиным как его собственный, что, если мы удалим две или три ссылки на «Лукрецию» и известное примечание Пушкина относительно поэмы, то только особенно наблюдательный или впечатлительный заметит связь между ними». А.П. Бриггс находит, что «эта поэма больше сатира, чем пародия. Сам Нулин — абсурдный щеголь, и он представляет тип, известный современному обществу и достойный насмешки. Он имеет нечто общее с «лишним человеком», вскоре ставшем традиционной фигурой в русской литературе девятнадцатого века, хотя он духовно слишком мелок и сексуально слишком динамичен, чтобы подойти в качестве адекватного представителя этой разновидности. Претенциозный галломан, он утратил все контакты с родной страной. Его наказание заслуженно, и мы радуемся этому. Его значение выражено в его фамилии, английский эквивалент которой был бы Граф Ничтожность.

Другие два характера — Наталья и ее муж — слегка набросаны, но естественны. Они многое говорят нам относительно правящего землевладельческого класса, добавляя к тому, что мы почерпнули из других произведений Пушкина. Их скучная жизнь, обыденные интересы, мрачные развлечения, неадекватные персоны и духовное обнищание скрыты в этой маленькой повествовательной поэме, социологическое содержание которой, хотя представлено в пренебрежительной манере, является важным делом. То, что показано здесь, — это вульгарная пустота личности, описанная Гоголем как «пошлость», но все же в ее описании нет той желчи. В произведениях Пушкина немного злобы, и ее нет ни на йоту в поэме «Граф Нулин», которая столь же беззаботна, как летний день». Б.М. Эйхенбаум отмечал, что «метод пародирования у Пушкина всегда очень тонок и сложен, — не прямое высмеивание, а перелицовка. Тарквиний — Нулин и Лукреция — Наталья Павловна даны как пародии на исторические образы: новый Тарквиний (как и называлась первоначально повесть) оказывается в смешном и глупом положении, а новая Лукреция лишается главного своего ореола — супружеской верности».

Иного мнения придерживается Ю.Д. Левин. Он видит пушкинский пародийный замысел в наивной философии истории, которая воплотилась у Шекспира в поэме о всесилии случая, определяющего людские судьбы и ход истории, где «вся беда состоит в необратимости времени, ибо, если бы можно было вернуться и отвратить случай, зло сменилось бы добром». Пушкин, по мнению ученого, «как бы обращал историю вспять и давал возможность новым Тарквинию и Лукреции «переиграть» события». В результате событие трагедийного масштаба, запечатленное в поэме Шекспира, низводится под пером Пушкина до уровня бытового происшествия. И.М. Тойбин объясняет логику поведения пушкинских героев и ее отличие от поведения шекспировских персонажей как жанровыми решениями (у Пушкина жанр поэмы предельно снижен, тогда как герои Шекспира предстают в трагическом свете), так и отличиями в общественных представлениях разных исторических эпох, которые суть не авторский произвол, а объективная логика развития истории.

В свое время М. Гершензон наивно возмущался тем, что Лукреция Шекспира не поступила так же, как пушкинская героиня, и заявлял: «чистая случайность, что Лукреции «не пришло в голову» то, что «пришло в голову» пустенькой Наталье Павловне, — дать пощечину насильнику».

Логика шекспировского характера такова, что Лукреция не могла и помыслить о том, чтоб оказать какое-нибудь сопротивление ослепленному яростной страстью и вооруженному Тарквинию. Пощечина «как способ женской самозащиты, столь уверенно примененный пушкинской героиней, подразумевает и опытность, и определенную степень раскованности в подобных ситуациях, чего совершенно невозможно ожидать от Лукреции», справедливо отметил В.М. Есипов. Г.А. Гуковский сделал важное замечание, что древний Рим еще не знал символического значения пощечины, оно, добавляет В.М. Есипов, «появилось лишь во время рыцарства, что Пушкину было, разумеется, хорошо известно».

Для Пушкина было важным не сохранение исторической достоверности (что значила пощечина в древнем мире и чем она стала в XIX веке), для него, по словам Г.А. Гуковского, важнее был другой вопрос: отчего зависит общий ход истории, от своеволия отдельной личности или «личность зависит от общего хода истории». В трагедии «Борис Годунов» Пушкин доказал последнее: «случайность личной воли не может определять хода истории, и опять он возвращается к этой мысли». Как считает Г.А. Гуковский, здесь Пушкин расходился с Шекспиром, который в своем творчестве и особенно в «The Rape of Lucrecia» занимает противоположную позицию, ее-то, как считает исследователь, поэт и пародирует в «Графе Нулине» и заметке 1830 г.: «Предположение, что человечество развивалось бы иначе, если бы Лукреция дала пощечину Тарквинию, представляет собой насмешку, доведение метода до абсурда».

Существует, однако, и другое мнение на этот счет. Так, например, М. Гершензон относится к этой заметке с полной серьезностью, а В.М. Есипов доказывает, что упоминание даты 14 декабря связано с восстанием на Сенатской площади в Петербурге. С другой стороны, исследователь предполагает, что идея о возможности случайного изменения хода истории могла вполне искренне возникнуть у Пушкина в ходе работы над поэмой.

Так ли это, ответ на этот вопрос весьма неоднозначен. Ю.Д. Левин полагает, что «Пушкин так живо реагировал на идеи, развиваемые в шекспировской поэме, что они попали на подготовленную почву. Среди зачеркнутых выражений в заметке о «Графе Нулине» имеется фраза: «Я внутренне повторил пошлое замечание о мелких причинах великих <...> последствий» (XI, 431) Слово «пошлое» в данном контексте означает тривиальное, расхожее, обыкновенное мнение, принимаемое и автором: «я внутренне повторил...»; в другом варианте: «Я подумал о том, как могут мелкие причины произвести великие <последствия>» (XI, 431). Именно в 1825 г. в связи с работой над «Борисом Годуновым» Пушкин много раздумывает над проблемами истории, исторической причинностью, ролью случайности и закономерности в историческом процессе; при этом он обращался к изучению римской истории».

Как верно замечает М.М. Покровский, «...поэма Шекспира и римская история дали лишь первый стимул к написанию «Графа Нулина». В процессе работы бытовая стихия избранного сюжета, реалистическая картина провинциальной помещичьей жизни приобрели самодовлеющее значение». Пародийный план поэмы сошел на нет и, хотя в ней остались две реминисценции («К Лукреции Тарквиний новый отправился на все готовый» и «Она Тарквинию с размаха Дает — пощечину»; V, 10—11), Пушкин снял транвестийное заглавие «Новый Тарквиний». Ранее В.В. Виноградов так комментировал это изменение: «Тем самым устранялась заранее данная непосредственная проекция всего пушкинского произведения на «Лукрецию» Шекспира... Ведь она тисками пародийного параллелизма сжимала бы реальную, бытовую обстановку действия, стесняла бы «правдоподобное» развитие характеров и причудливо-изменчивое движение авторского образа». Впрочем, ссылаясь на сводку критических отзывов в одном из комментариев к поэме, Ю.Д. Левин отметил тот факт, «что никто из современников не уловил связи «Графа Нулина» с Шекспиром» вплоть до публикации П.В. Анненковым «Материалов для биографии А.С. Пушкина» (СПб., 1855, с. 167).

Следует согласиться с выводами исследователей: «Граф Нулин» больше, нежели «прелестная шутка», это серьезное размышление о «всеобщем законе человеческой жизни, личной и исторической» (М.О. Гершензон), «в этой истории есть «пародирование истории» — пародирование исторического сюжета, связанного с крупными историческими последствиями» (Б.М. Эйхенбаум), замысел поэмы определил размышления Пушкина над «проблемой случайности и необходимости», «о роли личности в истории», «о роли в ней единичного, индивидуального поступка» (Г.А. Гуковский), «поэма Шекспира «The Rape of Lucrece» (очевидно, во французском переводе) оказалась только поводом для «пародии» Пушкина, но не объектом» (М.П. Алексеев), «пушкинские исторические размышления, имевшие итогом «Графа Нулина», могли вести начало в принципе от сочинения любого жанра и сюжета, где, однако же, существовал еще глубинный план — философско-исторический, созвучный поэту» (Н.Л. Вершинина).

Из «Заметки о «Графе Нулине» не следует то, что поэма есть пародия на Шекспира, точнее — пародия только на него одного (разные исследователи называют в качестве источников поэмы и античных историков Тита Ливия и Плутарха, а также Франческо Альгаротти, Мабли и более близких поэту Вольтера и Байрона), а сама заметка, даже если и замышлялась как предисловие к поэме, опубликована в подобном качестве все же не была. Справедливо замечено С.А. Кибальником: «Если отсылка к Шекспиру была для Пушкина необыкновенно важна, то, публикуя «Графа Нулина» без предисловия, он мог бы ввести ее в текст. Между тем в напечатанном виде поэма содержала лишь явные аллюзии на известный сюжет из древней римской истории, к которому обращался и Шекспир».

Таким образом, можно прийти к выводу, что в пушкинском варианте осталось не так уж много от шекспировской поэмы «The Rape of Lucrece». Тем более важна оценка поэмы, высказанная Джорджем Гибианом в статье «Pushkin's Parody of Lucrece». Подробно рассмотрев литературные «подражания» и «продолжения» шекспировской поэмы в английской литературе, исследователь приходит к выводу, что пушкинский вариант превосходит их все по своему художественному значению.

Примечания

1. Ю.Д. Левин так объясняет то, «почему Пушкин счел «The Rape of Lucrece» Шекспира слабым произведением»: «Поэтические произведения Шекспира в отличие от драматических принадлежали к книжной поэзии Возрождения, рассчитанной на сравнительно узкий круг ценителей. Пространная поэма (около 2000 строк) с условными героями, чрезвычайно бедным действием, наполнена длиннейшими риторическими медитациями, варьирующими на все лады ту или иную тему, замысловатыми метафорами, символами и эмблемами, мифологическими и иными аллюзиями. Все это было глубоко чуждо художественным исканиям Пушкина середины 20-х годов. К тому же, читая поэму не в оригинале, а во французском прозаическом переводе, он не мог оценить достоинства шекспировского стиха». Левин Ю.Д. Некоторые вопросы шекспиризма Пушкина // Пушкин исследования и материалы. T. VII: Пушкин и мировая литература. Л.: Наука, 1974. С. 77.