Разделы
Счетчики
Интерпретация текста и отсебятина
К вопросу о буквализме и вольности в переводе вплотную примыкает проблема интерпретации (трактовки, истолкования) текста СШ и связанные с нею сложности с употреблением отсебятины, без которой не может обойтись ни один ПСШ. Интерпретация текста находится в ведении серьезной науки под названием герменевтика, названной так по имени олимпийского бога торговли Гермеса, ибо тот по совместительству трудился вестником и, передавая священную волю Зевса и прочих олимпийцев тем или иным смертным или бессмертным, не мог не истолковывать приказы и распоряжения вышестоящей инстанции. Изложение постулатов герменевтики легко найти в соответствующей литературе, мы же ограничимся лишь двумя-тремя существенными моментами, почерпнутыми, впрочем, не столько из нее, сколько из практики древних, новых и новейших литературных толмачей.
Говорить, однако, много не приходится. В рамках данного пособия долгие рассуждения по поводу возможных истолкований СШ способны только затемнить и без того не слишком светлое дело переложения лирики Ш на русский язык. Поэтому будем предельно кратки.
Необходимо доверять переводимому автору, то есть Ш; он должен быть или стать авторитетом для переводчика СШ; проще говоря, интерпретатор обязан любить или полюбить своего автора, — это во-первых. Во-вторых, следует истолковывать текст шекспировского цикла, исходя из самого текста, а не привносить в его трактовку привходящие, не относящиеся к делу частности и обстоятельства. В-третьих, исследуя текстовые хитросплетения СШ, нужно попытаться проникнуть в их глубину, понять не только то, что сказал Ш, но и то, что он хотел сказать, что он подразумевал под тем или иным словом, выражением, фразой или риторическим оборотом. В-четвертых, необходимо научиться вслушиваться в вопросы, задаваемые текстом, — а всякий текст, тем более подернутый дымкой времени-пространства, задает массу вопросов, — и попытаться, как мы уже говорили, найти на них ответы в самом тексте, каковой, в свою очередь, каждым своим словом, порою каждым знаком вопрошает своего истолкователя и т. д. Возникает своеобразный диалог, и здесь, чем шире контекст, в который погружается ПСШ, изучая полюбившиеся ему СШ, тем полнее, глубже и точнее могут быть интерпретированы их тексты.
Любовь к тому или иному автору — вот лучший творческий метод для перевода его произведений, лучшая теория, позволяющая искать и находить в них то, что оказывается недоступным для индифферентных профессионалов, переводящих что угодно, лишь бы им было заплачено за работу. (Одной любви, к сожалению, тоже маловато будет, и это наглядно доказывают бесчисленные опусы любителей, порою начисто лишенные зачатков какого бы то ни было ремесла.)
Классические образчики нелюбви к великому стратфордцу сотворены классиком же русской литературы Б. Пастернаком, чьи шекспировские переводы настолько же ловко исполнены, насколько равнодушно искажены. И эта гремучая смесь — ловкости и равнодушия — опустошила их, выхолостила, разодушевила, лишила мощи, свежести и очарования.
Вот, к примеру, одна из многих погрешностей мэтра, до сих пор не замеченная либо сознательно не замечаемая многочисленными исследователями его творчества (развитие темы филологического всепрощения — ближе к финалу настоящего пособия). Строчка из переведенного им СШ-73: «Во мне ты видишь то сгоранье пня...», — означает не что иное, как «Во мне ты видишь... горящий пень». В высокой лирике, как известно, вполне допустимо сравнение человека с деревом, стволом, даже с отрубленной веткой, но чтобы с горящим пнем, — это едва ли не единственный случай в русской литературе. (За литературу других народов мы не отвечаем. Возможно, австралийские аборигены или африканские пигмеи обожают сравнивать человека с недовыжженными останками эвкалипта или пальмы соответственно.) Другое дело, если бы в сонете говорилось о совсем уж дряхлом старце, пожелавшем назвать «старым пнем» самого себя, но ведь в подлиннике об этом и слова нет. Да и синтаксически данный перевод начинается как-то не совсем гладко: стих «Во мне ты видишь то сгоранье пня» так и подмывает продолжить следующим образом: «то не сгоранье пня» (во мне ты видишь). Кроме того, разбираемая нами строка получилась бы куда более ладной, если частицу «то» заменить на местоимение «такое». Хотя и в этом случае получается невнятица: выходит, «сгоранье пня» может быть и не таким?
Засим образчик исключительной интерпретационной глухоты, продемонстрированной Пастернаком в сонете, упрятанном Ш в текст «Ромео и Джульетты» (I акт, пятая сцена — объяснение на балу). Заключительные строки этой сонетообразной вставки в трактовке переводчика звучат так:
Ромео.
Склоните слух ко мне, святая мать.
Джульетта.
Я слух склоню, но двигаться не стану.
Ромео.
Не надо наклоняться, сам достану. (Целует ее.)
Помимо очаровательной вечнозеленой рифмы «стану — достану», данный отрывок любопытен прежде всего тем, что, судя по тексту, 13-летняя Джульетта выше 15-летнего Ромео. Если Ромео удерживает Джульетту от того, чтобы та наклонилась к нему для поцелуя, стало быть, он сам пытается дотянуться до нее с той же целью. Таким образом, данная сцена в интерпретации Пастернака носит безусловно пародийный характер: Джульетта-акселератка стоит, задрав подбородок, а недоросток-Ромео пытается либо подпрыгнуть, либо встать на цыпочки, дабы напечатлеть на ее девственные уста невинный поцелуй. Надо ли говорить, что в исходном материале обнаруженной нами несообразности нет и в помине? (О «святой матери», по прихоти переводчика заменившей «паломницу», было сказано не нами, повторяться не будем.)
Нельзя оставить без внимания и пастернаковский перевод СШ-66. Для этого нам, конечно же, не обойтись ни без его полного текста, ни без соответствующего подстрочника (здесь и далее при цитировании подстрочника: в квадратных скобках слова и выражения, вставленные для придания тексту больше связности):
Подстрочник СШ-66:
Утомленный всем этим, успокоения ради я призываю смерть,
Когда [приходится] видеть заслугу, отродясь [живущую] в нищете,
И духовное ничтожество, утопающее в веселье,
И чистейшую веру, жестоко поруганную,И позолоченное благородство, бесстыдно [вознесенное] не на свое место,
И девичью честь, подло развращенную,
И подлинную безупречность, незаконно лишенную почестей,
И силу, искалеченную хромающей [ущербной] властью,И искусство, [лишенное] властями языка (со связанным властями языком),
И глупость, с видом мудреца надзирающую за мастерством,
И честную простоту, называемую [глупым] простодушием,
И закрепощенное добро, служащее всепобеждающему злу;Утомленный всем этим, я бы [из-за] этого покинул [сей мир],
[Но] меня спасает [от этого шага мысль о том], что, умерев, я оставляю мою любовь одинокой.
Перевод Пастернака:
Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу будет трудно без меня.
Пастернак полагал себя равновеликим Ш (как, впрочем, и другим гениям мировой культуры), подстраиваться под него не имел ни малейшего желания, каждое переводимое произведение считал вызовом самому себе и с удовольствием поднимал перчатку, рассчитывая одолеть соперника на его же территории. Кроме того, Борис Леонидович не считал перевод искусством, а только средством для заработка («Перевод не заслуга, даже если он хорош», — заявил он в одном из своих писем), посему и отдал толику своего творческого времени драматическим переводам из Ш, ибо за них неплохо платили, особенно при постановке на театре. На СШ заработать было практически невозможно; говоря точнее, Пастернак не разглядел золотоносную жилу, довольно долго питавшую Маршака, поэтому уделил лирике Ш мизерное количество времени, отнесся к ней крайне субъективно, и это особенно видно на примере разбираемого нами стихотворения.
Во-первых, Пастернак резко изменил динамический импульс сонета. Переводчику показалось скучным простое перечисление того, на что было противно смотреть лирическому герою Ш, и он с помощью инфинитива глаголов в несовершенной форме — очевидная отсебятина — попытался сделать текст более энергичным, нервным, экспрессивным. На деле же вышло нечто совсем иное: Пастернак перенес центр тяжести сонета с самих пороков, за которыми было мерзостно наблюдать лирическому герою оригинала, на глаголы, с помощью которых лирический герой перевода формулирует свое отношение к окружающей действительности. Нанизывание глаголов, тем более явное, что оно выстроено путем применения союза «и» — «смотреть» «и доверять», «и попадать», «и наблюдать», «и знать», «и видеть», «и вспоминать», — оставляет в некоторой тени язвы средневековья, ужасающие Ш, низводит обличительный пафос сонета на уровень кухонных речей рефлектирующего советского интеллигента.
Лирический герой Ш стоит посреди бессердечного мира и в ужасе наблюдает за всеми его несовершенствами; они надвигаются на него, они вот-вот поглотят его, и он, не будучи в силах противостоять им, готов покончить с собой. Только одно обстоятельство удерживает его от самоубийства: мысль о том, что его любимое существо, оставшись в одиночестве среди этой безумной вакханалии, не дай Бог погибнет. Причем эта мысль поражает его, как молния, в самый последний момент, когда он едва ли не набросил себе петлю на шею.
Лирический же герой переводчика, тоже вроде бы переживая ужасы быстротекущей жизни, несколько отстраняется от них, то есть его волнуют не столько они, сколько возникающие в его сознании мысли о них. Он вовсе не протестует, он просто констатирует факты, причем делает это, похоже, за чашкой грога. Да, он вроде бы намерен свести счеты с жизнью, но его пока еще не сильно допекли, и он откладывает свое еле ощутимое желание на потом, когда уж совсем будет невмоготу. А тут еще и «другу будет трудно» без него — к чему умирать-то так сразу? Просим заметить: у одного любимое существо остается в одиночестве среди целого «моря бед», у другого ему всего-навсего «будет трудно» без лирического героя. Разница поразительная.
Во-вторых, Пастернак с помощью глаголов вводит своеобразную градацию язв и пороков несовершенного мира. На одни вещи ему «тоска смотреть», за другими — противно «наблюдать», о третьих он не хотел бы «знать», четвертые ему тяжело «видеть», о пятых — нелегко «вспоминать». Хотелось бы уяснить, почему на то, «как шутя живется богачу», автору перевода «тоска смотреть», а за тем, «как наглость лезет в свет», жутко «наблюдать»; о том, «что ходу совершенствам нет», неприятно «знать», а о том, «что мысли заткнут рот», страшно «вспоминать» и т. д.? В чем смысл такого различения? Какова его подоплека? Непонятно.
В отличие от Пастернака Шекспир не в силах на все эти безобразия «смотреть» или за всем этим «наблюдать», — как говорится, глаза бы не глядели! И все. И точка. Тем более что мотив созерцания в оригинале СШ-66 постепенно отходит на второй план, затем и совсем исчезает под натиском зафиксированных в нем гнусностей существования; в переводе, напротив, мотив бесстрастного наблюдения за действительностью подчеркивается буквально каждой строкой.
В-третьих, далеко не ясно, чем это «всем» «измучен» лирический герой перевода. У Ш сказано предельно четко: его герой «до смерти» устал от «всего», что он «видит» вокруг, а именно — и далее по пунктам. У Пастернака все переиначено, в том числе и это. В его переводе под местоимением «все», отнюдь не до конца растолкованном последующим фактическим перечислением, можно понимать вообще все на свете. И пороки, и несовершенства, и трудности, и сложности, и житейские неудобства, и бытовые перипетии. В частности, плохо прожаренное мясо, несварение желудка, мелкий жемчуг, неумелую любовницу, дурную болезнь и т. д.
Знаменательно то, каким образом Ш и Пастернак осуществляют повтор первого полустрочия в 13-й строке. Сперва в оригинале не совсем понятно, чем «всем этим» до смерти расстроен лирический герой. Но 13-я строка СШ подводит итог: герой измучен всем, что перечислено выше. У Пастернака из-за отсутствия разъясняющего местоимения, та же строка вовсе не стала обобщением того, о чем говорилось в предыдущих 12-и стихах, и лирический герой перевода просто повторяет, что он «измучен», как мы уже сказали, буквально всем на свете.
Создается впечатление, что подлинник написан простолюдином, перевод — лордом; первый несовершенствами жизни доведен чуть ли не до самоубийства, второй не более чем раздосадован.
В-четвертых и в-пятых, лексика и синтаксис перевода. О них было бы верней потолковать в надлежащих разделах нашего руководства, но ради полноты картины довершим сличение оригинала и перевода данного СШ не сходя с этого места. Увы, и тут сравнение с Ш не в пользу Пастернака. Первый, говоря о подлинных язвах своего времени, ограничивается понятиями о них, а не конкретными образами: «заслугой, отродясь [живущей] в нищете», «духовным ничтожеством, утопающим в веселье» и т. д. Второй же в отличие от абстракций первого вдается в конкретику: вместо «нищей заслуги» у него «бедняк», взамен «духовного ничтожества» — «богач». То есть Ш обобщает, Пастернак в большей степени рассуждает о частностях. Мы уже не говорим о том, что между образными системами Ш и Пастернака нельзя поставить знак даже приблизительного равенства. И совсем не потому, что Пастернаку глянулись образы, так сказать, из плоти и крови, а в том, что он не выдерживает своей установки на конкретику до конца. Вслед за «бедняком» и богачом» у него следуют даже не образы, а констатация фактов в виде глаголов («и доверять, и попадать впросак»), после чего — среднее арифметическое между абстракцией и конкретикой: «наглость» (абстракция) конкретно «лезет в свет»; «честь девичья» натурально «катится ко дну» и пр. Таким образом, перевод лишается интерпретационной цельности, образуя мешанину образных решений.
С синтаксисом в пастернаковском ПСШ-66 тоже не все гладко. Попробуем, так сказать, синтаксически выпрямить текст, чтобы разобраться, что там к чему — прием столь же эффектный, сколь эффективный, позволяющий размотать клубочек и посмотреть, есть ли там никчемушные узелки или нет. Итак, «Тоска смотреть... / И доверять, и попадать впросак, / И наблюдать... / И знать... / И видеть... / И вспоминать...» Если быть до конца последовательным в этой, скажем так, глаголообразующей канве данного перевода, то приходится разуметь прочитанное следующим образом: «Тоска смотреть...»; «тоска... доверять»; «тоска... попадать впросак» и т. д., что грамматически не совсем адекватно. Правда, «электрическая сила» существительного «тоска» по мере истечения текста постепенно ослабевает, а затем и совсем сходит на нет, но все-таки ее влияние ощущается, особенно в первых строках.
Вывод. Пастернак в своем переводе так видоизменил подлинник, ввел столько отсебятины, что вышедший из-под его пера текст можно считать, если не вполне оригинальным, то, по крайней мере, произведенным по мотивам СШ. От сонета 66 осталась только формальная составляющая: структура исходного текста, в 13 строке сонета удвоены его первоначальные слова, десятикратно повторен (анафора) союз «и» (в оригинале and). Однако налитое в старые мехи молодое вино изначально оказалось прокисшим.
Поскольку в связи с истолкованием текста мы обратились к СШ-66, любопытно взглянуть, как другие переводчики подошли к трактовке этого же стихотворения, благо, как мы уже говорили, оно в изобилии представлено бесчисленными переводами. За недостатком места и времени полностью сличать варианты не станем, ограничимся лишь сравнительной оценкой только одной, скажем, шестой строчки данного СШ, трактующей о «девичьей чести, подло развращенной».
Начнем с Чайковского. У него искомая строка выглядит так: «Раз девственность вгоняется в разврат». Что ж, вполне сносный вариант, особо не вступающий в противоречие с оригиналом. Добавим только, что замена исходного «и» на «раз», произведенная Чайковским, не прибавила шарма его ПСШ. Тем более что дважды Модест Ильич употребил совсем уже неудобоваримое «раз что». Да и сонетный замок, —
Я, утомленный, жаждал бы уйти,
Когда б тебя с собой мог унести, —
оставляет, как говорится, желать лучшего, искажает текст оригинала и отзывает явной пародией («унести» на тот свет?!).
Вот версия Ф. Червинского. Его лирический герой «устал видеть» «невинность — оскверненной». Здесь переводчиком утрачен сам процесс осквернения невинности. И вообще перевод, выполненный шестистопным ямбом вместо пятистопного, звучит не ахти как гармонично.
В. Бенедиктов, хотя и растянул тезис на две строки, желаемого эффекта с грехом пополам добился:
Где добродетели святая красота?
Пошла в распутный дом: ей нет иного сбыта!..
Зато «Честь девичья катится ко дну» у Пастернака не выдерживает никакой критики. Выходит, она сама катится, а не под воздействием внешних обстоятельств, то есть девицы сами по себе вполне развращены, и мерзости жизни тут вовсе ни при чем. Явное несоответствие.
Маршак: «И девственность, поруганную грубо», — тоже не совсем то. Маршак сокрушается о том, что с невинностью поступили не так, как следовало бы. А если бы девственность была поругана не грубо, а, допустим, нежно, — все было бы в порядке?
О. Румер: «Как целомудрию грозят позором», — слишком слабо и вызывает вопросы: почем грозят, за какие такие грехи, ведь «целомудрие» их вроде бы пока не совершило и пр. Румер в своем варианте отметился еще и невнятной строкой «Как топчется доверье чистых душ», каковую можно понять таким образом, что «доверье» «топчется» не кем бы то ни было, а само по себе, то есть топчется на месте.
Не совсем внятен А. Финкель: «И Девственность, поруганную зло». Это вариант весьма похож на маршаковский.
И. Астерман: «От чистоты, согласной на разврат». Какая же это «чистота», спрашивается, если она согласна на такие гнусности?
А. Васильчиков: «И девственность, что в жертву принесли». То есть совершили жертвоприношение? Вопрос — каким образом? Зарезали, сожгли, утопили? А может, зажарили и, просим пардону, съели?
Фрадкин: «И Непорочность, втоптанную в грязь». Здесь переводчик не совсем прав, ибо непорочность, втоптанная в грязь, непорочностью, строго говоря, уже не является.
П. Карп: «И растлено девичье достоянье». Все бы ничего, если бы не словечко «достоянье». Под достояньем можно понимать все, что угодно, в том числе и наследство. С другой стороны, наследство не может быть «растлено». Короче говоря, версия весьма туманна.
Ивановский: «И помыкают юной Красотой». И что с того? Конечно, это плохо, когда кем-то помыкают, но, по крайней мере, не растлевают, не «вгоняют в разврат» и т. п. В этом варианте «юной Красоте» явно повезло.
Не все гладко у А. Кузнецова: «И девичью поруганную честь». Потому что честь не может быть и «девичьей», и «поруганной» в одно и то же время.
Разочаровал В. Микушевич: «Как девственностью властвует разврат». Властвовать разврат, может, и властвует, но если девственность остается девственностью, значит, развратить он ее не в силах. Какой же это разврат?
А вот Б. Кушнер вполне адекватен, поскольку у него «И девственность, что продана разврату».
Точен и Николаев: «И девственность, что втянута в разврат».
В. Орел, увы, оплошал. Его строка выгладит так: «От женщин тех, что смолоду пропали». Куда пропали, зачем пропали? Уехали и не вернулись? Были похищены? Не добавляет обаяния строке и абсолютное ненужное в данном контексте местоимение «тех».
А вот А. Шаракшанэ выдал совершенно невообразимое: «И честь девичью треплют на торгах». На торгах обычно продают что-либо. Да и «честь девичья» чересчур скоропортящийся товар: стоит его разок «потрепать», и от него ничего не останется.
Не совсем прав и Р. Бадыгов: «Здесь позабыли о девичьей чести». Остается сказать со вздохом облегчения: и слава Богу. Быть может, в этом случае она какое-то время побудет честью, — пока о ней не вспомнят.
Оставляет желать лучшего вариант А. Лукьянова: «Что в проститутки Девственность пошла». Выходит, сама пошла, а не вынудили пойти.
Сногсшибательна версия А. Степанова: «Невинности поятой пепелище». Как тут не вспомнить гесиодовскую «Теогонию» в переводе В.В. Вересаева: «Рея, поятая Кроном, детей родила ему светлых». Что сие значит? А вот что: Крон сделал Рею женой, а она ему за это родила. Стало быть, этот старорежимный глагол используется, когда речь идет об одушевленных существах, даже если они античные боги. А Степанов применил его по отношению к понятию, и мы не ведаем, насколько это правомерно. То есть один прокол уже имеется. Прокол второй: у «невинности поятой» в самом месте поятия (да простят нам филологи это древне-новообразование, а прочие читатели — безусловную фривольность) загорелось, что ли? Отчего пепелище-то? Кто ответит на этот вопрос, рискующий остаться риторическим? Никто. Правда, впоследствии автор перевода несколько одумался и заменил поятую чудовищной отсебятиной строчку более целомудренной: «Невинность, что поята грубой силой». Но увы, без сальности не обошлось и в новой версии.
В. Тарзаева тоже не совсем адекватна: «И девственность на службе у разврата». Девственность как таковая может послужить разврату только однажды. В дальнейшем, видимо, отслужив как надо, она возвращается домой, но уже, увы, не будучи девственностью. «Впускал к себе он деву в дом, / Не деву отпускал», — именно так, если следовать логике.
Неправ и С. Трухтанов: «Где девственность осмеяна и честь». Во-первых, строчку не украшает инверсия; надо бы: «где осмеяны девственность и честь». Во-вторых, если здесь подразумевается девичья «честь», то в строке она уже лишняя, поскольку в наличии «девственность». Стало быть, делаем вывод, речь идет о мужской чести, и она-то осмеяна наряду с девичьей. Но если даже девственность осмеяна, это же не означает, что она развращена. Трухтанов пожалел девственность, благодаря чему малость опешился.
В. Казаровецкий дал маху. Если мы ничего не напутали, то искомая нами строчка — шестая у Ш — обретается у него на месте десятой (!) и выглядит так: «И честь — всего лишь жалкий предрассудок». Стоит ли говорить, что налицо даже не интерпретация, а настроенная на современность адаптация оригинала?
Известное количество трактовочных перлов имеется и у Маршака. Приведем несколько.
ПСШ-1 (1 катрен):
Мы урожая ждем от лучших лоз,
Чтоб красота жила, не увядая...
«Урожая от лучших» лоз «мы ждем» не ради красоты винограда, а ради его вкуса, ради хорошего вина, которым он впоследствии станет; сами лозы — даже самые лучшие — могут быть и бывают весьма некрасивыми.
Тот же ПСШ (2 катрен):
А ты, в свою влюбленный красоту,
Все лучшие ей отдавая соки...
Какие именно «лучшие соки» отдает лирический герой сонета своей красоте? О чем идет речь? О воде, вине или, простите великодушно, детородной жидкости?
ПСШ-5 (1 катрен):
Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз...
Время творит вовсе не украдкой, а вполне открыто, на виду у всех. Все без исключения люди рано или поздно замечают эту непрерывную работу, ведь каждый из нас время от времени видит себя в зеркале.
ПСШ-11 (2 катрен):
Пусть тот, кто жизни и земле не мил —
Безликий, грубый, — гибнет безвозвратно...
Логическая неувязка: тот, кто не мил жизни, скорее всего мил земле, которой, строго говоря, милы все без исключения, ибо, в конечном итоге, «становятся ею».
ПСШ-13 (1 катрен):
Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой, —
то есть — когда ты умрешь, —
Пусть будет кто-то на тебя похож, —
похож на труп?! Зловещее пожелание!
ПСШ-16 (начало 3 катрена):
Так жизнь исправит все, что изувечит...
Едва ли: жизнь, изувечив что-либо или кого-либо, нипочем не исправит, даже если будет водить руками выдающегося хирурга либо реставратора.
Сонетный замок того же перевода:
Отдав себя, ты сохранишь навеки
Себя в созданье новом — в человеке.
А если не отдашь себя, то — в неведомой зверушке? Да и не слишком новое это созданье — человек.
СШ-32 (1 катрен):
О если ты тот день переживешь,
Когда меня накроет смерть доскою...
Не знаем, кто как, а мы при виде этих строк всякий раз представляем себе смерть, поджидающую лирического героя этого СШ за углом с доской в руках, чтобы как следует шарахнуть его по голове. Между тем в оригинале сказано:
Если ты переживешь благословляемый мною день,
Когда эта грубая [дурно воспитанная] Смерть покроет прахом мои кости [останки]...
Каким образом прах мог превратиться в доску? Непостижимо.
Так же непостижимо, как высокая лирика Ш могла под пером Маршака превратиться в душещипательный романс (СШ-9, третья строфа):
Богатство, что растрачивает мот,
Меняя место, в мире остается.
А красота бесследно промелькнет,
И молодость, исчезнув, не вернется.
Даже не вооруженному филологическими окулярами глазу заметно: первые две строки этого катрена принадлежат вроде бы Ш, вторые — исключительно Маршаку, подпавшему, вероятно, во время сочинения данного катрена под всесокрушающее влияние песенного жанра. И чтобы это доказать, вовсе не обязательно обращаться к подстрочнику.
Романсом, но уже жестоким, выглядит начало СШ-149, вышедшее из-под клавиатуры Ивановского:
Жестокая! Уж я ли не люблю, —
причем это переложение с английского поразительно напоминает зачин русской народной песни из пьесы А. Островского «Не так живи, как хочется»:
Уж и я ли твому горю помогу!
Помогу-могу-могу-могу-могу!
Ивановский (СШ-148):
Увы, Любовь глаза послала мне,
Которые неправду говорят.
Интересно, каким образом «Любовь» «послала» говорящие («неправду») «глаза» лирическому герою этого отрывка, — по почте или с нарочным Купидоном? И была ли эта пара глаз — для произнесения лжи — вторым (запасным) комплектом?
Ивановский (СШ-68):
Когда с умерших золото волос
Еще не возвращала нам земля...
Здесь в отличие от подлинника мирная процедура срезания золотистых волос с умершего человека, — чтобы их впоследствии использовать в качестве накладных локонов, — превращена либо в мистическую сцену в духе фильма «Дракула», либо в криминалистический процесс эксгумации трупа.
Тот же образ из того же сонета заманил еще одного переводчика, Щедровицкого, в трясину другой ложной интерпретации:
В те дни власы златые мертвеца
Живым не отдавали, состригая
Для увенчанья нового лица,
Чтоб смертью украшалась жизнь другая.
Если «власы златые мертвеца» в прежние времена «живым не отдавали» (зато сейчас раздают направо и налево!), то какое-такое «новое лицо» и какую-такую «жизнь другую» соответственно «венчали» и «украшали» этой некромантическойбижутерией? Несомненное противоречие.
Микушевич, начертавший в ПСШ-11 следующие стихи:
Пускай исчезнет после похорон
Какой-нибудь убогий и безликий
А ты природой щедро одарен;
Грех расточить подобный дар великий, —
не подумал о том, что «после похорон» пропадают решительно все: убогие и здоровые, безликие и незаурядные, уроды и красавцы.
Тарзаева свой ПСШ-118 начала таким афоризмом:
На остренькое тянет нас подчас,
Чтоб аппетит улучшить...
Что тут скажешь? Переводчице следовало бы более тщательно отбирать слова, ибо в таком виде ее текст вынуждает нас предположить, что Шекспир, сочиняя данный сонет, был... беременный.
Если поверить версии Кузнецова (ПСШ-11):
Твой быстрый рост в стремительный закат
Перерастет, но юный удалец
Часть свежей крови перельет назад
Тебе, когда подступит твой конец, —
то при отсутствии под рукой оригинала, либо других вариантов перевода, можно предположить, что речь в сонете идет о заурядной медицинской процедуре переливания крови.
О. Дудоладова, изобразив для СШ-147 такой катрен:
Мой разум, мой целитель, вдруг пропал,
Поняв тщету советов и стараний,
И я как одержимый вновь припал
К своей незакрывающейся ране, —
не подумала о том, зачем было лирическому герою сонета припадать к «своей ране», тем более «незакрывающейся». Змея ли его ужалила, и он бросился высасывать яд из раны? Впрочем, с человека, чей разум «вдруг пропал», взять нечего, а переводчице следует предъявить подстрочник:
Мой разум, врачеватель моей любви,
Разгневан [тем], что его предписания не соблюдаются,
Покинул меня, и я, доведенный до отчаяния, теперь утверждаю,
Что страсть, отказавшаяся от лекарства, — это смерть.
Вот и все дела, никто ни к чему не припадает и яда ниоткуда не высасывает.
Степанов в ПСШ-52 порадовал нас таким вот первым катреном:
Я, как богач, который, под запором
В ларце храня сокровище свое,
Не каждый час его впивает взором,
Чтоб не тупить блаженства острие.
Вообще-то говорят «на запоре» и относят это выражение по большей части к запиранию калиток и ворот. А в такой форме первая строка данного катрена наводит на кое-какие опять же эскулаповские ассоциации, не такие уж необходимые в контексте данного сонета.
Еще хлеще степановская версия СШ-36:
Не пачкая тебя в своей вине,
Поцеловаться не могу с тобою,
Нельзя тебе ответить тем же мне,
Чтоб имени не выпачкать со мною.
Автор перевода сочинил явно не то, что хотел. 1. Не та форма деепричастия от глагола «пачкать». Судя по приведенному варианту, автор сонета периодически «пачкает» адресата стихотворения «своей виной», целуясь с ним при встрече. Правильнее было бы сказать «не испачкав тебя в своей вине», тогда и смысл был более точно выражен. 2. Более верное выражение: «Не пачкая тебя своей виной». Выпачкать или запачкать что-либо можно и чем, и в чем, но пачкать — только чем. 3. Почему автор не может «поцеловаться» с другом? Неужели даже наедине влюбленные, целуясь, поминают друг другу какие-то мифические «вины»? В оригинале же речь идет, естественно, не о поцелуях, а о том, что автор сонета не может прилюдно приветствовать своего друга и просит того отвечать ему тем же. Именно прилюдно, но этот контекст и выпал, к нашему сожалению, из перевода. 4. Можно подумать, в сонете говориться о маленьком мальчике, которого мама не поцеловала на ночь, а не о взрослых людях. 5. О чьем имени идет речь в четвертом стихе строфы — имени автора или его друга? Непонятно. Хотя в предыдущей версии этого же катрена Степанов был более внятен:
Не пачкая тебя в своей вине,
Я не могу раскланяться с тобою,
И ты не можешь поклониться мне,
Чтоб имени не выпачкать со мною.
Вот что значит подпасть под собственное дурное влияние, сиречь под влияние собственных теорий (см. ниже)!
СШ-89 (переводчик тот же):
Скажи, мол, хром на обе я ноги,
Безропотно я тут же захромаю.
А вот это вряд ли, ибо хромающий на «обе ноги» человек не сможет «хромать» даже при помощи костылей, — для этого хотя бы одна нога хромца должна быть более-менее здоровой. Передвигаться же с переломанными ногами возможно только в инвалидном кресле. (У Маршака, кстати, в том же месте того же СШ стихи тоже хромают. Не верите? Напрасно.
Ну, осуди меня за хромоту —
И буду я ходить согнув колено.
Строго говоря, «согнуть колено» никаким образом нельзя, можно только согнуть ногу в колене. А человек, все-таки «согнувший колено», начнет передвигаться... коленками назад, как кузнечик из народного фольклора.)
СШ-153 (опять же в переводе Степанова):
Спал Купидон, забыв свои дела.
Одна из дев Дианы из-под бока
Его горящий факел подняла
И погрузила в ключ его жестоко.
Стало быть, «дева Дианы» спасла «Купидона» от неминучей смерти, если тот, видимо, жутко умаявшись от трудов праведных, спал чуть ли не на «горящем факеле»! Непонятно только, на кой ляд ей было «жестоко» расправляться с Купидоновым «факелом»? В подлиннике сказано: Дианова девушка сделала это попросту быстро. С другой стороны, кривобокость строфы наводит на мысль об иной трактовке, ведь местоимение «его» можно отнести и к слову «бок», и к слову «факел». Либо «дева Дианы» «подняла факел» (неуклюжее выражение, лучше: схватила факел) «из-под бока» Купидона, либо взяла «его» (Купидона) «факел» «из-под»... своего «бока». Во всяком случае версия переводчика допускает возможность двоякого истолкования.
Но самый поразительный случай интерпретации СШ мы обнаружили в книге того же Степанова «Шекспировы сонеты, или Игра в игре». Рассуждая о 130 сонете, обращенном, по мнению автора, не к женщине, а к мужчине, что само по себе уже феноменально, Сергей Анатольевич на стр. 258 своего сочинения совершил многообещающее анатомическое открытие: «У мужчины тоже имеются груди!». Но, по-видимому, собственная трактовка настолько потрясла автора, что он не рискнул воспользоваться ею в своей версии отныне злополучного и многострадального 130 сонета. Не следует, повторим мы великобританскую мудрость, без необходимости утверждать многое, в частности это касается и такой мнимости, как «мужские груди». Или как «ржущая буря» и «гадючий слух», на которые мы с изумлением наткнулись в ПСШ-51 и 112 соответственно, произведенных на свет тем же автором.
Порой авторы в погоне за оригинальностью буквально выворачивают перелагаемый ими текст наизнанку, то есть если в подлиннике сказано «Я пошел», они непременно напишут «Мной сходили» или даже «Меня пошло». Весьма преуспел в этом отношении известный переводчик Микушевич, такого рода подход к тексту сквозит едва ли не в каждом его ПСШ. Вот примеры.
СШ-1 (здесь и далее — подстрочник первых двух строк первых катренов от разных сонетов):
Подстрочник (лирический герой размышляет):
От самых прекрасных существ мы жаждем прибавления,
Чтобы таким образом роза красоты никогда не умерла...
Перевод Микушевича (лирический герой обращается к другу или к читателю):
Ты посмотри, как множатся в цвету
Желанные, прекрасные созданья,
Как завещает роза красоту...
СШ-13:
Подстрочник (лирический герой выражает желание):
О [если бы] ты оставался самим собой! но, любовь моя, ты
Не дольше [останешься] собой, чем ты, [будучи] собой, [пребудешь] здесь живым...
Перевод Микушевича (лирический герой разъясняет своему другу, что тот сохранил себя, ибо еще не умер):
Ты все еще себе принадлежишь,
Любимый, потому что ты живой...
СШ-14:
Подстрочник (лирический герой констатирует):
Не по звездам я составляю мои суждения,
И хотя, как мне кажется, я искушен в астрономии...
Перевод Микушевича (лирический герой с гордостью сообщает, что владеет наукой):
Пусть лишь отчасти мне знаком язык
Небесных звезд, я тоже астроном...
СШ-15:
Подстрочник:
Когда я думаю, [что] все растущее
Пребывает безупречным не более мгновенья...
Перевод Микушевича:
Когда в произрастанье вижу тлен,
А совершенство хрупкое — на миг...
Волею переводчика этот вариант сбился с верного переводческого курса и «трансмутировал» в непроходимую чащобу косноязычия. Дальнейшей регистрацией такого рода эпизодов мы предоставляем заняться читателю, отослав его к книжке ПСШ указанного автора.
Шаракшанэ (СШ-12):
От Времени с косою нет защиты, —
В потомстве лишь спасение ищи ты.
В силу многозначности слова «коса» неискушенный читатель может по сим строкам представить себе Время с женской косой на голове. Или с мужской, но это дела не меняет, поскольку в подлиннике говорится о неизменном атрибуте Времени — косе как о режущем инструменте, а не как об элементе прически.
СШ-21 (переводчик тот же:
Другие пусть шумят, а я не славлю
Того, что на продажу я не ставлю.
Стало быть, лирический герой этих строк регулярно что-то или кого-то продает, а продавая, шумно «славит». На этот раз, правда, он не выставляет своего товара на продажу, поскольку в нем, надо полагать, имеется какой-то изъян.
Фрадкин (СШ-113):
Приказы мозгу глаз не отдает,
И я лишен наполовину зренья.
Не значит ли это, что автор перевода (не сонета), окривел на один глаз? (К слову, использовать «глаз» там, где по смыслу больше подходит «взор», пришлось по душе многим переводчикам, в том числе и корифеям. В частности, см. у Маршака в СШ-24: «Мой глаз гравером стал...». То есть один глаз стал гравером, а другой избрал себе иную профессию? И образчикам такого грубо оптического буквализма как у Маршака, так и у других переводчиков, несть числа.)
Козаровецкий (СШ-15):
Ты, в блеске юности, встаёшь воочью,
Там, где толкуют Время и Распад,
Как юный день твой изувечить ночью.
Согласно этой версии «Время» и «Распад», очевидно из хулиганских побуждений, сговорились «ночью» подкараулить «юный день» с целью нанести ему тяжкие телесные повреждения. Долго же они будут за ним гоняться, ведь «юный день» застигнуть в ночное время нет никакой возможности.
Дудоладова (СШ-62):
Но стоит зеркалу сорвать покров
И честно отразить мой вид исконный...
Странные, однако, зеркала водились в шекспировское время оно: они были не только мастерами по части отражения, но и набрасывались на смотрящегося в них, срывая с него покровы, — именно такой вывод можно сделать, если поверить версии переводчицы.
Вот, собственно, и все, что мы хотели сказать относительно интерпретации. Остается только добавить, что образчики неадекватного, с нашей точки зрения, истолкования СШ приведены здесь не для того, чтобы изощрить наше ироническое перо, но чтобы, во-первых, сделать более выпуклыми переводческие изъяны, а во-вторых, предостеречь будущих поэтов от подобной практики подхода к шекспировской лирике. Следует отмерять не семь, а семьдесят семь раз, прежде чем резать по живому тонкую, нежную и весьма дорогостоящую ткань СШ. В противном случае можно получить в результате неважно скроенную и нелепо сшитую вещь.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |