Розенкрейцеры — братство невидимок

Стало быть, у нас есть следующие черты елизаветинской эпохи: во-первых, стремление к тайне, аркане, во-вторых, присутствие андрогинности в мировосприятии елизаветинцев, затем исторически обусловленное осознание парадокса «добро есть зло, зло есть добро», развившегося из библейского древа познания добра и зла. И, конечно, особое позднее ренессансное мировоззрение. Франсис Йейтс пишет, что герметико-кабалистическая традиция «в начале XVII века переживала подлинный ренессанс, проявляя себя в обновленных, свежих, не известных прежде формах. Герметизм подвергся сильному влиянию со стороны алхимии, что было особенно важно, так как способствовало выработке нового, "математического" подхода к природе». Крупнейший знаток многих областей ренессансной культуры утверждает, что продолжателем герметико-кабалистической традиции можно с полным правом считать розенкрейцерство, появившееся на европейской сцене в начале XVII века: оно «соединило в себе магию, каббалу и алхимию».

Таким образом, еще одна подробность интеллектуальной жизни эпохи — розенкрейцеры, в аллегорической, романтической, но и очевидной форме провозгласившие близость научно-технической революции. В 1614 году в Германии выходит их первый манифест «Fama Fraterninatis, или Откровение Братства Высокочтимого Ордена R.S.». Заканчивается Откровение словами из Библии «Под сенью крыл твоих, Иегова». В следующем году там же выходит второй манифест «Confessio Fraternitatis, или Исповедание достохвального Братства все чтимого Розового Креста, составленное для уведомления всех ученых мужей Европы» (перевод А.Я. Ярина). В этом манифесте сказано, что когда «Труба наша вострубит», Бог миру дарует «таковые истины, свет, жизнь и славу, каких Адам, первый человек, лишился еще в раю»¹. Говорится также в манифесте и о великих (духовных) сокровищах Братства.

Розенкрейцерский бум, разразившийся в Европе во втором десятилетии XVII века, имеет немаловажное значение для понимания загадки «Шекспира». А таковая существует, хотя бы потому, что от Шекспира, поэта и драматурга, не сохранилось абсолютно никаких творческих следов: ни рукописей, ни черновиков, ни рукописной подписи «Shakespeare» или «Shake speare» — а ведь шекспировские произведения выходили под этим именем; ни единого письма от него или к нему.

Эта очевидная засекреченность, дань или следствие приверженности к тайне, и есть главная загадка. Кто-то из умов и талантов почему-то не захотел взять на себя авторство пьес, поэм и сонетов. Разгадка, возможно, упирается в некие запреты: по какой-то причине сочинения развлекательного, не ученого содержания не всякий мог признать своим детищем. Действительно, придворным королевы Елизаветы было зазорно писать для общедоступных народных театров. Это было не принято, не «комильфо», но законом не запрещалось. Об этом есть в комедии Бена Джонсона «Поэт астр» в самом начале — разговор двух Овидиев, старшего и младшего. (Принятый перевод названия «Стихоплет» неверен. Бен Джонсон дважды назвал Шекспира «The Star of Poets», так что и в русском тексте лучше взять слово с латинскими корнями. Джонсон никогда не писал просто так, выдумки ради. Тем более, когда сочинял названия, они все у него с подтекстом.)

Вначале шекспировские пьесы были результатом совместных усилий, и псевдоним «Шекспир» (о внутреннем значении слова будет сказано позже) принадлежал двум авторам. Второе десятилетие Ратленд писал один. Собственные пьесы он не издавал ин-кварто и, значит, общим псевдонимом не пользовался. Тут, наверное, и встал для них вопрос, кого же для потомков назвать Шекспиром. Думаю, в конце концов, Бэкон сознательно отрекся от псевдонима (а значит, и от авторства) в пользу гениального Ученика, соавтора и участника еще одного общего замысла. Замысел этот — создание братства «служителей света». Взамен Бэкон получил право считаться единственным создателем и главой братства — конечно, среди посвященных.

Об этом туманно (для нас) промелькнуло в поздней комедии Джонсона «Леди Магна» (1632). В том году летом поэты и драматурги отмечали двадцатилетие со дня смерти Шекспира-Ратленда. Именно тогда и выходит Второе Фолио, полное собрание пьес Шекспира 1632 года. Первое готовилось к десятилетию со дня смерти; оно было официально заявлено на 1622 год, но вышло в конце 1623Иго, задержка издания произошла, скорее всего, из-за смерти одного из главных издателей Уильяма Джаггарда. Отказавшись от соавторства, Бэкон стал единственным зачинателем тайного братства ученых. Создавалось оно не на пустом месте.

В Европе в начале XV века складывалась невидимая, никак не оформленная гуманистическая «республика» ученых, и общепризнанным ее главой был Эразм Роттердамский Дезидерий (1469—1536). Тогда его почитала и Римско-католическая церковь. Другом его в Англии был Джон Колет (1466—1519), декан собора Св. Павла в Лондоне, человек высоконравственной жизни, знаток и толкователь посланий апостола Павла. Ученые-гуманисты не знали проклятия языковых барьеров — они писали, говорили и переписывались на латыни. Это было действительно европейское сообщество ученых.

Перелистаем годы, как страницы. Во второй трети века Эразм, чья религиозная доктрина была в какой-то степени предтечей протестантизма, становится неугоден католическому клиру. Книги его запрещены. Ученые подвергаются гонениям. Горят костры инквизиции. А в европейском воздухе носится идея создания ученого содружества. В конце века центр науки — Прага, где находился тогда двор императора Священной Римской империи Рудольфа II. Австрийский писатель и драматург Франц Грилпарцер написал о Рудольфе трагедию «Борьба в семействе Габсбургов», в ней участвуют Рудольф II, его злокозненный брат Матиас и самый близкий друг герцог Юлиус Брауншвейгский. Написанию пьесы предшествовало серьезное историческое исследование. В ней Рудольф говорит Юлиусу:

Замыслил орден я создать — не кровь,
Не доблесть будут отличать его;
Участник будет зваться Рыцарь Мира.
Из всех народов буду выбирать².

(Опять интересное совпадение. В «Исповедании» розенкрейцеров читаем: «Приглашаем и допускаем в наше братство достойных из всех народов, кто разделит с нами свет Господень...»³)

Известно, что Ратленд проявлял интерес к императору. Его секретарь в январе 1612 года сообщил ему о смерти Рудольфа Второго, прибавив, что императором стал его брат Матиас. Это несчастное развитие в скором времени привело к Тридцатилетней войне, нанесшей германским княжествам тяжелейший урон.

Как раз в это время (все взаимосвязано) наука делает веерный рывок, но на ее пути религиозные догматы, которые отстаиваются применением костров и пыток. Пробудившийся разум, однако, не остановишь, накоплены опытные данные; и умник Бэкон, видя опасности, грозящие отовсюду, и понимая, что «Новое знание», несмотря ни на что, проложит себе дорогу, тоже мечтает создать в Англии (и на континенте) под эгидой просвещенного монарха ученое братство. Во второй книге сочинения «О достоинстве и приумножении наук» (выходит в свет в 1623, одновременно с Первым Фолио) Бэкон пишет: «Природа создает отношения братства в семье, занятия ремеслами устанавливают братство в цехах, божественное помазание несет с собой братство среди королей и епископов, обеты и уставы устанавливают братство в монашеских орденах, и, конечно, невозможно, чтобы точно таким же образом благодаря наукам и просвещению не возникло бы и благородное братство среди людей, ибо сам Бог носит имя "отца света"»⁴. Впервые эта мысль изложена еще в 1605 году в «Развитии знания» («Advancement of Learning», book two). Там вторая ее часть выражена иначе: «...конечно, подобным же образом не может не быть братства наук и просвещения, отцовство которого следует отнести к Богу, ибо его называют Отцом света и просвещения» («...so in like manner there cannot but be a fraternity in learning and illumination, relating to that paternity which is attributed to God, who is called the Father of illuminations or lights»⁵.) Как перекликаются «свет Господень» розенкрейцеров и «Бог — отец света»! (Вполне возможно, что идея создания общества ученых, несущих божественный свет знания, родилась в Праге при дворе Рудольфа II.) Университеты Европы весьма вяло обмениваются информацией, сетует Бэкон в этом абзаце, а это общение абсолютно необходимо для развития наук; хвалит иезуитов, учебные заведения которых постоянно связаны между собой, хотя и находятся в разных странах. Стало быть, уже в 1605 году Бэкон думает о необходимости братства ученых. Причем в этой цитате можно увидеть и намек на уже существующее общество — братство ученых, приглашенных из всех народов. Как замечательно, что у ученых был тогда общий язык общения — латынь.

Но еще лет десять до того в Грейз-инн, лондонском юридическом университете, Бэконом был придуман орден Шлема.

В его Уставе в зачатке те мысли о подчинении природы, которые Бэкон так полно развернул в «Новой Атлантиде», опубликованной после его смерти. Существует предположение, что под маской «шутейного» ордена Бэкон начинает возводить по кирпичику тайное ученое общество. Тайное — ведь в 1600 году в Венеции был сожжен Джордано Бруно, отказавшийся отречься от своего представления о мире. Возможно, шутейный орден Шлема, созданный для рождественских празднеств зимой 1594—1595 года, и был предтечей ордена розенкрейцеров, который даже в годы розенкрейцерского бума в Европе называли «орденом невидимок». А в записной книжке Бэкона «Промус» (1595) есть такая строка (F 97 b): «Plutos Helmett; secrecy, Invisibility» («Шлем Плутона /головной убор Афины, потрясающей копьем; / секретность, невидимость»). Все эти клочки информации должны быть соединены и осмыслены, и написана обновленная история розенкрейцеров. Наметки ее уже сейчас имеются у разных авторов, и прежде всего у Франсис Йейтс.

Для нас главное свидетельство существования розенкрейцеров не столько их уставы 1614 и 1615 годов, вышедшие в Германии, сколько маски Джонсона, написанные им для английского двора. После скандальной пьесы «Черт выставлен ослом» (1616 год) Бен Джонсон перестал писать для театра. «Вести из Нового Света, открытого на Луне» (1620 год) — первая маска, написанная и поставленная с огромным успехом по возвращении из пешего путешествия в Шотландию еще в царствование короля Иакова; вторая — «Триумф Нептуна» (1624—1625); «Счастливые острова и их союз» 1627 года написан уже при Карле Первом для придворного празднования 6 января Двенадцатой ночи (протестантское Крещение, праздник трех волхвов, принесших дары младенцу Иисусу, последний день рождественских каникул). Во всех трех масках, написанных с 1620 по 1627 год, Бен насмешливо поминает розенкрейцеров. «Счастливые острова» — диалог духа Иофиила, вестника дома Юпитера, с Миерфулом (Дурнем), которому приспичило узнать правду про орден розенкрейцеров, когда эти невидимки уже сошли со сцены. (Как только появились их манифесты, множество людей на самом деле пытались их увидеть, но никому это не удавалось.) Маска очень смешная, сыграна придворными, конечно, во славу нового короля, женские роли играли придворные дамы. Бен осмеивает розенкрейцеров еще и в пьесе «Склад новостей» (1626) и поминает в поэме «Проклятие Вулкану» (дата написания неизвестна).

В 1623 году у Джонсона сгорела библиотека, где погибло много ценных книг и рукописей. И Джонсон пишет поэму «Проклятие Вулкану», в которой вопрошает бога огня, чем он заслужил его гнев. Одна из причин, полагает погорелец, — Юпитер не дал Вулкану в жены дочь Минерву (Афину Палладу), покровительницу поэтов, и с тех пор Вулкан, снедаемый злобой и ревностью, не упускал случая истребить «детей», рожденных человеческим мозгом.

Но благодаря пожару, родившему эту поэму, мы многое узнаем о Бене Джонсоне, его литературных интересах, вкусах, широте не только его познаний, но и его друзей, об отношении ко многим событиям второго и третьего десятилетия XVII века. Чего только Бен не поминает: Коран, Талмуд, даже Дон Кихота:

Had I compiled from Ammadis de Gaule,
Th'Esplandians, Arthurs, Palmerins, and all
The learned Libraries of Don Quixote;
And so some goodlier monster had begot... (Строки 29—32).
Thou then hadst had some colour for thy flames,
On such my serious follies... (строки 40—41)

Перевод:

Вот если б я, заняв у Амадиса,
Артура, Спландиана, Пальмерина,
У всех других романов Дон Кихота,
Хорошенькое чудище состряпал...
Тогда б ты смог расцветить свой огонь
Моей такой серьезной дурью.

Здесь скрыта какая-то важная аллюзия. Перечисленные имена — герои рыцарских романов, именами которых они названы. Все четыре романа упоминаются в «Дон Кихоте». Амадис Гальский и Пальмерин Английский были пощажены помощником кюре и цирюльником Дон Кихота, а «Приключения Спландиана» и «Пальмерина д'Олива» отправлены в огонь вместе с другими рыцарскими романами («Дон Кихот», ч. I, гл. VI). Стало быть, Бен Джонсон, во-первых, хорошо знал роман Сервантеса, и, во-вторых, уверяет, что не повинен в сочинении толстенного монстра, состряпанного из обрывков рыцарских романов (строка 32). Будь он виновен в таких глупостях, Огонь имел бы право расцветить пламя его творениями (строки 40—41). А вот что стоит за «толстенным монстром», можно только гадать. Ясно, что такое сочинительство было тогда в моде, но, ни один английский роман, кроме «Аргениса» (1621 год) Джона Барклая, мне в голову не приходит.

Поминает Бен и розенкрейцеров, но и тут не упускает случая позубоскалить. Кабы он знал, что Огонь намерен потешить себя, пощекотать ноздри бумажным дымом, уж он бы нашел, чем его ублажить, знает, где взять: сколько есть всяких Тристрамов, Ланселотов, Роландов. Еще Мерлин со своими чудесами; и Химера розенкрейцеров, их печати, знаки, герметические кольца, сокровище их Богатств (the gem of Riches), философский камень, что дарит невидимость, учит алхимическим заклинаниям, а подмастерьев-воздуходуев — искусству раздувать угли (алхимики пользовались только буковыми, строки 71—76). (В маске 1627 года «Счастливые острова» дух Иофиил говорит строками из этой поэмы о Вулкане.)

Из поэмы видно, что для Бена Джонсона тогда (1623 год) розенкрейцеры и алхимики были одно и то же, и осмеивал он их одинаково. Все эти неожиданные связи и параллельные места требуют досконального изучения с привлечением не только текстов Джонсона, но и новейших исторических исследований корней розенкрейцерства.

Первый устав розенкрейцеров появился в 1614 году, через два года после смерти Ратленда, хотя следы его замечены уже в 1606 году и даже в самом конце XVI века, как утверждает третий комментатор полного трехтомного собрания трудов Джонсона Фрэнсис Каннинэм (Лондон, 1904), в нем приведены постраничные примечания трех комментаторов (том 3, две сноски: С. 192, 193).

К маске «Счастливые острова» в диалоге Иофиила и Миерфула имеются прелюбопытнейшие примечания. В первом сказано, что Джонсон никогда не писал о чем-нибудь просто так, выдумки ради. Что бы ни было темой его стиха, он всегда точно знает, о чем именно пишет и с какой целью. А в этой маске он описал воздушный замок, где живут братья родостауротики — другое название розенкрейцеров.

Второе примечание дано к следующим строкам:

    ИОФИИЛ:

...Я Иофиил,
Воздушный и веселый дух, посланец
Юпитерова дома. И со мной
Отец Оутис (древнегр. «Никто») к тебе с хорошей вестью.

    МИЕРФУЛ:

Отец Оутис? Кто он?

    ИОФИИЛ:

Ты не знаешь?
Ну, значит, ты не знаешь никого.
Отшельник старый. Говорят, он жил
В лесу, где нет деревьев, недалече.
Что замок он возвел воздушный. В нем
Родостауротики живут, такое братство,
А Джулиан Де Кампис потрясает
Копьем⁶. На крыльях замок, на колесах.

Комментатор поясняет, кто такой Джулиан Де Кампис. Вот его примечание:

«Потрясает копьем. Осведомленностью касательно этого человека я обязан доброте и стараниям моего друга Ф. Коэна (в дальнейшем он известен как сэр Ф. Палгрейв), который нашел его (Джулиана Де Камписа), роясь в забытом мире старого германского языка». Затем идет письмо на немецком языке и его перевод на английский. Вот оно в переводе на русский:

«Важное письмо, или некое сообщение всем, кто читал недавно о Новом Братстве, названном "орден Розовый Крест", или слышал от других изустно. Многие входят в камеру (enter the cabinet), но немногие обретают сокровище. (Вспомните «their gem (jemme — старое написание) of Riches» в «Осуждении Вулкана» — М.Л.) А посему я Джулианус де Кампис предупреждаю всех, кто желает быть ведомым по верному пути, опасайтесь впасть в заблуждение, поддавшись собственным сомнениям или подпав под влияние людей крайних, слишком свободных взглядов.

Напечатано в 1615 году».

Далее комментатор пишет: «По всей вероятности, Джулиан Де Кампис (псевдоним) был один из первых, кто писал о фантастическом проекте, и Джонсон почерпнул эти сведения из его "важного письма". Мистер Коэн, однако, заверил меня, что в письме нет ни слова о "копье, которым потрясают". Странно, что так и не удалось выяснить происхождение розенкрейцеров. Ни Парацельс, ни Агриппа, оба дерзновенные мечтатели, не имели касательства к этому единственному в своем роде обществу, которое впервые дало о себе знать, как все же установлено, в самом конце XVI века. Не кажется слишком смелым предположение, что эта глупая затея, зародившаяся на одной из тех унавоженных грядок, на которых во множестве цвели

все монстры, чудища,
горгоны, гидры, жуткие химеры,
и есть германская ложа франкмасонов.

Одно, по крайней мере, несомненно: братья розенкрейцеры претендовали на копье, которым потрясают («pretended to the brandished blade»). Оно и по сей день один из их символов. (Символ масонов — меч, масоны — более позднее образование, и история их символов, может, и исследована, но труднодоступна. В эпоху розенкрейцерства слово «blade» обозначало и верхушку копья. Напомню, что итализированный герой второй комедии Бена Джонсона «Всяк выбит из своего лада» зовется «Puntarvolo», что значит «летающее остриё», — перифраз «the brandished blade». Прообразом Пунтарволо, судя по всему, что сказано о нем в пьесе, был наш граф Ратленд — М.Л.) На сей предмет, о котором пока не сказано ничего вразумительного, мог бы быть написан любопытный, хоть, я бы прибавил, и не прибыльный, трактат. Граф де Габалис, мудро рассудив, вовремя бросил писать, чтобы не обнаружилось его полное незнание предмета; он изложил только поверхностные взгляды Парацельса; что касается Габриеля Нодэ, который вдохновенно рассуждал о розенкрейцерах, то по существу вопроса он расплывчат и не приводит почти никаких фактов. Нодэ, однако, упоминает работу "Speculum Sophisticum Rodostauroticum"⁷, которую наш драматург (Бен Джонсон — М.Л.), возможно, видел. Но я, кажется, слишком отвлекся — satque superque»⁸.

Франсис Йейтс в книге о розенкрейцерах пишет: «Хранящийся в Британском музее экземпляр "Зерцала" переплетен в один том с очень любопытной подборкой гравюр и рисунков. Одно из этих изображений имеет прямое отношение к розенкрейцерскому "Откровению". Мне известна другая копия той же гравюры, так что надо думать, что гравюра издавалась и сама по себе, независимо от "Зерцала"». К этому предложению примечание: «Британский музей (сейчас, наверное, это Британская библиотека, у нее теперь новое отдельное здание — М.Л.), Отдел гравюр, Зарубежная история, 1618, № 1871.12.9.4766. Бен Джонсон, ссылающийся на эту гравюру, определенно видел ее в томе с "Зерцалом" Швайгхардта»⁹.

Все это, так или иначе, вьется вокруг графа Ратленда и Бэкона. Так, в «Новой Атлантиде» Бэкона читаем: «Боже благослови тебя, мой сын; я подарю тебе свою величайшую драгоценность (the greatest jewel). Ибо поведаю тебе, из любви к Богу и человекам, истинную повесть о состоянии Дома Соломона. Наша цель — познание первопричин, тайных смыслов вещей и умножение господства над природой («Human Empire»), чтобы все вещи стали человеку подвластны». Бен Джонсон, осмеивая розенкрейцеров, говорит о некоем «gem of Riches», и Джулианус де Кампус тоже упоминает «сокровище». Так оказались связаны «Новая Атлантида» Бэкона, розенкрейцеры и «потрясающий копьем» Джулианус де Кампис.

Мне имя розенкрейцера, потрясающего копьем, встретилось неожиданно в первом томе сборника статей «Масонство в его прошлом и настоящем» (1914; М.: ИКПА, 1991. Репринт. изд.). «Тех, кто считал себя членами братства, было очень немного; один из них (Джулианус а Кампис) сознается (1615 г.), что ему удалось во время его путешествия найти только трех розенкрейцеров. Это показывает, что ордена в то время еще не было, а были только отдельные лица, признававшие себя розенкрейцерами, жившие в разных местах Европы и никогда не сходившиеся вместе. Лейбниц, которому хотелось напасть на след розенкрейцерства, в конце концов, стал прямо отрицать его существование. Из-за своей неуловимости розенкрейцеры даже получили в XVII веке насмешливое прозвище "невидимых"»¹⁰

В другой статье («Н.И. Новиков и I.Г. Шварц» В.Н. Тукалевского) поминается еще одна важная для нас личность — герцог Брауншвейгский: «Временная связь масонства с герцогом Брауншвейгским (потомок того Августа Брауншвейгского, который, по нашему мнению, был прообразом Горацио в «Гамлете» и, по-видимому, отец или дед герцога, пажом которого был барон Мюнхгаузен) лишь помогла Шварцу легче осуществить проведение в жизнь розенкрейцерства». И еще одно сообщение: «Конец 1781 года и 1782 год были весьма знаменательны для русского масонства. Это была пора сношений масонов с герцогом Брауншвейгским...»

Напомню и такое замечание Франсис Йейтс: «В "Образце Христианского общества" (1619) сообщается только, что возглавлял общество некий немецкий князь:

"Главою общества является один Германский Князь, муж весьма славный благочестием, ученостью и неподкупностью, у коего под началом имеется двенадцать Соработников, его тайных Советников, каждый из коих отмечен особым даром Божиим». В письме, написанном гораздо позже, в 1642 году, и адресованном принцу Августу, герцогу Брауншвейгскому-Люнебургскому, Андре вроде бы намекает, что принц Август и был тем немецким князем, о котором говорится в "Образце". Хотелось бы, однако, получить дальнейшие подтверждения в пользу такого отождествления... Двенадцать "соработников" германского князя, возглавлявшего Общество (именно его я прочу на роль прообраза друга Гамлета Горацио — М.Л.), были специалистами в разных областях знания. Но первые трое обладали всеобъемлющими прерогативами: они отвечали за Религию, Добродетель, Науку и Просвещение. Остальные, объединенные в группы по трое, имели следующие специальности: Богослов, Цензор (наблюдавший нравственность), Философ; Политик, Историк, Экономист; Лекарь, Математик, Филолог. "Переведя" все это на язык Откровения, легко обнаружить соответствие между организацией двенадцати соработников и построением розенкрейцерского общества при Христиане Розенкрейце"»¹¹.

Действительно, очень хотелось бы получить подтверждение связи между Обществом германского герцога Августа Брауншвейгского-Люнебургского и розенкрейцерами. Ведь на титульном листе одного из сочинений Густавуса Селенуса (псевдоним герцога Августа), изданного в начале 1624 года, как мне представляется, аллегорически изложена история сотрудничества Ратленда и Бэкона, объединенных общим псевдонимом «Уильям Шекспир». Бэкон и Ратленд на нижней картинке связаны шнуром — символом связи членов тайного братства.

Но, конечно, самая важная подробность объяснения Иофиила — оружие Джулиана де Камписа, «копье, которым потрясают». А реакция на нее крупнейшего шекспироведа-ортодокса, который писал комментарий в те годы, когда шекспироведы из страстных копателей, ищущих хоть каких-то документов, подтверждающих занятия Шакспера литературой, превратились в не менее страстных защитников своего героя теперь уже очевидно построенного на песке мифа, была самая простая и неуязвимая — он отмахнулся от джонсонской строки, в которой внезапно возник Потрясающий копьем розенкрейцер.

«Мистер Коэн, — говорит Каннинэм, — однако, уверил меня, что в письме нет ни слова о копье, которым потрясают». Вот и весь комментарий. Это замечание, в сущности, ответ еретикам-бэконианцам, которые, по мнению ортодоксов, к началу нового XX века совсем распоясались: на титульном листе Густавуса Селенуса (герцога Августа Брауншвейгского) узрели Бэкона и Шакспера! Стало быть, у Каннинэма в голове наверняка свербит мысль: фразу «holds out the brandished blade» пишет Бен Джонсон, который за три с половиной года перед тем в хвалебную оду, предпосланную Первому Фолио, «Памяти любимого мной автора, м-ра (мастера или мейстера) Уильяма Шекспира» вставляет такие строки:

In each of which (lines) he seems to shake a Lance,
As brandished at the eyes of Ignorance.

Перевод:

И в каждой (строке) потрясает он копьем,
Тряся им пред Невежества очами.

«To shake a Lance, as brandished at the eyes of Ignorance» 1623 года и «holds out the brandished blade» в маске 1627 года — не об одном и том же человеке ведет речь Бен Джонсон? Ведь и главная цель Братства розенкрейцеров — победить невежество. То же устремление красной нитью проходит через всю жизнь Бэкона. Время было переломное: Новому знанию, которое мощно завоевывало позиции, мешали христианские псевдонаучные догмы.

Строки из оды — еще и аллюзия на Афину Палладу, Потрясающую копьем, как она виделась в конце XVI века, когда борьба за восстановление наук, по мнению лучших умов эпохи, стала главной исторической задачей. Сохранилась замечательная картина Бартоломеуса Спрангера «Минерва, побеждающая невежество» (ок. 1595 года). На ней Минерва изображена, как и должно быть, с копьем. Тогда эта картина висела в пражском дворце императора Рудольфа II — гуманистическом и научном центре Европы.

Исследуя исторический материал, нельзя упускать из виду и лингвистическую сторону. Английские слова имеют более широкую сферу употребления — так, английское слова «sword», которое мы привыкли переводить как «меч», употреблялось и в значении копья, то есть колющего наконечника, насаженного на древко. И «blade» в маске «Счастливые острова» не меч, а копье. Комментатор открещивается от слов «the brandished blade», равнозначных «а brandished lance» — «потрясаемое копье». В них слышится то же бряцание, что и в фамилии автора Первого Фолио, которая стоит на титуле.

Ф. Йейтс заметила сходство рассуждений авторов, чьи книги причастны к розенкрейцерству, с идеями Бэкона. Так, в главе VII «"Розенкрейцерский фурор" в Германии» Йейтс пишет: «Один из наиболее интересных трактатов подобного рода, "Расцветающая Роза", издавался в 1617 и 1618 гг. без указания места издания и имени издателя. Это произведение, подписанное псевдонимом "Флорентин Валенсийский" (Florentinys de Valentia, "Rosa Florescens"), было задумано как ответ "Менапию", выступившему с критикой розенкрейцерского Братства. Автор "Расцветающей розы" обладает широчайшим научным кругозором и знанием литературы — превосходя в этом, пожалуй, всех прочих сочинителей рассматриваемой нами группы. Его интересуют архитектура, механика (Архимед), арифметика, алгебра, музыкальная гармония, геометрия, навигация, изящные искусства (Дюрер). Он видит несовершенство современных наук и призывает к их обновлению. Астрономия, по его мнению, изобилует пробелами; астрология в высшей степени ненадежна. А "физика" — разве не страдает она от недооценки эксперимента? А "этика" — разве не нуждается в пересмотре своих оснований? И что есть в медицине, кроме интуитивных догадок? Подобные рассуждения звучат вполне в духе Бэкона, чей трактат о "Прогрессе Учености" ("Успехи и развитие знания божественного и человечества", сочинение Бэкона на английском, опубликованное в 1605 году) мог и в самом деле оказать некоторое влияние на круги, близкие Флорентину. <...> Но чьи бы влияния, ни испытал на себе "Флорентин Валенсийский", ясно одно: он разработал убедительную и оригинальную концепцию, обосновывающую необходимость прогресса во всех отраслях знания. Сходная концепция угадывается и за розенкрейцерским "Откровением", которое настаивало на объединении всеобщих усилий ради распространения просвещения».

И еще одно смелое предположение Франсис Йейтс в главе XIII «От "Незримой Коллегии" к королевскому обществу»: «В 1667 году был опубликован официальный отчет о зарождении и развитии в Англии великого научного начинания — "История Королевского Общества" Томаса Спрата. В отчете говорится, что Общество выросло из собраний, имевших место в Оксфорде и организованных группой лиц, интересовавшихся естественной и экспериментальной философией; группа собиралась в Уодхэмском колледже начиная с 1648 года и впоследствии образовала ядро Королевского общества. Спрат ничего не сообщает о более ранней лондонской группе, как и о мнении Уоллиса, считавшего, что сама идея подобных встреч принадлежала Теодору Хааку, выходцу из Пфальца. Рассказ о той первой группе мог бы завести Спрата чересчур далеко (вынудил бы, к примеру, вспомнить о крайних революционных идеях парламентского правления), а ему хочется создать у читателя совсем иное впечатление: что Общество началось с благочинных заседаний Оксфордской группы.

Но, тем не менее, Истина — великая вещь, и, вопреки всем препятствиям, она, как правило, всплывает на поверхность. Прощаясь с этой главой, посмотрим на знакомый фронтиспис книги Спрата. В центре мы видим бюст Карла II, официального учредителя Общества; слева от него — фигуру Френсиса Бэкона, справа — Уильяма Браункера, первого президента. На заднем плане — книжный шкаф, наполненный трудами членов Общества, и инструменты, которыми они пользуются в своих научных занятиях. Рисунок фронтисписа был выполнен Джоном Ивлином, а гравировал его Венцеслав Холлар, художник из Богемии, покинувший свою родину в 1627 году (возможно, по религиозным соображениям) и затем учившийся во Франкфурте у Маттеуса Мериана. Не правда ли, упомянутые подробности заставляют с новым интересом вглядеться в гравюру, и теперь мы замечаем, что на ней присутствует еще один персонаж: крылатый ангел с трубой, венчающий главу Карла II, основателя сего знаменитого Общества, лавровым венком. Ангельское крыло осеняет Бэкона. Теперь мы просто не можем не заметить всего этого, как не можем не спросить себя: а не хотел ли художник намекнуть на выражение "в тени крыл Иеговы"? Не должен ли бы ангел с трубой напомнить читателям о розенкрейцерском "Откровении", о давних надеждах, осуществление которых столько раз откладывалось, но ныне наконец сбылось?»

Франсис Йейтс на протяжении всей книги сдерживает себя, чтобы не поддаться мысли, что Бэкон не только был хорошо осведомлен о Братстве розенкрейцеров, а имел прямое касательство к его созданию. Помехой революционному выводу было крепко засевшее в сознании понятие, что Шекспир — это стратфордский Шакспер. Потому и осталось неосмысленным «потрясание копья» главы розенкрейцеров. А ведь Йейтс несколько раз писала о существовании «загадки Шекспира» и разгадку видела в углубленном изучении жизни доктора Ди, который, по ее мнению, идейно оплодотворил розенкрейцерство.

Речь идет не о мистическом ордене, ставшем позже одной из ступеней масонства, — или, сказать попросту, чертовщина в этой истории не замешана. Орден, или братство, был придуман с вполне реальными целями — распространять в зловещих сумерках постреформационной Европы свет знания. И судя по сочинениям и самих розенкрейцеров, и его приверженцев, круг их занятий был строго ограничен научными сочинениями. Автору шекспировских комедий и даже трагедий не было места среди ученых собратьев, для которых главная книга — Библия: у него ни в одной пьесе, ни в одной стихотворной строчке нет даже отголоска христианского верования. Если в первое десятилетие творчества «Шекспира» авторы — Бэкон и Ратленд — не ставили своего имени под выходившими в свет произведениями по соображениям придворной этики, то во втором десятилетии, когда созревало ученое братство, чья главная цель — война с невежеством, а Бэкон уже начал отстранять себя от литературных занятий ив конце концов совсем отрекся, ни ему, ни Ратленду не было резона сменить псевдоним на свои фамилии. Кто знал настоящих авторов, пусть знает. А прочие пусть остаются в неведении, есть ширма — Уильям Шакспер из Стратфорда. Да и вообще вопрос непростой, для многих не было однозначного ответа, кого более считать «Шекспиром».

Душевные свойства человека, его интересы и устремления с годами меняются, одни бледнеют, исчезают, другие разрастаются, как опухоль. Влияют на это разные, порой непредвиденные, обстоятельства.

Бэкон начинал творческую деятельность в Англии с претворения в жизнь амбициозной мечты создать английский литературный язык и английскую драматургию. Больше десяти лет по возвращении из Франции он этим и занимался.

Но у него всегда был еще один грандиозный замысел: дать новое направление развитию наук. В письме лорду Берли (1591 год) он пишет, что «сделал все ветви знания своей вотчиной». А Бен Джонсон в записных книжках говорит: «Он обогатил все стили... и высился как непревзойденный образец (stood as mark and acme) нашего языка». Из них следует, что Бэкон сделал «своей вотчиной» не только науки, но и изящную словесность, о чем без обиняков и заявил Джонсон.

В девяностые годы Бэкон продолжает заниматься литературой уже вместе со своим учеником. У него и раньше были ученики, университетские умники, которые писали при его покровительстве пьесы, но такого легкого, изящного и сильного поэтического дара, каким обладал его подопечный, юный граф Ратленд, он еще не встречал. И к концу девяностых годов Бэкон окончательно расстается с драматургией, занимается немного политикой, а главное, размышляет над тем, как зажечь свет в природе, чтобы он «озарил пограничные просторы, лежащие за пределами нынешнего знания, а распространяясь дальше и дальше, скоро открыл все самое тайное и сокровенное в мире»¹². Чтобы добиться этого, полагал он, необходима помощь сильных мира сего. Жизнь вблизи венценосцев, сначала одного, потом другого, показала, однако, что надежды на них нет. Чтобы умножать науки, ученым надо объединяться. И по примеру других сообществ создать свое братство, орден.

Все началось, надо думать, с шутки — рождественского представления в одном из юридических университетов Грейз-инн в каникулы 1594—1595 года, на котором было провозглашено создание шутейного ордена Шлема, — Бэкон и Ратленд были большие выдумщики. Представление включало и показ «Комедии ошибок», которую играли приглашенные актеры. Об этом ордене подробно рассказано в анонимной книжице «Геста Грейорум» (есть в Библиотеке иностранной литературы).

Увлекательная и вместе злободневная игра в романтический орден Шлема сопрягалась с мечтой создать ученое братство, чтобы покорить природу, заставить ее служить человеку. Что бы Фрэнсис Бэкон ни писал (маски, шутливые представления), он всегда включал в них размышления о политике, воспитании, необходимости наук. И очень скоро этот орден, в уставе которого много полезных ученых и практических советов для всех представителей рода человеческого, начинает менять шутейное платье на мантию науки, становится зачатком все европейского ученого братства.

Бэкон понимал свою всестороннюю исключительную одаренность (предисловие к «Интерпретации природы»). Равных ему хоть в чем-нибудь, до появления в Кембридже одиннадцатилетнего Роджера Мэннерса, не было. Врожденный поэтический дар у мальчишки был неслыханный. И Бэкон начал его учить. Первый результат — две поэмы, сразу же заявившие о рождении замечательного поэта. Их появление приветствовал драматург и кембриджский дон Габриель Харви (о к. 1550—1531) в аллегорической поэме «Горгона, или Чудесный год», которая была вместе и траурной элегией на смерть Марло (май 1593). А в 1594 и 1595 годах выходят две исторические хроники — вторая и третья части «Генриха VI», — это уже плод их совместных усилий. Бэкон, да, наверное, и никто другой, включая Ратленда, не представляли себе, каких высот поэтического творчества достигнет его ученик, веселый, остроумный, способный отмочить не очень приличную шутку, иногда шут гороховый; но и участливый, щедрый, не способный никого обидеть, застенчивый и вместе непредсказуемый в действиях и порой во власти неуправляемых страстей. И еще он обладал фантастической способностью к слову, к стихосложению. Это мы знаем из «Кориэтовых нелепостей». И вот теперь, благодаря доброй совместной воле, «mutual good will» (цитата из письма Бэкона 1596 года в Италию молодому человеку¹³), появился вместе с пьесой «Комедия ошибок», пусть шутливый, но с уставом, включающим научные планы, орден Шлема, членами которого могли быть только ученые джентльмены благородных наклонностей.

Тут, наверное, и родился замысел ордена розенкрейцеров: идея создания ученого братства бродила по Европе. У его истока — в рождественские каникулы 1594—1595 года — стояли два человека, общий псевдоним которых — «Уильям Шекспир». Тогда заниматься поэзией грехом еще не было. Это был самый расцвет елизаветинской драматургии. Вернувшийся из Италии Ратленд был полон творческих замыслов. Итальянские впечатления рвались наружу. Да еще начавшаяся любовь. Как драматург, правда, он держался пока за фартук Учителя. И у Бэкона в эти годы шли свои, анонимные, пьесы. Так что в уставе Шлема нет никаких запретов заниматься поэзией. Но прошло двадцать лет, насыщенных драматическими событиями. Ратленд был уже автором великих трагедий. И Уставы розенкрейцеров строго ограничивают круг их занятий. Сочинение «безделушек» сюда не входит. Ратленд сугубо ученых трудов писать не мог, вернее не желал, а от сочинительства отказаться нутро не позволяло, не мог не творить, и все тут. Вот он и не печатал своих пьес. А если печатал, то под общим псевдонимом, и только те, что были плодом «our mutual good will».

И еще Ратленд издал в это десятилетие замечательный историко-географический труд «Кориэтовы нелепости». Он сделан в том же духе, что и «Откровение» розенкрейцеров — к ученому повествованию присоединяются развлекательные «безделушки». Только в «Откровении» эти добавки волшебного свойства (аллегория), а Кориэт сдабривает свое ученое сочинение — Томас Кориэт включен в географические справочники как путешественник, оставивший после себя интереснейшие путевые записи, — потешными историями, смешными приключениями, историческими преданиями. Оба сочинения — смесь научного и романтического.

Бэкон в то десятилетие издавал свои пьесы, пользуясь псевдонимом, он тоже изредка по особым случаям продолжал сочинять: он ведь был человек литературный, только что не обладал поэтическим даром. Пьесы Бэкона (анонимные и подписанные «Уильям Шекспир» или инициалами) были грамотно слажены, несли ясную мысль, но, ни грана поэзии. И это, наверное, доставляло ему мучения: не привык он уступать первенство, да еще до такой степени. «Гамлет» в переработке Ратленда и великие трагедии, несомненно, потрясли его. Художественным чутьем, обогащенным «разнообразным чтением» (письмо Бэкона Ланселоту Андрюсу, 1622), Бэкон обладал. И тогда в подсознании у него забрезжило утешение: великий ум, оперирующий знаниями, стократ превосходнее самого великого таланта.

Эта мысль, созревая, прошла несколько этапов. В 1609 году в письме Исааку Касобону Бэкон писал: «For indeed to write at leisure that which is to be read at leisure matters little, but to bring about the better ordering of man's life and business, with all its troubles and difficulties, by the help of sound and true contemplations — this is the thing I aim at»¹⁴. Перевод: «Разумеется, писать в час досуга то, что и читается на досуге, — дело малозначительное; создавать лучшие условия человеческой жизни и труда, наперекор бедам и тяготам, с помощью здравых и верных размышлений — вот цель, к которой я стремлюсь».

Это писалось в самый расцвет творчества Ратленда-Шекспира, во второе десятилетие, когда его поэтический и творческий гений достиг апогея; в словах Бэкона слышится антитеза: сочинять ради забавы своей и чужой — зряшное дело, мыслить и писать, дабы принести человечеству осязаемое благо, — великое. И в итоге, возвеличивая роль знания, Бэкон сильно принизил роль поэзии (драматургии). Он и его последователи неоднократно подчеркивали, что польза драматического искусства для пользы знаний себя изжила. «Нехорошо слишком долго задерживаться в театре. Давайте пойдем в храм рассудка или во дворец ума; к этому храму следует приближаться с большим вниманием и почтением»¹⁵. Вот еще одно высказывание о поэзии: «Поэзию же можно сравнить со сновидением: она приятна, разнообразна, хочет казаться владеющей чем-то божественным, на что претендуют и сами сновидения. Однако настало время мне пробудиться, оторваться от земли и пронестись по прозрачному эфиру философии и наук»¹⁶.

Его отношение к поэзии было подхвачено и развито следующими поколениями ученых. Бэкону вторят продолжатели и его взглядов на античные мифы. (Бэкон слышал в них дыхание лучших времен, отголоски истинных знаний, которыми, по его мнению, обладали древние.) Генри Рейнольдс в «Mythomystes» (1633) утверждает: «Нынче истинными поэтами почитаются философы». Эти слова, сказанные через семь лет после смерти Бэкона, бальзамом бы пролились на его авторское самолюбие. Но хотя первым толчком для такого воззрения было именно его — в более поздние годы жизни — отношение к поэзии, крепло оно под воздействием великих научных открытий: пришла пора «Нового знания». И параллельно развивалось отрицание поэзии, какой та была в течение полувека: с начала девяностых XVI века и до начала сороковых следующего столетия, то есть до гражданской войны.

Начиная с 1605 года Бэкон, сочинявший когда-то пьесы в духе Сенеки, исторические хроники, а потом бросивший литературные «забавы», передал поэтическое перо Ученику, занялся писанием ученых трудов, прерванным на десятилетие (1610—1621) государевой и государственной службой. Возвратился в науку Фрэнсис Бэкон после падения с самых высот власти. Оставил он и розенкрейцерские забавы. После 1621 года розенкрейцерский бум стал быстро стихать, а потом и вовсе затих.

Примечания

1. Йейтс Ф. Розенкрейцерское просвещение / Под ред. Т. Баскаковой. Перевод с англ. А. Кавтаскина. М.: Алетейа, Энигма, 1999. С. 436, 437.

2. Перевод с английского. (Grilparcer F. Family Strife in Hapsburg / Transl. by A. Burhard. Massachusetts, 1940. P. 70.)

3. Холл М.П. Энциклопедическое изложение. С. 522.

4. Бэкон Ф. Сочинение в двух томах. Т. 1. С. 146. Перевод Н.А. Федорова.

5. Bacon F. The Advancement of Learning // The Major Works / Ed. By B. Vickers. P. 174.

6. Holds out the brandished blade.

7. Полное название: Теофил Швайгхардт. Зерцало Мудрости Розо-Крестовой, Сиречь Новейшее Откровение о Коллегии и аксиомах весьма просвещенного Братства Христова Креста Розы. 1618. (Цит. по: Йейтс Ф. Розенкрейцерское просвещение. С. 177)

8. The Works of Ben Jonson. Vol. 3. P. 192—193.

9. Йейтс Ф. Розенкрейцерское просвещение. Р. 178.

10. Перцев В.Н. Немецкое масонство в XVIII веке. С. 92.

11. Йейтс Ф. Розенкрейцерское просвещение. С. 276, 277.

12. Proem // Bacon F. Interpretation of Nature. 1604. Цит. по: Church R.W. Bacon. P. 70—71.

13. The Works of Francis Bacon / Ed. by J. Spedding. Vol. 9. P. 39.

14. The Works of Francis Bacon. Vol. 9. P. 147.

15. Bacon F. The Advancement of Learning, book two // The Major Works / Ed. by B. Vickers. P. 188.

16. Бэкон Ф. О достоинстве и преумножении наук // Сочинения в двух томах. Т. 1. С. 199. Перевод Н.А. Федорова.