Джон Марстон видит Чудо Совершенства

Поэту-сатирику и драматургу Джону Марстону в 1601 году было 26 лет, и до этого он еще не публиковал поэтических произведений под своим именем. В честеровском сборнике мы находим четыре его стихотворения. Первое помещено на развороте с шекспировским «Плачем» и озаглавлено: «Рассказ и описание самого удивительного Творения, поднимающегося из пепла Феникс и Голубя». Некоторые английские и американские исследователи сборника озадачены: такое название как будто бы противоречит словам из шекспировского «Плача» «они не оставили потомства». Давайте, однако, посмотрим:

«О, эта душераздирающая Погребальная Песнь!
Может ли огонь, может ли время или злая судьба уничтожить
Столь редчайшее Творение? Нет, это было бы противно смыслу:
Никакая порча не осмелится тронуть это великолепие.
Природа призовет справедливость, справедливость — судьбу.
Нечто никогда не станет ничем.
Смотри же, что за великолепное наследие, ярче,
Чем чистейший огонь, белее света луны,
Теперь возникает там из пламени?
Я застываю на месте, онемев от изумления,
Никогда еще глазам не открывалось такое поразительное Чудо,
Как эта безмерная, чистейшая редкость.
О, всмотрись: это экстракт божественной Сущности,
Душа небесносотканной Квинтэссенции,
Пеаны^* для Аполлона из смерти любящих
Образуют изумительное Творение...
Что за странное явление возникает из пепла Голубя
И принимает такую форму (чей ослепительный блеск
Превосходит сияние самого Аполлона)? — скажи, благородная Муза».

Марстон просит божественных покровителей поэзии помочь ему увидеть и воспеть это изумительное творение, которое, по определению поэта, «метафизично, ибо оно не Божество, не мужчина, не женщина, но элексир всех этих начал»! И поэт чувствует, как «его Муза обретает необыкновенные крылья».

Во втором стихотворении, озаглавленном «Описание этого Совершенства», Марстон называет это творение, это чудо безграничным Ens — так в схоластической философии обозначалась наивысшая, абстрактная форма Бытия. Было бы «дерзостью» отважиться точно определить такое творение: оно трансцендентно, хотя и осязаемо, и Муза поэта лишь пытается его восславить. Но и тогда поэту не хватает слов, не хватает поэтических средств. Это Совершенство выше всего, что можно себе представить; говоря о нем, нельзя впасть в преувеличение, никакая самая высокая хвала, никакие дифирамбы не будут гиперболичны; такому чуду ничто не способно польстить. И поэт замолкает: «Это все, что может быть сказано». Интересно, что, говоря здесь об изумительном Совершенстве, Марстон употребляет глаголы в прошедшем времени.

В третьем стихотворении — 18-строчном «сонете», названном «К Совершенству», — Марстон подчеркивает контраст между испорченным миром и незапятнанной чистотой Совершенства. Убогость, бесформенность, все телесные и умственные недостатки, присущие другим творениям, полагает поэт, можно объяснить тем, что природа долго отбирала отовсюду всевозможные достоинства, чтобы украсить ими свое Совершенство, эту несравненную редкость.

Последнее, четвертое стихотворение Марстона — «Гимн Совершенству». Поэт восклицает:

«О, как я могу назвать это Творение,
Которое теперь достигло своей зрелости?»

Эта строка тоже вызывает недоумение некоторых ученых. Мало того, что Марстон раньше говорил о появлении нового великолепного и совершенного во всех отношениях создания то в настоящем, то в прошедшем времени, теперь он прямо утверждает, что оно достигло своей зрелости, то есть появилось не сейчас, хотя страницей раньше поэт видел это Совершенство рождающимся из пепла Голубя. Можно посочувствовать добросовестным ученым: такая манера выражаться положительно может поставить в тупик. Чтобы выйти из этого тупика, стали искать чету, чей женский отпрыск к 1601 году достиг бы зрелости. От предупреждения Марстона, что речь идет не о человеческом отпрыске, пытались отмахнуться ссылкой на причуды платонизма. Не получилось...

В последнем стихотворении поэт продолжает развивать мысль о недосягаемой высоте удивительного Совершенства, невозможности найти адекватные слова для его описания. Недостаточны даже такие эпитеты и сравнения, как «Небесное зеркало», «Чудо глубокой мудрости и размышлений», даже само выбранное поэтом слово «Совершенство» слишком слабо, к любому определению надо прибавлять превосходную степень — «наилучший», «наивысший».

Джон Марстон рассказывает о необыкновенном Совершенстве, оставленном Голубем и Феникс

Это Совершенство поучает саму добродетель, оно служит примером всему земному, оно само по себе есть Высшее Абсолютное Бытие. Марстон прибегает к таким гиперболам, которые иногда иначе как ошеломляющими не назовешь. Но ведь сам поэт, предвидя недоумение читателей (в том числе и наше с вами), уже предупреждал, что, прославляя это Чудо, просто невозможно впасть в преувеличение...

Но если Творение не является ни мужчиной, ни женщиной, ни божеством (хотя оно реально существует и даже достигло зрелости), то сам Голубь — аллегория определенной личности, смерть которой оплакивает и Марстон. И не случайно, что возникшее (или открывшееся?) из пепла Голубя и Феникс Создание столь совершенно — таким был сам умерший Голубь.

Что же это за таинственное Творение — экстракт человеческой и божественной сущности, — влияющее на весь мир? Шекспировский «Плач», утверждающий, что брак Феникс и Голубя был платоническим и поэтому они не оставили потомства, не противоречит марстоновским стихотворениям о Совершенстве (как это может показаться при поверхностном чтении). Поэты дополняют друг друга, помогая нам понять их обоих. В свете свидетельств Хора Поэтов, Неизвестного, Шекспира и особенно Марстона, неоднократного упоминания Аполлона и муз, которым тайно служили герои сборника, становится ясным, что речь идет о творчестве Голубя и Феникс. Об этом же говорят и имя Гомера, и важнейшие слова Марстона о поэзии (пеаны для Аполлона), оставшейся после ухода героев из жизни, — вот то Совершенство, которое они завещали миру. Их творческое наследие к моменту смерти уже было значительным — этим объясняются кажущиеся непонятными слова Марстона о «зрелости» Творения и то, что поэт порой говорит о нем в прошедшем времени. Это наследие, оказывается, превосходило все доселе созданное и даже мыслимое! Иногда Марстон отзывается о великолепном Творении как об Идее, но это не абстрактная, а материализованная Идея; поэт хорошо знает и этого человека, и его подругу, и то творческое наследие, которое открылось после их смерти.

Даже в поэзии того времени, когда чрезмерные восторги и сервильные восхваления были не в диковинку, трудно найти что-либо подобное четырем марстоновским стихотворениям. К тому же, в них не чувствуется ни преувеличенной экзальтации, ни тем более сервилизма. Поэт глубоко искренен в своем преклонении перед чудом, современником и свидетелем которого он сподобился быть. Повторяю, что-либо подобное трудно найти. Но... Читая знаменитую оду Бена Джонсона в Великом фолио — первом посмертном собрании пьес Шекспира^** — под заголовком «Памяти любимого мною автора мистера Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам», мы встречаем строки, почти буквально воспроизводящие марстоновскую характеристику Совершенства — Творения, восставшего из пепла Голубя и Феникс. «Шекспир... я признаю, что ни человек, ни даже сами Музы не могут впасть в преувеличение, восхваляя написанное тобой. Это истина, и с ней согласны все». Случайное совпадение?

Джордж Чапмен — единственный из всех участников честеровского сборника — представлен только одним стихотворением: «Peristeros, or Male Turtle». Здесь в заголовке поэт образовал мужскую форму от греческого peristera — горлица, которое употреблялось только в женском роде.

Чапмен помогает нам лучше понять честеровскую аллегорию. Поэт рисует Голубя в прошлом (говоря о себе в настоящем времени), когда тот, оказывается, иногда бывал склонен к крайностям. Несмотря на заголовок, высшая похвала обращена к женщине, носящей в этой книге имя «Феникс». Сердца Голубя и Феникс неразрывно связаны, она была для него миром радостей. Поэт подчеркивает свою лояльность по отношению к Голубю и глубокую преданность Феникс. «Ни время, ни перемены, поглощающие все на свете, кроме истины, увековеченной в преданном сердце, не больше смогут отдалить меня от нее, чем ее от ее достоинств, которые служат для меня образцом и определяют само мое существование, мой дух».

Чампен совершенно ясно говорит о своей персональной связи и близости с героями книги, не оставляя сомнения, что речь идет о конкретных личностях, его друзьях.

Стихотворение Джорджа Чапмена показывает, что аллегорические образы, постоянное обращение к античной мифологии, насыщенный философской терминологией язык поэтов, явно рассчитанный на узкий круг посвященных, скрывают не просто вычурную игру в абстракции, а определенных людей и определенные, хотя и непростые, жизненные ситуации, связанные, к тому же, с искусством, поэзией. Трудность явно заключается не в отсутствии конкретной реальности, стоящей за этими аллегориями и абстракциями, а в том, что сегодня еще нет легкодоступного, лежащего на поверхности ключа к ним.

Примечания

*. Пеаны — песни, гимны Аполлону.

**. Это издание принято обычно называть «Великим фолио», или «Первым фолио». В дальнейшем я буду пользоваться как тем, так и другим названием.