Ворона, разукрашенная чужими перьями

Читатель, вероятно, уже обратил внимание в приведенной выше цитате из книги А.А. Аникста на предположение о том, что граф Саутгемптон защитил Шекспира от нападок Грина. Об эпизоде, связанном с именем писателя Роберта Грина, рассказывается во всех шекспировских биографиях, и хотя многое здесь остается неясным и даже двусмысленным, этот эпизод очень важен, к нему биографы привязывают и по нему корректируют свои представления о начале творческой деятельности Шекспира. Что же это за история?

В августе 1592 года, то есть примерно за год до первого появления в печати имени «Уильям Шекспир», в Лондоне вышла в свет книжка — памфлет Роберта Грина, одного из первых писателей и драматургов-профессионалов. Поскольку Грин умер незадолго до того, книжку подготовил для печати и нашел для нее издателя другой писатель и драматург — Генри Четл (по крайней мере так сообщил сам Четл).

Роберт Грин принадлежал к так называемым университетским умам — это были выходцы из среднего класса, провинциалы, получившие образование в Кембридже и Оксфорде. Перебравшись в Лондон, они стали зарабатывать на хлеб писанием памфлетов для книгоиздателей и пьес для актерских трупп. Грин после окончания колледжа ухитрился даже побывать за границей, где, как он потом писал, «наблюдал такие злодейства, о которых мерзко даже упоминать», причем не только наблюдал, но и принимал в них участие. Вернувшись, он стал вести беспутный образ жизни, потом раскаялся, получил звание магистра искусств, обзавелся семьей. Раскаяния хватило ненадолго, он снова не устоял перед низкими соблазнами, промотал приданое, полученное за женой, бросил ее с ребенком и вернулся к жизни завсегдатая злачных мест и собутыльника темных личностей. Чтобы как-то держаться на плаву, ему приходилось непрерывно писать любовно-авантюрные романы и памфлеты на злобу дня, главным образом о ворах и проходимцах. Сочинял он и пьесы, умудряясь иногда продавать одну и ту же пьесу нескольким труппам. После очередного возлияния с друзьями Грин заболел и уже не смог подняться. Он умер в полной нищете, и последней просьбой к приютившей его семье сапожника было увенчать его чело после смерти лавровым венком, что и было сделано.

После его смерти в Лондоне было напечатано его покаянное сочинение «На грош ума, купленного за миллион раскаяний... Написано Грином перед смертью и опубликовано по его просьбе». В своем покаянном сочинении Грин горько сожалеет, что избрал жизнь богемы, стал водиться со всяким сбродом, писал пьесы для публичных театров, бросил семью. Раскаиваясь в беспутствах, Грин дает читателям душеспасительные советы, а потом обращается к трем своим коллегам-писателям («ученым собратьям из этого города»), не называя их по имени, но по ряду намеков можно понять, что речь идет о Кристофере Марло и (вероятно) Томасе Нэше и Джордже Пиле. Грин призывает их одуматься, не верить актерам, этим «паяцам, разукрашенным в наши цвета, этим куклам, говорящим нашими словами». Далее следует пассаж, приводимый во всех шекспировских биографиях, тысячекратно дискутировавшийся и, несмотря на это, продолжающий почти полностью сохранять свою первозданную загадочность:

«Да, не доверяйте им; ибо есть среди них ворона-выскочка, украшенная нашим опереньем, кто с сердцем тигра в шкуре актера считает, что может помпезно изрекать белый стих как лучшие из вас, и, будучи абсолютным Джоном-фактотумом, в своем собственном чванстве воображает себя единственным потрясателем сцены в стране... Пусть эти обезьяны подражают вашим прошлым шедеврам, но никогда больше не знакомьте их с вашими новыми восхитительными созданиями».

Подавляющее большинство шекспироведов считает, что этот выпад Грина нацелен в Шекспира. Кого же еще, аргументируют они, Грин мог назвать «потрясателем сцены» (shake-scene), как не Шекспира (Shake-speare)? Кроме того, «сердце тигра в шкуре актера» — это измененная только в одном слове строка из 3-й части «Генриха VI»: «сердце тигра в шкуре женщины». Оба каламбура как будто нацелены на одного и того же адресата — Шекспира.

Однако непонятно, каким образом Грин мог писать, что Шекспир воображает себя единственным потрясателем сцены в стране в 1592 году? Ведь ни одна шекспировская строка еще не была напечатана, более того, нет твердых доказательств, что какая-то шекспировская пьеса уже шла на сцене. «Тит Андроник»? Но она игралась труппой графа Сассекса только 24 января 1594 года в театре «Роза», и театральный предприниматель Филип Хенслоу отметил это представление в своем знаменитом дневнике как «новое». Это хорошо согласуется с тем, что в Регистре Компании печатников и книгоиздателей «Тит Андроник» зарегистрирован 6 февраля 1594 года. «Комедия ошибок»? Нет никаких данных, что эта пьеса ставилась до 28 декабря 1594 года.

Остается «Генрих VI», тем более что Грин обыгрывает строку из 3-й части пьесы. В дневнике Хенслоу отмечено, что труппа лорда Стренджа играла «Гари VI» (орфография Хенслоу) с марта до июня 1592 года 14 раз, но что это была за пьеса (и чья) — неизвестно, так же как неизвестно о каких-то связях Шекспира с этой труппой: в сохранившихся списках и переписке актера Аллена его нет. Возможно, актеры играли пьесу, отпечатанную в 1594 году под названием «Первая часть вражды между славными домами Йорк и Ланкастер...» или ее продолжение — пьесу, отпечатанную в 1595 году под названием «Правдивая трагедия о Ричарде, герцоге Йоркском...» По содержанию они соответствуют 2-й и 3-й частям шекспировского «Генриха VI», опубликованного только в 1623 году, но тексты существенно от него отличаются. Вопрос об авторстве двух пьес-предшественниц является предметом долголетних шекспироведческих дискуссий, и мы его еще коснемся дальше; но в любом случае для того, чтобы назвать Шекспира в то время «потрясателем английской сцены» (всерьез или в издевку — не важно), просто не было никаких оснований.

Ну а что имел в виду Грин, говоря о «вороне, украшенной нашим опереньем»? Ранее Грин уже использовал образ этой птицы, наделенной даром подражания (но не творческим даром); он позаимствовал этот образ у античных писателей (Эзоп, Марциал, Макробиус). Обращаясь к Аллену, Грин писал в своей «Судьбе Франческо»: «Отчего, Росций, ты возгордился подобно Эзоповой вороне, щеголяющей красотой чужих перьев? Ведь сам ты не можешь сказать ни слова...» Многие полагают, что и в своем посмертном сочинении «На грош ума» Грин использовал образ «вороны-выскочки» в этом смысле: какой-то там актеришка (то есть один из «паяцев, раскрашенных в наши цвета») пытается соперничать с «университетскими умами» в сочинении напыщенных белых стихов, лишить их привычного заработка!

Однако у Горация есть образ (несомненно, тоже известный Грину) другой вороны, присвоившей чужую славу, занимаясь плагиаторством, но уличенной в этом низком занятии. У другого елизаветинца — Ричарда Брэтуайта — мы встречаем вороватых ворон, таскающих «отборные цветы чужого остроумия». Начиная с Э. Мэлона, ряд исследователей понимали выпад Грина именно в таком смысле: умиравший драматург обвиняет Шекспира в плагиате. Это толкование подкреплялось мнением, что начинающий драматург (Шекспир) использовал чужие пьесы на исторические сюжеты, лишь слегка подновив их тексты; подлинным автором некоторых украденных текстов мог быть и Роберт Грин. В XIX веке так считали многие, но сегодня шекспироведы о репутации Великого Барда заботятся с несравненно большей щепетильностью, и подобное толкование знаменитого гриновского образа принято считать устарелым.

И наконец, возможно, что Грин хочет сказать: одиозная «ворона» лишь украшена чужими перьями, этот «паяц» на самом деле не является писателем, драматургом, это подставная фигура. На все эти вопросы даются (и обосновываются) различные ответы. По-разному оценивается и возможная степень знакомства Грина с «вороной»; не исключено, что Грин писал об этом человеке понаслышке или этот выпад вообще вставлен в книгу издававшим ее Четлом.

Обращает на себя внимание бранный, намеренно оскорбительный, уничижительный тон Грина, когда он касается «вороны». Выражение «Джон-фактотум» обозначает тип фактора, дельца на поручениях, доверенного прислужника (иногда — сводника). Поэтому нельзя согласиться с часто встречающимся переводом этого выражения Грина на русский язык как «мастер на все руки», ибо при таком переводе и толковании затушевываются одиозный характер занятий человека, которого Грин называет вороной, и презрительно-неприязненное отношение к нему автора.

Этим дело не кончилось. Всего через несколько месяцев, в самом конце 1592 года, Генри Четл напечатал свое произведение «Сон Добросердечного», в предисловии к которому он специально оправдывался от обвинений в том, что это именно он вписал выпады против трех писателей в книгу Грина. Четл сообщает, что один или два из них сочли сочинение Грина обидным для себя, и, так как покойнику они уже не могли отомстить, «стали злобно поносить в своих писаниях живого автора» (то есть Четла). Четл поясняет, что рукопись была крайне неразборчива и поэтому ему пришлось переписать ее, не вставив, однако, при этом ни слова «от себя или от мистера Нэша, как несправедливо утверждают некоторые», а, наоборот, даже вычеркнув несколько слишком сильных выражений. «Всем хорошо известно, что, работая по печатному делу, я всегда препятствовал злобным нападкам на ученых мужей».

По утверждению Четла, с теми, кто счел себя оскорбленным, он до этого не был знаком (очевидно, потом познакомился). В отношении одного (скорее всего Марло) Четл замечает, что он ничего бы не потерял и без этого знакомства. Здесь все более или менее ясно, так как взрывчатый темперамент Марло известен. Но вот Четл переходит к другому (то есть, как считают, к Шекспиру), и тон его сразу меняется. Четл огорчается, что он не везде исправил рукопись Грина, прежде чем отдать книгу в печать (то есть не выбросил оттуда выпад против «вороны» — «Джона-фактотума»?); он сожалеет об ошибке Грина, «как будто она была совершена мною самим». Из дальнейшего объяснения Четла следует, что этот оскорбленный оказался на поверку «личностью столь же безупречной, сколь и воспитанной, отлично проявившей себя в избранном деле. Кроме того, многие достопочтенные лица отмечают его прямодушие в обращении, что свидетельствует о честности, а изящество стиля говорит о его мастерстве». Чувствуется, с какой осторожностью автор подбирает каждое слово; в его путаных и льстивых извинениях явственно проглядывает страх. Похоже, с Четлом «поговорили» те самые «достопочтенные лица», на которых он теперь ссылается, или кто-нибудь по их поручению.

Чего же мог так испугаться Четл? Последствий обиды, которую он нанес нескольким писателям? Но в литературном обиходе того времени в выражениях не особенно стеснялись; боялись задеть только Бога да власть имущих. Обращает на себя внимание, что перед Марло, который был действительно опасен — несдержан, вспыльчив, скор на расправу, Четл не извиняется и отзывается о нем неуважительно, что уже само по себе могло задеть обидчивого драматурга. А вот перед безызвестным провинциалом, актером, человеком без роду без племени (если действительно речь идет о нем), Четл извиняется, делает реверансы, и все как-то косвенно, вокруг да около, избегая сообщать о нем что-нибудь конкретное, не говоря уже о том, чтобы просто назвать его по имени... Кстати, Нэш, который потом тоже публично оправдывался, прямо называет имя Марло: «Я никогда не оскорблял Марло, Грина, Четла и вообще никого из моих друзей, обращавшихся со мной как с другом». Имя Шекспира, как видим, Нэш не называет. И все же не исключено, что подлинным автором гриновского памфлета был Четл, к этому же выводу пришли некоторые исследователи, применив компьютерный анализ лексики.

Отзвуки этой истории были слышны и в 1594 году в курьезном сборнике, озаглавленном «Похороны Грина». Некто под псевдонимом «Р.Б. Джентльмен» (вероятно, поэт Ричард Барнфилд), обыгрывая смысловое значение имени Грина («зеленый»), каламбурил: «Зеленое — основа для смешения красок, Грин послужил основой для тех, кто писал после него.

И те, кто перья у него украли,
Посмеют это отрицать едва ли».

Похоже, что и здесь содержится обвинение «вороны-выскочки» в плагиате у «университетских умов» — именно так понимают «Похороны Грина» многие шекспироведы, хотя есть мнение, что Р.Б. целит не в Шекспира, а в Габриэля Харви, который издевался над Грином вскоре после его смерти: «Благодари других за свое похищенное и натасканное оперенье не бог весть какой итальянистой красы...»

Поклонников Шекспира все эти — иногда достаточно определенные — намеки на плагиат, использование Бардом пьес своих предшественников, подчас не на шутку раздражают. Один известный шекспировед (И.С. Смарт) писал 70 лет назад: «Этот отрывок из Грина оказал такое разрушительное действие на шекспироведение, что нам даже кажется — лучше бы он никогда не был написан или, написанный, не был бы открыт»¹. Очень откровенная жалоба; наверное, нечто подобное могло бы прозвучать со стороны служителей шекспировского культа и по поводу многих других следов Великого Барда.

Эпизод с Грином — Четлом является первым по времени и очень важным звеном в цепи странных и двусмысленных литературных фактов елизаветинско-якобианской эпохи, имеющих прямое или косвенное отношение к «шекспировской тайне» (важность этого факта заключается и в том, что по нему все биографы традиционно пытаются датировать начало творчества Шекспира, первые его пьесы). Как и в других случаях, похоже, что некоторые его современники хотят сказать что-то о самом Шекспире, и мы ждем: вот сейчас услышим, узнаем хоть что-нибудь не только о его произведениях, но и о его связи с ними. Однако язык повествователя становится туманным, автор ограничивается глухими, часто двусмысленными намеками. И подчас сквозь эту недоговоренность чувствуется боязнь переступить какое-то табу, наложенное, может быть, теми самыми весьма «достопочтенными» персонами, которые так быстро «прочистили мозги» сунувшемуся по незнанию в их дела незадачливому Генри Четлу.

А дела (и игры) у этих высоких персон бывали иногда весьма удивительными. Они очень любили театр, — мы уже видели, что знатнейшие титулованные лорды содержали или патронировали актерские труппы. Но они могли устраивать импровизированные спектакли и в жизни, используя случайно попавшийся под руку живой «материал». За примером далеко ходить не приходится — пьеса «Укрощение строптивой» достаточно популярна и сегодня.

Пьеса эта, как и почти все у Шекспира, имеет свою непростую историю и нерешенные проблемы. Впервые она была напечатана только в посмертном Фолио 1623 года, но анонимная пьеса на этот же сюжет появилась на книжных прилавках еще в 1594 году под названием, отличающимся от позднего канонического шекспировского только артиклем^*. Совпадают все сюжетные линии, а также почти все персонажи с их характеристиками, но в каноническом шекспировском тексте их имена изменены на итальянские (кроме Катарины) и действие перенесено из Афин в Падую; кроме того, весь текст переписан заново — полностью совпадают лишь шесть строк! Невольно на ум приходят гриновские намеки на плагиат... О том, как все это можно объяснить, мы еще будем говорить, а пока приглядимся к странному персонажу из этой пьесы, давно уже заинтересовавшему нестратфордианцев, — меднику Слаю. Персонаж этот, не имеющий отношения к основному сюжету, но почему-то показавшийся необходимым и анонимному автору первой пьесы, и затем — Шекспиру, появляется в «интродукции».

Некий знатный Лорд, возвращаясь с охоты, натыкается на спящего возле трактира пьяного медника Слая^** (по-английски — пройдоха, ловкач) и решает устроить из этого потеху. Он приказывает своим многочисленным слугам перенести пьяного в дом, вымыть его, переодеть в господское платье, уложить в господскую постель, а когда тот проснется, обращаться с ним как со знатной особой и уверять, что он на самом деле является таковой. Прибывшим кстати актерам Лорд приказывает сыграть перед Слаем (и зрителями) забавную комедию, то есть историю укрощения строптивой женщины. Во время этого представления Слай в старой пьесе-предшественнице дважды вступает в диалог с Лордом, а потом засыпает. По окончании представления слуги переносят спящего медника на то же место возле трактира, где его нашли. Проснувшийся Слай говорит подошедшему трактирному слуге, что видел замечательный сон и теперь знает, как следует усмирять сварливую женщину.

В каноническом шекспировском тексте комедии от истории со Слаем осталось только начало, концовка же просто опущена (возможно, по небрежности), так же, как и почти все реплики, которые Слай отпускал по поводу показываемой ему пьесы; в результате эта сюжетная линия вообще повисла в воздухе. Затея пресыщенного Лорда может показаться сегодняшнему читателю и зрителю надуманной и даже нелепой, и неудивительно, что режиссеры всегда выбрасывают Слая при постановках. Однако эта фигура обретает некоторую загадочность, когда мы обнаруживаем, что именно в связи со Слаем в пьесе упоминаются окрестности Стратфорда — родные места Уильяма Шакспера: Уинкот, где начинается сцена интродукции у дверей трактира, хозяйке которого Слай задолжал 14 пенсов, и Бертонгет («я — сын старого Слая из Бертонгета»). Из всех пьес Шекспира окрестности Стратфорда упоминаются только в двух: в этой связи со Слаем и в «Генрихе IV» в связи с Фальстафом. Можно добавить, что даже имя трактирщицы — Мариан Хеккет, на которую ссылается Слай, — не вымышленное; как теперь установлено, Хеккеты действительно жили тогда в Уинкоте.

Все эти уникальные «совпадения» давно привели некоторых нестратфордианцев к заключению, что медник Кристофер Слай («разносчик по происхождению, чесальщик по образованию, медвежатник по превратностям судьбы») попал в пьесу совсем не случайно. Как они полагают, эта история, вероятно, проливает (пусть и в утрированной форме) некоторый свет на обстоятельства, при которых вчерашний стратфордский подмастерье перчаточника стал известен «достопочтенным персонам», посчитавшим его по ряду причин подходящим для задуманной ими Игры, грандиозные масштабы которой определились только впоследствии.

Примечания

*. В старой пьесе — «The Taming of a Shrew», у Шекспира — «The Taming of the Shrew».

**. Имя этого Слая — Кристофер. Известного тогда актера-комика, тоже Слая, звали Уильям.

1. Цит. по: Шенбаум С. Указ. соч., с. 212.