Шекспиръ и Бѣлинскій

(Посвящается біографу Бѣлинскаго А.Н. Пыпину).

Давно уже было замѣчено, что взгляды Бѣлинскаго на искусство и его сужденія о различныхъ писателяхъ находились въ прямой зависимости отъ его философскаго міросозерцанія, которое нерѣдко затемняло его въ высшей степени тонкое эстетическое чутье. Въ самомъ началѣ своей дѣятельности, находясь подъ вліяніемъ лекцій и статей Надеждина и пропагандируемыхъ кружкомъ Станкевича идей Шеллинга, Бѣлинскій доказывалъ, что искусство есть воплощеніе въ краскахъ, звукахъ и словѣ, идей всеобщей жизни природы, что въ основѣ каждаго художественнаго произведенія лежитъ идея, изъ которой, какъ изъ зерна, выростаетъ оно, что художественность состоитъ въ гармоніи этой идеи съ формой и т. д. На почвѣ этихъ взглядовъ выросло восхищеніе Шиллеромъ, какъ поэтомъ, наиболѣе ярко отразившемъ въ своихъ произведеніяхъ вѣчный духъ, міровую идею и нравственные идеалы, а результатомъ этого восхищенія явилось отрицательное отношеніе къ дѣйствительности, во имя идеаловъ, дошедшее у Бѣлинскаго, по его собственному выраженію, до дикой вражды съ общественнымъ порядкомъ во имя абстрактнаго идеала общества. Нѣсколько позднѣе, въ концѣ тридцатыхъ годовъ, когда Бѣлинскій подпалъ подъ могущественное вліяніе гегелевской философіи, провозгласившей разумность всего существующаго, онъ сдѣлался страстнымъ сторонникомъ теоріи объективнаго творчества и не менѣе страстнымъ противникомъ всякой тенденціозности въ искусствѣ. Къ этому времени относятся его рѣзкія выходки противъ Шиллера, въ которыхъ впослѣдствіи онъ такъ горько раскаивался. Въ письмѣ къ Станкевичу Бѣлинскій съ свойственной ему искренностью разсказываетъ, какъ его увлеченіе философіей Гегеля и вытекающей изъ нея теоріей чистаго искусства повлекло за собой его отпаденіе отъ Шиллера¹. Посредникомъ между гегеліанствомъ и Бѣлинскимъ былъ завзятый гегеліанецъ Бакунинъ, которому удалось убѣдить Бѣлинскаго, что истина только въ объективности, которая есть результатъ примиренія съ дѣйствительностью, и что въ поэзіи субъективизмъ есть отрицаніе поэзіи, что безконечное въ искусствѣ открывается черезъ форму, а не черезъ содержаніе, потому что само содержаніе высказывается черезъ форму, а гдѣ наоборотъ — тамъ нѣтъ искусства. «Я опьянѣлъ отъ этихъ идей, — говорилъ Бѣлинскій, — и неистовыя проклятія посылались на благороднаго адвоката человѣчества — Шиллера»². Впрочемъ, увлеченіе гегелевской философіей продолжалось не долго, во всякомъ случаѣ, не болѣе трехъ лѣтъ. Отрезвленію Бѣлинскаго способствовалъ разрывъ его съ Бакунинымъ и сближеніе съ кружкомъ Герцена, ставившимъ для литературной дѣятельности живыя общественныя задачи. Но болѣе всего способствовало радикальному измѣненію взглядовъ Бѣлинскаго на дѣйствительность совершившееся, осенью 1839 г., переселеніе Бѣлинскаго въ Петербургъ. Представшая передъ нимъ дѣйствительность была такъ мало похожа на оправдываемую разумомъ философскую дѣйствительность Гегеля, что лицезрѣніе ея способно было внести въ душу самое горькое разочарованіе. «Меня убило, — писалъ Бѣлинскій Боткину въ 1840 г., — зрѣлище общества, въ которомъ властвуютъ и играютъ роль подлецы и дюжинныя посредственности, а все благородное и даровитое лежитъ въ позорномъ бездѣйствіи»³. Подъ воздѣйствіемъ этой неприглядной дѣйствительности быстро разсѣялся туманъ нѣмецкаго идеализма, исчезло преклоненіе передъ фактомъ и сильно пошатнулась усвоенная Бѣлинскимъ теорія объективнаго творчества. Его снова начинаютъ привлекать къ себѣ тѣ писатели, къ которымъ онъ такъ недавно относился чуть не съ ненавистью, и прежде всего Шиллеръ. «Да здравствуетъ великій Шиллеръ! — восклицаетъ въ одномъ письмѣ Бѣлинскій, — да здравствуетъ благородный адвокатъ человѣчества, яркая звѣзда спасенія, эманципаторъ общества отъ кровавыхъ предразсудковъ преданія! Боже мой! Страшно подумать, что со мной было — горячка или помѣшательство, я словно выздоравливающій». Разорвавъ путы философскаго идеализма, Бѣлинскій убѣждаетъ Боткина бросить на время все нѣмецкое, читать Купера, Вальтеръ-Скотта и Шекспира и войти въ интересы міра положительнаго и практическаго. Въ виду того, что дѣйствительность оказалась въ одинаковой степени несостоятельной и передъ разумомъ, и передъ сердцемъ, борьба съ ней становится для Бѣлинскаго нравственнымъ долгомъ. «Съ пошлой дѣйствительностью, — говоритъ онъ, — я все болѣе и болѣе расхожусь и въ душѣ чувствую больше жару и энергіи, больше готовности умереть и пострадать за свои убѣжденія». (Письмо къ Боткину въ концѣ 1840 г.). Сообразно измѣнившимся взглядамъ на задачи жизни, измѣнился взглядъ Бѣлинскаго и на задачи искусства. Съ этихъ поръ онъ горячо стоитъ за личную субъективную критику искусства и за присутствіе въ художественномъ произведеніи живой общественной мысли. Онъ восхищается Ж. Сандомъ, Мицкевичемъ, Гюго и сознаетъ свое кровное духовное родство съ Шиллеромъ. Происшедшій съ нимъ душевный переломъ и вліяніе его на измѣненіе критическихъ взглядовъ самъ Бѣлинскій характеризуетъ въ письмѣ къ Боткину: «Ты знаешь мою натуру, она вѣчно въ крайностяхъ: я съ трудомъ и болью разстаюсь съ старой идеей, а въ новую перехожу со всѣмъ фанатизмомъ прозелита. Итакъ, я теперь въ новой крайности. Соціальная идея стала для меня идеей идей». Этой идеѣ, озарившей его жизнь новымъ свѣтомъ, Бѣлинскій остается вѣренъ до самаго конца своего такъ рано прерваннаго поприща. Прежде онъ обращалъ главное вниманіе на художественную красоту, на гармонію идеи и формы; теперь — на содержаніе, на общій смыслъ разбираемаго произведенія; служеніе общественнымъ интересамъ въ писателѣ онъ цѣнитъ теперь выше служеній красотѣ и чистому искусству и, отзываясь на потребности общества, самъ мало-по-малу превращается изъ художественнаго критика въ критика-публициста. Это измѣненіе міросозерцанія не замедлило отразиться на оцѣнкѣ различныхъ писателей. Но несмотря на то, что Бѣлинскому приходилось не разъ мѣнять свои кумиры, сжигать то, чему онъ поклонялся, и наоборотъ — къ одному писателю отношенія его остались неизмѣнными; къ нему одному онъ не прилагалъ общаго масштаба. Писатель этотъ былъ Шекспиръ.

Съ произведеніями Шекспира Бѣлинскій познакомился еще въ бытность свою въ пензенской гимназіи. Учитель естественной исторіи въ этой гимназіи Поповъ былъ страстный любитель литературы; подъ вліяніемъ вопросовъ Бѣлинскаго онъ нерѣдко дѣлалъ экскурсіи въ эту область и, между прочимъ, ему приходилось касаться и Шекспира. Классныя бесѣды съ Поповымъ заронили въ душу Бѣлинскаго первыя искры любви и благоговѣнія къ Шекспиру. Въ послѣднемъ классѣ гимназіи Бѣлинскій, ставшій завзятымъ любителемъ театра, любилъ участвовать въ домашнихъ спектакляхъ и однажды сыгралъ даже роль Яго. Перейдя въ московскій университетъ, Бѣлинскій подъ живымъ впечатлѣніемъ «Разбойниковъ» Шиллера и «Отелло», часто шедшихъ на московской сценѣ, самъ сдѣлалъ довольно неудачную попытку въ драматическомъ родѣ и написалъ трагедію. Въ московскомъ университетѣ Бѣлинскій подпалъ подъ вліяніе Надеждина, высоко цѣнившаго Шекспира и утверждавшаго, что Шекспиръ не былъ геніемъ неучемъ, что онъ зналъ природу и сердце человѣческое не по одному только инстинкту⁴. Въ 1834 г. Бѣлинскій выступаетъ на литературномъ поприщѣ и въ своей первой статьѣ Литературныя Мечтанія высказываетъ свой общій взглядъ на Шекспира, замѣчательный столько же по своему восторженному тону, сколько и по вѣрности сужденій. Сравнивая между собой Байрона, Шиллера и Шекспира, Бѣлинскій замѣчаетъ, что «Байронъ, выразившій въ своихъ произведеніяхъ муки сердца, адъ души, постигнулъ только одну сторону бытія вселенной; Шиллеръ поступилъ совершенно обратно: онъ передалъ намъ тайны неба, показалъ одно прекрасное жизни, ибо зло жизни у него или невѣрно, или искажено преувеличеніями, и только Шекспиръ, божественный, великій, недостижимый, постигъ и адъ, и землю, и небо. Царь природы, онъ взялъ равную долю и съ добра и съ зла, и подсмотрѣлъ въ своемъ вдохновенномъ ясновидѣніи біеніе пульса вселенной! Каждая его драма есть міръ въ миніатюрѣ; у него нѣтъ, какъ у Шиллера, любимыхъ идей, любимыхъ героевъ». На этой художественной объективности построена, по мнѣнію Бѣлинскаго, другая великая черта шекспировскаго творчества — его реализмъ. Разъясненію этой черты посвящено одно замѣчательное мѣсто въ статьѣ Бѣлинскаго о повѣстяхъ Гоголя, помѣщенной въ 1835 г. въ «Телескопѣ», и нужно удивляться проницательности, съ которой юный критикъ сумѣлъ связать реализмъ Шекспира съ великимъ реалистическимъ движеніемъ эпохи Возрожденія, на почвѣ котораго возникли и романъ Рабле, и Донъ-Кихотъ, и фламандская реально-бытовая живопись. По словамъ Бѣлинскаго, «въ XVI в. совершилась окончательная реформа въ искусствѣ: Сервантесъ убилъ своимъ несравненнымъ Донъ-Кихотомъ ложно-идеальное направленіе поэзіи, а Шиллеръ навсегда помирилъ и сочеталъ ее съ дѣйствительной жизнью. Своимъ безграничнымъ и мірообъемлющимъ взоромъ проникъ онъ въ недоступное святилище природы человѣческой и истины жизни, подсмотрѣлъ и уловилъ таинственныя біенія ихъ сокровеннаго пульса. Безсознательный поэтъ-мыслитель онъ воспроизводилъ въ своихъ гигантскихъ созданіяхъ нравственную природу сообразно съ ея вѣчными, незыблемыми законами, сообразно съ ея первоначальнымъ планомъ, какъ будто бы онъ самъ участвовалъ въ составленіи этихъ законовъ, въ начертаніи этого плана. Новый Протей, онъ умѣлъ вдыхать душу живу въ мертвую дѣйствительность; глубокій аналитикъ, онъ умѣлъ въ самыхъ, повидимому, ничтожныхъ обстоятельствахъ жизни и дѣйствіяхъ воли человѣка находить ключъ къ разрѣшенію высочайшихъ психологическихъ явленій его нравственной природы. Онъ никогда не прибѣгаетъ ни къ какимъ пружинамъ или подставкамъ въ ходѣ своихъ драмъ; ихъ содержаніе развивается у него свободно, естественно, изъ самой своей сущности, по непреложнымъ законамъ необходимости. Истина, высочайшая истина — вотъ отличительный характеръ его созданій. У него нѣтъ идеаловъ въ общепринятомъ смыслѣ этого слова; его люди — настоящіе люди, какъ они есть, какъ должны быть»⁵. Вопроса объ объективности и реализмѣ Шекспира Бѣлинскій касается не разъ и прекрасно доказываетъ, что, благодаря этимъ качествамъ, Шекспиръ сдѣлался если не величайшимъ поэтомъ, то величайшимъ изъ драматурговъ. «Слишкомъ было бы смѣло и странно, — говоритъ онъ въ своей статьѣ о Гамлетѣ, — отдать Шекспиру рѣшительное преимущество предъ всѣми поэтами человѣчества, но какъ драматургъ, онъ и теперь остается безъ соперника. Обладая даромъ творчества въ высшей степени и одаренный мірообъемлющимъ умомъ, онъ въ то же время обладаетъ и той объективностью генія, которая его сдѣлала драматургомъ по преимуществу и которая состоитъ въ способности понимать предметы такъ, какъ они есть, отдѣльно отъ своей личности, переселяться въ нихъ и жить ихъ жизнью»⁶. Но, восхищаясь объективностью Шекспира, Бѣлинскій былъ далекъ отъ мысли считать ее альфой и омегой художественнаго творчества, а тѣмъ болѣе смѣшивать ее съ индиферетизмомъ и безстрастіемъ. «Объективность, — говоритъ онъ, — не можетъ быть единственнымъ достоинствомъ художественнаго произведенія: тутъ нужна еще и глубокая мысль» (Соч., т. 2-й, стр. 510). «Можетъ ли поэтъ, — спрашиваетъ Бѣлинскій въ другомъ мѣстѣ, — не отразиться въ своемъ произведеніи, какъ человѣкъ, какъ характеръ, какъ натура — словомъ, какъ личность? Разумѣется, нѣтъ. Личность Шекспира просвѣчиваетъ сквозь его творенія, хотя и кажется, что онъ также равнодушенъ къ изображаемому имъ міру, какъ и судьба, спасающая или губящая его героевъ». Этой внутренней субъективной сторонѣ шекспировскаго творчества Бѣлинскій сталъ придавать больше и больше значенія по мѣрѣ того, какъ онъ убѣждался въ односторонности эстетической критики, разсматривавшей художественныя произведенія отвлеченно, не обращая вниманія ни на эпоху, ни на обстоятельства личной жизни поэта. Уже въ своей статьѣ о Гамлетѣ, писанной въ 1838 г., когда онъ былъ еще страстнымъ поклонникомъ шекспировской объективности, Бѣлинскій сумѣлъ подмѣтить грустный, иногда болѣзненный взглядъ на жизнь, доказывающій, что Шекспиръ купилъ дорогой цѣной истину своихъ изображеній (ibid., стр. 482). Приводя монологъ Гамлета послѣ встрѣчи съ Фортинбрасомъ, Бѣлинскій замѣчаетъ, что изъ этого монолога видна практическая философія Шекспира, видно, какіе вопросы и думы занимали этотъ геніальный умъ. Въ послѣднее время своей дѣятельности, когда нашъ критикъ вообще ставилъ содержаніе въ художественномъ произведеніи выше формы, онъ и на Шекспира сталъ смотрѣть гораздо шире и видѣлъ въ немъ не только художника, но психолога и мыслителя.

«Обыкновенно, — говоритъ онъ, — ссылаются на Шекспира и особенно на Гёте, какъ на представителей свободнаго, чистаго искусства, но это одно изъ самыхъ неудачныхъ указаній. Что Шекспиръ — величайшій творческій геній, поэтъ по преимуществу, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія; но тѣ плохо понимаютъ его, кто изъ-за его поэзіи не видитъ богатаго содержанія, неистощимаго рудника уроковъ и фактовъ для психолога, философа, историка, государственнаго человѣка и т. д. Шекспиръ все передаетъ черезъ поэзію, но передаваемое имъ далеко отъ того, чтобъ принадлежать одной поэзіи». (Соч. т. II-й, стр. 361). Предвосхищая основное положеніе исторической критики, Бѣлинскій пытается объяснить личность Шекспира изъ духа ого эпохи, но недостатокъ свѣдѣній не позволяетъ ему осуществить эту попытку и онъ ограничивается замѣчаніемъ, что Шекспиръ былъ поэтъ старой веселой Англіи, которая въ продолженіе немногихъ лѣтъ вдругъ сдѣлалась суровою, строгою, фанатическою, и что это торжество враговъ театра имѣло сильное вліяніе на его послѣднія произведенія, наложивъ на нихъ отпечатокъ мрачной грусти (ibid., стр. 355).

Таковъ въ общихъ чертахъ взглядъ Бѣлинскаго на Шекспира. Извлекая его изъ различныхъ статей знаменитаго критика, мы имѣли въ виду не только передать его сущность, но и выяснить его эволюцію. Безспорно, что основныя свойства генія Шекспира — способность создавать живыя лица и переселяться во всякое положеніе, тонкость психологическаго анализа страстей, богатство внутренняго содержанія и умѣнья за-трогивать струны, на которыя всегда готово отозваться человѣческое сердце — все это по достоинству и совершенно самостоятельно оцѣнено Бѣлинскимъ. Эта же критическая самостоятельность проявляется весьма ярко въ отношеніяхъ Бѣлинскаго къ нѣмецкой эстетико-философской критикѣ, которая имѣла усердныхъ адептовъ среди друзей Бѣлинскаго (Катковъ, Боткинъ и др.) и которой вначалѣ онъ самъ увлекался⁷. Разъ убѣдившись въ ея односторонности, Бѣлинскій постарался поскорѣе стряхнуть съ себя ея иго, что не представляло большихъ трудностей, ибо около этого времени онъ успѣлъ уже окончательно разочароваться въ гегелевскихъ абсолютахъ. Жертвой этого отрезвленія сдѣлался прежде всего знаменитый критическій авторитетъ того времени Ретшеръ, статья котораго О философской критикѣ художественнаго произведенія была переведена Катковымъ въ «Московскомъ Наблюдателѣ» за 1837 г. Бѣлинскій самъ восхищался этой статьей, находилъ въ ней энергію могучей мысли и прелести выраженія (Т. 2, стр. 319). Теперь онъ думаетъ иначе. Тебя больше всего, — пишетъ онъ Боткину, — сбиваетъ съ толку Ретшеръ. Ну, чортъ возьми, выскажу же, наконецъ, что давно кипитъ въ душѣ моей. Въ этомъ человѣкѣ много духа — не спорю; но въ немъ тоже много и филистерства». Къ Ретшеру Бѣлинскій возвращается въ скоромъ времени по поводу статьи его о Генрихѣ VI Шекспира: «И не стыдно ли твоему любезному Ретшеру написать такую гадость о Шекспирѣ (если это точно шекспировская драма) и объэктивное изображеніе принять за субъективный взглядъ? Это значитъ изъ великаго Шекспира сдѣлать маленькаго Ретшера. Пигмеи всѣ эти гегелята!» Когда въ 1843 г. Боткинъ въ своей статьѣ о нѣмецкой литературѣ коснулся, между прочимъ, нѣкогда знаменитыхъ Abhandlungen zur Philosophie der Kunst, Бѣлинскій писалъ ему: «Это, братъ, пѣшка; его умъ пріобрѣтенъ изъ книгъ. Вагнеровская натуришка такъ и пробивается сквозь его натянутую ученость».

Отъ общихъ взглядовъ Бѣлинскаго на Шекспира переходимъ теперь къ его взглядамъ на отдѣльныя пьесы. Собственно говоря, только объ одномъ Гамлетѣ Бѣлинскій написалъ нѣчто цѣльное — мы разумѣемъ статью Гамлетъ и Мочаловъ въ роли Гамлета. (Сочиненія, т. 2); остальныхъ драмъ Шекспира онъ касается мимоходомъ, да и то далеко не всѣхъ. Точкой отправленія при разборѣ Гамлета является у Бѣлинскаго взглядъ на художественное произведеніе, какъ на цѣльный, самодовлѣющій, проникнутый одной идеей, организмъ. «Каждая драма Шекспира представляетъ собою цѣлый отдѣльный міръ, имѣющій свой центръ, свое солнце, около котораго обращаются планеты съ ихъ спутниками». Въ опредѣленіи идеи пьесы Бѣлинскій не былъ оригиналенъ; онъ держался извѣстнаго взгляда Гете, но зато въ выясненіи характера Гамлета на всемъ протяженіи пьесы онъ проявилъ замѣчательное художественное чутье и высказалъ много глубокихъ психологическихъ замѣчаній, могущихъ служить драгоцѣннѣйшимъ указаніемъ для актера. По словамъ Бѣлинскаго, натура Гамлета чисто-внутренняя, созерцательная, субъективная, рожденная для чувства и мысли, а обстоятельства требуютъ отъ него не чувства и мысли, а дѣла, изъ идеальнаго міра вызываютъ его въ міръ практическій, въ міръ дѣйствія. Естественно, что изъ этого положенія возникаетъ внутри Гамлета страшная борьба, внутренняя коллизія, которая и составляетъ сущность всей драмы. Но считая Гамлета неспособнымъ къ энергическому дѣйствію, Бѣлинскій не выводитъ этой неспособности изъ природной слабости или дряблости натуры Гамлета; въ противоположность Гете, онъ глубоко убѣжденъ, что Гамлетъ отъ природы натура сильная; «его желчная иронія, его мгновенныя вспышки, его страстныя выходки въ разговорѣ съ матерью, гордое презрѣніе и нескрываемая ненависть къ дядѣ — все это свидѣтельствуетъ объ энергіи и великости его души»; нерѣшительность же его есть результатъ душевнаго разлада и преобладанія созерцательности и рефлексіи, а съ такими свойствами нельзя итти далѣе порыва, тѣмъ болѣе, что роль палача вовсе не въ натурѣ Гамлета.

Около шестидесяти лѣтъ прошло со времени появленія статьи Бѣлинскаго въ «Московскомъ Наблюдателѣ». Съ тѣхъ поръ шекспировская критика обогатилась не однимъ десяткомъ работъ, посвященныхъ всестороннему разъясненію характера Гамлета; мотивы его нерѣшительности стали все сложнѣе и сложнѣе. Вердеръ пытался доказать, что источникъ ея скорѣе объективный, чѣмъ субъективный, что обстоятельства дѣла и характеръ возложеннаго на Гамлета долга такого свойства, что запрещаютъ ему дѣйствовать опрометчиво; другіе (Лавелэ, Паульсенъ, Куно Фишеръ) объясняютъ нерѣшительность Гамлета изъ овладѣвшаго имъ пессимистическаго настроенія, подъ вліяніемъ котораго отчаяніе овладѣваетъ Гамлетомъ и у него пропадаетъ всякая охота дѣйствовать; наконецъ, третьи, къ которымъ принадлежитъ и нашъ новый толкователь Гамлета, г. Рѣшетниковъ, забывая тѣ прибавки, которыя внесены во второе in-4-to 1604 с., по всей вѣроятности, по требованію самого Шекспира, утверждаютъ, что никакой слаг бости воли у Гамлета не замѣчается, что нерѣшительность его происходила отъ неувѣренности въ винѣ короля, а разъ эта вина выяснилась на устроенномъ Гамлетомъ театральномъ представленіи, онъ навѣрное покончилъ бы съ Клавдіемъ, если бы послѣдній не догадался отправить его въ Англію. Словомъ, мы получимъ нѣсколько болѣе или менѣе остроумныхъ теорій, но вѣчная проблемна такъ и осталась неразрѣшенной, и усвоенный Бѣлинскимъ взглядъ Гете все-таки и теперь кажется наиболѣе близкимъ къ истинѣ. Этотъ-то взглядъ Бѣлинскій кладетъ въ основу своего разбора Гамлета, при чемъ критикъ тщательно слѣдитъ за душевнымъ состояніемъ, переживаемымъ Гамлетомъ, разоблачаетъ на каждомъ шагу слабость его воли, показываетъ, какъ онъ хитритъ съ самимъ собою и попутно дѣлаетъ мастерскія характеристики какъ самого Гамлета, такъ и другихъ дѣйствующихъ лицъ. Особенно удалась нашему критику характеристика Офеліи, которую онъ превосходно разъяснилъ, сопоставивъ ее съ Дездемоной. Считаемъ не лишнимъ привести въ сокращеніи эту характеристику въ виду того, что въ послѣднее время личность Офеліи подверглась сильнымъ нареканіямъ: «Представьте себѣ, — говоритъ Бѣлинскій, — существо кроткое, гармоническое, любящее, въ прекрасномъ образѣ женщины, существо, которое совершенно чуждо всякой сильной потрясающей страсти, но которое создано для чувства тихаго, спокойнаго, но глубокаго, которое неспособно вынести бурю бѣдствій, которое умретъ отъ любви отверженной, но умретъ не съ отчаяніемъ въ душѣ, а угаснетъ тихо съ улыбкой и благословеніемъ на устахъ, съ молитвой за того, кто погубилъ его, угаснетъ какъ угасаетъ заря на небѣ въ благоухающій майскій вечеръ: вотъ вамъ Офелія! Это не юная, прекрасная и обольстительная Дездемона, которая умѣла отдаться своей любви вполнѣ, навсегда, безъ раздѣла и въ старомъ и безобразномъ маврѣ умѣла полюбить великаго Отелло, не Дездемона, для которой любовь сдѣлалась чувствомъ высшимъ, поглотившимъ всѣ другія чувства и привязанности; не Дездемона, которая на слова своего престарѣлаго и нѣжно любимаго ею отца: «выбирай между имъ и мною!» при цѣломъ сенатѣ Венеціи сказала твердо, что она любитъ отца, но что мужъ для нея дороже; которая, наконецъ, умирая, сама себя обвиняетъ въ своей смерти и проситъ оправдать ее передъ супругомъ. Нѣтъ, не такова Офелія: она любитъ Гамлета, но въ то же время любитъ отца и брата, и для ея счастья недостаточно жизни въ одномъ Гамлетѣ, ей еще нужна жизнь и въ отцѣ, и въ братѣ. Простодушная и чистая, она не подозрѣваетъ въ мірѣ зла; ей нѣтъ нужды до Полонія и Лаэрта, какъ до. людей; она ихъ знаетъ и любитъ одного — какъ отца, другого — какъ брата. Въ сарказмахъ Гамлета, обращенныхъ къ ней, она не подозрѣваетъ ни измѣны, ни охлажденія, а видитъ сумасшествіе, болѣзнь — и горюетъ молча. Но когда она увидала окровавленный трупъ своего отца и узнала, что его смерть есть дѣло человѣка, такъ нѣжно ею любимаго, она не могла снести тяжести этого двойного несчастія и ея страданіе разрѣшилось сумасшествіемъ».

Въ продолженіе своей четырнадцатилѣтней дѣятельности Бѣлинскому приходилось по различнымъ поводамъ касаться многихъ пьесъ Шекспира. Трактуя объ общихъ вопросахъ искусства, Бѣлинскій охотно иллюстрировалъ свою мысль примѣрами, заимствованными изъ произведеній своего любимаго писателя. Иногда высказанныя вскользь замѣчанія бросаютъ столько свѣта на художественный замыселъ Шекспира, что ихъ можно смѣло отнести къ перламъ шекспировской критики. Такъ, напримѣръ, говоря объ идеѣ художественнаго произведенія и о томъ, какъ она способна просвѣтить и облагородить собою самыя возмущающія душу явленія дѣйствительности, Бѣлинскій сылается на драму «Генрихъ IV», «въ которой Шекспиръ вывелъ на сцену распутство въ лицѣ Фольстафа и цѣлой ватаги сопровождавшихъ его негодяевъ, вывелъ совсѣмъ не для того, чтобы усладить ими вкусъ черни, а для того, что ему нужно было представить, какъ въ великой натурѣ человѣка величіе проглядываетъ сквозь самый развратъ, какъ умѣетъ онъ отрѣшаться отъ грязи, порока и выходить изъ нея чистымъ, когда придетъ часъ его, между тѣмъ какъ натуры слабыя и мелкія навсегда остаются въ этой грязи, если разъ попали въ нее. Тутъ есть идея и идея великая; тутъ заключается важный урокъ для сухихъ моралистовъ, которые судятъ по внѣшности о нравственности человѣка и часто негодяя, ведущаго себя благопристойно, принимаютъ за нравственнаго человѣка, а человѣка съ искрой Божіею въ душѣ, но который, будучи увлекаемъ кипящей юностью и страстями, на время поскользнется въ грязи жизни, клеймятъ названіемъ безнравственнаго». Въ 1846 г. въ изданномъ Некрасовымъ Петербургскомъ Сборникѣ появился переводъ «Макбета», сдѣланный Кронебергомъ. По поводу этого перевода Бѣлинскій мимоходомъ передаетъ общее впечатлѣніе, производимое трагедіей Шекспира, которую онъ сравниваетъ съ колоссальнымъ готическимъ соборомъ. «Что-то сурово-величавое и грандіозно-трагическое лежитъ на этихъ лицахъ и ихъ судьбѣ; кажется, имѣешь дѣло не съ людьми, а съ титанами, и какая глубина мысли, сколько обнаженныхъ тайнъ человѣческой души, сколько рѣшенныхъ великихъ вопросовъ, какой страшный и поучительный урокъ!» Въ противоположность представителямъ нѣмецкой философской критики, видѣвшимъ въ вѣдьмахъ аллегорическое олицетвореніе честолюбивыхъ помысловъ Макбета, Бѣлинскій видѣлъ въ нихъ не болѣе, какъ простыхъ вѣдьмъ. По словамъ Бѣлинскаго, «Макбетъ одно изъ самыхъ колоссальныхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, самыхъ чудовищныхъ созданій Шекспира, гдѣ съ одной стороны отразилась вся исполинская сила его творческаго генія, а съ другой — все варварство вѣка, въ которомъ ему довелось жить. Шекспиръ, можетъ быть, величайшій изъ всѣхъ геніевъ въ сферѣ поэзіи, былъ въ то же время сыномъ своего вѣка, того варварскаго вѣка, когда разумъ человѣческій едва началъ пробуждаться отъ своего тысячелѣтняго сна, когда въ Европѣ тысячами жгли колдуновъ и когда никто не сомнѣвался въ возможности прямыхъ сношеній человѣка съ нечистой силою. Шекспиръ не былъ чуждъ слѣпоты своего времени и, вводя вѣдьмъ въ свою великую трагедію, онъ нисколько не думалъ дѣлать изъ нихъ философическія олицетворенія и поэтическія аллегоріи. Это доказывается, между прочимъ, и важной ролью, какую играетъ въ «Гамлетѣ» тѣнь отца героя этой великой трагедіи». (Сочин. т. X, стр. 367—368). Въ своей статьѣ Раздѣленіе поэзіи на роды и виды (Сочин. т. XII, стр. 296—297) критикъ снова возвращается къ «Макбету» и даетъ такую характеристику героя трагедіи: «Торжествующій полководецъ, знаменитый полководецъ и родственникъ благороднаго старца короля, Макбетъ слышитъ въ себѣ ревущій голосъ глубоко-затаеннаго, но сильнаго и страстнаго честолюбія. Эта страсть, столь ужасная и гибельная въ душахъ мощныхъ, является ему въ страшномъ апоѳеозѣ трехъ вѣдьмъ. Ихъ загадочныя предсказанія, сейчасъ же сбывающіяся, не надолго смущаютъ его, ибо скоро онъ узнаетъ въ нихъ осуществившійся глубокій и мрачный замыселъ собственной души. Его честолюбіе является ему въ новой и еще болѣе чудовищный апоѳеозѣ — въ лицѣ его жены. Она заглушаетъ въ немъ послѣдній ропотъ совѣсти, примѣромъ собственной сатанинской рѣшимости на злодѣйство возбуждаетъ въ немъ ложный стыдъ и окончательно подвигаетъ его на проклятое дѣло. Здѣсь событіе почти не играетъ никакой роли: оно приготовляется волей самого Макбета, а роковое стеченіе благопріятныхъ обстоятельствъ только помогаетъ совершенію злодѣйства, но не порождаетъ его. Мы видимъ Макбета въ борьбѣ съ самимъ собою, въ трагической коллизіи: онъ могъ побѣдить въ себѣ грѣховное побужденіе и могъ послѣдовать ему. и эта вина его воли, что онъ послѣдовалъ влеченію злого начала; его воля родила событіе, а не событіе дало направленіе его волѣ. Остальная часть этой драмы представляетъ уже слѣдствіе свободнаго выхода Макбета изъ роковой борьбы: уже не въ его волѣ измѣнить послѣдовавшія за цареубійствомъ событія; преступленіе отдало его во власть фуріямъ, которыя взяли его за руки и, какъ слѣпца, повели отъ злодѣйства къ новому злодѣйству. Отъ его воли зависѣло только пасть съ честью — и онъ палъ, сраженный, но не побѣжденный, какъ довлѣетъ виновному, но великому въ самой винѣ своей мужу». Къ лучшимъ страницамъ, написаннымъ Бѣлинскимъ о Шекспирѣ, принадлежитъ его характеристика фантастическаго элемента въ «Бурѣ». Считаемъ далеко не лишнимъ привести эту страницу, ибо въ ней совмѣщены всѣ лучшія качества художественной критики Бѣлинскаго. «Буря» и «Сонъ въ лѣтнюю ночь», говоритъ онъ, представляютъ собой совершенно другой міръ творчества Шекспира — міръ фантастическій. Словно какія-то тѣни въ прозрачномъ сумракѣ ночи, изъ-за розоваго занавѣса зари на разноцвѣтныхъ облакахъ, сотканныхъ изъ ароматовъ цвѣтовъ, носятся передъ вами лица «Бури», начиная отъ безобразнаго чудовища Калибана до свѣтлаго духа Аріэля, отъ суроваго волшебника Просперо до плѣнительной Миранды. Словомъ «Буря» Шекспира — очаровательная опера, въ которой только нѣтъ музыки, но фантастическая форма которой производитъ на васъ самое музыкальное впечатлѣніе. Однако, фантастическое у Шекспира совсѣмъ не то, что фантастическое у Гофмана; при всей волшебной обаятельности, оно не улетучивается въ какую-то форму безъ содержанія или въ какое то содержаніе безъ формы, а является въ рѣзко очерченныхъ, въ строго-опредѣленныхъ формахъ и образахъ. Къ особенностямъ «Бури» принадлежитъ этотъ полусумрачный, таинственный колоритъ, который происходитъ отъ элемента фантастическаго. Прочтете — и словно проснетесь отъ какого-то тревожнаго, но волшебно-сладкаго сна. И какъ дивно обаятельно, какъ безконечно прекрасно фантастическое у Шекспира! Послушайте пѣсню духа Аріэля: какая роскошная фантазія! Она раскрываетъ таинственное убѣжище замкнутыхъ въ явленія духовъ жизни, даетъ имъ причудливо обольстительные образы и населяетъ ими и небо и землю, и воды и лѣса... Вотъ истинный міръ фантастическаго!.. Но въ «Бурѣ» много и другихъ элементовъ: тутъ и высокая драма, и смѣшная комедія, и волшебная сказка. И все это такъ слито, такъ проникнуто одно другимъ и составляетъ такое чудное цѣлое! Одна Миранда представляетъ собою цѣлый міръ поэтической красоты. Дѣвушка, съ младенчества не видавшая никого, кромѣ своего отца и чудовища Калибина, не имѣющая никакого представленія о мужчинѣ, встрѣчается съ прекраснымъ юношей — и только кисть Шекспира могла нарисовать такую дивно вѣрную картину развивающагося чувства любви въ дѣвственномъ сердцѣ юнаго, прекраснаго, младенчески-простодушнаго существа». Оставляя въ сторонѣ отзывы Бѣлинскаго о другихъ драмахъ Шекспира, заключающіе при всей своей краткости много глубокихъ и озаряющихъ идей, мы остановимся на его сужденіи о Ромео и Юліи, интересномъ по оригинальному пониманію русскимъ критикомъ идеи трагедіи. Нѣмецкая философская критика видитъ общій смыслъ трагедіи въ столкновеніи правъ и обязанностей какъ со стороны дѣтей, такъ и со стороны родителей. Чувство, охватившее Ромео и Юлію, такъ сильно, что они думаютъ только о своемъ правѣ принадлежать другъ другу и ничего не хотятъ знать, кромѣ требованій своего сердца, и только смерть освобождаетъ ихъ чувство отъ исключительности и односторонности, приведшей ихъ къ гибельному столкновенію съ дѣйствительностью. Отсюда мораль пьесы — не нужно слишкомъ отдаваться своему чувству, а любить умѣреннѣе, ибо чрезмѣрная любовь сама себя разрушаетъ⁸. Бѣлинскій взглянулъ на вопросъ иначе. Ему кажется, что дѣло не въ силѣ чувства и его исключительности, а въ его характерѣ, что такая идеальная, поэтическая любовь не имѣла будущности въ этомъ мірѣ и что Шекспиръ хорошо поступилъ, прервавъ ее, такъ сказать, на первомъ поцѣлуѣ. Вотъ слова Бѣлинскаго: «Паѳосъ шекспировой драмы составляетъ идея любви, и потому пламенными волнами, сверкающими яркимъ свѣтомъ звѣздъ, льются изъ устъ любовниковъ восторженныя патетическія рѣчи... Это паѳосъ любви, потому что въ лирическихъ монологахъ Ромео и Юліи видно не одно только любованіе другъ другомъ, но и торжественное, гордое, исполненное упоенія, признаніе любви, какъ божественнаго чувства» (Соч. т. 8, стр. 359) «Я теперь понимаю, — говорилъ Бѣлинскій въ письмѣ къ Боткину, основную мысль «Ромео и Юліи», т. е. необходимость трагической коллизіи и катастрофы. Ихъ любовь была не для земли, не для брака, а для неба, для любви, для полнаго и дивнаго мгновенія... Я понимаю возможность, что они со временемъ опротивили бы другъ другу» (Пыпинъ, т. II, стр. 112).

Перечитывая тѣ немногія страницы, которыя посвящены Бѣлинскимъ Шекспиру, остается сожалѣть, что занятый спѣшной журнальной работой, составлявшей единственный источникъ его существованія, онъ не имѣлъ времени подвергнуть драмы своего любимаго писателя болѣе обстоятельному разбору. Что онъ страстно желалъ высказаться въ этомъ отношеніи, доказываютъ его постоянныя экскурсіи въ область шекспировской критики, которыя онъ совершалъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Приходится ли ему говорить о Киршѣ Даниловѣ или объ «Уголино» Полевого, онъ искусно сворачиваетъ разговоръ на Шекспира. Если справедливо, что поэта нужно переводить языкомъ поэтовъ, то еще болѣе справедливо, что для правильной оцѣнки поэта критикъ долженъ быть до нѣкоторой степени и самъ поэтомъ, т.-е. обладать, кромѣ эстетическаго, и поэтическимъ чувствомъ. Всѣ ошибки нѣмецкой шекспировской критики происходятъ отъ того, что ея представители, при всей своей учености и глубокомысліи, не обладаютъ въ достаточной степени поэтическимъ чувствомъ. Этимъ чувствомъ обладалъ въ высокой степени нашъ великій критикъ. Кромѣ того, едва ли кто-либо изъ присяжныхъ критиковъ Шекспира былъ одаренъ въ такой степени роскошной фантазіей и чисто-художественной способностью переноситься во всякое созданное поэтомъ положеніе и переживать его въ душѣ, какъ свое собственное. Вотъ почему поэзія шекспировскихъ созданій оживаетъ въ его пламенныхъ строкахъ, отражающихъ его огненную и глубоко взволнованную душу⁹. Благодаря этимъ свойствамъ Бѣлинскаго, какъ критика, его характеристики почти столь же поэтичны, какъ и самыя драмы. Подобно великому актеру, онъ, употребляя выраженіе Гёте, обладалъ способностью перенести читателя въ тотъ огонь, которымъ была согрѣта душа поэта въ минуту творчества. Дивную поэзію весенней любви Ромео и Юліи, кроткую и безропотную прелесть Офеліи, колебанія Гамлета душевное просвѣтленіе Ричарда II и жгучія муки Отелло — все это онъ выносилъ и пережилъ въ душѣ своей и выразилъ словами, которыя навсегда остаются въ памяти. Чтобы достигнуть этой цѣли мало ума, мало учености, мало даже критическаго таланта — нужно имѣть чуткую поэтическую душу, одаренную, сверхъ того, ясновидѣніемъ прекраснаго.

Примечания

1. Липинъ, «Бѣлинскій, его жизнь и переписка». T. I, стр. 108—9 и 296—298. Да и могло ли быть иначе, если по собственному выраженію Бѣлинскаго — слово дѣйствительность сдѣлалось для него равнозначительно слову Богъ.

2. Ibid., стр. 298.

3. См. характеристику описываемаго Бѣлинскимъ времени въ Воспоминаніяхъ о Бѣлинскомъ Тургенева.

4. «Очерки гоголевскаго періода русской литературы». Изданіе второе, стр. 207.

5. Сочин. Бѣлинскаго, т. I, стр. 183—184.

6. Сочин. Бѣлинскаго, т. II, стр. 481.

7. Достаточно припомнить, что въ статьѣ о Гамлетѣ Бѣлинскій доказывалъ, что герой драмъ Шекспира есть жизнь или, лучше сказать, вѣчный духъ, проявляющійся въ жизни людей и открывающійся въ немъ самому себѣ, что этому герою Шекспиръ обязанъ своей славой, ибо въ немъ заключается его абсолютность.

8. Взгляды нѣмецкой критики на Ромео и Юлію подробно изложены въ нашей статьѣ Шекспировская критика въ Германіи.

9. Никто лучше Гончарова, лично знавшаго Бѣлинскаго, не охарактеризовалъ такъ мѣтко эту особенность критики Бѣлинскаго, которая составляла его главную силу. «Ни до Бѣлинскаго, ни послѣ него, — говорилъ онъ, — не было у нашихъ критиковъ въ такой степени чуткой особенности сознавать въ самомъ себѣ впечатлѣніе отъ того или другого произведенія, сближать и сличать его съ впечатлѣніемъ другихъ, обобщать ихъ и на этомъ основывать свой судъ. Ему помогало еще то, что недоставало другимъ критикамъ: это страстное сочувствіе къ художественнымъ произведеніямъ. Чѣмъ ярче и сильнѣе талантъ, тѣмъ страстнѣе было и впечатлѣніе. Оно будило его нервную систему, затрогивало фантазію и порождало тѣ горячія критическія изліянія, которыя бросали столько свѣту и огня на все, что производила литература замѣчательнаго». (Замѣтки о личности Бѣлинскаго). Какъ образчикъ этихъ изліяній, приведемъ слова Бѣлинскаго объ Офеліи (въ письмѣ къ Боткину), которую онъ оплакивалъ, какъ близкое и дорогое существо: «О Офелія, о блѣдная красота Сѣвера, голубка, погибшая въ вихрѣ грозы! Мочи нѣтъ, слезы рвутся изъ глазъ. Стыдно — у меня теперь сидитъ чиновникъ, мой родственникъ, человѣкъ преданія и субстанціонныхъ стихій общества» (Пыпинъ, т. II, стр. 110).