Предисловие

Четыре века отделяют нас от Уильяма Шекспира. Это и мало и много. Мало — потому что, читая его, ощущаешь, что он относится к началу современного мира. Много — потому что условия существования мира в то время отличны от тех, в которых существуем мы, хоть они, в конечном счете, не более тревожные, жестокие, устрашающие или губительные, чем нынешние. И, наконец, те условия имеют звучание, к которому наши души больше не приспособлены. Это великая конвульсия того времени — Реформация, о которой ни в коем случае нельзя забывать, так как для Шекспира и его современников она — совсем близкое событие. Огромна была опасность чумы. С ней жили как с постоянным и скрытым врагом. Баланс социального равновесия еще склонялся в пользу сельского общества, от которого XX век уже отворачивается. Монархия божественного права определяла судьбы народов. Женщина, даже если ее судьба в Англии и была более завидной, чем судьба женщины на континенте, оставалась в подчинении у мужчины. Только в редких случаях она имела образование — нет ни одного свидетельства того, что жена Уильяма или его дочери умели читать и писать. Это культурное неравенство усугублялось другим, физическим неравенством, беременностью и родами, происходящими регулярно с опасностью осложнений и фатального заражения.

Сейчас наша планета нам кажется маленькой. Мир того времени постепенно расширялся, нация начинала выступать из микрокосмоса церковного прихода, и стал вырисовываться Старый Мир с путаницей карт того времени, с контурами далекого Нового Мира, который начинали осваивать и где «цивилизованные» люди открывали в аборигенах либо образ первобытного человека, либо — и это более редкое явление — девственное лицо происхождения.

Немногим в культурной истории мира удалось так же хорошо, как Уильяму Шекспиру, одновременно дать оценку и своему времени, и всем временам, оценку человеку того времени и человеку вообще. Он является одним из зеркал, к которому склонялись или будут склоняться последующие поколения, чтобы в чертах поэта и его творчества найти образ самих себя, очищенный от случайного.

Конечно, полотно этого зеркала то тут, то там трачено годами. Мы располагаем лишь отрывочными фактами его семейной и общественной жизни, да и состояние текстов его произведений далеко от совершенства. Нет ли риска, используя эти пятна и неясности, объединить черты по своему усмотрению и осветить в соответствии со своей фантазией? Эти зоны с изъеденным отражением должны быть, наоборот, старательно выделены и нетронуты, чтобы они существовали как в плане биографии, так и в плане литературного портрета. В крайнем случае, они могут стать объектом квалифицированных и осторожных гипотез, ясно заявленных как таковые. Но часто эти пробелы становились свободным пространством для литературного вымысла, а жизнь и творчество поэта — его объектом. Эти измышления иногда все же могут показать по-своему полезную и трогательную правду. Главное — не смешивать жанры.

Биографический вымысел, когда он прячется за историческими или литературными выкладками, является неуловимой и легкой западней как для писателя, так и для читателя. Он постоянно таит в себе то, что похоже на человеческое тепло. Легко соглашаешься написать, что однажды Джон Шекспир взял маленького Уильяма за руку и повел его в такое-то место, которое поэт возможно или действительно посетил в детстве. Джон Шекспир чаще проявлял подобный жест по отношению к своим детям, тогда как Уильям не делал этого по отношению к своим, но опасность состоит в том, что эта невинная черта семейной близости не уничтожает сомнения относительно реальности похода, который, как считается, он совершил. Она придает гипотезе проникновенную видимость реальности. Из-за как будто простительных приукрашиваний без предупреждения переходят от биографии к вымыслу. Эта книга настойчиво стремится избежать подобного и ясно определить, что известно как гипотеза, а что нужно выдвинуть как передний план. Только тогда имеет определенный смысл говорить о том, что известно, когда говорят, и о том, что неизвестно. И кроме того, не следует насаждать сухость административного доклада.

Эту книгу мы адресуем тем, кто испытывает желание или необходимость побольше узнать о поэте и драматурге, который произведение за произведением значительно и существенно трансформировал нашу культуру. Как только мы находили возможность, мы замолкали, чтобы был слышен голос свидетеля эпохи или драматического персонажа. Задача состоит в том, чтобы дать эпохе говорить самой. Она это делает с выразительным красноречием.

Названия произведений сопровождаются в скобках английскими названиями, часто в своих первоначальных написаниях, отличных от современных написаний по множеству позиций.

Есть область, которую этот труд избегает. Это полемика вокруг авторства произведений шекспировского канона. В течение долгого времени любители исторических загадок, тайных кодов и замысловатых ключей наслаждались этим вволю и еще будут продолжать это делать. Занятие это, поскольку может доставить им удовольствие, по здравому размышлению довольно невинно. Мощные маяки привлекают всякого рода корабли: такие как сторонники графа Оксфордского, Френсиса Бекона, королевы Елизаветы I и т.д. Если они пренебрегают сопоставлением информации из первоисточника «ин-фолио»¹ 1623 года, первого интегрального издания драматических произведений, со сведениями, например, из завещания, это их дело. Мы желаем им удачи. Они никогда не перестанут вызывать симпатии у значительной части читателей, страждущих сенсационных откровений, построенных вопреки здравому смыслу.

Как нам кажется, к другому разряду относятся дезынтеграторы, распределяющие куски шекспировского творчества по различным авторам. Они и в самом деле думают, что созидание и однообразие идут рука об руку. С их точки зрения, родовое, модальное или тональное несходство указывает на различное авторство. Это скорее результат ограниченного видения человеческой личности вообще, и артистической в частности. Под часто поверхностными отклонениями единичность автора и динамика его творчества ощутимы только при методическом изучении стиля и работы его подсознания. Таким образом, перед нами скорее поступательное движение, нежели изломы. Отмечаются повторяющиеся, почти навязчивые феномены и обращение с помощью этого повтора (итерации) к терапевтическим процедурам, направленным против источников страха или тревоги, узнаваемых в конечном итоге. Работа в области воображаемого, которую мы начали задолго до этой книги, продолжается в ней. Эта книга призвана пойти дальше и сможет, как кажется, осветить и заставить проявиться нечто вроде генетического отпечатка созидательного подсознательного.

Говоря о драме в ее трагическом виде, принято вспоминать аристотелевское значение катарсиса: теоретизированный особенно в западной литературе универсальный рецепт для раскрытия страстей и импульсов, считаемых роковыми. Драма использует их для ужасающего и вызывающего жалость показа ситуаций, к которым зритель приобщается посредством динамики миметизма, называемой «вовлечение». Шекспировское творчество поставляет множество трагических пассажей, ведущих к этому очищению души. Их находим не только в трагедиях как таковых, но и в исторических пьесах и комедиях.

Причина этого в том, что границы жанров не были такими жесткими в английском Возрождении, какими они были в более поздней классической драме. Своеобразием шекспировской драмы является показ на сцене момента после катарсиса. Если «Король Лир» — ужасающее и вызывающее жалость испытание для оставшихся в живых персонажей, для актеров, режиссера и зрителей, «Зимняя сказка» именно в этой точке плавления неконтролируемого чувства показывает нам, что есть жизнь после этого момента. Здесь мы обнаруживаем то, каким является существование, придавленное покаянием, и каким оно становится, будучи проникнутым прощением. Последнее может все, за исключением стирания ужасных шрамов трагедии. Может быть, только лишь реализм шекспировской драмы помещается в эти психологические, моральные, метафизические рамки, потому что они относятся как к Богу, так и к человеку: прощение возможно, а Забвение — нет. Следовательно, длительное нестабильное равновесие благой судьбы не есть единственная имеющая ценность радость жизни. Время испытаний — это также время, которое порождает истину и возвращает ясность. Неподражаема в своей полноте нота, до конца вибрирующая в пьесах, потому что она сотворена из всего того, что должно было бы сорвать голос. Звучащий гимн обращен не лично к Богу, а к высшему принципу, создающему из противоречивого и обуреваемого страстями человека существо, непревзойденное во всех известных областях существования, однако прекрасно осознающего трансцендентность. В эволюции творчества достижение трансцендентности является целью, а не точкой отсчета, и песня конца по своему значению обнаруженного и принятого принципа поднимается как песнь изначального.

Повседневная жизнь Уильяма Шекспира обнаруживается в приходских документах, выдающих моменты счастья и траура; в актах, отмечающих этапы восхождения обычного подданного к статусу уважаемого джентльмена, то есть человека зажиточного и цивилизованного. Нет никакого сомнения в том, что успех драматурга и поэта — мотор этого экономического и социального продвижения. Тем более нет никакого сомнения, что поэтическое дарование не убило в Шекспире здравый смысл и деловое чутье. Сын стратфордского разорившегося магистрата хранит воспоминания о двадцати темных годах жизни Джона Шекспира. Он делает все, чтобы поправить семейные дела и защитить себя и своих близких от подобных несчастий за счет существенных вложений капитала. Траекторию его жизни позволяют восстановить документы и свидетельства, хоть и немногочисленные (никакой переписки, например, или никаких собственноручных записей), а также его произведения, говорящие, по меньшей мере, сами за себя, если не об авторе.

Частная жизнь этого человека и его драматическое творчество достаточно отличаются друг от друга тем, как они проявляются, с одной стороны, в уверенном экономическом динамизме, и в радости и уверенности в своем творческом таланте — с другой, а также в тревоге, сомнении, самоанализе, так что можно было бы разглядеть два лица. В конечном счете между ними угадывается больше взаимодополняемости — даже в противоречии, — чем отличия. Здесь Бард не затмевает жителя Уорикшира или Лондона, актера и антрепренера спектаклей, умного слугу, стремящегося удовлетворить своих хозяев, Их Величеств Елизавету I и Якова I.

В конце пути одно чувство владеет нами. Не окажется ли вероятным, что однажды обнаружат новые документы: письма, юридические документы, рукописи произведений, утерянную поэму или пьесу, которые помогут улучшить наши познания об Уильяме Шекспире? Похвальна осторожность, с которой до сих пор принимались «открытия» новых шекспировских текстов. Но постоянное сомнение не должно ни ослабить наше внимание, ни обескураживать в стремлении к открытию.

Хочется надеяться на заранее согласованное научное усилие, — которого до сих пор не было, — сконцентрированное на просеивании архивов аристократов, чья жизнь предполагается или была связана с деятельностью драматурга. То же и с крупными основными библиотеками, чьи фонды рукописей, более или менее учтенные, могут хранить подобные интересные документы. Короче, ничто не обрадовало бы нас более, чем возможность подправить или отретушировать данный здесь портрет.

Наконец, последнее слово, чтобы установить личную ответственность каждого из двух авторов. Анжела Маген взяла на себя труд поиска и анализа документации, чтобы сделать ее более легкой в употреблении. Концепция и перевод — мои, и их качество и недостаточность должны вменяться мне.

Дух книги создают два автора, которые более тридцати лет сплетали свои интуиции, сомнения, взаимные познания со всем тем, что приходило им от других. Следовательно, здесь представлен совместный труд.

Ж.-М. М.

Примечания

1. «Ин-фолио»: лист печатника сложен вдвое и дает четыре страницы.