Психологія любви и ревности у Шекспира

Изученіе произведеній Шекспира съ психологической точки зрѣнія представляетъ собою весьма благодарную задачу для критика. Уступая великимъ французскимъ трагикамъ XVII в. въ стройности плана, а испанскимъ — въ искусствѣ вести интригу и умѣньи неослабно возбуждать интересъ зрителя, Шекспиръ превосходитъ тѣхъ и другихъ въ творчествѣ характеровъ и тонкомъ анализѣ душевныхъ движеній. Въ то время, какъ герои Корнеля и Расина суть въ большинствѣ случаевъ не болѣе какъ олицетвореніе извѣстныхъ страстей, у Шекспира страсти всегда выростаютъ на почвѣ мастерски очерченныхъ характеровъ, въ которыхъ типическое весьма искусно слито съ индивидуальнымъ. Это драгоцѣнное свойство таланта Шекспира давно уже оцѣнено лучшими умами нашего вѣка — философами, художниками и критиками. По словамъ Куно Фишера, Шекспиръ въ первый разъ ясно увидѣлъ, что человѣческія судьбы проистекаютъ изъ дѣйствій, дѣйствія только изъ страстей, страсти — изъ характеровъ, а характеры изъ естественной и исторической связи вещей. Но никто не ставилъ такъ высоко Шекспира-психолога, какъ Гёте. И въ своихъ «Разговорахъ» съ Эккерманомъ, и въ своей статьѣ «Шекспиръ... безъ конца» (Shakspeare und Kein Ende) Гёте не разъ касается вопроса объ интересѣ изученія драмъ Шекспира съ психологической точки зрѣнія. По мнѣнію Гёте, Шекспиръ не только великій драматургъ, но и великій психологъ: «изъ его произведеній мы узнаемъ, что волнуетъ человѣческое сердце; онъ изслѣдуетъ человѣческую природу на всѣхъ ея высотахъ и во всей ея глубинѣ. Все, что человѣческая душа таитъ въ своихъ тайникахъ — все это является у Шекспира озареннымъ яркимъ свѣтомъ. Благодаря ему, міръ намъ кажется какъ бы прозрачнымъ; мы становимся повѣренными добродѣтели порока, величія и ничтожества, благородства и преступленія». Завѣты Гёте не остались безъ вліянія на послѣдующую шекспировскую критику. Почти во всѣхъ большихъ трудахъ о Шекспирѣ, Ульрици, Гервинуса, Крейссига и др., встрѣчаются по поводу отдѣльныхъ драмъ болѣе или менѣе удачныя экскурсіи въ область психологіи, но эти экскурсіи отличаются эпизодическимъ характеромъ; результаты ихъ не сведены въ одно, лишены систематическаго характера. Только весьма недавно Ветцъ, въ своей книгѣ: «Шекспиръ съ точки зрѣнія сравнительной литературы» (Shakspeare vom Standpunkte der vergleichenden Literaturgeschichte, Worms. 1890), сдѣлалъ попытку подвести итоги изученію произведеній Шекспира съ психологической точки зрѣнія и сравнить въ этомъ отношеніи Шекспира съ драматургами другихъ странъ.

Слѣдуя примѣру этого малооцѣненнаго даровитаго критика, мы поставили своей задачей изложить въ болѣе или менѣе систематическомъ видѣ взгляды Шекспира на два чувства, на двѣ верховныхъ страсти — любовь и ревность, изъ которыхъ первая доставляетъ людямъ величайшее блаженство, а вторая служитъ источникомъ величайшихъ страданій. Въ основѣ взгляда Шекспира на любовь лежитъ жизнерадостное воз зрѣніе, свойственное эпохѣ Возрожденія. Шекспиръ видитъ въ любви не грѣховное удовольствіе, которое слѣдуетъ подавлять, а необходимую потребность человѣческаго сердца, которую нельзя заглушить никакими аскетическими обѣтами и предписаніями. «Любовь всесильна, — говоритъ онъ: — нѣтъ на землѣ ни горя выше ея кары, ни счастья — выше наслажденія служить ей». Неудачную попытку бороться съ всемогущимъ чувствомъ любви изображаетъ Шекспиръ въ своей остроумной комедіи «Потерянныя Усилія Любви». Взбалмошному наваррскому королю пришла въ голову нелѣпая фантазія покинуть столицу, свой блестящій дворъ и удалиться въ сосѣдній лѣсъ, чтобы тамъ въ продолженіе трехъ лѣтъ вести аскетическую жизнь, совершенно отказаться отъ общества женщинъ я проводить все, время въ занятіяхъ наукой. Нѣкоторые придворные, въ числѣ ихъ Лонгвиль и Дюмэнъ, изъ придворной угодливости дѣлаютъ видъ, что охотно соглашаются на предложеніе короля и находятъ его фантазію и разумной, и удобоисполнимой; болѣе умный и искренній Биронъ тоже соглашается, хотя и не безъ протеста. Король беретъ съ нихъ клятвенное обѣщаніе исполнять придуманный имъ уставъ; даетъ эту клятву, скрѣпя сердце, и Биронъ, хотя предвидитъ, что ничего изъ этого не выйдетъ. Предсказаніе его оправдывается. Нелѣпой и противоестественной фантазіи короля даетъ опроверженіе сама жизнь. Ко двору наваррскаго короля пріѣзжаетъ для дипломатическихъ переговоровъ молодая французская принцесса въ сопровожденіи нѣсколькихъ придворныхъ дамъ. Случилось то, что и должно было случиться: король и придворные влюбляются въ принцессу и сопровождающихъ ее фрейлинъ. Комизмъ состоитъ въ томъ, что каждый изъ нихъ скрываетъ отъ другихъ свое клятвонарушеніе и удаляется въ лѣсъ, чтобъ повѣрить природѣ свои любовныя изліянія. Биронъ сочиняетъ сонетъ въ честь Розалины, король — въ честь принцессы, Лонгвиль — въ честь Маріи, а Дюмэнъ — въ честь Катерины. Взобравшійся на дерево Биронъ слышитъ всѣ эти любовныя воркованія и обвиняетъ Дюмэна, Лонгвиля и самого короля въ нарушеніи клятвы. Когда же послѣдніе, въ свою очередь, уличаютъ въ томъ же его самого, онъ въ свое оправданіе произноситъ восторженный гимнъ женщинѣ и любви, такъ характерный въ устахъ человѣка эпохи Возрожденія:

Бодрѣй впередъ, друзья по увлеченью!
Подумайте, какой вѣдь глупый дали
Мы всѣ обѣтъ! Поститься, день сидѣть
За книгами и не смотрѣть на женщинъ!
Да вѣдь подобный приговоръ — измѣна,
Измѣна противъ самыхъ дорогихъ
Правъ юности! Рѣшите: въ состояньи-ль
Поститься мы на молодой желудокъ?
Воздержностью навѣрно вгонимъ мы
Его въ болѣзнь. Что-жъ до наукъ, то, давши
Обѣтъ корпѣть надъ книгою, отказались
Отъ чтенья мы полезнѣйшей изъ книгъ.
Возможно-ль намъ пріобрѣсти познанья,
Не освѣжая утомленный умъ —
Взглянувъ порой на женщину? Въ ея
Глазахъ сквозитъ вся суть и прелесть знанья,
Въ нихъ тотъ огонь, который Прометей
Принесъ съ небесъ. Поклявшись
Не знать, не видѣть женщинъ — отреклись мы
Отъ глазъ своихъ и даже отъ науки,
Которой сами-жъ поклялись служить,
Затѣмъ, что нѣтъ писателя на свѣтѣ,
Въ чьей книгѣ мы могли бы отыскать
    Ту красоту, какой насъ озаряетъ
    Взоръ женщины

Преслѣдуя художественныя, а не научныя цѣли, Шекспиръ не имѣлъ въ виду дать намъ полную психологію чувства любви, но если сопоставить между собою соотвѣтственныя мѣста въ его драмахъ, поэмахъ и сонетахъ, то получится нѣчто въ родѣ шекспировской психологіи различныхъ видовъ любви, начиная отъ чувственной страсти до самаго восторженнаго идеальнаго поклоненія. Чувственную, лишенную всякаго идеальнаго элемента, любовь Шекспиръ рѣдко выводитъ въ своихъ драмахъ¹; но что онъ самъ испыталъ увлекающую силу этой страсти и то пресыщеніе, которое слѣдуетъ за ея удовлетвореніемъ — это доказывается 129 сонетомъ, гдѣ подробно описывается это унизительное состояніе души: «Удовлетвореніе чувственности — это позоръ духа. Страсть до своего удовлетворенія клятвопреступна, готова на подлость, жестокость, убійство; удовлетворенная, тотчасъ же сопровождается отвращеніемъ; ее ненавидятъ какъ приманку, закинутую съ тѣмъ, чтобы сдѣлать безумнымъ того, кто ее проглотитъ... Всѣ это хорошо знаютъ, и тѣмъ не менѣе никто не избѣгаетъ этого неба, ведущаго прямо въ адъ». Наиболѣе типическое выраженіе этой чувственной страсти даетъ намъ Шекспиръ въ своей юношеской поэмѣ «Венера и Адонисъ». Содержаніе поэмы, заимствованное изъ «Метаморфозъ» Овидія, состоитъ въ томъ, что богиня любви, встрѣтившись однажды въ лѣсу съ прекраснымъ юношей Адонисомъ, внезапно чувствуетъ къ нему чувственное влеченіе и желаетъ во что бы то ни стало его соблазнить. Она обращается къ юношѣ съ восторженно-льстивыми рѣчами, называетъ его чудомъ природы, лучшимъ цвѣткомъ полей, бальзамомъ, способнымъ исцѣлить богиню. Трепеща отъ страсти, она привлекаетъ его къ себѣ, покрываетъ ласками и поцѣлуями. Но стыдливый и цѣломудренный юноша остается глухъ къ ея рѣчамъ, холоденъ къ ея ласкамъ, которыя своей дикой и хищной страстью глубоко возмущаютъ его чистую, цѣломудренную душу. Заимствуя свой сюжетъ у Овидія, Шекспиръ сумѣлъ ему придать совершенно новое освѣщеніе, что особенно сказалось въ характеристикѣ Адониса. У Одивія Адонисъ — отрокъ, еще не дозрѣвшій до пониманія любовныхъ наслажденій; онъ бѣжитъ отъ страстныхъ признаній и ласкъ богини только вслѣдствіе своей физической недозрѣлости: «Я не знаю, что такое любовь» (nescio enim, quid amor), говоритъ онъ Венерѣ. У Шекспира къ этому физіологическому мотиву прибавленъ мотивъ нравственный, это — отвращеніе юнаго цѣломудреннаго сердца отъ клокотанія чисто животной страсти, не согрѣтой чувствомъ, не озаренной ни однимъ лучемъ идеала. «Я питаю, — говоритъ онъ богинѣ, — отвращеніе не къ любви, но къ твоему пониманію ея (I hate no love, but your devise of love), которое можетъ бросить тебя въ объятія перваго встрѣчнаго. Не называй свою страсть любовью! Съ тѣхъ поръ какъ сладострастіе заняло мѣсто любви, ея нѣтъ больше на землѣ — она улетѣла на небо. Любовь радуетъ насъ, какъ лучъ солнца послѣ грозы и дождя; чувственная же похоть — это буря и гроза послѣ ведра; свѣжа и чиста весна любви; зимнее же дыханіе сладострастія губитъ весенніе цвѣты». Слова эти весьма характерны для взглядовъ Шекспира на любовь; они свидѣтельствуютъ, что даже въ молодости, когда онъ, по собственному признанію въ сонетахъ, еще находился подъ игомъ своей горячей крови (Love is my sin) и часто увлекался чувственной любовью, томившей его какъ горячечный бредъ (My love is as a lever), онъ однако не опоэтизировалъ чувственной страсти, но разоблачилъ ея эгоистическую и хищную природу и показалъ, что всякая высоконастроенная душа не можетъ относиться къ ней иначе какъ съ отвращеніемъ. Изъ всѣхъ женскихъ типовъ, созданныхъ Шекспиромъ, Венера является чуть ли не единственной представительницей чисто чувственной страсти. Даже у такой вакханки, какъ Клеопатра, страсть согрѣта, если не особенно возвышеннымъ, то во всякомъ случаѣ сильнымъ и восторженнымъ чувствомъ. Клеопатра любитъ Антонія не только за его величественную юпитеровскую наружность, но потому, что видитъ въ немъ идеалъ мужчины, способный затмить собою даже Цезаря. Она находитъ въ своемъ сердцѣ столько любви, что подавляетъ ревность и всякаго рода опасенія и отпускаетъ его въ Римъ, куда призываетъ его честь. Когда же, главнымъ образомъ, благодаря ей, Антоній проигрываетъ битву и погибаетъ, любовь къ нему Клеопатры вспыхиваетъ съ необыкновенной силой, возвышая и облагороживая эту далеко не возвышенную натуру. Выраженіе Шекспира, что «любовь придаетъ благородство даже тѣмъ, кому природа отказала въ немъ» — вполнѣ подтверждается судьбою Клеопатры; поэтому неправы тѣ критики, которые утверждаютъ, что шекспировская героиня рѣшается на сумоубійство не отъ скорби по Антоніи, но изъ страха ожидающаго ее публичнаго позора. Такъ объяснялъ себѣ смерть Клеопатры римскій поэтъ Горацій, и въ стихотвореніи, посвященномъ ей, онъ восхищается мужествомъ египетской царицы, которая безъ колебанія предпочла смерть позору.

Обдумавъ смерть свою, достойную царицы.
На торжество врагамъ не отдалась она
И не пошла рабой въ позорной колесницѣ —
    Великая жена!²,

Этотъ мотивъ и у Шекспира входитъ въ число мотивовъ, обусловившихъ собою рѣшеніе Клеопатры, но онъ не играетъ здѣсь главной роли. По смыслу Шекспира, Клеопатра не могла пережить безумно любимаго ею Антонія, потому что міръ безъ него казался ей, по ея собственному выраженію, свинымъ хлѣвомъ. Глубокая скорбь по Антоніи, охватившая все существо Клеопатры, изгнала изъ ея робкой души страхъ смерти и сдѣлала ее настоящей героиней. Послѣдней мыслью ея было, что Антоній, ожидающій ее въ загробной жизни, одобритъ ея поступокъ.

Но какъ ни любитъ Клеопатра Антонія, въ ея любви преобладаетъ элементъ страсти, въ ней нѣтъ той непосредственности, той свѣжести чувства, которой отличается любовь юныхъ, не тронутыхъ жизнію, сердецъ. Такую любовь Шекспиръ рисуетъ во многихъ пьесахъ: въ «Ромео и Юліи», «Бурѣ», «Зимней Сказкѣ» и др. Надо полагать, что въ этой любви онъ видѣлъ нѣчто роковое, стихійное, неотразимое, ибо при первой встрѣчѣ двухъ молодыхъ существъ сердца ихъ взаимно притягиваются и притомъ сразу и безповоротно, словно они самой природой были предназначены другъ для друга. «Кто этотъ кавалеръ? — спрашиваетъ Юлія кормилицу, встрѣтившись съ Ромео на балу и поговоривъ съ нимъ всего нѣсколько минутъ: — если онъ женатъ — могила будетъ моимъ брачнымъ ложемъ». Съ своей стороны, Ромео при первомъ взглядѣ на Юлію забылъ свою возлюбленную Розалину, по которой давно вздыхалъ. И Розалина, и всѣ другія красавицы показались ему безцвѣтными въ сравненіи съ Юліей:

Съ этой дивной красой, среди этихъ людей,
Бѣлый голубь она въ черной стаѣ грачей³.

Равнымъ образомъ первая встрѣча рѣшаетъ судьбу Фердинанда и Миранды въ «Бурѣ». При видѣ Миранды Фердинандъ преклоняется передъ ней какъ передъ божествомъ и послѣ разговора, продолжавшагося менѣе пяти минутъ, предлагаетъ ей руку и сердце. «Если ты дѣва и сердце твое свободно, я сдѣлаю тебя королевой Неаполя». Что Шекспиръ, по крайней мѣрѣ въ юношескій періодъ своей жизни, вѣрилъ въ роковое предъизбраніе двухъ сердецъ, это доказывается, кромѣ всего приведеннаго, той похвалой, которую онъ произноситъ своему сопернику Марло, ранѣе высказавшему подобный же взглядъ не любовь въ своей поэмѣ «Геро и Леандръ»: «Умершій пастушокъ! Теперь я понялъ всю силу твоихъ словъ: кто изъ любившихъ не любилъ съ перваго разу?» («Какъ вамъ угодно», Актъ III, Сц. 4). Апоѳеозу этого рокового всемогущаго чувства Шекспиръ далъ намъ въ Ромео и Юліи, при чемъ онъ окружилъ личность двухъ несчастныхъ счастливцевъ ореоломъ ослѣпительной поэзіи, а въ самую драму вдохнулъ «все, что есть упоительнаго въ ароматѣ ранней весны, томительнаго въ пѣснѣ соловья и сладостнаго въ первомъ разцвѣтѣ розы» (Шлегель). Любовное пламя, сразу охватившее души молодыхъ людей, повидимому, выжгло изъ нея всякія постороннія соображенія: они стали смотрѣть на міръ только съ точки зрѣнія своей любви. Старинная вражда между Монтекки и Капулетти, слово, данное отцомъ Юліи графу Парису — все это потеряло въ глазахъ любовниковъ всякое значеніе. Свято вѣруя въ свое неотъемлемое право принадлежать другъ другу, они преодолѣваютъ всѣ препятствія, тайно вѣнчаются и не отступаютъ передъ тѣмъ, чтобы смертью заплатить взаимную вѣрность. Много лѣтъ тому назадъ нѣмецкая философская критика въ лицѣ Ульрици, Гервинуса и Ретшера доказывала необходимость гибели Ромео и Юліи тѣмъ, что, не признавая ничего, кромѣ своего чувства, они смѣло вступили въ борьбу съ враждебной дѣйствительностью и должны были непремѣнно погибнуть въ этой нервной борьбѣ, что самъ Шекспиръ долженъ былъ принести ихъ въ жертву идеѣ нравственнаго міропорядка (moralische Weltordnung), нарушенной ихъ исключительными притязаніями. Но сами философы не замедлили возстать противъ такого бездушнаго толкованія идеи трагедіи. «Хорошъ былъ бы Шекспиръ, — восклицаетъ по этому поводу Куно Фишеръ, — если бы онъ создалъ трагедію любви для того, чтобы показать, какъ гибельна можетъ быть эта страсть, когда она переходитъ надлежащую мѣру!» Никто лучше нашего Бѣлинскаго не выяснилъ общій смыслъ этой чудной поэмы юношеской любви. По его словамъ, «паѳосъ шекспировой драмы составляетъ идея любви и потому пламенными волнами, сверкающими яркимъ свѣтомъ звѣздъ, льются изъ устъ любовниковъ восторженныя патетическія рѣчи. Это паѳосъ любви, потому что въ лирическихъ монологахъ Ромео и Юліи видно не одно только любованіе другъ другомъ, но и торжественное, гордое, исполненное упоенія, признаніе любви, какъ божественнаго чувства». Трагическая любовь Ромео и Юліи была только поэтическимъ эпизодомъ въ ихъ кратковременной жизни. Чѣмъ разрѣшилась бы, конечно при другихъ условіяхъ, эта любовь, сдѣлались ли бы Ромео и Юлія образцовыми супругами или разочаровались ли бы другъ въ другѣ — объ этомъ можно дѣлать какія угодно предположенія, но подъ условіемъ не навязывать ихъ Шекспиру. Люди, романтически настроенные, какъ, напримѣръ, Ибсенъ, думаютъ, что всякое счастье непремѣнно должно быть скоротечно, иначе оно становится будничнымъ и перестаетъ быть счастьемъ.»0, судьба, — говоритъ въ одномъ мѣстѣ авторъ «Гедды Габлеръ», — возьми у меня излишекъ счастія, не попусти, чтобъ этотъ священный мигъ былъ оскверненъ продолжительностью!» Подобнаго же взгляда держался и Бѣлинскій, доказывавшій въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Боткину необходимость трагической катастрофы въ драмѣ Шекспира тѣмъ, что любовь Ромео и Юліи «была не для земли, не для брака, а для любви, для полнаго и дивнаго мгновенія. Я понимаю возможность, что они со временемъ могли бы опротивѣть другъ другу». Эти опасенія становятся понятны, если мы вспомнимъ, что въ любви Ромео и Юліи было много поэзіи и молодого пыла, но очень мало нравственной связи, составляющей самую прочную гарантію супружескаго счастія.

Отъ любви непосредственной, инстинктивной, переходимъ къ любви идеальной, порождаемой главнымъ образомъ нравственными аффектами — удивленіемъ передъ высокими нравственными качествами мужчины или состраданіемъ къ перенесеннымъ имъ великимъ несчастіямъ. Имоджена, дочь короля Британіи, горячо полюбила и вышла замужъ за друга своего дѣтства, Леонато, человѣка бѣднаго, но образованнаго и богатаго солидными нравственными качествами; въ ея чувствѣ къ нему нѣтъ той пылкой страстности, которой отличается любовь Юліи, но оно глубоко и полно безграничной преданности. Еще меньше страстнаго упоенія въ любви Дездемоны къ некрасивому и пожилому Отелло, покорившему сердце красавицы разсказами о своихъ подвигахъ и страданіяхъ. Самъ Отелло прекрасно разъясняетъ возникновеніе ихъ взаимной любви:

Она меня за муки полюбила,
А я ее за состраданье къ нимъ.

А Дездемона къ этому прибавляетъ, что наружность не играла тутъ никакой роли, что она увидѣла лицо Отелло въ его душѣ. Но верхъ совершенства въ этомъ отношеніи представляетъ собою разсказъ Віолы герцогу о своей сестрѣ въ пьесѣ «Двѣнадцатая Ночь». — Переодѣтая въ платье пажа, Віола любитъ герцога, у котораго состоитъ на службѣ; не имѣя возможности высказать ему свою любовь, она дѣлаетъ ему косвенное признаніе, разсказывая исторію своей сестры, умершей отъ любви, въ которой она не имѣла силъ признаться:

Мнѣ слишкомъ хорошо извѣстно,
Какъ женщина мужчину можетъ полюбить.—
Дочь моего родителя любила,
Какъ, можетъ быть, я полюбила бъ васъ,
Когда бы женщиной была...

    Герцогъ.

А жизнь ея?

    Віола.

Пустой листокъ, мой государь!
Она ни слова о своей любви
Не проронила, тайну берегла,
И тайна, какъ червякъ, сокрытый въ почкѣ,
Питалась пурпуромъ ея ланитъ.
Задумчива, блѣдна, въ тоскѣ глубокой,
Какъ геній христіанскаго терпѣнія,
Изсѣченный на камнѣ гробовомъ,
Она съ улыбкою глядѣла на тоску...
Иль это не любовь?⁴.

Какъ ни серьезно смотрѣлъ Шекспиръ на истинную любовь, это не мѣшало ему отнестись отрицательно, а подчасъ даже съ комической точки зрѣнія къ тому, что обыкновенно называется влюбленностью или обожаніемъ. Этотъ видъ любви не есть результатъ инстинктивнаго стремленія другъ къ другу двухъ родственныхъ сердецъ, а имѣетъ свой источникъ либо въ капризѣ фантазіи, либо въ назрѣвшей потребности любить, которая, очертя голову, бросается на первый кстати подоспѣвшій предметъ.

Такова любовь Ромео къ недоступной красавицѣ Розалинѣ, которая исчезаетъ безслѣдно при встрѣчѣ съ истинной любовью; таково навѣянное чарами лѣтней ночи капризное влеченіе Титаніи къ ткачу Основѣ. Въ большинствѣ случаевъ Шекспиръ обозначаетъ эту любовь особымъ терминомъ fancy (фантазія), какъ бы давая этимъ понять, что тутъ главную роль играетъ не чувство, а воображеніе.

Изученіе созданныхъ Шекспиромъ мужскихъ и женскихъ характеровъ, воплощающихъ въ себѣ различные виды любви, приводитъ насъ къ необходимости подвести итоги взглядовъ Шекспира на чувство любви и его значеніе въ человѣческой жизни. Несомнѣнно, что Шекспиръ придавалъ громадное значеніе этому чувству, что онъ смотрѣлъ на любовь съ серьезной, даже трагической точки зрѣнія, считалъ ее главнымъ источникомъ человѣческихъ радостей и страданій. Никогда онъ не позволяетъ себѣ смѣяться надъ истиннымъ чувствомъ или умалять его значеніе, и если въ его драмахъ встрѣчаются иногда такіе глубоко комическіе эпизоды, какъ любовь Титаніи къ человѣку съ ослиной головой, то не нужно забывать, что здѣсь осмѣяна не любовь, а влюбленность, на которую онъ, какъ въ высшей степени реальная натура, не могъ смотрѣть иначе какъ съ комической точки зрѣнія. Выводитъ ли Шекспиръ въ своихъ драмахъ одухотворенную страсть, или инстинктивное непобѣдимое влеченіе, или идеальное, внушенное нравственными мотивами, чувство, онъ во всякомъ случаѣ держится того взгляда, что ни доводы разсудка, ни требованія семейнаго долга не могутъ потушить любовнаго пламени и всегда окажутся безсильными передъ его могуществомъ. Вотъ почему въ его драмахъ мы не встрѣчаемъ такъ любимаго другими драматургами и происходящаго въ душѣ героя или героини конфликта между любовью и семейнымъ долгомъ; послѣдній имѣетъ для нихъ такъ мало значенія, что на борьбѣ его съ любовью оказалось невозможнымъ построить драму. Вѣря въ любовь, какъ въ благотворную стихійную силу, освѣжающую собой нравственную атмосферу человѣчества, Шекспиръ горячо отстаивалъ священныя права человѣческаго сердца. По взгляду Шекспира, каждый человѣкъ самъ долженъ рѣшать этотъ важнѣйшій вопросъ своей жизни, что не мѣшаетъ родителямъ участвовать въ рѣшеніи этого вопроса своимъ совѣтомъ. Защищая неотъемлемыя права своего сердца, слабые становятся сильными, кроткіе — непреклонными. Узнавши о бракѣ своей дочери Имоджены съ Леонато, король Британіи, Цимбелинъ, хотѣвшій выдать ее за сына королевы, разражается бранью. На эти упреки и ругательства дочь отвѣчаетъ спокойно и сдержанно, какъ женщина, безповоротно отдавшаяся своему чувству; она до того убѣждена въ невозможности поступить иначе, что брань отца ее даже не раздражаетъ:

    Цимвелинъ.

Преступное созданьеI
Ты юность мнѣ могла бы возвратить,
А ты мнѣ на годъ жизни убавляешь.

    Имоджена.

Не сокрушайте, государь, себя
Досадою! Она меня не тронетъ:
Подъ игомъ скорби тяжкой и глубокой
Исчезъ мой страхъ.

    Цимвелинъ.

И стыдъ и состраданье?

    Имоджена.

Да, нѣтъ надежды — нѣтъ и состраданья.

    Цимвелинъ.

Какъ? Сыну королевы отказать?

    Имоджена.

Я поступила хорошо: орла я избрала,
А ворона отвергла.

    Цимбелинъ.

Ты нищаго взяла, чтобъ сдѣлать тронъ мой
Сѣдалищемъ ничтожности.

    ИМОДЖЕна.—

О, нѣтъ!
Я новый блескъ ему бы придала.

Такую же не знающую никакихъ преградъ любовь Шекспиръ изобразилъ въ «Зимней Сказкѣ». Флоризель, сынъ короля Богеміи, влюбляется въ пастушку и дѣлаетъ ей предложеніе; когда же послѣдняя намекаетъ на громадную соціальную бездну, ихъ раздѣляющую и сомнѣвается, чтобъ принцъ могъ выдержать предстоящую ему борьбу съ королемъ-отцомъ, Флоризель отвѣчаетъ:

О, полно!
Прошу, не омрачай нашъ свѣтлый праздникъ
Такой пустой тревогой.
Вѣрь, что я Весь твой, а не отца.

Слухъ о поступкѣ сына доходитъ до короля, который упрекаетъ сына за то, что онъ задумалъ промѣнять царскій скипетръ на жалкій посохъ пастуха и запрещаетъ ему и думать о такомъ низкомъ бракѣ. Флоризель отвѣчаетъ отцу кротко и твердо, а по уходѣ его обращается къ пастухамъ съ такою рѣчью:

  Что вы глядите такъ?
Я огорченъ, но вовсе не испуганъ.
Мое рѣшенье прервано, но твердо
По прежнему. Я тотъ же, что и былъ.
Напротивъ, я стремлюсь сильнѣе,
Когда задержанъ силою⁵.

Созданіемъ цѣлаго ряда свѣтлыхъ личностей, паѳосомъ жизни которыхъ была любовь, Шекспиръ ясно показалъ, что надъ этимъ праздникомъ молодости и любви вѣчно почіетъ его поэтическое благословеніе; въ случаѣ же столкновенія правъ сердца съ семейнымъ долгомъ или соціальнымъ неравенствомъ поэтъ несомнѣнно стоитъ на сторонѣ первыхъ; это видно изъ того, что онъ всегда изображаетъ борцовъ за эти права въ симпатичномъ видѣ, а когда они гибнутъ, оплакиваетъ ихъ гибель своими симпатичными теплыми слезами.

Считая женскую природу болѣе способной на самопожертвованіе во имя любви, Шекспиръ сдѣлалъ женщинъ главными героинями своихъ любовныхъ драмъ. Когда же онъ перешелъ къ драмамъ ревности, то женщины отошли на второй планъ, а мѣсто ихъ заняли мужчины. Это произошло не потому, чтобы онъ считалъ женщинъ менѣе доступными сильнымъ припадкамъ ревности, но по всей вѣроятности потому, что ревность, какъ чувство эгоистическое, больше свойственна мужской натурѣ, тѣмъ болѣе, что у мужчинъ съ нею тѣсно связано чувство оскорбленной чести. Говоря о ревности, мы будемъ имѣть въ виду исключительно любовную ревность. Это мучительное чувство, — источникъ величайшихъ страданій и жизненнаго разочарованія, — видоизмѣняется не только по народамъ, но и по отдѣльнымъ личностямъ. Люди съ болѣзненно-развитымъ самолюбіемъ или грязнымъ воображеніемъ особенно склонны ревновать къ прошедшему своихъ женъ и любовницъ. По мнѣнію Макса Нордау, это самый ужасный видъ ревности, противъ котораго нѣтъ никакого лѣкарства, который всегда съ одинаковой силой гложетъ человѣческое сердце. Хотя онъ часто встрѣчается въ жизни, но въ виду его не драматичности только изрѣдка, и то эпизодически, попадаетъ въ драму. Еще рѣже подвергается драматической обработкѣ ревность къ будущему. Тикноръ называетъ эту ревность отвлеченной, ибо ревнивецъ не знаетъ даже лица, къ которому ревнуетъ, но просто боится, чтобъ любимое имъ существо не досталось послѣ его смерти другому и заранѣе терзается въ виду возможности этого факта. Такая ревность составляетъ содержаніе одной изъ самыхъ тяжелыхъ и потрясающихъ драмъ Кальдерона. Герой этой драмы — іудейскій царь Иродъ, о которомъ историкъ Іосифъ Флавій разсказываетъ, что онъ два раза давалъ приказаніе убить свою страстно любимую жену Маріамну въ случаѣ, если ему придется погибнуть въ войнѣ съ Антоніемъ и Октавіаномъ. Психологіи ревности Шекспиръ посвятилъ четыре драмы: «Зимнюю Сказку», «Отелло», «Цимбелина» и «Троила и Крессиду», въ которыхъ разсмотрѣлъ различные виды ревности. Въ самой низменной и элементарной формѣ ревность встрѣчается у двухъ лицъ: у героя «Зимней Сказки» Леонта и у Яго; въ обоихъ случаяхъ она имѣетъ свой источникъ въ ревнивой подозрительности, свойственной низменнымъ натурамъ. Король Сициліи Леонтъ начинаетъ ревновать свою жену Герміону и подозрѣвать ее въ невѣрности не только въ настоящемъ, но и въ прошедшемъ, только потому, что она, по его же просьбѣ, упросила гостившаго у нихъ короля Богеміи остаться еще на нѣсколько дней, въ чемъ не успѣлъ онъ самъ. Леонтъ отлично сознаетъ, что ревность иногда не имѣетъ никакихъ серьезныхъ основаній, что она зачастую есть плодъ ревнивой подозрительности, способной дѣлать невозможное возможнымъ, но онъ съ ней не можетъ справиться и думаетъ, что на этотъ разъ онъ не ошибается.

Поди сюда, Мамилій! Чей, скажи мнѣ,
Ты сынъ, мой милый мальчикъ?

    Мамилій.

Твой.

    Леонтъ.

Навѣрно. О, подозрѣнье!
Какъ страшно ты впиваешься! Ужъ если
Ты иногда способно насъ измучить
Безъ всякихъ основаній, какъ пугаетъ
Ужасный сонъ! Ужъ если можешь ты
Дать плоть и кровь тому, чт не бывало,
То какъ тебѣ противиться, коль скоро
Ты зиждешься на фактахъ⁶.

Всѣ окружающіе короля и достойные всякаго довѣрія люди всячески стараются его образумить, но безуспѣшно, потому что ревность его имѣетъ свой глубокій источникъ въ его врожденной ревнивости, той злосчастной чертѣ характера, которая, по глубокому замѣчанію Сервантеса, не позволяетъ уму правильно судить о вещахъ, заставляетъ его вѣчно смотрѣть сквозь увеличительное стекло, превращать карликовъ въ гигантовъ и подозрѣнія въ факты. Еще болѣе низкой пробы ревность Яго, основанная сверхъ того на мелкомъ самолюбіи и низменномъ взглядѣ на женщину. Для него вполнѣ достаточно, чтобъ ходили слухи о томъ, что Отелло былъ близокъ съ его женой; какъ душа низкая, онъ готовъ вѣрить всему дурному дурному, стало быть, и этимъ слухахъ. «Мысль объ этомъ, — говоритъ онъ, — гложетъ мою внутренность какъ ядовитый минералъ, и ничто не успокоитъ меня, пока я не поквитаюсь съ нимъ, пока онъ не поплатится женой за жену»⁷. То же онъ думаетъ и о Кассіо и такъ же безъ всякихъ основаній, что однако, не мѣшаетъ ему строить планы какъ бы отомстить имъ обоимъ разомъ. Совершенно другимъ характеромъ отличается ревность Леонато Постума въ «Цимбелинѣ». Мы уже знаемъ, что Леонато и Имоджена были дружны съ дѣтства, что ихъ бракъ былъ бракомъ по любви, основанный на обоюдной увѣренности въ высокихъ нравственныхъ качествахъ другъ друга. Только непоколебимая вѣра въ любовь и вѣрность жены могла побудить Леонато принять безумное пари, предложенное ему Іоахимо, утверждавшаго, что нѣтъ жены, которая при удобномъ случаѣ не измѣнила бы мужу. Ему, хотѣлось доказать этому отъявленному скептику, что женская вѣрность не мечта, что честная и любящая жена устоитъ противъ всякаго соблазна. Понятно послѣ этого, какимъ громовымъ ударомъ былъ для него разсказъ Іоахимо объ измѣнѣ Имоджены, подкрѣпленный, повидимому, вѣскими реальными доказательствами. Подавленный всѣмъ этимъ, онъ испытываетъ жгучія муки ревности. Обманувшись въ любимой женщинѣ, онъ разочаровывается въ женщинахъ вообще и осыпаетъ всѣхъ ихъ проклятіями:

Въ мужчинахъ нѣтъ, клянусь, такихъ порочныхъ
Наклонностей, какъ въ женщинѣ; обманъ
Есть свойство женщинъ; лесть и лживость — ихъ же.
Коварство, скупость, честолюбье, спесь,
Предательство, измѣнчивость, капризы,
Все, что клеймятъ названіемъ порока,
Что аду лишь извѣстно одному —
Все это ихъ иль частью, иль вполнѣ.
Я стану противъ нихъ и загремятъ
Мои проклятья⁸.

Въ припадкѣ ярости онъ видитъ въ Имодженѣ женщину, не только нарушившую его довѣріе, но и лишившую его того, что на свѣтскомъ языкѣ называется честью, и ему остается одно — мщеніе. Отъ Леонато Постума естественъ переходъ къ Отелло. Какъ истинный художникъ, Шекспиръ не отдѣляетъ ревность отъ характера человѣка, въ которомъ она проявляется. Отелло — не только отравленный ревностью мужъ, убивающій несправедливо заподозрѣнную жену; это — характеръ оригинальный, интересный и далеко выходящій за предѣлы своего драматическаго положенія. Въ лицѣ его Шекспиръ вывелъ типъ, часто попадающійся въ средѣ военныхъ героевъ; при всемъ своемъ умѣ, храбрости и военныхъ талантахъ онъ все-таки дитя въ жизни. Изучивъ темпераментъ и характеръ Отелло, мы поймемъ, почему онъ могъ ревновать съ такой силой и почему Яго могъ такъ легко обойти его. Подобно ревности Леонато, ревность Отелло нисколько не мотивируется его врожденной ревнивостью; напротивъ того, онъ совершенно лишенъ этого недостатка. На вопросъ Эмиліи, не ревнивъ ли Отелло, Дездемона категорически заявляетъ, что онъ совершенно чуждъ гнусной ревности и вполнѣ увѣренъ въ ней (Актъ III, Сц. 4). Самъ Отелло говоритъ Яго, что «меня не сдѣлаешь ревнивымъ намеками на то, что моя жена любитъ пиры, общество, охотно шутитъ, поетъ, играетъ и пляшетъ; если она добродѣтельна — все это дѣлаетъ ее еще добродѣтельнѣй. Даже и то, что я самъ крайне бѣденъ достоинствами, не возбудитъ во мнѣ ни малѣйшаго сомнѣнія въ ея вѣрности; вѣдь у нея были глаза, а она все-таки избрала меня. Нѣтъ, Яго, чтобъ усомниться — нужно прежде увидать; усомнился — нужны доказательства, а нашелъ ихъ — прощай разомъ и любовь, и ревность!» (Актъ III, Сц. 3). Этимъ признаніемъ наивный Отелло далъ Яго цѣлую программу дѣйствія, которой тотъ и не замедлилъ воспользоваться. Но Отелло не былъ бы человѣкомъ, если бы въ его любви не было индивидуалистическаго элемента. Страстно любя Дездемону, онъ томился жаждой личнаго и безраздѣльнаго счастья съ ней. По этому поводу онъ однажды выразился, что ему лучше было бы быть жабой или томиться въ душной темницѣ, чѣмъ знать, что въ томъ, что любишь, есть уголокъ для другихъ (Актъ III, Сц. 3). Но понимать эти слова нельзя въ смыслѣ зависти, какъ понимаютъ нѣкоторые критики. Отелло здѣсь говоритъ не объ одномъ только физическомъ обладаніи, но главнымъ образомъ о своей вѣрѣ въ безраздѣльную любовь жены; по его словамъ, онъ былъ бы счастливъ, если бы все войско перебывало въ ея объятіяхъ, лишь бы только онъ этого не зналъ. Слова эти, невозможныя въ устахъ испанца, прекрасно дорисовываютъ собою особый характеръ ревности Отелло. Для него важенъ не фактъ и порождаемые имъ въ обществѣ толки, но знаніе, что его довѣріе нарушено, что то, что онъ считалъ своей безраздѣльной святыней, осквернено прикосновеніемъ другого. Подобно всѣмъ людямъ, живущимъ въ обще ствѣ и въ силу этого неравнодушнымъ къ вопросамъ такъ называемой чести, Отелло, конечно, не желалъ быть смѣшнымъ въ глазахъ общества, но боязнь грядущаго позора не сдѣлала его подозрительно-ревнивымъ, и потому, характеризуя ревность Отелло, нужно принимать въ соображеніе всѣ эти элементы, но помнить, что въ данномъ случаѣ они стоятъ на второмъ планѣ, что ревность Отелло имѣетъ возвышенный, идеальный характеръ, что страданіе его главнымъ образомъ происходитъ не оттого, что онъ считаетъ себя опозореннымъ въ глазахъ общества, не оттого, что у него вмѣстѣ съ честью отнятъ лакомый кусочекъ, но оттого, что онъ утратилъ вѣру въ любящую женщину и женскую добродѣтель вообще, что идеалъ его разсыпался въ прахъ и что вслѣдствіе этого весь міръ превратился для него въ хаосъ. Такъ понималъ характеръ Отелло Пушкинъ, который въ одномъ мѣстѣ выразился, что Отелло не ревнивъ, потому что онъ довѣрчивъ. Приводя эти слова, Достоевскій («Братья Карамазовы», книга VIII, глава III) замѣчаетъ, что они свидѣтельствуютъ о необыкновенной глубинѣ ума нашего великаго поэта. По словамъ Достоевскаго, «у Отелло просто размозжена душа и помутилось все его міросозерцаніе, потому что погибъ его идеалъ. Но Отелло не станетъ прятаться, подглядывать, шпіонить, ибо онъ довѣрчивъ. Напротивъ — его нужно наводить, натаскивать, разжигать съ чрезвычайными усиліями, чтобы онъ только догадался объ измѣнѣ. Не таковъ истинный ревнивецъ». Итакъ, ревность Отелло не похожа на банальную ревность Леонта или Яго; она отличается возвышеннымъ характеромъ и свидѣтельствуетъ о благородствѣ его души. Въ драмѣ «Троилъ и Крессида» Шекспиръ взялъ еще тономъ выше. Въ лицѣ Троила онъ изобразилъ человѣка, до того проникнутаго вѣрой въ людей, до того чуждаго всякой ревнивой подозрительности, что онъ не только не вѣритъ инсинуаціямъ Улисса насчетъ Крессиды, но не вѣритъ своимъ собственнымъ глазамъ. Если разставаясь съ Крессидой, отправлявшейся въ станъ грековъ, онъ высказываетъ нѣчто похожее на ревность, то это не вульгарная ревность, а невольный страхъ за свое счастье, основанный на скромномъ сознаніи, что онъ не такъ интересенъ для Крессиды, какъ ахейскіе юноши. И вотъ такому-то беззавѣтно любящему и идеально настроенному человѣку приходится быть очевидцемъ любовнаго свиданія своей возлюбленной съ записнымъ волокитой Діомедомъ. Уничтоженный и ошеломлонный, онъ долго не можетъ придти въ себя; онъ скорѣе готовъ допустить, что зрѣніе и слухъ его обманули, что онъ сошелъ съ ума, чѣмъ повѣрить, что такъ безсердечно и коварно могла поступить съ нимъ любимая женщина:

Коль здѣсь была Крессида, то Крессида
Другая — не моя! Коль скоро души
Еще бываютъ чисты, то повѣрь,
Что это но Крессида. Если клятвы
Еще бываютъ святы, то передъ нами
Была здѣсь не Крессида. О, безумство!
Куда меня ведешь ты? Я невольно
Себѣ противорѣчу, приведенный
Однимъ и тѣмъ же разумомъ къ двоякому
И разному рѣшенью! Умъ равно
Берется доказать, что предо мною
Была Крессида здѣсь, и вмѣстѣ шепчетъ,
Что ей нельзя здѣсь быть⁹.

Послѣ всего этого, кажется нѣсколько страннымъ мнѣніе нѣкоторыхъ критиковъ, увѣряющихъ, что Шекспиръ взглянулъ на любовь Троила и Крессиды съ комической точки зрѣнія. Безумная любовь и не менѣе безумное отчаяніе Троила мой ли быть смѣшны развѣ только такой бездушной кокеткѣ, какъ Крессида, но не великому поэту. Эта пьеса, равно какъ и «Отелло», суть трагедіи нарушеннаго довѣрія и крушенія идеаловъ, и Шекспиръ не былъ бы истиннымъ поэтомъ, если бы взглянулъ на подобный сюжетъ съ комической точки зрѣнія.

Разсмотрѣвъ четыре пьесы, написанныя на тему ревности, переходимъ къ вопросу о Шекспировой психологіи этого чувства. Изученіе типовъ ревнивцевъ, выведенныхъ въ этихъ пьесахъ, приводитъ къ заключенію, что Шекспиръ отличалъ ревность, проистекающую изъ естественнаго страха потерять любимое существо, или разочароваться въ немъ, отъ ревнивости, чувства низкаго, имѣющаго свой источникъ въ зависти и мелкомъ самолюбіи, врожденной подозрительности и низменномъ взглядѣ на женщину. Слова Эмиліи, что «ревность не нуждается въ поводахъ, что люди ревнуютъ часто безъ всякихъ поводовъ, а потому, что ревнивы» (Актъ III, Сц. IV), относятся, конечно, къ ревнивости, на которую неспособна возвышенная душа Отелло. Яго, какъ человѣкъ низкой души, другой ревности и не понимаетъ. «Берегитесь, — говоритъ онъ Отелло, — ревности, этого чудовища, создающаго пищу, которой само питается» (Актъ III, Сц. 2). Шекспиръ оправдываетъ ревность, проистекающую изъ страстной любви и боязни потерять любимое существо, но относится отрицательно къ ревнивой подозрительности, считая ее чувствомъ низменнымъ, недостойнымъ возвышенной натуры. Сообразно этому взгляду, онъ выводитъ два типа ревнивцевъ: къ первому, возвышенному, нужно отнести Леонато Постума, Отелло и Троила; ко второму, низменному, — Яго и Леонта. Конечно, какъ художникъ, Шекспиръ ставитъ это чувство въ тѣсную связь съ характеромъ, въ которомъ оно проявляется. Зарожденіе ревности, способы ея проявленія, опустошенія, которыя она производитъ въ сердцѣ человѣка, отравленнаго ея ядомъ, — все это находится въ зависимости отъ характера человѣка, его міросозерцанія. Чѣмъ возвышеннѣе и благороднѣе натура, тѣмъ менѣе она доступна ревнивости и тѣмъ разрушительнѣе дѣйствуетъ на нее настоящая ревность. Въ тѣсной связи съ ревностью стоитъ мотивъ чести; по взгляду Шекспира, этотъ внѣшній мотивъ, основанный на боязни быть смѣшнымъ въ глазахъ общества, имѣетъ гораздо больше значенія для ревнивцевъ низменной категоріи, чѣмъ для Отелло или Леонато Постума, не говоря уже о Троилѣ. Хотя Отелло и говоритъ, что онъ убилъ Дездемону не изъ ненависти, а изъ оскорбленной чести, но онъ говоритъ это по традиціи; въ сущности же такъ-называемая честь, какъ мотивъ внѣшній, играла въ его рѣшеніи гораздо меньшую роль, чѣмъ нарушенное довѣріе, крушеніе идеаловъ и, наконецъ, мысль, не дать Дездемонѣ возможности обманывать другихъ людей. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, достаточно сравнить пьесу Шекспира съ прославленной драмой Кальдерона, написанной на тему ревности, Врачъ своей семьи (El medico de su honra). Уже самое названіе пьесы показываетъ, что, въ противоположность Шекспиру, здѣсь на первомъ планѣ стоитъ честь. Вообще мотивъ чести и въ жизни испанцевъ и въ испанской драмѣ играетъ такую преобладающую роль, какой онъ не играетъ нигдѣ въ цѣломъ мірѣ. Въ Испаніи этому идолу приносились въ жертву состраданіе, справедливость и всѣ нравственные принципы. Напрасно лучшіе умы вѣка возставали противъ культа этому идолу; ихъ никто не слушалъ, и въ концѣ-концовъ они сами шли за толпой и для большаго эффекта придавали чувству чести еще больше экзальтаціи и фанатизма, чѣмъ это было въ дѣйствительности. Лучшимъ доказательствомъ того, что въ Испаніи ревность къ своей чести была гораздо сильнѣе любовной ревности и служитъ названная мною драма Кальдерона. Содержаніе ея можно разсказать въ нѣсколькихъ словахъ. Герой драмы, донъ Гутьере, былъ женихомъ прекрасной Леоноры, но, приревновавъ ее къ кому-то, отказался отъ даннаго слова и женился на доньѣ Менсіи, любившей до замужества брата короля, инфанта донъ Энрике. Узнавъ, что жена видѣлась наединѣ съ своимъ прежнимъ возлюбленнымъ, и видя въ этомъ поступкѣ прежде всего оскорбленіе своей чести, донъ Гутьере тотчасъ принимаетъ роковое рѣшеніе, велитъ женѣ приготовиться къ смерти и приводитъ къ ней врача Людовико, котораго проситъ пустить кровь женщинѣ, лежащей подъ покрываломъ. Въ то время, какъ Менсія истекаетъ кровью, въ домъ дона Гутьере случайно заходитъ самъ король. На вопросъ короля, что тутъ происходитъ, донъ Гутьере объясняетъ смерть жены простой случайностью. Король догадывается въ чемъ дѣло, находитъ поступокъ ревниваго мужа вполнѣ естественнымъ и требуетъ только, чтобы онъ немедленно женился на своей прежней невѣстѣ, доньѣ Леонорѣ, на что донъ Гутьере даетъ свое согласіе, предупреждая Леонору, что и ее ждетъ та же участь, если она своимъ поведеніемъ нанесетъ ущербъ его семейной чести. Хотя драма Кальдерона по содержанію имѣетъ много общаго съ пьесой Шекспира, но въ сущности между ними глубокая разница. Испанскій ревнивецъ является холоднымъ и злымъ эгоистомъ, который безъ всякой борьбы совершаетъ убійство и заботится только о своей чести. Убивъ жену, онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ виду еще неостывшаго трупа ея, даетъ свое согласіе жениться на Леонорѣ, тогда какъ несчастный мученикъ охватившей его ревности, Отелло, для котораго мнимая измѣна жены равнялась крушенію всѣхъ его идеаловъ, не можетъ пережить ни этого крушенія, ни смерти Дездемоны, и въ припадкѣ отчаянія убиваетъ самого себя.

Одинъ изъ главнѣйшихъ представителей новѣйшаго психологическаго романа во Франціи, Поль Бурже, въ своемъ романѣ «Ложь» задаетъ себѣ вопросъ: что нужно, чтобы быть въ настоящее время писателемъ? и отвѣчаетъ на него такимъ образомъ: «Быть писателемъ, значитъ превратить самого себя въ матеріалъ для психологическихъ опытовъ, продѣлать надъ своимъ собственнымъ сердцемъ то, что Клодъ Бернаръ продѣлывалъ надъ своими собаками, а Пастеръ — надъ своими кроликами, т.-е. привить къ нему всѣ яды человѣческой души». Шекспиру нечего было искусственнымъ образомъ прививать себѣ эти яды — объ этомъ позаботилась сама жизнь. Хотя факты внѣшней біографіи Шекспира очень скудны, но зато его внутренняя жизнь ярко отразилась, какъ въ его драмахъ, такъ и въ поэмахъ и въ его лирическихъ стихотвореніяхъ, его сонетахъ, большинство которыхъ, безспорно, имѣютъ автобіографическое значеніе. Изъ сонетовъ Шекспира видно, какъ поэта постоянно угнетала мысль объ его презираемой обществомъ актерской профессіи и о той соціальной безднѣ, которая отдѣляла его отъ высокопоставленнаго друга. Гнетъ дѣйствительности былъ по временамъ такъ невыносимъ для Шекспира, что, изнемогая подъ его бременемъ, онъ жадно призывалъ покой могилы (сонетъ 66). Далѣе, есть цѣлая группа сонетовъ, въ которой описываются отношенія Шекспира къ одной неизвѣстной дамѣ, бездушной кокеткѣ, которая самымъ недостойнымъ образомъ играла сердцемъ поэта, мучила его своею холодностью, привлекала и отталкивала, заставляя его испытывать жгучія муки ревности (сон. 139), и кончила тѣмъ, что измѣнила ему и сошлась съ его лучшимъ другомъ. Подобно Антонію, онъ прекрасно зналъ всю нравственную негодность своей возлюбленной, презиралъ себя за слабость, грызъ цѣпи, но не могъ устоять противъ ея обаянія и, удалившись, снова возвращался къ ней. Вотъ отчего въ его драмахъ нерѣдко слышатся выстраданныя ноты, попадаются стихи, на которыхъ какъ бы запеклась кровь его сердца. Зная все это, мы можемъ съ полнымъ правомъ отнестись къ Шекспиру такъ, какъ отнеслась Дездемона къ Отелло, которая полюбила его за то, что онъ много чувствовалъ и страдалъ.

Примечания

1. Переводъ Соколовскаго.

2. Такова любовь Фольстафа къ Квикли и Доллъ Тиршитъ; такова внезапно вспыхнувшая страсть Анжело (въ пьесѣ «Мѣра за Мѣру») къ Изабеллѣ, въ которой нѣтъ ничего, кромѣ плотског» влеченія.

3. Переводъ Фета.

4. Переводъ Каткова.

5. Переводъ Кронеберга.

6. Переводъ Ѳ.Б. Миллера.

7. Переводъ Соколовскаго.

8. Всѣ отрывки изъ Отелло приводятся по переводу Кетчера, какъ самому близкому къ подлиннику.

9. Переводъ Соколовскаго.