II. Встреча с графом Саутгэмптоном. «Венера и Адонис». «Лукреция»

Встреча Шекспира с графом Саутгэмптоном произошла, надо думать, в театре, ибо граф Саутгэмптон был страстным любителем театральных зрелищ. По свидетельству современника, молодой граф «проводил время очень весело, ежедневно бывая в театре». Многие другие представители знатной молодежи, например граф Ретлэнд или граф Оксфорд, также были завсегдатаями театра.

Саутгэмптон, которому тогда не было и двадцати лет, старался подражать древнему Меценату, покровителю римского поэта Горация, и потому охотно приглашал в свой дворец начинающих писателей. Кто знает? Со временем этот новичок мог стать настоящим поэтом и сделать имя своего покровителя бессмертным.

Дворец Саутгэмптона славился своим великолепием.

В светлых, просторных комнатах распространялось благоухание от стоявших в углах курильниц, привезенных из Италии. На столах вместо кубков сверкал и переливался всеми цветами драгоценный венецианский хрусталь. И вместо оленьих рогов, обычного украшения английских провинциальных замков, стены были увешаны привезенными из Италии картинами. Вот улыбалась обнаженная Венера, богиня красоты, выходя из пены морской. Вот она же, влюбленная в простого смертного, простирала руки к Адонису — прекрасному юноше, который горделиво отворачивался от нее. Вот вся в слезах стояла Лукреция, обесчещенная царем Тарквинием; прощаясь с жизнью, она прижимала к груди острие кинжала... А вот пылала древняя Троя, бежали в страхе по ее улицам испуганные жители, лежал поверженный старец Приам, и свирепый Пирр потрясал над ним обагренным кровью мечом.

Шекспироведами не раз высказывалось предположение, что поэмы Шекспира «Венера и Адонис» и «Лукреция» были навеяны не только литературными источниками, но и картинами. Напомним также, что в «Лукреции» Шекспир подробно описывает картину, изображающую гибель Трои. Как видно из этого описания, Шекспир прежде всего оценил в картине живость и выразительность человеческих образов. «О, какое здесь было искусство в изображении лиц! — восклицает Шекспир. — Лицо каждого было ключом к сердцу каждого».¹ В живописи, как всегда и во всем, Шекспира прежде всего поражал человек.

По вечерам у графа собиралось общество. Приходили сюда блестящие знатные молодые люди. Как роскошно были одеты они! Бархат, из которого были сшиты их короткие плащи, — темно-алого цвета, цвета французского вина, — продавался у купцов, привезших его из Лиона, за три фунта стерлингов за ярд. На башмаках у них были банты в виде роз, осыпанные бриллиантами.² Каждый такой бант стоил фунтов двенадцать. Удивительно говорили эти молодые щеголи. Рассказывая о какой-нибудь женщине, не говорили просто: «Как она красива», но примерно так: «Ее исключительная исключительность исключает всякую другую исключительность».³ Беседуя с дамой, они не спрашивали: «Когда вы сегодня встали с постели?», но строили такую, например, фразу: «Когда вы сделали несчастной вашу постель?» Или, вместо того чтобы спросить: «Когда вы сегодня собираетесь лечь?», спрашивали: «Когда вы собираетесь сегодня осчастливить вашу постель?»⁴ Слова плясали у них на устах, как кавалеры и дамы, увлеченные трудными фигурами прихотливого танца.

Шекспир отдал дань эвфуизму⁵ в ранних своих произведениях. Важно помнить, что эвфуизм в начале девяностых годов XVI века был в Англии не только литературным явлением, но проник и в быт знатной молодежи, которая и в жизни старалась «говорить красиво». Во многих случаях поэтому эвфуизм в произведениях Шекспира является не стилистическим украшением, но отражением действительности. Ромео на балу у Капулетти спрашивает слугу: «Кто эта дама, которая обогащает руку того рыцаря?» Так и говорили в действительности. Язык знатной молодежи, как и их одежды и жесты, был чрезвычайно «театральным».

Люди старинного склада, которые и говорили и одевались гораздо проще, смотрели на все эти новшества с нескрываемым презрением. Такого исконного старозаветного дворянина своего времени Шекспир изобразил в лице Генри Перси («Генрих IV»). Последний возмущен тем, что его жена употребила в речи новомодное изощренное слово. «Выругайся, Кэт, хорошим крепким ругательством, как настоящая леди!» — говорит он ей. Всякие же вычурные слова и обороты он просит ее оставить «одетым в бархат гвардейцам и нарядившимся для воскресного дня горожанам». Впрочем, ко времени создания Шекспиром «Генриха IV», то есть к 1597 году, эвфуизм стал приходить в упадок и являлся признаком жеманства и фатовства (Шекспир к этому времени окончательно отказался от эвфуизма и как от стилистического приема). В одном из монологов Генри Перси Шекспир создает карикатуру на эвфуистического джентльмена:

После битвы,
Когда, склонясь на меч и чуть дыша
От напряженья, ярости и жажды,
Сидел я, подошел какой-то лорд,
Нарядный, как жених, и свежебритый,
Как поле после жатвы. Он держал
Меж пальцами коробочку с духами.
Вертел в руках, и нюхал, и чихал,
И нес какой-то вздор, и улыбался...
Он был прилизан и благоухал
И рассуждал, как барышня, о пушках...
Он очень сожалел, что из земли
Выкапывают гадкую селитру,
Которая цветущим существам
Так много стоит жизни и здоровья,
И уверял, что если б не стрельба,
Он сам бы, может быть, пошел в солдаты.⁶

Еще более злую карикатуру на эвфуистического джентльмена Шекспир создал в «Гамлете» (1601) в лице Озрика.⁷

Но в те времена, когда Шекспир впервые попал в дом графа Саутгэмптона, то есть в самом начале девяностых годов, эвфуизм еще обладал свежестью новизны. Целый круг знатной молодежи искренне и восхищенно культивировал цветистую речь и видел в эвфуизме одно из проявлений праздничной культуры Ренессанса наряду с сонетом, итальянской музыкой и пышной одеждой.

Жизнь этих молодых людей была сплошным праздником. Но, нарушая общую веселую картину, среди блестящей толпы то и дело появлялась одетая в черное фигура человека со смуглым лицом и спесивой важностью осанки. Это был итальянец Флорио, учивший итальянскому языку молодого графа и проживавший у него в доме. Вскоре Шекспир вывел Флорио в образе надутого педанта Олоферна в своей комедии «Тщетные усилия любви». Само имя Олоферн было не просто заимствовано Шекспиром у французского писателя Рабле (так зовут первого учителя Гаргантюа в романе Рабле), — это имя было также анаграммой имени Флорио, то есть в нем встречалось много тех же букв (О-л-о-ф-е-р-н — Ф-л-о-р-и-о); изобретать такие анаграммы было тогда всеобщим увлечением.

Джиованни Флорио (1553—1625), прославившийся впоследствии как переводчик Монтэня, которого, кстати сказать, он перевел чрезвычайно вычурным языком, составил еще в 1578 году самоучитель итальянского языка, и молодой Шекспир, жадный до учения, купил себе этот самоучитель.

Исследования показали, что самоучитель Флорио оказал некоторое влияние на фразеологию отдельных мест у Шекспира; он был, по-видимому, одной из его настольных книг. Итальянский язык не только почитался в ту эпоху совершеннейшим орудием изящной поэзии, но и являлся до известной степени языком международным, играя почти ту же роль, какую играл в XVIII веке французский язык.

Иногда во дворце графа устраивались великолепные маскарады. Горели, шипя, смоляные факелы, освещая залы дворца. Медленно проплывали пары в мерном танце (предок менуэта, этот танец так и назывался «мерным»): античные герои в золотых шлемах, богини и нимфы в просторных белых кружевных платьях, с цветами в волосах, и казалось, что Италия, радостная, праздничная Италия, переселилась в туманный Лондон и что за стенами дворца раскинулись платановые рощи, цветут гранатовые деревья, сверкает звездами южное небо.

Стоя в углу в толпе слуг, одетых в синие камзолы, Шекспир наблюдал маскарад. Окружающие его слуги все больше были люди сонные, ленивые, с красными носами и лоснящимися щеками. Во дворце графа, согласно старинному обычаю английской знати, содержалось огромное количество прислуги, для которой никакого дела не находилось. Со спокойным равнодушием взирали слуги на пляшущих господ: кто икал, кто чесался, кто жевал украденный с барского блюда кусок марципанового пирога. И, быть может, именно эти пышные балы и этих сонных нахальных слуг вспомнил Шекспир несколько лет спустя, в 1595 году, когда писал «Ромео и Джульетту».

Вечера друзья графа проводили обычно в литературных беседах. Собравшись у большого ярко пылающего камина, украшенного искусной резьбой по камню, они сидели, небрежно развалясь в креслах и ковыряя во рту зубочистками, что считалось тогда признаком щегольства и изысканности. Часто перечитывали они отрывки из романа «Аркадия». Автором его был покойный сэр Филипп Сидней, рыцарь, павший в 1586 году, на тридцать втором году жизни, в битве с испанцами при Зутфене. Молодые люди читали также сонеты Сиднея и Эдмунда Спенсера, почитавшегося тогда величайшим поэтом Англии, а также читали и свои собственные сонеты. Ибо кто тогда в Англии не писал сонетов? В английскую лирику сонет был введен еще лет пятьдесят до того поклонниками Италии и подражателями Петрарки — великого итальянского поэта XIV века. Но мода на сонет расцвела в Англии полным цветом в девяностые годы XVI века, когда английский Ренессанс достиг своего зенита. Достаточно сказать, что за пять лет (1592—1597) в Англии было напечатано более двух с половиной тысяч сонетов. Написано же было их за это время бессчетное количество. Молодые люди постоянно восхищались Италией. Один за другим, поочередно, рассказывали они итальянские новеллы. Они слушали итальянскую музыку, которую так страстно полюбил Шекспир. Дом графа Саутгэмптона сделался той «академией», в которой Шекспир окунулся в атмосферу искусства и поэзии Ренессанса.

Примерно в 1592 году Шекспир написал первую свою поэму, которую он озаглавил «Венера и Адонис». В основе сюжета был миф античного мира. Богиня Венера влюбилась в простого смертного — прекрасного юношу Адониса. Но он не ответил на ее любовь и за это был убит на охоте диким вепрем. О Венере и Адонисе Шекспир прочитал в «Метаморфозах» Овидия.

Страсть богини Венеры — лейтмотив этой поэмы. О страсти в поэме говорится, что она «безграничнее моря». В ней живет сама природа; Адонис наказан за то, что он восстал против природы и не захотел воссоздать себя в детях. «Факелы, — читаем в поэме, — сделаны для того, чтобы светить, драгоценные камни, чтобы их носили... Семена родятся от семян, красота порождает красоту». Так уговаривает Венера Адониса — как бы сама природа уговаривает его полюбить женщину, чтобы повторить себя в детях. Упоенный искусством Ренессанса, проникнутого любовью к жизни, к ее приумножению, Шекспир уже в этой ранней своей поэме разоблачает средневековый аскетический идеал — «нелюбящих весталок и себялюбивых монахинь».

Шекспир хотел написать произведение, достойное изысканности Сиднея или Спенсера. Но под кистью его создавались более густые краски. Читая некоторые места поэмы, кажется, что с леткой итальянской картины писал копию полнокровный фламандец.

Как и во всех произведениях Шекспира, окружавшая его жизнь близко соприкоснулась с его первой поэмой.⁸ Надменный, самовлюбленный Адонис, предпочитающий богине праздную холостую жизнь, охоту и своих быстроногих псов, напоминал, возможно, некоторых из тех молодых людей, которых Шекспир видел в доме графа Саутгэмптона. Отдельные места в поэме, хотя бы следующий живой и свежий образ: «Смотрите! Нежный жаворонок, наскучившись отдыхом, подымается ввысь из своей влажной горницы», вероятно, отражали воспоминания детских лет, когда Шекспир бродил по полям в окрестностях родного Стрэтфорда.

По таким чертам — живым, иногда тяжеловесным, иногда даже грубоватым в своей полнокровной непосредственности — мы прежде всего узнаем в поэме мощную кисть Шекспира.

В ту эпоху было обычаем посвящать поэмы какому-нибудь знатному вельможе. Так поступали Эдмунд Спенсер, Дэниель, Драйтон и другие поэты. Шекспир посвятил «Венеру и Адониса», этого «первенца своего творческого воображения», как он сам назвал свою поэму, графу Саутгэмптону. По-видимому, как самому графу, так и собравшимся в его доме поклонникам Ренессанса поэма очень понравилась. В 1593 году она вышла отдельным изданием и, как мы знаем по ряду дошедших до нас высказываний современников, имела большой успех в литературных кругах Лондона. В особенности нравилась она, как пишет современник, «молодой породе». С увлечением читали ее студенты университетов. В уже упоминавшемся нами обозрении «Возвращение с Парнаса» один из выведенных в этом обозрении студентов говорил следующие слова: «Пусть этот глупый мир уважает Спенсера и Чосера. Я поклоняюсь сладостному Шекспиру и настолько чту его, что по ночам держу «Венеру и Адониса» под подушкой».

Однако некоторые критики находили поэму слишком чувственной. «Неужели же всякая любовная страсть, являясь голосом природы, заслуживает поощрения?» — могли спрашивать у Шекспира. И на это он ответил следующей своей поэмой. «Нет, — как бы говорит нам эта поэма, — любовная страсть может быть себялюбивой, и тогда она становится преступной похотью». Ибо Шекспир всегда ненавидел себялюбие во всех его проявлениях.

Заимствовав сюжет у Овидия (из писателей античного мира имя Овидия чаще других встречается в произведениях Шекспира) и прочитав написанные Чосером легенды о «добрых женщинах», Шекспир создал вторую свою поему — «Лукреция» — и снова посвятил ее графу Саутгэмптону. Здесь молодой поэт нарисовал картину «ложной страсти», «гнусного очарования похоти». Древнеримский царь Тарквиний насилует целомудренную Лукрецию, которая, ужаснувшись своему позору, кончает жизнь самоубийством. Тарквиний подобен «хищному зверю, который не ведает благородной правды и повинуется лишь собственному гнусному желанию».

Сегодняшний читатель вряд ли увлечется этой поэмой: она растянута; утомительны те длинные монологи, которые произносят Лукреция и Тарквиний. Искусственной кажется и проявляющаяся порой вычурность языка: например, «в свою безвредную грудь она вонзает зловредный кинжал». И все же и здесь ощущается мощь шекспировской кисти. Мы уже чувствуем здесь будущего драматурга, гениального живописца многообразных человеческих характеров. В нерешительности Тарквиния перед совершением преступления, в его колебаниях, в его намерении убить одного из рабов Лукреции и свалить на него вину, в тягостном сознании совершенного преступления, когда он в ночном мраке крадется прочь, дрожа и обливаясь холодным потом, мы предугадываем одну из самых титанических из созданных Шекспиром фигур — образ Макбета (недаром сам Шекспир упоминает в «Макбете» имя Тарквиния). Мы ощущаем в ранней поэме Шекспира подлинное трагическое величие, например в описании ночи, когда «свинцовый сон борется с силой жизни и все отдыхает, бодрствуют лишь воры и озабоченные души». Глубокое негодование на царившие вокруг него ложь и несправедливость кипело в душе молодого поэта: «Бедняки, хромые, слепые тщетно ищут в жизни удачи, — читаем в «Лукреции», — умирает больной, пока спит врач; умирает с голоду сирота, пока обжирается угнетатель; пирует правосудие, пока плачет вдова». Разве не о том же думал Шекспир восемь лет спустя, когда в 1601 году писал свою величайшую трагедию «Гамлет»?

«Лукреция» была встречена знатоками литературы столь же благосклонно, как и «Венера и Адонис». «Если молодежь, — писал один из ученых мужей Кембриджского университета, Гэбриель Харвей, — наслаждается «Венерой и Адонисом», то люди более мудрые предпочитают «Лукрецию». Граф Саутгэмптон не мог не быть польщен тем, что две блестящие поэмы, о которых говорил литературный Лондон, были посвящены ему. Вильям Давенант рассказывал впоследствии, что Саутгэмптон подарил Шекспиру тысячу фунтов стерлингов (цифра эта, во всяком случае, во много раз преувеличена). В Лондоне шли разговоры о том, что между знатным вельможей и начинающим поэтом возникла дружба и что Шекспир посвятил Саутгэмптону несколько сонетов, в которых уговаривал молодого графа жениться и воссоздать себя в потомстве — подобно тому, как в его поэме Венера уговаривала Адониса. Судьба улыбалась Шекспиру. И что же? Не успела стихнуть эпидемия чумы, во время которой в Лондоне были запрещены театральные представления; не успели актеры снова выйти на подмостки, как Шекспир снова целиком отдался театру. И, не считая сонетов, которыми, как сообщает современник, он делился лишь с близкими друзьями, Шекспир с этого времени уже больше никогда не писал ничего, кроме пьес. А между тем только «чистая» поэзия сулила прочную славу. На писание пьес «знатоки изящного» смотрели свысока, как на «низкое» ремесло, хотя сами и ходили в театр. «Боже сохрани, — писал поэт Дэниель, — чтобы я грязнил бумагу продажными строками. О, нет, нет! — стих мой не уважает театра». Да и сам Шекспир в одном из своих сонетов (сто одиннадцатом) сетует на судьбу за то, что она заставила его работать в театре, ибо, по собственным его словам, это кладет позорное пятно на его имя. О том, как относились к театральным работникам в то время, свидетельствует хотя бы начало записки одного придворного другому придворному: «Я только что посылал за актерами, фокусниками и тому подобными тварями...»

А с другой стороны гремели проклятия пуритан, так яростно ненавидевших театр. В чем же заключалась «судьба» Шекспира? В необходимости заработка? Правда, хотя за пьесу платили автору очень мало (Шекспир, например, получил за «Гамлета» всего семь фунтов стерлингов), материальное существование Шекспира в конце концов сложилось благополучно благодаря тому, что он стал пайщиком театра. Но несомненно, что писание поэм, посвященных знатным господам, сулило неизмеримо большие выгоды. Тут были другие причины. И, во-первых, конечно, страстная любовь к театру, захватившая его даже, быть может, против его воли. А затем эта народная толпа, которая с трех сторон обступила подмостки сцены. В своих поэмах он беседовал со «знатоками изящного», в своих пьесах он обращался к народу. Современник Шекспира, писатель Лили, мечтал в предисловии к своему роману «Эвфуиз», чтобы этот роман хранился в шкатулке знатной дамы. Шекспир вынес свое творчество на суд широкого зрителя, ибо только так мог он говорить о тех больших вопросах, которые волновали его душу. Еще раз вспомним слова из «Лукреции»: «Бедняки, хромые, слепые тщетно ищут в жизни удачи... умирает с голоду сирота, пока обжирается угнетатель...»

В кружке графа Саутгэмптона появлялся иногда поэт и драматург Чепмэн, прославившийся своими переводами Гомера. Чепмэн мог рассказывать о том, что происходит в доме любимца королевы, мореплавателя, историка, поэта, философа сэра Уолтера Ролей. Это имя вряд ли здесь нравилось. Ролей в соискании милостей королевы был соперником графа Эссекса — друга и родственника графа Саутгэмптона. Но однажды Чепмэн таинственно сообщил, что Уолтер Ролей и его друзья задумали основать «школу ночи». При этих странных словах молодые люди сразу оживились и начали слушать с интересом, ибо все таинственное и фантастическое нравилось людям той эпохи. Чепмэн вещал, что «школа ночи» будет истинной академией. Пусть молодые люди отрекутся от жизни, пусть вознесутся умом к созерцанию «чистой и вечной истины», пусть вознесутся душой к нетленной красоте «чистого и вечного искусства».

И тут «оком души», как называет воображение Гамлет, мы видим скромного уроженца Стрэтфорда: сидя в своем углу, слушает он эти слова, и в глазах его блестит лукавый огонек... В следующем, 1594 году он написал комедию «Тщетные усилия любви», в начале которой несколько знатных молодых людей отрекаются от жизни во имя чистого знания и чистого искусства, а в конце все поголовно оказываются влюбленными в молодых и прекрасных женщин. Ибо Шекспир знал ту старую истину, которую народ выразил в пословице: «Гони природу в дверь, она влетит в окно». Нет, не по пути было Шекспиру с графом Саутгэмптоном и его друзьями!

Он, по-видимому, стал все реже бывать в этом доме, где много узнал и на многое насмотрелся. Затем совсем прекратил посещения. И граф Саутгэмптон позабыл о Шекспире. В дошедших до нас письмах графа имя Шекспира не упоминается ни разу. И неудивительно: встреча со скромным начинающим поэтом и драматургом была для знатного вельможи лишь мимолетным впечатлением.

Но Шекспира обогатило соприкосновение с культурой изысканного Ренессанса. Этому соприкосновению, в частности, многим обязаны его сонеты, которые, как мы полагаем, он уже начал писать в те годы.

Примечания

1. См. «Лукрецию», стихи 1394—1395.

2. Из героев Шекспира такие банты носит, например, Ромео.

3. Заимствуем этот пример из «Аркадии» Сиднея.

4. Так, например, в комедии Шекспира «Как вам это понравится» придворный говорит, что вечером служанки видели Селию в постели, но утром нашли постель, «лишенную своего сокровища» (II, 2, 7).

5. Эвфуизм — вычурный оборот речи, характерный для целого литературного направления в Англии в конце XVI века (см. стр. 60).

6. Перевод Бориса Пастернака.

7. См. «Гамлет», V акт, 2-я сцена.

8. Большинство метафор и сравнений в произведениях Шекспира отражает его непосредственные наблюдения над живой действительностью, а не заимствовано из книг. Это относится и к «Венере и Адонису».