§ 2. Шекспир в критических заметках Пушкина

После «Бориса Годунова» и «Графа Нулина» пушкинский шекспиризм приобрел более отчетливые черты: «Прилежное, вдумчивое изучение Шекспира, относящееся к годам ссылки Пушкина в Михайловское, продолжалось и в последующие годы, не ослабевая, а скорее усиливаясь с течением времени. Плоды своих размышлений над текстами Шекспира Пушкин иногда набрасывал и на бумагу; кое-что из таких рукописей им самим направлено было в печать, другие сохранились среди его бумаг и увидели свет только после его смерти» (М.П. Алексеев). Например, известна одна сравнительно небольшая пушкинская заметка, которая без его подписи была напечатана в примечании к «Сцене из трагедии Шекспира: Ромео и Юлия» в переводе П.А. Плетнева в альманахе «Северные цветы за 1830 г.» (СПб., 1829). Посвященная пьесе великого английского драматурга, заметка демонстрирует его знание литературы об английском театре, дискуссиях об авторстве пьес Шекспира, шедших в то время в западноевропейской критической и научной литературе¹. Особенно впечатляет та характеристика, которую Пушкин дает самобытному итальянскому колориту, обнаруженному в пьесе и ее главных действующих лицах. Пушкин пишет о пьесе следующее: «В ней отразилась Италия, современная поэту, с ее климатом, страстями, праздниками, негой, сонетами, с ее роскошным языком, исполненным блеска и concetti. Так понял Шекспир драматическую местность» (XI, 83).

Особое выделение в заметке Пушкина фигуры Меркуцио² М.П. Алексеев объясняет тем обстоятельством, «что именно вокруг Меркуцио сосредоточено действие в сцене на веронской площади (д. III, сц. 1), которую перевел П.А. Плетнев для «Северных цветов» и для которой заметка Пушкина явилась введением или своего рода комментарием».

Большое значение М.П. Алексеев придал пушкинскому написанию имени Меркуцио: «Пушкин пишет «Меркутио» (как и П.А. Плетнев) в соответствии с орфографией шекспировского оригинала, но, может быть, это свидетельствует и о недостаточном знакомстве русского поэта в то время со всеми особенностями английского произношения; с другой стороны, Пушкин тут же пишет «Джульета» в соответствии с шекспировской Juliet³, но не с французской Juliette или немецкой Julia; характерно, что в сцене, переведенной П.А. Плетневым, героиня именуется Юлией. Отметим, кстати, что до середины 30-х годов орфография в английских именах Пушкина отличалась неустойчивостью: в черновом письме к Н.Н. Раевскому (в конце июля 1825 г.) он писал «Schakespear» и ему же (30 января 1829 г.): «Scheks<peare>«; с той же неустойчивостью мы встретимся также и в русской орфографической практике начала 30-х годов».

На основании примечания, сопровождавшего публикацию заметки в альманахе: «Извлечено из рукописного сочинения А.С. Пушкина» П.В. Анненков сделал вывод, что эта заметка являлась частью обширного сочинения Пушкина о Шекспире, недошедшего до нас: «Этого сочинения, однако, нет в бумагах поэта и мы принуждены ограничится только сбережением самого отрывка, естественного его остатка». Это предположение П.В. Анненкова оспорил М.П. Алексеев, оговариваясь, однако, «что П.А. Плетнев писал Пушкину 21 мая 1830 г.: «Хотелось бы мне, чтоб ты ввернул в трактат о Шекспире любимые мои две идеи: 1) спрашивается, зачем перед публикой позволять действующим лицам говорить неприятности? Отвечается: эти лица не подозревают о публике: они решительно одни, как любовник с любовницей, как муж с женой, как Меркутио с Бенволио (нецеремонные друзья)... 2) Для чего в одном произведении помещать прозу, полустихи (т. е. стихи без рифм) и настоящие стихи». О каком «трактате о Шекспире» идет здесь речь? Может быть, действительно Пушкин предполагал написать статью о Шекспире, для которой успел лишь закончить то, что напечатано Плетневым в «Северных цветах»?». П.В. Анненков, отмечая то, насколько глубоко Пушкин понимал произведения Шекспира (о чем свидетельствуют, например, черновые варианты писем поэта о «Борисе Годунове»), с сожалением замечает, что «собственно работы над Шекспиром теперь не существует. Блестящим остатком ее могут служить два отрывка: один с разбором Фальстафа, напечатанный посмертным изданием в «Записках» Пушкина, а другой касающийся драмы «Ромео и Юлия» и посмертным изданием пропущенный». Однако М.П. Алексеев опровергает связь между статьей о «Ромео и Юлии» и отрывком о Шейлоке, Анджело и Фальстафе, относящемся к серии заметок, объединенных заглавием «Table Talk», которые были написаны не ранее 1834 г.

М.П. Алексеев справедливо замечает: «Во многих рукописях Пушкина за десятилетие, протекшее между 1826—1836 гг., и печатных статьях того же времени имена Шекспира и героев его произведений упоминаются многократно и по разным поводам». Так, Пушкин в черновике заметки «О народности в литературе» 1826 г. приводит творения великого английского драматурга как достойный пример: «Но мудрено отъять у Шекспира в его Отелло, Гамлета, Мера за меру и проч. достоинства большой народности» (XI, 40); в пушкинских материалах к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям» 1827 г. поэт задается вопросом о «высшей смелости», о «смелости изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию» и ставит во главу перечня писателей, обладавших этим качеством Шекспира, опередившего таких гениев мировой литературы, как Данте, Мильтона, Гете и Мольера (XI, 61). В черновике заметки «В зрелой словесности приходит время» 1828 г. мы обнаруживаем такое точное стилистическое замечание: «Сцена тени в Гамлете вся писана шутливым слогом, даже низким, но волос становится дыбом от Гамлетовских шуток» (XI, 73). В пушкинском наброске «О романах В. Скотта» (1829—1830) говорится: «Shakespeare, Гёте, Walter Scott не имеют холопского пристрастия к королям и героям» (XII, 195). В набросках плана статьи «О народной драме и драме Погодина «Марфа Посадница»» 1830 года высказаны следующие важные положения: «Шекспир, Гёте, влияние его на нынешний французский театр, на нас», «...важная разница между трагедией народной, Шекспировой и драмой придворной, Расиновой», «Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ... Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки» (XI, 177, 419).

Как ранее отмечал М.П. Алексеев, заметка Пушкина, опубликованная без его подписи в «Литературной газете» за 25 февраля 1830 года, хотя и «имеет полемический характер, но в то же время свидетельствует о близком его знакомстве с текстом комедии Шекспира «Как вам это нравится» («As You Like It»)». Ср.: «В одной из Шекспировских комедий, крестьянка Одрей спрашивает: «Что такое поэзия, вещь ли это настоящая?» Не этот ли вопрос, предложенный в ином виде и гораздо велеречивее, находим мы в рассуждении о поэзии романтической, помещенной в одном из московских журналов 1830 года» (XII, 178). М.П. Алексеев поясняет: «Эта заметка Пушкина представляет собой иронический отклик на напечатанное в первых номерах «Вестника Европы» за 1830 г. рассуждение о романтической поэзии Н.Н. Надеждина, в котором романтики сопоставлялись с Шекспиром. Надеждин явно нападал и на Пушкина, когда взывал к «величественным теням Дантов, Кальдеронов и Шекспира при виде безумия, совершаемого, во время их, со столь невежественной самоуверенностью». Как замечает В.В. Виноградов, «Пушкин был весьма остроумен и язвителен, возражая Надеждину аргументом, заимствованным из того же Шекспира. Пушкин имел в виду 3-ю сцену III действия комедии «Как вам это понравится», где простодушная и невежественная крестьянка Одри (Audrey) никак не может понять, что говорит ей Тачстон, и в частности, что такое поэзия: «Я не знаю, что это значит «поэтичная», — признается Одри. — Значит ли это — честная на словах и на деле? Правдивая ли это вещь?» На это Тачстон отвечает ей: «Поистине нет, потому что самая правдивая поэзия — самый большой вымысел»». В этом эпизоде как нельзя полно воплотилась тонкая реакция Пушкина на яркие и остроумные ситуации в произведениях Шекспира и других авторов.

Живой интерес к творчеству Шекспира проявился и в общении Пушкина со своими друзьями и коллегами. Подтверждения этому находятся в многочисленных бумагах, письмах поэта, в его книжном собрании. Он знал, что в 1830 г. издатель «Литературной газеты» А.А. Дельвиг напечатал нелестный отзыв о переведенном А. Ротчевым «Макбете» Шекспира (СПб., 1830). В «Литературной газете» за 22 ноября 1830 г. мы находим следующую оценку, данную этому переводу А.А. Дельвигом: «Перевод Макбета с немецкого языка доказывает все непочтение к превосходному творению Шекспира. Перелистываешь книгу и изумляешься. Не зная английского языка, наш поэт мог найти человека, который показал бы ему, как по-русски пишутся английские собственные имена. Он и о том не подумал. Он пишет Шакспир вместо Шекспир, лади вместо леди, у него Макдуф — то Макдуф, то Макдюф, а Фейф, то Фива, то Фивы!! Нет, Макбет еще не переведен у нас». Весной 1833 г. Пушкин мог познакомиться с неудачным переводом «Венецианского купца» Шекспира, который сделал В.А. Якимов. В.Ф. Одоевский зазывал поэта к себе на чтение этого перевода самим автором, но попал ли на него поэт или нет, точно сказать невозможно. М.П. Алексеев предположил, что «Пушкин, вероятно, уклонился от присутствия на этом чтении, так как уже знал от М.П. Погодина и из отзывов московской печати о бездарнейших переводах харьковским профессором В.А. Якимовым». Б.Л. Модзалевский, исследуя библиотеку Пушкина, обнаружил перевод «Отелло» И.И. Панаева, который был издан в 1836 году. Эта книга с надписью переводчика сохранилась среди других книг Пушкина.

М.П. Алексеев приводит и другие примеры активного присутствия английского драматурга в жизни русского поэта. «...Пушкин также содействовал появлению новых переложений: так, именно он посоветовал А.Ф. Вельтману «преобразовать» комедию Шекспира «Сон в летнюю ночь» в либретто волшебной оперы для постановки в театре с музыкой русского композитора; Вельтман воспользовался советом Пушкина, очень интересовавшимся этим предприятием, но смог выполнить «либретто» лишь с большим запозданием; сначала эта пьеса называлась «Сон в Ивановскую ночь» и в первой редакции была представлена в цензуру 15 января 1837 г., незадолго до смерти Пушкина; издана же была она в новой переработанной редакции под заглавием «Волшебная ночь» лишь в 1844 году». Ю.Д. Левин писал по этому поводу: «Удалось разыскать первоначальный набросок предисловия Вельтмана к «Волшебной ночи», из которого становится ясным замысел Пушкина. Великий поэт мечтал о создании на основе шекспировской комедии яркого, чарующего, фантастического спектакля. «Этот сюжет для оперы, — писал Вельтман, — есть выбор Пушкина: в Midsummer night's dream он видел все очарование, которое может придать этой пиэсе прекрасная музыка и щедрая постановка»».

О том, что в начале 30-х годов Пушкин продолжал пополнять свою библиотеку книжными новинками из иностранной литературы о Шекспире свидетельствуют автобиографические заметки Я.К. Грота о встрече с поэтом в английском книжном магазине Дикинсона в 1834 или 1835 г., а также письмо Пушкина к П.А. Плетневу от 26 марта 1831 г., с помощью которого Пушкин выписал ряд английских книг из магазина Беллизара. Добытые новинки Пушкин брал в свои путешествия. Так, М. Юзефович писал о том, что во время их встречи в Закавказье (в 1829 г.) при Пушкине «было несколько книг, в том числе Шекспир». В пушкинской библиотеке имелись прозаические пересказы для детей произведений Шекспира, выполненные Чарльзом Лэмом (Charles Lamb. Tales from Shakespeare. Disigned for the use of young persons. Fifth ed. London, 1832), книга Л. Тика «Шекспир и его современники» во французском переводе с немецкого языка (L. Tieck. Shakespeare et ses contemporains. Paris, 1832), книга Л. Мезьера об истории английской литературы, где много говорится о Шекспире (L. Mezières. Histoire critique de la littérature anglaise depuis Bacon... Paris, 1834). Было в библиотеке Пушкина два тома классической немецкой книги Карла Иозефа Зимрока «Источники Шекспира» (K. Simrock. Die Quellen des Shakespeare in Novellen, Märchen und Sagen. 1831. 3 Theile).

Конечно, объем знакомства Пушкина с наследием Шекспира и критикой о нем значительно больше, чем известные на сегодняшний день документальные свидетельства, но и они достаточно убедительно говорят о серьезности и основательности шекспировских штудий Пушкина. Суждения поэта в неопубликованных при его жизни критических набросках об отдельных образах шекспировских драм, упоминание имени Шекспира, его произведений в прозаических и стихотворных творениях Пушкина, сознательные и интуитивные отклики на шекспировские пьесы, сцены, отдельные строки составляют бесспорное доказательство пушкинского знакомства с современной критической литературой, посвященной английскому гению.

В собрании анекдотов, афоризмов и прочих высказываний, названных Пушкиным по аналогии с книгами В. Хэзлитта и С.Т. Кольриджа «Table-talk» («Застольные беседы»), содержатся две пушкинские заметки о Шекспире и шекспировских героях, которые поэт написал в период между 1834—1836 гг. Размышляя о человеческой природе, более склонной к осуждению, нежели к похвале, и ссылаясь при этом на Макиавелли, Пушкин не смог воздержаться от очередного выпада в сторону противников Шекспира: «Глупость осуждения не столь заметна, как глупая хвала; глупец не видит никакого достоинства в Шекспире, и это приписано неразборчивости его вкуса, странности и т. п.» (XII, 157)⁴.

В крошечной заметке, сопоставляющей шекспировского Отелло и вольтеровского Орозмана из «Заиры» (седьмой по счету, установленному О.С. Соловьевой⁵), Пушкин писал: «Отелло по природе не ревнив — напротив: он доверчив. Вольтер это понял и, развивая в своем подражании создание Шекспира, вложил в уста своего Орозмана следующий стих:

Je ne suis point jaloux ... Si je l'étais jamais!..»⁶

(XII, 157)

Б.В. Томашевский предположил, что это сравнение героев Шекспира и Вольтера было подсказано Пушкину «возникшим во французской критике обсуждением вопроса о судьбе «Отелло» во французской драматургии в связи с переводом А. де Виньи (1829); как известно, «Заира» была первой попыткой приспособления сюжета «Отелло» на французской сцене». М.П. Алексеев объясняет появление этой заметки новыми успехами Пушкина в овладении подлинным текстом Шекспира, а не старыми симпатиями поэта к Вольтеру. Исследователь также вспоминает пушкинский ответ на критические замечания по поводу поэмы «Полтава», когда поэт, возражая возмущенному критику, заявлявшему, «что отроду не видано, чтоб женщина влюблялася в старика», отвечал, что «любовь есть самая своенравная страсть» и наряду с примерами из жизни и преданий приводит чисто литературный аргумент: «А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?» (XI, 158).

Интересно, что примеры шекспировского понимания непредсказуемой природы любовных отношений стали для Пушкина определенным эталоном и критерием как в полемических спорах, так и при создании его собственных творений, например, в импровизации итальянца «Египетских ночах» (1835) в импровизации итальянца в «Египетских ночах»:

Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон,
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.

(VIII, 269)

Отмечая особую популярность, которой в середине 30-х годов пользовалась трагедия «Отелло», М.П. Алексеев приводит в качестве примера два стихотворения И.И. Козлова «Романс Дездемоны» и «К тени Дездемоны», которые вышли в «Северных цветах» в 1830—1831 гг. Сюжет из шекспировского «Отелло» пересказан в стихотворении Э. Легуве «Последний день Помпеи», которое в 1836—1837 гг. перевел А.И. Полежаев.

Любовь немолодого шекспировского мавра к молодой белой женщине не могла не отразиться в сюжете другого пушкинского произведения, имевшем личное отношение к поэту, который и сам был на четверть «арапом» (эфиопом). Как отмечалось, сходные муки страсти испытал дед Пушкина А.П. Ганнибал, стоявший на службе у Петра I. Ему благодарный потомок посвятил своего «Арапа Петра Великого» (1827—1829). Исследователи чаще обращали внимание на автобиографичность романа и его связь с традицией Вальтера Скотта, тогда как Л.И. Вольперт резонно полагала: «Образ Отелло значим для всех планов «Арапа Петра Великого» — автобиографического, исторического, психологического. Занимательно, что мысль о литературной обработке жизнеописания Ганнибала приходит к Пушкину в момент кульминации его увлечения Шекспиром. Думается, уже тогда в сознании поэта за фигурой прадеда возник образ шекспировского мавра». В доказательство своих наблюдений исследовательница отсылает нас к отрывку 1824 г. «Как жениться задумался царский арап». Ключ к разгадке образа Арапа Л.И. Вольперт видит в пушкинской характеристике шекспировского мавра: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив» (XII, 157).

Исследователи не раз отмечали, что, пересказывая жизнь прадеда, Пушкин далеко не буквально следил за точностью излагаемых исторических фактов и даже сознательно изменял их: «Подобно многим пушкинским персонажам, образ Ибрагима синтетичен, — считает Л.И. Вольперт. — В нем проглядывают одновременно черты исторической личности — прадеда поэта, светского человека пушкинской поры, самого поэта и, как нам представляется, черты Отелло. Пушкин уловил секрет мастерства Шекспира, сумевшего наградить немолодого мавра неотразимым обаянием. Самое главное в Отелло — его способность к героическому деянию».

Исследовательница отмечает очевидное сходство судеб героев: «Отелло помещен Шекспиром в кипящую атмосферу Венеции, сражающейся с турками. Венецианская республика показана как государство нового типа: ломаются привычные средневековые нормы, возникают новые представления о справедливости, законности, правах личности. Дож, не колеблясь, в трудную минуту ставит во главу флота черного мавра. Параллель со сражающейся со шведами Россией, напоминающей «огромную мастеровую» (VIII, 13), напрашивается сама собой. Ибрагим счастлив участвовать во всех преобразованиях Петра, так же как Отелло в сражениях Венеции». Подобные параллельные места в шекспировской пьесе и пушкинском романе очевидны в психологически верном изображении зарождения любви и развития отношений черного арапа и белой женщины, в теме ревности.

Конечно, для своего воспитанного по всем светским канонам предка Пушкин выбирает совсем другую, цивилизованную модель поведения, но, как справедливо указывает Л.И. Вольперт, тема ревности в романе имеет автобиографический характер. «Эта тема нашла отражение в пушкинской лирике середины двадцатых годов («Простишь ли мне ревнивые мечты», 1823; «Сожженное письмо», 1825), в выборе для перевода отрывка из «Orlando Furioso» Ариосто (1826), в котором Орландо охвачен приступом ревности к Мавру Медору. Пушкинисты задавались вопросом, почему из большой поэмы Пушкин выбрал именно этот отрывок и именно в это время.

Можно предположить, что тема ревности к сопернику-мавру отвечала автобиографическому интересу и замыслу романа о Ганнибале». О том, стала ли эта роковая черта характера великого русского поэта причиной его трагической гибели, можно поспорить, но очевидно, однако, то, что Пушкин воспринимает близкую по духу шекспировскую традицию, углубляет и укрупняет ее, создает свою оригинальную концепцию прозы.

Условно названная заметка «Шейлок, Анджело и Фальстаф» представляет собой более обстоятельное сравнение характеров героев шекспировских пьес с персонажами комедий Мольера: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры» (XII, 159—160).

Пушкин противопоставляет типы скупцов, созданные Шекспиром и Мольером, и приходит к выводу, что шекспировский Шейлок гораздо разностороннее Гарпагона Мольера: «У Мольера Скупой скуп — и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен» (XII, 160). «В этой заметке, — говорит Б.В. Томашевский, — особенно характерно противопоставление имен Мольера и Шекспира. Имя Мольера было синонимом комедии, имя Шекспира — трагедии. Система Мольера — система классицизма, Шекспир — образец романтиков».

В той же заметке Пушкин подробно останавливается на характеристике Фальстафа. По словам русского поэта, «нигде, может быть, многосторонний гений Шекспира не отразился с таким многообразием, как в Фальстафе, коего пороки, один с другим связанные, составляют забавную, уродливую цепь, подобную древней вакханалии» (XII, 516). Разбирая характер Джона Фальстафа, Пушкин приходит к выводу, «что главная черта его есть сластолюбие: смолоду, вероятно, грубое, дешевое волокитство было первою для него заботою, но ему уже за пятьдесят, он растолстел, одрях; обжорство и вино приметно взяли верх над Венерою». Второй важной чертой героя Шекспира поэт считает трусость: «Он трус, но проведя свою жизнь с молодыми повесами, поминутно подверженный их насмешкам и проказам, он прикрывает свою трусость дерзостью уклончивой и насмешливой» (XII, 160). Далее, продолжает поэт, попутно замечая и некоторые из достоинств шекспировского антигероя: «Он хвастлив по привычке и по расчету. Фальстаф совсем не глуп, напротив. Он имеет и некоторые привычки человека, изредка видавшего хорошее общество. Правил нет у него никаких. Он слаб, как баба. Ему нужно крепкое испанское вино (the Sack), жирный обед и деньги для своих любовниц; чтоб достать их, он готов на все, только б не на явную опасность» (XII, 160).

В своем разборе литературного героя Пушкин не мог удержаться от анекдотического примера из своей собственной жизни и вспомнил своего знакомого Александра Львовича Давыдова и его сына Владимира, коих поэт окрестил Фальстафами вторым и третьим. Одно оригинальное отличие от шекспировского создания имел наш отечественный Фальстаф — он был женат, и поэт с сожалением заключает: «Шекспир не успел женить своего холостяка. Фальстаф умер у своих приятельниц, не успев быть ни рогатым супругом, ни отцом семейства; сколько сцен, потерянных для кисти Шекспира!» (XII, 160).

Примечания

1. См., напр.: «Многие из трагедий, приписываемых Шекспиру, ему не принадлежат, а только им поправлены. Трагедия «Ромео и Джульетта» хотя слогом своим и совершенно отделяется от известных его примеров, но она так явно входит в его драматическую систему и носит на себе так много следов вольной и широкой его кисти, что ее должно почесть сочинением Шекспира» (XI, 83).

2. Пушкин пишет: «После Джульеты, после Ромео, сих двух очаровательных созданий шекспировской грации, Меркутио, образец молодого кавалера того времени, изысканный, привязчивый, благородный Меркутио есть замечательнейшее лицо из всей трагедии. Поэт избрал его в представители итальянцев, бывших модным народом Европы, французами XVI века» (XI, 83).

3. Ср. написание имен шекспировских героинь пьесы «Мера за меру» и пушкинской поэмы «Анджело». Пушкин оставляет имя Джюльета как и у героини Шекспира Juliet, но шекспировская Isabella теряет у него второе -л- и становится Изабелой. Так, шекспировские имена приобретают у Пушкина звучание, более естественное для русского уха.

4. Один из примеров столь ревностного отношения Пушкина к имени Шекспира можно обнаружить в мистификации «Последний из свойственников Иоанны Д'Арк», которая была напечатана уже после смерти поэта. В вымышленной подделке поэт мстит Вольтеру за его комментарий, сделанный в предисловии к «Семирамиде», когда тот, говоря о «Гамлете», писал: «Можно подумать, что это произведение — плод воображения пьяного дикаря». Теперь, пользуясь сравнением самого Вольтера, Пушкин вкладывает в уста анонимного английского журналиста следующие слова об авторе «Орлеанской девственницы»: «Он сатаническим дыханием раздувает искры, тлевшие в пепле мученического костра, и, как пьяный дикарь, пляшет около своего потешного огня» (XII, 351).

5. См.: Соловьева О.С. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 года. Краткое описание. М.; Л., 1964. С. 41. (№ 1134).

6. Перевод:

«Я совсем не ревнив... Если б я был ревнивым!».