Короткое отступление

Бэкон один из двух главных героев книги, и потому в самом начале необходимо внести ясность в те давние события, которые истолковываются многими историками так, что великий Бэкон в наших глазах выглядит омерзительным взяточником, коррумпированным судьей.

Приведу один пример того, как от неправильного понимания текста письма Бэкона, отсюда и неправильный перевод, пострадала честь Бэкона в глазах русских читателей. Во вступительной статье А.Л. Субботина к двухтомному собранию сочинений Бэкона¹ приводится знаменитое письмо Бэкона 1591 года лорду Берли, премьер-министру, мужу его тетки с материнской стороны и многолетнему другу отца. Чей перевод письма — не указано. В нем есть такие строки: «Lastly, I confess that I have as vast contemplative ends, as I have moderate civil ends: for I have taken all knowledge to be my province; and if I could purge it of two sorts of rovers, whereof the one with frivolous disputations, confutations, and verbosities, the other with blind experiments and auricular traditions and impostures, hath committed so many spoils, I hope I should bring in industrious observations, grounded conclusions, and profitable inventions and discoveries; the best state of that province. This, whether it be curiosity or vainglory, or nature, or (if one take it favorably), philanthropy, is so fixed in my mind as it cannot be removed. And I do easily see, that place of any reasonable countenance doth bring commandment of more wits than of a man's own; which is the thing I greatly affect».

Первое предложение до половины переведено не совсем точно. Последние два не только не точно, но с грубейшей ошибкой. И из этой ошибки делается подлейший вывод. Привожу весь перевод:

«Наконец я признаю, что у меня столь же обширны созерцательные занятия, сколь умерены гражданские, так как я все знание сделал своей областью. О, если бы я мог очистить его от двух сортов разбойников, из которых один с помощью пустых прений, опровержений и многословий, а другой с помощью слепых экспериментов, традиционных предрассудков и обманов, добились так много трофеев. Я надеюсь, что в тщательных наблюдениях, обоснованных заключениях и полезных изобретениях и открытиях я добился бы наилучшего состояния этой области. Вызвано ли это любопытством, или суетной славой, или природой, или, если это кому-либо угодно, филантропией, но оно настолько овладело моим умом, что он уже не может освободиться от этого. (Дальше — внимание! — М.Л.) И для меня, очевидно, что при сколь-либо разумном благоволении должность позволит распоряжаться с большим умом, нежели это может сделать человеческий ум сам по себе; это сейчас то, что меня волнует более всего» (курсив мой. — М.Л.). И затем автор предисловия пишет: «Это письмо, датированное 1591 годом, интересно как первое свидетельство широты замыслов Бэкона. И вместе с тем оно недвусмысленно указывает на другую основную установку в его жизни: для него, очевидно, что должность позволит распоряжаться с большим умом, чем это может сделать человеческий ум сам по себе (— М.Л.). Сколько честолюбцев и до, и после него исходили в своих планах из той же очевидности! Правда, потом, когда его карьера государственного деятеля потерпит скандальный крах, он будет утверждать, что был рожден скорее для литературной, чем для какой бы то ни было иной деятельности, и оказался "совершенно случайно, вопреки склонности своего характера, на поприще активной деловой жизни". Но так будет потом, через тридцать лет, и это, быть может, будет правдой его старческой реминисценции, но не правдой всей его прожитой жизни».

Ни один английский комментатор не делает такого «скандального» вывода из этого письма. Потому что все они, верно, прочитали последние две строчки. Вот как их следует перевести (привожу весь отрывок в своем переводе, частично взяв что-то из опубликованного; пользуюсь объяснением значений слов Брайана Викерса²):

«И, наконец, признаю, что преследую цели созерцательного свойства так же основательно, как умеренно — общественные: ибо сделал все ветви знания своей вотчиной; и если бы я смог освободить его от двух вредителей, один из которых пустой казуистикой, спорами, словоблудием, другой — слепыми опытами, беспочвенными традициями и обманом, принесли так много вреда, то, надеюсь, я ввел бы в науку тщательные наблюдения, приводящие к обоснованным выводам, обогатил бы полезными открытиями и изобретениями; это и есть ее наилучшее состояние. Что бы во мне ни говорило, любопытство, тщеславие, природа, или, если хотите, филантропия (любовь к человечеству), это желание так прочно овладело мной, что от него уже не избавиться. Я хорошо знаю, что достаточно солидная должность делает возможным располагать не только своим умом, а умами многих — как раз то, чего я сейчас больше всего желаю» (курсив мой — М.Л.).

Письмо действительно интересно тем, что оно в максимально сжатой форме излагает замыслы, каким Бэкон жаждал посвятить жизнь. И одна из задумок — работать не в одиночку, об этом он говорит и в других письмах и произведениях. Это связано с его второй главной мечтой (первая — «великое восстановление наук») — создать новый университет, где учили бы не схоластике, а постижению законов природы. Бэкону не удалось получить в правление Елизаветы государственной должности, и он понял, что только собственными усилиями можно объединить умы для совместной работы. А в правление Иакова он усвоил еще один урок — даже самая высокая должность при абсолютном монархе не поспособствует воплощению в жизнь замыслов, направленных на благоденствие человечества. Как же надо плохо относиться к Бэкону, чтобы такое важное его замечание о необходимости объединения умов понять и перевести как стремление к должности, которая «позволит распоряжаться с большим умом, чем это может сделать человеческий ум сам по себе». Бэкон никогда не уповал на такую «помощь» должности. Эта переводческая ошибка объяснима, наверное, тремя причинами: неточным пониманием английских слов широкого значения, недостаточным знанием всего, в том числе эпистолярного наследия, Бэкона и предвзятым, неприязненным отношением к личности философа, отчего множественное «wits» и превратилось в «единственный ум».

Не перестаю удивляться человеческому злопыханию. Даже переводя, видят английский текст очерняющими глазами. Как же не придет в голову, что человек такой учености, мыслительной мощи не может — ему не до того — участвовать во всеобщей коррупции, подлости, предательстве. Он на сто голов выше окружающих, и он не скрывает этого. В упомянутом письме Исааку Касобону 1609 года он писал: «Думаю, что с древними я беседую гораздо больше, чем с теми, с кем живу»³. Этого ему простить не могли. Как говорил Максимилиан Волошин, карлик не может удлинить себе ноги и рубит великану голову. Вообще-то карлики выше своего носа не видят. Это за гранью их видения. Ко всем причинам падения Бэкона надо прибавить еще и зависть.

Мы уже начали защищать Бэкона устами его учеников и последователей. Но самой лучшей защитой будет, мне кажется, перевод отрывков из комментариев к письмам королю Иакову современного крупнейшего английского исследователя жизни и трудов Бэкона, член-корреспондента Британской академии наук Брайена Викерса:

«Общественное служение Бэкона, блокированное Елизаветой в наказание за то, что он помешал принять в парламенте ее закон о новом налогообложении, при Иакове пошло в гору. В 1607 году — генерал-солиситор, в 1616 введен в Тайный совет, в 1617 — генерал-атторни. Лорд-хранитель королевской печати в 1617, лорд-канцлер в 1618. В том же году ему пожалован титул барона Веруламского, и он возвысился до членов Палаты лордов, а 27 января 1621 года ему дарован еще один титул. Отныне он зовется "барон Веруламский, виконт Сент-Албан". Благодаря за эту восьмую милость, он писал королю: "Это восьмое повышение, или достижение, — музыкальный диапазон, хорошая цифра и аккорд завершения"⁴. За пять дней перед тем ему исполнилось шестьдесят лет. Его первый значительный труд "Великое восстановление" ("Instauratio Magna"), включая "Новый Органон", выходит роскошным изданием в октябре 1620 года, в нем объявлено планируемое сочинение "Historia Naturalis et Experementalis". С этой абсолютной вершины своей карьеры, через три месяца после пожалования титула виконта, он был низвергнут — "завершение" оказалось совсем иного свойства. В марте 1621 года он был обвинен в коррупции, признан виновным. Его заключили, ненадолго, в Тауэр, наложили штраф в 40000 фунтов стерлингов (потом, правда, отменили) и запретили приближаться ко двору ближе, чем на двенадцать миль. Очень немногие государственные деятели Англии терпели такое мгновенное и полное фиаско.

Падение Бэкона, более чем любое другое событие его жизни, вызывает недопонимание, возмущение, порожденное недостаточной осведомленностью, и злобное истолкование. Оно вырвано из исторического контекста и оценивается по критериям с привкусом анахронизма. Этим критериям удовлетворяют современные идеалы справедливости и желанной чистоты слуг народа от любого вида коррупции. Падение Бэкона всегда толковалось как чисто правовой казус, затрагивающий только действия Канцлерского суда, возглавляемого Бэконом; на самом же деле низвержение было звеном более широкого политического разлада, включавшего и управленческие, и личные конфликты, длившиеся многие годы. Осуждение Бэкона было кульминацией нескольких сражений, именно в него и его ведомство были пущены стрелы, изначально нацеленные на тех, кого нельзя было атаковать в открытую.

Начать хотя бы с его четырехлетней деятельности на посту судьи в Канцлерском суде, начавшейся 7 мая 1617 года. Недавнее углубленное исследование историка английской юриспруденции Дэниела Р. Кокиллета⁵ подтвердило заключение других авторитетных ученых, что Бэкон исполнял свои обязанности с исключительным старанием и совестливостью... Написанное им "Уложение" (1618) имело такой успех, что Суд работал по его правилам более двух столетий. <...> Его декреты показывают, что он очень серьезно относился к обязанности канцлера защищать тех, кто легко становится жертвами притеснений, включая стариков, инвалидов и детей. Он защищал вдов и женщин, страдающих от дурного обращения отцов и мужей. Один такой случай пошатнул, было, его политическую карьеру и положение при дворе.

В 1616 году, занимая пост Генерального атторни, Бэкон поддержал требование короля сохранить королевскую прерогативу назначать церковных служителей, что давало Короне слишком большие права в управлении церковью. Противником этой королевской привилегии был вечный соперник и враг Бэкона Эдвард Коук, бывший в ту пору Верховным судьей королевства. Он, твердокаменный законник, хотел уничтожить эту привилегию. Но Иаков, применив королевскую власть, вынудил Коука прекратить борьбу и уволил с поста Верховного судьи. Исполнителем королевской воли подолгу службы был Бэкон. В тот же год Коук, чтобы расположить к себе Джорджа Вильерса, королевского фаворита и теперь уже маркиза Букингемского, предложил в жены его брату Джону свою дочь, обещав огромное приданое и ежегодный доход. Жена Коука леди Хэттен — когда-то, давным-давно, граф Эссекс сватал ее Бэкону, но она предпочла Коука — воспротивилась этому браку и бежала с дочерью из дому, Коук бросился в погоню и силой отбил у жены дочь. Леди Хэттен поехала с жалобой к Бэкону. И Бэкон, возглавлявший в отсутствие короля и Букингема Государственный совет, приказал Коуку вернуть дочь. Узнав об этом, Иаков пришел в ярость, отменил распоряжение Совета, дал нагоняй Бэкону и сам выдал дочь Коука за сэра Джона Вильерса. Только через год Бэкон сумел вернуть расположение рассерженного короля. Тем временем Коук очень укрепил свои позиции в Парламенте, чем он и воспользовался в 1621 году, возглавив гонение на Бэкона. Этот эпизод показывает, до какой степени переплетались тогда в английской политике личные и государственные интересы.

Поведение Бэкона на посту судьи, кроме двух случаев, можно назвать примерным. Он издал свыше четырех тысяч указов и постановлений, большинство из них отличались действенностью, точностью и принципиальностью... Из двух вышеупомянутых случаев один был связан с правительственным постановлением... Другой случай, который нельзя назвать примерным, был чисто личным проступком самого Канцлера, что послужило формальной причиной отстранения его от должности. Его обвинили в том, что два года перед тем он принял подарки от двух участников судебной тяжбы, чьи дела еще находились в производстве. Хотя он регулярно вмешивался в ход разбирательства, когда возникало сомнение, честно ли судьи ведут дело, по отношению к себе он был поразительно беспечен... Бэкон не отрицал, что он принял эти дары, но мог бы с полным правом заявить, что они не повлияли на его решение, ведь оно было вынесено не в пользу дарителей. Никто не оправдывает действий Бэкона, и сам он не искал себе оправданий, но если судить по меркам того времени, в коррупции Бэкона обвинить нельзя. Он был виноват в том, что не очень следил за поведением своих слуг, как показал Спеддинг. И по моральным нормам того времени был слишком наивен: не скрывал полученные дары, как поступали другие. Но и его обвинители вели себя не лучшим образом: Бэкон был просто козлом отпущения — принятие даров было тогда общепринятой практикой.

Преступление Бэкона надо рассматривать в контексте растущего недовольства торговлей должностями и финансовыми беззакониями, которые творились при дворе короля Иакова. Все началось с безудержной торговли титулами и званиями. В первый год царствования Иаков возвел в рыцарское достоинство тысячу человек — деньги в казну двора так и текли от желающих называться "сэром", король даже позволил торговать титулами придворным любимцам. Чтобы еще пополнить казну, был придуман титул баронета (изначальная цена титула равнялась 1095 фунтам, но скоро титул сильно подешевел, слишком уж бойко им торговали, и цена упала до 200 фунтов); титул, же пэра стоил 10 000 фунтов. Главным продавцом титулов был Букингем, ставший к 1620 году всесильной фигурой при дворе; он получал от этой торговли огромные прибыли для себя, своих родственников и приспешников... Продавались также правительственные должности, придворные постоянно боролись друг с другом за посты, сулившие большой доход: купивший такой пост тянул деньги с тех, кому приходилось обращаться к нему за помощью. Как показали недавние исторические и социологические исследования, практика, подобная существовавшей в судах в правление Иакова, — взяточничество, разбазаривание казны, радение родному человеку, словом, то, что мы называем коррупцией, — присутствовала фактически во всех современных государствах на ранней стадии их существования... Служащие Короны не получали регулярного жалования из общественной мошны и материально зависели и от продажи должностей, и от использования отношений «патрон-клиент», что иногда осуществлялось в виде традиционных новогодних дарений, но чаще это были чисто коммерческие сделки. Чиновники, находившиеся на службе у короны, оплачивались реально теми, кто обращался со своими нуждами в их ведомства.

Между 1610 и 1630 годами начинается заметный сдвиг в нравственном сознании общества, что проявляется в растущем возмущении царящей в судах коррупцией. Король ожидал найти в Лондоне ручной парламент, готовый выполнять все его прихоти, но был жестоко разочарован: на каждом заседании между королем и Палатой общин возникали конфликты. И в 1614 году Иаков распустил парламент, выразив изумление, как это его "предки могли допустить создание подобного института". Король не созывал парламент до 1621 года, выискивая деньги из других источников, так что когда парламент открылся, оказалось, что недовольство в нем достигло точки кипения. Особенное негодование вызывал фаворит Букингем, коррумпированный до мозга костей.

Главной мишенью нападок были ненавистные монополии и патенты. Они давали право владельцам (выложившим за них большие деньги) исключительное право торговать тем или иным ввозимым товаром. Монополии управлялись придворными чиновниками, которые могли конфисковать товар, отправить в тюрьму или оштрафовать якобы нарушителей именем короля. Граждане не имели права обжаловать эти действия. Три предыдущих парламента тщетно протестовали против монополий. Будучи одним из главных юристов Короны, Бэкон, несмотря на отрицательное отношение к монополиям, не мог не участвовать в коррумпированной системе, поддерживаемой Короной. Да, он советовал королю отменить самые вопиющие монополии, но король, чьи протеже жировали на этой системе, оставил совет Бэкона без внимания. Иаков и сам зависел от торговли монополиями, это был источник финансирования королевских трат, и он не мог ее отменить, хотя время от времени и делал примирительный жест — отменял наименее доходные монополии. А поскольку Бэкон был предан и королю, и Букингему, парламентская оппозиция, возглавляемая Коуком и Крэнфилдом, обрушила весь огонь на него. (Крэнфилд очень интересная и важная фигура. Он был то, что называется «нувориш». Своего положения и богатства добился разными путями; умом, трудом, женитьбой на богатой наследнице и отсутствием принципов. Но в первое десятилетие века он был преданным помощником графу Ратленду, был бухгалтером у «Кориэта» — еще одна маска графа, — написал хвалебный панегирик для его путевых записок; если где и искать томик сочинений Шекспира, так в его архивах, которые до сих пор не разобраны. Думаю, он недолюбливал Бэкона. Так что в его нападках на Бэкона был, полагаю, и личный мотив — М.Л.)

...Компания, которую Крэнфилд вел в парламенте, была "прямой атакой на Бэкона"⁶, но, будучи остановлен королем, он сменил курс и обрушился на закон, гарантирующий помощь банкротам, который был одобрен Канцлерским судом. 14 марта Крэнфилд объявил этот закон "вопиющим безобразием" и, прекрасно зная, что закон — детище Бэкона, обратился к королю с советом не участвовать в творимых этим судом безобразиях. Король, чьи позиции заметно слабели, неделю занимался этим вопросом, и в конце марта Крэнфилд объявил королевское решение об упразднении закона о помощи банкротам.

Пока шло активное разбирательство деятельности суда, возглавляемого Бэконом, вдруг выплыло на свет божий, что Бэкон сам брал подношения. Нашли двух обиженных, проигравших дело, несмотря на подарки, и они изъявили готовность публично против него свидетельствовать. Будь это открыто несколькими годами раньше или не в столь горячий момент, принятие даров могло бы быть расценено как действие общественного лица, которое "в отличие от многих других государственных чиновников не использует свою должность для стяжания богатств ни в виде земель, ни в виде денег".⁷ Не имея возможности нападать на Букингема и горя желанием привлечь к суду Бэкона, оппозиция начала длительную архаичную процедуру импичмента. Палата общин выступала в качестве обвинителя, судьями была Палата лордов — в этом юридическом новшестве не было четко прописано право обвиняемого защищать себя. Бэкон старался выяснить, какую именно форму ведения дела выберет против него обвинение, а узнав, что три парламентские комиссии, после нескольких недель расследования, выдвинули против него и его слуг двадцать восемь пунктов обвинения в получении даров и займов, решил не защищаться по отдельным пунктам, а признать себя полностью виновным. Последние исследования показали, что девятнадцать пунктов из двадцати восьми не имели под собой твердых оснований: свидетели были названы поименно, но не допрошены; имелись также и ложные показания. Следствие носило следы отчаянной спешки.

...Бэкон, возможно, понял, что король принял решение не вступаться за своих верных служащих, если дело дойдет до прямого и, скорее всего, опасного противостояния с парламентом. Некоторые историки предполагают, что Бэкон получил от короля приказ пожертвовать собой, чтобы спасти фаворита. Так или иначе, Иаков и Букингем оставили лорд-канцлера на произвол судьбы, сделав его козлом отпущения в своей политической игре, вызывавшей всеобщее возмущение.

Самая замечательная черта этого судебного процесса во многих отношениях — Бэкон в ожидании обвинения был совершенно спокоен: он не чувствовал себя виновным. 14 марта он писал Букингему: "Я знаю, что у меня чистые руки и чистое сердце". Однако, утверждая в защиту себя, что он отправлял справедливое правосудие, не запятнав себя коррупцией в обычном понимании этого слова, он допускал, что, если судить по абсолютной шкале, не по относительной, он действительно причастен "к злоупотреблениям времени". Так что он мог сказать, как ни парадоксально это звучит: "Я был самым справедливым судьей в Англии эти полвека. И, однако, это была самая справедливая критика в парламенте за последние два столетия". И последний парадокс — сосуществование в одной личности двух противоположных черт: младенческой невинности и жизненной умудренности. Как писал Спеддинг, наивность, с какой он принимал подношения, забыв про то, как "опасны деяния, кои можно истолковать как получение взятки", говорит или о врожденной "простоте", или же о пренебрежении чисто мирским успехом. При всех его пространных рассуждениях об искусстве переговоров и необходимости в человеческих делах сочетать бесхитростность голубя и разумность змеи, в собственных делах Бэкон не всегда следовал этой мудрости...

Последствия импичмента для всех участников были таковы, что иначе как "ирония судьбы" про них не скажешь. Шаткие, ненадежные взаимоотношения внутри властной верхушки, приведшие к падению Бэкона и возвышению Коука и Крэнфилда, вкупе с полным отсутствием у короля сознания того, что он обязан отвечать верностью на верность приближенных, делало неустойчивыми позиции абсолютно всех королевских сановников. Коук вернул себе расположение, отдав дочь в жены брату Букингема, а Крэнфилд упрочил карьеру, обещав жениться в 1620 году на его кузине, после чего стал членом Тайного совета и через год возведен в звание барона. Но Коук с все растущим упорством продолжал отстаивать права парламента, ущемляя интересы Короны, и, в конце концов, прогневил Иакова. Король распустил парламент, арестовал Коука и других лидеров "мятежной партии" ("turbulent party"), продержав Коука в Тауэре семь месяцев, — это было в 1621—1622 годах. Что касается министра финансов Крэнфилда, то он со слишком большим рвением урезывал расходы, чем сумел сбалансировать бюджет, но нажил много врагов среди влиятельных придворных. Его противники, включая Коука, которого теперь поддерживали фаворит и принц Карл, выступили против него в парламенте 1624 года и после нескольких недель давления со стороны двора Палата общин обвинила его "в коррупции, преступных деяниях и небрежном исполнении служебных обязанностей". Дело об импичменте было передано в Палату лордов, на заседании 12 мая он яростно защищал себя, но был признан виновным, заключен в Тауэр, лишен всех постов, отправлен в ссылку и присужден к огромному штрафу. Горькая ирония, отмечают историки, состоит в том, что методы судопроизводства, придуманные им для наказания Бэкона, были применены для его собственного низложения. Эти прискорбные события не могут не привести на ум афоризмы из эссе Бэкона "О высокой должности": "Путь наверх труден; требуется все больше усилий, иногда приходится подличать. Посредством недостойного человек обретает достоинство. Ноги на самом верху скользят, путь назад — или падение, или, по меньшей мере, утрата почестей, что очень печально". Для страны последствия были более серьезны; потеря таких умных и способных общественных деятелей, как Бэкон и Крэнфилд, привела к тому, что Букингем продолжал растленно влиять и на нового короля. У Бэкона же было то утешение, что он мог возобновить работу над своим вторым делом жизни, которым так долго пренебрегал»⁸.

Вот на таком фоне придворных интриг, за которыми стояли жажда власти, обогащения, карьерные амбиции, личная вражда, подхалимство перед фаворитом, и произошло падение Бэкона с вершины власти. Путь его туда был тяжкий и длинный, начался он еще при Елизавете, но тогда все усилия были безуспешны, а они стоили ему душевных мук, горького разочарования, но прибавили понимание людей и помогли понимать механизм преуспеяния в обществе, далеком от идеалов, которыми грезил в юности. За битого, говорит русская пословица, двух небитых дают. Развивая успех на политическом поприще, Бэкон никогда не отрекался от мечты о всеобщем человеческом благе; она, как поток, ушла было под толстый пласт мирской суеты. Но именно эта мечта была подоплекой его служения правосудию.

Вера в возможность осуществления человеком рая на земле, который он описал в «Новой Атлантиде» (приблизительно начало двадцатых годов), давала ему нравственную силу действовать справедливо или хотя бы советовать в условиях всеобщей коррупции. «Новая Атлантида» как раз и есть один из потоков, вырвавшихся наружу после стольких лет подспудного существования. Неоконченная книга была издана после смерти Бэкона его капелланом и правопреемником издания литературных трудов Уильямом Роули. Вот что он пишет в коротеньком предисловии:

«Этот сказ мой лорд сочинил с той целью, чтобы дать в нем модель или описание колледжа, основанного для истолкования природы и создания великих и замечательных плодов труда на благо людей, он его назвал "Дом Соломона, или Колледж Трудов Шести дней". Его Лордство успел завершить только эту часть. Разумеется, замысел столь велик и обширен, что вряд ли может быть выполнен целиком, однако многое, что в нем описано, человек в силах осуществить».

О том, что Бэкон всегда сознавал свою государеву службу чем-то вроде предательства самого себя, говорит молитва, написанная им сразу после того, как он узнал о сгустившихся над его головой тучах. 25 марта он написал письмо королю с такими словами: «Заглядывая в себя, я не нахожу ничего, что могло бы вызвать против меня такую грозу... Я никогда не был алчным притеснителем людей. Я никогда не был высокомерным, нетерпимым или злобным ни в речах, ни в поведении. Я не унаследовал от отца ненависти, и я добрый патриот по рождению». И тут же уехал в родовое поместье Горэмбери, написал завещание и молитву. Вот она целиком:

«Всемилостивейший Господь Бог, мой всепрощающий Отец от дней юности, мой Создатель, мой Искупитель, мое Утешение. Ты (О Господи) проницаешь, исследуешь глубины и тайны сердец, Ты знаешь чистоту сердца, судишь лицемеров, читаешь мысли человека и взвешиваешь его поступки, как на весах, измеряешь намерения, как линейкой, тщеславие и кривые пути не скроются от Тебя.

Вспомни (О Господи), как раб Твой ходил пред Тобой, вспомни, что искал в самом начале и что было главным в его намерениях. Я любил Твои собрания, скорбел о разделении церквей, восхищался светом Твоих святилищ. Эта лоза, что Твоей рукой посажена в этом народе, — я всегда молился, чтобы первый и последний дожди омыли ее и чтобы протянула она свои побеги к морям и океанам. Положение и хлеб насущный бедных и униженных всегда были важны в моих глазах: я ненавидел жестокость и черствость сердца; выращивал благо для человечества, хотя и презираемым способом. Если у меня были враги, я не думал о них; и солнце никогда не зрело моего недовольства: я всегда был незлобив, как голубь. Твои создания были для меня открытой книгой, но еще важнее Твои Писания. Я искал Тебя при дворах, в полях, садах, но находил в храмах.

Тысяча — число грехов моих, десять тысяч — число прегрешений, но Твое священное присутствие со мной, и сердце мое Твоей милостью — неугасимый уголек на Твоем алтаре. О Господи, моя крепость, со дней юности я встречаю Тебя на своих путях, ощущая Твое отцовское участие и мягкую наказующую длань, Твое божественное присутствие. Растут щедроты Твои и растут назидания, стало быть, Ты всегда рядом, О Господи, когда мое мирское благоденствие было велико, тайные стрелы, Тобою пущенные, все равно пронзали меня; и, поднимаясь над людьми, я уничижено склонялся перед Тобой.

И теперь, когда я больше всего думаю, о покое и чести, длань Твоя тяжела на мне, унизила меня, как прежде любяще заботилась, но я по-прежнему в Твоей отцовской школе, не как пасынок, а как родное дитя. Справедлив Твой суд надо мной за мои грехи, коих больше, чем песчинок на морском берегу, и все-таки несоизмеримы они с Твоей безграничной милостью. Но что такое песчинки по сравнению с морем, землей, небесами? Но и все они вместе — ничто по сравнению с Твоей милостью.

Кроме бесчисленных грехов, признаюсь Тебе, что я Твой должник: я растратил талант — щедро отпущенные мне дары и достоинства — на вещи, к которым менее всего расположен; честно скажу, душа моя была чужим пришельцем в моем странствии. Помилуй меня, О Господи, во имя Спасителя, прими на лоно Свое или руководи мной на путях Твоих».

Еще до осуждения, но, уже понимая, что добром нападки парламента не кончатся, а он наконец-то добрался до вожделенной вершины (он, как и отец, — лорд-канцлер, но в отличие от отца обладатель громких титулов), окинул взором прошедшую жизнь и с убийственной ясностью понял, что последние пятнадцать лет делал то, что не должен был делать. Ведь в юные годы он поставил себе великие цели: преобразование наук, создание английского языка и драматургии, учреждение нового университета, он чувствовал в себе силы, талант, мощные интеллектуальные способности — и так бездарно и пошло растратить необратимо ушедшее время на службу ничтожному королю и его наглому фавориту. Хоть он никогда ни прямо, ни намеком не бранил их, но, зная его глубокое понимание человеческих характеров, можно с уверенностью сказать, что истинную цену он им знал. Да, он честно служил Англии на посту лорд-канцлера, но, положа руку на сердце, должен был согласиться, что Коук, знавший как никто английские законы и не боявшийся отстаивать их, не был бы много хуже Бэкона на этом посту. А вот исполнить великие замыслы мог только он один. Потому, наверное, он и не стал защищаться. Ему теперь нужно было одно, раз уж ему сохранили жизнь, а ведь Саутгемптон требовал казни, — покойное, без материальных забот существование, чтобы в оставшиеся годы выполнить хоть часть своей грандиозной программы. Отказался он и от игры в розенкрейцерство. И за пять лет сделал невозможное.

Вот список его главных работ: «Опыты» (самое полное издание, 59 эссе), «Новая Атлантида», «История Генриха VII»; эти три книги на английском языке, по словам Викерса, «не могли быть написаны ни одним автором того века, их одних было бы достаточно, чтобы обеспечить Бэкону место в английской литературе» (С. XIX), и книги на латыни: девять книг «О достоинстве и преумножении наук», которые должны были войти в «Historia Naturalis et Experimentalis», и огромная «Silva Silvarum».

Многие мысли восходят еще к девяностым годам, чему свидетельства — его интермедии и эссе того времени. В те поры Бэкон еще отдавал должное поэзии как одному из видов изящных искусств. Второе же десятилетие XVII века и до самой смерти поражает высокомерным отношением к театру. Мощный ум Бэкона принес ему великую славу и в Англии, и на континенте, его сочинения послужили маяком для создания Английского королевского общества. Но мысли Бэкона и предопределили отношение интеллектуалов к поэзии. Томас Спрат, издавший в 1667 году «Историю королевского общества», пишет спустя тридцать лет после Рейнольдса: для достижения своих целей основатели Общества «сделали все, чтобы отделить изучение Природы от риторических украшательств, работы воображения и прелестной лжи мифов». «Короче говоря, — комментирует Б. Уилли, — они вознамерились объявить войну поэзии»⁹. Эта мысль, похоже, восходит к розенкрейцерам. Следует еще добавить, что многие члены Общества, в том числе Ньютон, были уже масонами.

Если я, верно, прочитала аллегорическую пьесу Бена Джонсона «Леди Магна», Бэкон в пьесе «Практис» — самый лучший юрист, говорит о нем Джонсон, Ратленд — «Компас», что тогда значило «циркуль» — один из розенкрейцерских, позже масонских, символов. Шекспир в сонете 14 сообщает читателю, что знает астрономию. (Кстати, эмблема Джонсона — циркуль с одной сломанной ножкой.) Эти два персонажа пришли к соглашению: вся их совместная литературная продукция, как и псевдоним «Уильям Шекспир», останется в веках детищем Ратленда, а задуманное и вместе начатое братство ученых (в пьесе «the project» или еще «reversion») станет для всех творением Бэкона. В пьесе Компас говорит Практису: вот уж он не думал, что его друга так огорчит утрата сущей безделицы — жены (аллегория, означающая авторство пьес), ведь ему предстоят гораздо более великие и серьезные свершения. (Читая аллегорические пьесы, все время напоминаешь себе, что аллегории, за которыми стоит жизнь, не зеркальное отражение, а пропущенное сквозь призму видения их авторов.) И Практис, в общем, довольно легко с этим смиряется. А пишет об этом Бен Джонсон, для которого Шекспир (поэтическая составляющая, то есть Ратленд) был главный поэтический соперник.

Практис (Бэкон) — великий юрист, а Компас (Ратленд) — книжник, но главным образом джентльмен, оба заняты неким важным проектом, каждый претендует на главную роль, но там упоминается еще и третье лицо, наиглавнейшее, с его уходом главных останется двое. Оба они любят девушку-служанку, которая на самом деле внучатая племянница леди Лоудстоун («The Magnetic Lady» — Леди Магна). Ни она сама, ни леди ничего о подмене не знают. Имеется и подложная племянница, девушка низкого происхождения и обманщица. Так появляется в пьесе идея поддельного авторства.

Бэкон и Ратленд, оба зачинатели «Шекспира» и розенкрейцеров, судя по пьесе, совершили в то время, казалось бы, равнозначный обмен. Тогда, во всяком случае, Бэкон не проиграл: Ратленд получил все совместные пьесы, под которыми стоит общий псевдоним, а Бэкону досталась честь создателя «великого проекта», который, ясно из пьесы, уже существовал и был куда как значительней приобретения Ратленда. В пьесе намекается, что у истоков братства стоял кто-то еще. Возможно, это был принц Генри.

Очень важно выявить в пьесе Джонсона все аллегории и аллюзии и отделить их от чисто сюжетной канвы. У нее и название аллегорическое «The Magnetic Lady, or The Humours Reconciled». Это прозвание можно отнести только к одной женщине той эпохи (так она изображена) — Мэри Сидни Пемброк, мать «несравненных братьев», которым посвящено Первое Фолио. У леди Пемброк (леди Магна) была племянница — графиня Ратленд, а в пьесе сказано, что племянница и ее муж умерли и оставили тетке свое дитя — поэтическое наследие. Исследователи Джонсона всё в пьесе принимают за чистую монету. Но пьеса была приурочена к двадцатилетию смерти Ратленда умершей племянницы и ее мужа фамилия Steel, второе значение этого слова «холодное оружие». И вокруг наследия («issue» по-английски — и дитя, и произведение) возникают споры, да еще примешивается подложное дитя.

Пьеса была написана через три года после провала «Новой гостиницы», в которой Бен сочинил в вышей степени благородный образ, прототип которого тоже Ратленд. Провал «Новой гостиницы» был грандиозный. Заклевали его поклонники Шекспира, которые еще хорошо помнили, что Джонсон был причиной разлада в семье Ратлендов. Поэтому математик Компас в «Леди Магна», хоть и положительный герой, но изображен менее тепло и не столь положителен, как великий юрист Практис, — Джонсон еще не остыл от нанесенной ему обиды. Сам себя Бен вывел, по всей видимости, в образе бравого солдата и друга Компаса Айронсайда, благодаря чьей неуместной грубости за пиршественным столом неожиданно раскрывается обман мелких и подлых домочадцев леди Лоудстоун: выяснилось, кто настоящая дочь умершей четы Стилов, — приживалка хозяйки подменила ее на свою дочь. И Компас женится на настоящей дочери. Ее хотел взять в жены и Практис, но Компас ухитрился обвести его вокруг пальца. И Практису достался великий проект, а жена (поэтическое наследие) — Компасу. Все кончилось благополучно, невеста еще принесла Компасу шестнадцать тысяч фунтов стерлингов, оставленных ей родителями у дяди. А у жены Ратленда действительно был дядя, брат ее отца сэра Филиппа Сидни, она была в очень теплых отношениях с ним, более теплых, чем с теткой, — именно ему и матери она завещала свое имущество. В пьесе этот дядюшка появляется со своим приятелем, докой по части финансовых дел. Он тоже как-то заинтересован в наследии. Я предполагаю, что прообраз этого ловкого и беспринципного дельца, которого Джонсон очень осмеивает как представителя грядущей Англии, не кто иной, как наш знакомый Крэнфилд, друг, почитатель и бухгалтер Томаса Кориэта, то есть Ратленда. Джонсон, по-видимому, намекает на шестнадцать никогда не издававшихся пьес, невесть откуда взявшихся и вошедших в Первое Фолио, — Бен Джонсон принимал активное участие в издании первого собрания пьес Шекспира и хорошо знал все сложности с его созданием. Был он и великий мастер заключать в пьесы, которые писал для сцены, аллегории, понятные определенному кругу зрителей и читателей. Так Практис, великий юрист, становится главой и основателем некоего очень важного, куда более важного, чем «жена», проекта. А математику Компасу достается всего лишь «жена», то есть авторство тридцати шести пьес, напомню, что «жена» эта — дочь Стилов, которые перед смертью оставили ее своей тетушке.

То, что Бэкон основал некое романтическое братство, — бесспорно, этому есть документальное свидетельство. Но биографы Бэкона обходят этот факт молчанием. На его забвение повлиял, скорее всего, непредвиденный ход событий: падение Бэкона с вершин власти, отрезвление и возвращение к делу своей жизни — написанию «Великого восстановления наук». Оставшиеся пять лет жизни были столь плодотворны, что обеспечили исследователей работой на несколько веков вперед. А созданное им «романтическое общество», как его назвал один из первых членов Королевского общества Джозеф Гленвиль, просто выпало из их поля зрения, ведь оно перестало занимать и самого Бэкона после внезапного крушения головокружительной придворной и политической карьеры, потрясшего его неожиданностью и несправедливостью. Было это в 1621 году, после чего розенкрейцеры сошли с европейской сцены, дав ростки новым обществам и союзам. Уставы розенкрейцеров и «Химическая свадьба» (1616) открывают нам идейные и ученые устремления передовых людей того времени и на континенте.

Йейтс связывает исчезновение розенкрейцеров с разгромом под Прагой «зимнего» короля Фридриха Пфальцского, женатого на дочери короля Иакова Елизавете, в битве с армией Католической лиги, возглавляемой баварским королем Максимилианом. Одновременно испанское войско захватило и разграбило Гейдельберг. Фридрих с Елизаветой, потеряв прекрасный столичный город, богатства, библиотеку, поселились в Голландии. Йейтс считает Фридриха причастным к созданию ордена розенкрейцеров. И с его поражением связывает конец розенкрейцерства. Мне тоже представляется, что Фридрих с Елизаветой причастны к «ордену невидимок». Елизавета и ее брат принц Генри, умерший в ноябре 1612 года, были очень дружны. А Елизавета была женщина с сильным характером, образованна, знала труды Бэкона. Так что какая-то связь просматривается. Но причина исчезновения розенкрейцеров, по-моему, все-таки крах политической карьеры Бэкона и обращение его к прямым ученым занятиям: ему ведь уже шестьдесят — исполнилось за два месяца до трагедии. След братства остался лишь в написанной в это время утопии «Новая Атлантида». Все это еще предстоит исследовать, к чему призывала и Франсис Йейтс.

Но вот что интересно, отказавшись для потомков от своей доли в псевдониме и авторстве пьес, Бэкон остался неизвестен и как создатель «романтического» ученого братства. Франсис Йейтс высказала предположение, что Бэкон, возможно, имеет касательство к розенкрейцерам. В уставах Братства слишком много общего с его идеями, но есть и разница, особенно в отношении к христианской религии. Братство опирается на Библию, Бэкон, по ее мнению, далек от религиозных доктрин. Но Йейтс делает и допущение: розенкрейцеры так упорно оповещали мир о привязанности к христианским ценностям, чтобы защитить себя от гонений. Но ведь и Бэкон был привязан к библейским притчам, заветам, установлениям.

Все источники свидетельствуют, что розенкрейцеры — это ученые-теоретики, люди книги, все их розенкрейцерские сочинения излагают мировоззрение братства, его цели, призывы. Практическая же сторона их деятельности неизвестна. Нет зарисовок их местопребывания, встреч, общения с реальными людьми, точных фактов их медицинской практики (имеется всего один рассказ об исцелении английского графа от проказы). Реально вообразить себе продуктивную деятельность Братства розенкрейцеров невозможно. Так что пока розенкрейцеры действительно невидимки, как их прозвали еще во время их внезапного появления в европейских странах.

Примечания

1. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. 2-е изд., испр. и доп. М.: Мысль, 1977—1978.

2. Bacon F. The Major Works / Ed. by B. Vickers. P. 513.

3. Letters and Life of Francis Bacon // The Works of Francis Bacon / Ed. By J. Spedding. Vol. 9. P. 147.

4. Letters and Life of Francis Bacon // The Works of Francis Bacon. Vol. 14. P. 168.

5. Coquillette D.R. Bacon F. Jurists: Profiles in Legal Theory. Edinburgh, 1992. P. 196—211.

6. Johnson B. Bacon and Cranfield. P. 310.

7. Johnson B. Bacon and Cranfield. P. 313.

8. Bacon F. The Major Works / Ed. by B. Vickers. Р. 695—702.

9. Willey B. The Seventeenth Century Background. N.Y., 1953. P. 211.