Разделы
Счетчики
Лишние слова (заполнение стихотворных пустот)
Сплошь и рядом ПСШ, вступая в неравный бой с оригиналом, вставляют в свои тексты вместо нужных слов не столь необходимые и вовсе даже лишние. Это может быть и рифмообразующее слово, и вводное, это бывает и глагол, и существительное, и прилагательное, и наречие; в общем, всякий раз, когда неумелый (а иной раз и весьма искушенный) автор испытывает определенные трудности с переводом, он ставит на него заплаты с помощью не вполне обязательных слов и выражений. Когда переводчику не хватает мастерства, он пополняет его у смежников, овладевая навыками швейного ремесла. Но латанный-перелатанный текст выдают белые нитки, какими тот бывает шит. Наши соображения мы опять-таки намерены проиллюстрировать целым рядом наглядных примеров. Начнем, как водится, с корифеев, ибо только свежеобнаруженные солнечные пятна, дают нам моральное право исследовать в этом отношении менее яркие светила, будь они хоть желтые карлики, хоть красные гиганты, или наоборот — желтые гиганты или красные карлики (точных сведений на сей счет литературная астрономия не дает).
ПСШ-10, 2 катрен в переводе Маршака:
Свой лютый враг, не зная сожаленья,
Ты разрушаешь тайно день за днем
Великолепный, ждущий обновленья,
К тебе в наследство перешедший дом.
Вроде бы все здесь неплохо, что-то, однако, настораживает. Что именно? А вот что: три строки текста переводчик отдает на разрушение дома — расточительность, неслыханная для Ш, который умел упаковывать в свои стихи гораздо большее содержание. Сравнив эту строфу с аналогичной строфой подстрочника:
...Ты настолько охвачен смертельной ненавистью,
Что без колебаний устраиваешь заговор против самого себя,
Стремясь разрушить то прекрасное здание,
Содержать которое должно быть твоей основной целью, —
мы убеждаемся: верных слов переводчик не нашел и в силу этого заменил их неверными. И если их убрать, то от катрена останутся одни руины:
Свой лютый враг, не зная сожаленья,
Ты разрушаешь...
Великолепный...
...дом.
А если выбросить из текста выражение «не зная сожаленья», каковое не значится в оригинале, то рухнут и руины оставшегося текста.
Конечно, поставленный нами эксперимент нельзя считать физически чистым, ибо текстовые пустоты мы обнаружили только с помощью оригинала. Но у нас имеется классический образчик того, как из ПСШ лишние слова вываливаются сами по себе, без помощи подлинника.
СШ-74 (1 катрен), перевод Пастернака:
Но успокойся. В дни, когда в острог
Навек я смертью буду взят под стражу,
Одна живая память этих строк
Еще переживет мою пропажу.
Элементарный анализ текста показывает: речь здесь идет о смерти. Но качественный переход от жизни к смерти не может длиться долго, поскольку занимает не более мгновения. Стало быть, существительное «дни» лишнее. Если человек умирает, то, разумеется, «навек», поскольку до сих пор оттуда никто не возвращался. Выходит, и наречие «навек» можно исключить из строфы. Выражения «В острог я буду взят» и «я буду взят под стражу» в принципе аналогичны. На наш читательский вкус, лучше оставить «я буду взят под стражу», в таком случае от «острога» придется избавиться. «Одна» (память) здесь является синонимом слова «только», но «только» в строке отсутствует, а раз так, следует задаться вопросом: если есть «одна» память, значит, может быть и другая, — так, что ли? Но ведь двух памятей у одного стихотворения (или стихотворного цикла) не бывает, посему отправляем слово «одна» туда же, куда и прочие ненужные. Если память «еще» «переживет мою пропажу», значит, уже переживала такую «пропажу» в прошлом, а этого быть не может. Таким образом, исчезает и «еще». В итоге исходный текст катрена предстает в следующем виде:
Но успокойся. ... когда...
...я смертью буду взят под стражу,
...память этих строк
...переживет мою пропажу.
Результат поразительный! Катрен урезан едва ли не на половину, а его смысл ничуть не изменился. А как же ходячая истина насчет того, что из песни слова не выкинешь? Видимо, к данной строфе эта сентенция не относится.
Не отстают от классиков жанра и современные мастера, в частности Микушевич.
СШ-6, сонетный замок:
Не оставляй в наследство красоту
Могильному червю или кроту.
С виду здесь все вроде безукоризненно, но мы в твердом уме и трезвой памяти заявляем: «крота» переводчик впустил в текст только ради заполнения поэтической пустоты, страстно желая срифмовать его с «красотой». И дело даже не в том, что кроты в оригинале сонета отродясь не водились, а в том, что в отличие от «могильного червя» в рацион крота никакая падаль, просим прощения, не входит. Питается крот «почвенными беспозвоночными, среди которых преобладают» — обратите внимание! — «черви», впрочем, всего лишь дождевые. Стало быть, крот червю не товарищ, тем более — могильному, а Микушевич, заполняя стихотворную лакуну, потерпел фиаско.
СШ-7, третий катрен:
А пополудни продолжает путь
Он, меркнущий, под гнетом седины,
И на былое некому взглянуть:
Не на него глаза устремлены.
Схожую с «кротом» функцию из предыдущего примера исполняет в данной строфе странноватое выражение «под гнетом седины». Видимо, сочинив четвертую строчку, переводчик сильно призадумался над соответствующей рифмой на «ны». Ничего более вразумительного, кроме «седины», ему под руку не подвернулось, в результате явилось на свет малопонятное и никчемушное словосочетание, из-за которого строфа лишилась столь необходимой здесь «уставшей колесницы» подлинника. На вопрос — как может «жгучее чело света» ощутить «гнет» неведомой для светила «седины», — нам думается, не ответит и сам автор перевода. Кроме того, строфа испорчена еще двумя огрехами: 1. никакие запятые не смогут просодически отделить слово «меркнущий» от все того же выражения «гнет седины», посему читать соответствующую строку приходит не иначе как «меркнущий под гнетом седины», а это выходит за рамки разумного истолкования; 2. вряд ли кто-нибудь отважится объяснить, на какое-такое «былое» из третьей строчки «некому взглянуть»; это невозможно сделать, даже если целиком и полностью довериться переводчику.
В катрене 3 (СШ-9):
В безумстве расточительных щедрот
Тягчайшая утрата в мире мнима;
За веком век идет круговорот,
И только красота невосполнима, —
из СШ-9 строфической заплатой работает целая строчка «За веком век идет круговорот», ибо она не имеет соответствующего разъяснения, «круговорот» чего именно «идет за веком век» — воды в природе или чего другого.
В заключительном двустишии к СШ-76 Микушевич написал:
И солнце в небе, как мое перо,
Одновременно ново и старо.
Здесь мы не поленимся привести как оригинал:
For as the sun is daily new and old,
So is my love still telling what is told, —
так и его подстрочный перевод:
...Как солнце ежедневно предстает новым и старым,
Так и моя любовь постоянно говорит то, что уже говорила.
Спрашивается, зачем понадобилось переводчику в этом абсолютно прозрачном тексте менять, извините за выражение, шило на мыло, то есть — «любовь» на «перо»? Ответ может быть только один: чтобы подобрать рифму прилагательному в краткой форме «старо». Насколько «перо» переложения несопоставимо с «любовью» оригинала, ясно даже ребенку.
В первом катрене СШ-99 (переводчик тот же):
Мошенница-фиалка, — говорю, —
Похитила тончайший аромат
Из уст, любовь моя, твоих; зарю
Присвоил бы бледнеющий закат, —
абсолютное неуместное в первой строке слово «говорю» также поставлено ради рифмы со словом «зарю». Вдобавок третья строка покалечена неуклюжей инверсией и не более уклюжим переносом, а четвертая (вместе с «зарей» из третьей) — целиком полностью нафантазирована автором перевода.
В первом катрене СШ-130
Не солнце, нет, моей любимой взор,
Кораллы краше губ, не верь молве;
Грудь у нее тусклее снежных гор,
Чернеют завитки на голове, —
строфическую яму Микушевич заполнил ненужным словосочетанием «не верь молве». Надо ли говорить, что его также нет в оригинале? Мы полагаем, это очевидно и без нашего замечания.
Грешен в разбираемом нами отношении и Степанов. Вот примеры.
Выше мы приводили второй катрен СШ-4 в переводе Сергея Анатольевича как образчик неслыханного панибратства (благодаря словечку «бедняга»).
На красоте своей сидишь, как скряга,
Владея, не желаешь одолжить,
С огромным капиталом ты, бедняга,
С него не хочешь на проценты жить.
Теперь же мы скажем, что переводчик, быть может, и не хотел фамильярничать, но увы, иного слова, помимо существительного «бедняга», для затыкания краесогласной прорехи в строфе он подобрать не сумел.
То же самое следует сказать и о третьей строфе из СШ-7 в переводе того же автора.
И в полдень за поднявшимся в зенит,
Не отроком, но мужем возмужалым,
Следим мы за огнем его ланит,
И за плащом его изжелта-алым.
Здесь невообразимое прилагательное «изжелта-алым» вовсе не является необходимым, ибо означает не совсем то, что хотел получить от него переводчик. «Изжелта» — это значит с желтоватым оттенком. А свет солнца, о котором идет речь в СШ-7, в большей степени желтый, нежели алый, посему и это новоизобретенное переводчиком словцо находится в строке, словно картина из популярного мультфильма, закрывающая дыру на обоях. Вдобавок ударение в этом слове приходится на первый слог, тогда как согласно чтению Степанова, оно перемещается на второй.
Прослеживается еще одна любопытная закономерность: словесным ганчем («вместо мраморов Каррары») переводчики заделывают пробоины и проломы в своих текстах, и без того отягощенные различными недостатками. Не владея или не желая владеть точностью словесной отделки или не подозревая о таковой, поэты-переводчики СШ (в общей массе которых исключительно мало как переводчиков, так и поэтов) и к другим художественным средствам выражения относятся пренебрежительно. Но ведь одними пилами и топорами даже табуретки не сделаешь, для этого потребны и более тонкие инструменты вроде напильников и наждачной бумаги. Что же тогда говорить о работе со словом?
Кузнецов, СШ-2:
Тогда в ответ на то — А где сейчас
Богатства, красота минувших дней?
Ответишь — Там, на дне запавших глаз, —
Но кто тебе поверит из людей?
Наготу краесогласия переводчик поспешил прикрыть словосочетанием «из людей», не подозревая, что ему (переводчику) однажды могут задать вопрос: если никто «из людей» не поверит адресату сонета, то неужели ему поверит кто-нибудь из зверей или из птиц?
СШ-3 (переводчик тот же):
Взгляни на юных дев, ведь ты не слеп,
Они тебя мечтают повторить,
Или тебя устроит тесный склеп,
А эгоизм прервет потомства нить?
В этом катрене выражение «ведь ты не слеп» поставлено только для того, чтобы обосновать рифменную пару «слеп — склеп». Плюс «эгоизм» — словечко, присущее девятнадцатому-двадцатому веку, а не семнадцатому.
СШ-4 тот же автор начинает строкой «Растратчик миловидный, отчего...», а мы догадываемся: снижение расценок — с «прекрасного» на всего лишь «миловидного» — произошло потому, что переводчику срочно потребовалось четырехсложное определение с ударением на третьем слоге и ничего более подходящего, кроме прилагательного «миловидный», отыскать не удалось.
СШ-5:
Нас время всех без устали ведет
Из лета к разрушительной зиме;
Без листьев лес, в стволах не сок, а лед,
Под снегом красота в холодной тьме.Когда нет летней прелести цветов,
Текучий пленник в стенках из стекла —
Цветочный запах — аромат духов,
Напомнит нам, как красота цвела.
В этом отрывке стихотворные проемы подоткнуты двумя строками: «Под снегом красота в холодной тьме» и «Цветочный запах — аромат духов». В первой «красота» находится «под снегом», стало быть, уже «в холодной тьме», каковая является лишней изначально; а во второй «цветочный запах» приблизительно равен по смыслу «аромату духов», вследствие чего получилось нечто вроде «масла масляного», а что здесь следует вычеркнуть — «цветочный запах» или «аромат духов», придется решать либо читателям, либо самому перелагателю, если он согласится с нашими доводами. (Практика показывает: авторы сплошь и рядом начисто отвергают критические замечания.) На наш взгляд, «цветочный запах» больше соответствует оригиналу, нежели его практически точный аналог из той же строки. (Кстати, в финальном двустишии СШ-6 у Кузнецова также фигурируют мужские прелести. То же у него и в СШ-12, 17, 19, 22, 37 и т. д. Трансцендентально!)
Фрадкин, СШ-3:
Где есть невспаханное чрево, чтоб
Искусный плуг принять не захотело?
Лишь самого себя любя, ты в гроб
Бездетным ляжешь — разве это дело?!
В этой строфе инородным вкраплением является просторечное вопрошание «разве это дело?!», вставленное переводчиком для ради рифмы с «захотело». Да и «чтоб» помещено автором только для того, чтоб срифмовать этот союз с существительным «гроб».
СШ-9 (катрен 1):
Боясь оставить милую вдовой,
Чураешься упорно ты любови?
Но отойдешь бездетным в мир иной,
Весь мир заплачет над тобой по-вдовьи.
Словечко «любови» — редчайшая в русском стихосложении XX, а тем паче XXI века форма родительного падежа слова «любовь» — наводит на мысль о женском имени Любовь плюс о заделывании строфической колдобины ради абсолютно не шекспировского рифмоида «любови — по-вдовьи» (плотный разговор о рифме нам еще предстоит). (Ср. со строчкой «О давних ранах умершей любови» из СШ-30 в переводе Шаракшанэ. Там тоже речь будто бы идет об «умершей» женщине по имени Любовь и ее «давних ранах». Одноименная дама прописалась и в стихах «Но ради в них заложенной любови» из СШ-32 и «Источник же, приняв огонь Любови» из СШ-154, вышедшие из под пера Степанова.)
Текстовый ганч вместо текстового же мрамора у того же Фрадкина в СШ-11 («таков закон Природы»):
Твой отпрыск, прелестью твоей цветя,
Тебе напомнит молодые годы:
Кровь юную, что влил в свое дитя,
Признаешь ты — таков закон Природы;
в СШ-12 («Его в последний путь везут по полю»):
И рощицу с опавшею листвой
Там, где в тени стада гуляли вволю,
И сноп на дрогах с бородой седой
(Его в последний путь везут по полю);
в СШ-16 («так в бой смелее!» — невольная, но очевидная аллюзия на революционный марш «Смело мы в бой пойдем / За власть Советов!»):
Но стих бесплоден мой. Наверняка
Есть путь благословенней и вернее,
Чтоб Времени кровавая рука
Не тронула тебя — так в бой смелее;
в СШ-26 («добрая душа» — по отношению к вельможе!):
Таланта нет наряд для них найти
И разодеть в шелка слова нагие, —
Ты, добрая душа, их приюти,
Им одолжи уборы дорогие, —
и т. д. и т. п.
Переводы Бадыгова появились совсем недавно, но изъяны, коими они отмечены, не выпадают из разряда традиционных.
Возьмем первый катрен СШ-8:
Ты — музыка, но слушаешь с тоскою
Пустые звуки: в толк я не возьму,
Зачем ты любишь все, тебе чужое,
Что досаждает сердцу твоему?
Эта строфа у Ш не просто насыщена, но даже перенасыщена смысловой нагрузкой. А переводчик, выбросив из катрена необходимые слова, заменил их лишними: «в толк я не возьму». Вдобавок адресат сонета почему-то слушает плохую музыку («пустые звуки»), причем первый стих катрена находится в жутком противоречии с третьим и четвертым: нехорошие музыкальные пьесы друг поэта «слушает с тоскою», но несмотря на то, что они ему чужды, он их «любит». Каково? В подлиннике адресат сонета вслушивается все-таки в хорошие музыкальные произведения, и они его расстраивают по причинам, указанным в тексте. Разница существенная. К сожалению, эта строфа подвернулась нам слишком поздно, иначе она была бы размещена в главе об отсебятине: шутка ли! данное четверостишие только на одну четверть — первая строка — похоже на оригинал!
С изъяном и переводы Козаровецкого.
СШ-3 (полужирным шрифтом выделены лишние слова):
Прекрасную лишив потомства, ту,
Чьи недра жаждут пахоты замужней;
Да и похоронить себя в цвету
Из себялюбья — глупости нет хуже.
Данный отрывок вообще не подлежит разумному истолкованию: к кому относит автор второе двустишие — к «прекрасной... той» или к адресату сонета?
Не отстает от собратьев по перу и неоднократно нами упоминавшаяся переводчица Тарзаева.
СШ-32:
О, если ты меня переживешь
И смерть сотрет мой след, исполнясь тщанья,
Как будет кстати, коль ты перечтешь
Любви своей ушедшей завещанье!
Что такое «исполнясь тщанья» и для чего оно торчит в строфе, если не исключительно для заполнения строфической лакуны, не скажет, пожалуй, никто на свете, включая интерпретаторшу.
СШ-35:
Мы все грешны. Я тоже виноват,
Когда, нашед для друга оправданье,
Я привожу сравнений длинный ряд —
Не самому себе ли в назиданье?
Из этой строфы явно выпадает четвертый стих «Не самому себе ли в назиданье?». По всей видимости, поэтесса, сломав свое перо об оригинал, решила для рифмовки подпереть катрен абсолютно неуместным в данном контексте вопросом. Кроме того, второй стих строфы изуродован архаизмом «нашед».
То же самое и в СШ-37
Лицом прекрасен, знатен, мудр, богат
(И я продолжить мог бы этот список),
Ты мне еще дороже во сто крат,
Поскольку, как никто другой, мне близок, —
где подпорка установлена автором перевода не на четвертом этаже катрена, как в СШ-35, а на втором — «И я продолжить мог бы этот список». Вдобавок первую строчку можно понять таким образом, что адресат сонета не только «прекрасен» лицом, но и лицом же «знатен, мудр, богат», — исключительная несообразность.
СШ-38:
Тебе хвала, не мне, коль все же есть
Во мне достойное вниманья что-то.
Слепец, кто не воздаст тебе за честь
Совместного фантазии полета.
Тут не выдерживает давления опять же этаж четвертый катрена. Какое отношения к тексту имеет строка «Совместного фантазии полета», — на это, мы полагаем, вразумительного ответа не найти.
Чтобы покончить с трудами этой переводчицы на данном этапе нашего изложения, приведем отнюдь не последний в творчестве Тарзаевой пример текстовых трещин, заштукатуренных бессмысленным словоупотреблением (СШ-41), совершенным по принципу: я сочинила — а читатель хоть голову себе сломай.
Ты мягок — и податлив; не сиять
Не можешь красотою ты над схваткой;
Сын женщины, не в силах устоять
Пред искушеньем женскою повадкой.
Как можно «сиять красотою над схваткой»? Над какой-такой «схваткой»? Что такое «женская повадка искушенья»? Даже если в последней строке по вине наборщика выпало тире, и та, будучи возвращена в первобытное состояние, приобретет более удобочитаемый вид: «Пред искушеньем — женскою повадкой», — все равно сия строфическая криптограмма не станет более приемлемой для разгадывания. Ведь не только женщины искушают мужчин, но и мужчины — женщин, стало быть, такого рода «повадка» (скорее — стиль поведения) присущ обоим полам, а не только слабому.
Читатель, однако, не обязан разгадывать ребусы, в которые превращается тексты из-за неумелой или небрежной обработки переводчика. СШ и без того достаточно трудны для восприятия (мы будем это повторять еще не раз, а много-много раз), чтобы дополнительно их выморачивать накладками неквалифицированных интерпретаторов. Подход к делу во всех его аспектах должен быть не только творческим, чем обычно козыряют любители, но и профессиональным, на что порой за недосугом не особенно обращают внимания обремененные пышными лаврами авторы.
Нередко переводчики (это относится и к мастерам, и к подмастерьям, и вообще к немастерам), не ведая, чем и как заделать краесогласную прореху, латают его буквально первыми попавшимися словами, чаще всего служебными. И хотя при этом ломается ритм стиха, структура самой строфы (см. главу об архитектонике), авторы обычно остаются довольны: срифмовано — и с плеч долой!
Ивановский, СШ-136 (полужирным шрифтом здесь и далее выделен словесный гипс):
Хотя твоя душа настороже,
Ты ей скажи, что я — твой верный Вилл,
А «Вилл» ведь значит «воля». И уже
Я тяжкую судьбу благословил.
Здесь рифмой-затычкой работает наречие «уже» в сочетании с союзом «и», хотя без них вполне можно было бы обойтись, откажись автор от не подобающего мэтру технического приема.
То же самое у того же автора в СШ-46, где заплатка наложена с помощью частицы «вот» и того же союза:
Мой глаз и сердце, овладев тобой,
Из-за добычи ссорятся, и вот
Стремится глаз присвоить образ твой,
А сердце глазу воли не дает.
Таким же негодным способом рифмовки пользуется Кузнецов в СШ-3:
Коль жизнь в потомстве не продлишь, тогда
Твой чудный образ сгинет навсегда, —
и в СШ-46:
Чтоб разрешить судом присяжных спор,
Собрались мысли вместе и тогда
Был их вердикт решителен и скор,
Но примирил обоих навсегда;
Наречие «тогда» в точно таком же амплуа присутствует и у Степанова (СШ-13), рифмующий одинаково с Кузнецовым («тогда — навсегда»):
Все прелести тобой в аренду взяты,
Так пусть бессрочной будет, и тогда
Самим собою станешь навсегда ты,
Живым в прекрасном сыне навсегда.
Собратьям по цеху вторит Тарзаева (СШ-90), правда, у нее вместо «и» присутствует «то»:
О, если справлюсь с горем, то тогда
Все остальное будет не беда!
Своими «вотканьями» поддерживают коллег Микушевич (СШ-144):
Но все еще мне кажется: вот-вот
Злой ангел с добрым гением порвет, —
Фрадкин (СШ-58):
По воле Бога я — твой раб. И вот
Его молю я, чтоб твоим усладам
Не мог вести я даже в мыслях счет:
Я — твой вассал: я повинуюсь взглядам, —
и Козаровецкий (СШ-5):
Но суть цветка извлечена, и вот:
Погибла оболочка — дух живёт.
В отличие от них Кузнецов «нокает» (СШ-123):
Наш век так мал, и так легко порой
Нас восхитить куском старинным, но
Приходим в восхищение собой,
Рождая то, что раньше рождено, —
Васильчиков «туткает» (СШ-154):
В ручей она швырнула факел; тут
Родник вскипел. Вода его — бальзам
Теперь для тех, что исцеленья ждут.
Я в нем любовь лечил и понял там, —
Шаракшанэ (СШ-39) «когдакает»:
Разъединение! Каким же пыткам
Ты для меня равнялось бы, когда
Тебя не заполняла бы с избытком
Заветных дум любовных череда! —
а Трухтанов использует и «когдаканье» (СШ-51):
Вот как он оправдается, когда
Мне малый миг покажется столетьем,
Когда я, птицей бурю оседлав,
Его пришпорю и огрею плетью, —
и «тогдаканье», а в его СШ-59 оба эти наречия («тогда — когда») составляют рифменную пару:
Я сам решил бы, кто милей, когда
Узнал бы, на кого похож мой друг,
Кто лучше — мы сейчас, они тогда,
Иль неизменно все и замкнут круг.
Отдали дань «когдачеству» и Р. Винонен (СШ-12):
Когда я слышу бой часов, когда
Я вижу день в пути ко тьме унылой;
Когда фиалка вянет и седа
Изнанка черных локонов у милой, —
и Николаев (СШ-42), сливший воедино наречие «когда» с частицами «вот» и «уже», не несущими никакой смысловой нагрузки:
Ты обладаешь ею — не беда,
Хотя ее люблю я очень нежно.
Она тобой владеет — вот когда
Уже мое несчастье неизбежно.
Как видите, все эти да и другие, не процитированные нами за недостатком места авторы портят строфы примерно одинаково, тем самым нанося ущерб не только переводческому, но и поэтическому ремеслу. (О читателях мы уже не говорим.) Дело не в том, что нельзя рифмовать, скажем, «когда — тогда», хотя банальнее рифмы придумать нельзя, а о том, что не стоит, ко всему прочему, разрушать структуру (архитектонику) стиха, а это как раз и присутствует в вышеприведенных примерах. Всего этого можно было бы избежать, если бы переводчики провели тщательную инвентаризацию своих технических средств выражения, чтобы некоторые из них навсегда выбросить на свалку.
Искушенные читатели могут нам сунуть в нос стихотворение Н. Гумилева «Слово», точнее — его первую строфу:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города, —
после чего не без ехидства спросить: «Что, выходит, и гений Серебряного века русской поэзии допустил просчет, срифмовав "тогда — города"? Вы в своем уме?». На это мы ответим: при всем нашем уважении к Серебряному веку вообще и к Николаю Степановичу, в частности, если бы вышеприведенное четверостишие было избавлено от указанного нами недостатка, она бы и смотрелась, и читалась несколько лучше. Тем более что именно Гумилев, в свое время возглавлявший знаменитый «Цех поэтов», где обучал своих студийцев стихотворному искусству, славился своим непревзойденным умением слагать изысканные, безупречные во всех отношениях строфы.
Могут нас ткнуть носом и в стихотворение Ахматовой из цикла «Венок мертвым»:
De profundis... Мое поколенье
Мало меду вкусило. И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет, —
присовокупив к данному тексту свое ехидное: «Ага!».
На это мы можем только повторить сказанное относительно гумилевской строфы, прибавив, впрочем, несколько расхожих слов касательно того, что гениям позволено все, в том числе — разрушать устоявшиеся каноны, создавая собственные. Все прочие негении обязаны учиться, учиться и учиться ремеслу либо вовсе его оставить.
И все же процитированные выше четверостишия Ахматовой и Гумилева оставляют в нас впечатление некоторой ремесленнической недоработки — нравится наше мнение кому бы то ни было или нет...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |