Иниго Джонс и Ратленд

Напомним, что Иниго Джонс начал карьеру садового архитектора, находясь на службе у графа Ратленда. Этот факт почерпнут из архивов Бельвуара. Замок стоял на выровненной верхушке холма, его окружал парк, уступами спускавшийся к Бельвуарской долине. В парке росли заморские цветы и кустарники, а поскольку Иниго Джонс в этом замке бывал на правах своего человека, то можно предположить, что граф, состоя при дворе принца Генри, и у себя в Бельвуаре разбил парк, подобный тому, какой несколько позже, в 1613 году, курфюрст Пфальцский Фридрих разбил в Гейдельберге для своей юной супруги принцессы Елизаветы, любимой сестры принца Генри, пригласив к себе на службу после смерти принца в 1612 году друга Иниго Джонса Соломона де Ко.

«Буря» была написана в 1611 году. Так что парки Бельвуара, Гейдельберга и остров Просперо просто должны были иметь сходные черты. Очевидно, что придворный шут Томас Кориэт не мог знать гидравлику, математику, музыку. А граф Ратленд мог, замок его окружал обширный парк. Соломон де Ко общался с доктором Ди, изучал труды Витрувия. Да и Иниго Джонса называли английским Витрувием. Ратленд покупал ноты, музыкальные инструменты, устраивал музыкальные приемы. Стало быть, остров Просперо мог быть навеян чудесами бельвуарского парка. «Какая здесь пышная и сочная трава», — говорит в «Буре» Гонзало. На острове множество ручьев, потоков, все они журчат, мелодично плещут. Калибан описывает:

...остров полон звуков —
И шелеста, и шепота, и пенья;
Они приятны, нет от них вреда.
Бывает, словно сотни инструментов
Звенят в моих ушах; а то бывает,
Что голоса я слышу, пробуждаясь,
И засыпаю вновь под это пенье¹.

Просперо в знаменитом монологе из 5-го действия, обращаясь к духам, восклицает: «Вы, духи гор, ручьев, озер, лесов!»² Именно в таком парке среди цветов, поющих статуй, под музыку водяных органов, наслаждаясь игрой приглашенных музыкантов, мог Шекспир написать «Бурю», «Двенадцатую ночь» и прекрасную 1-ю сцену из 5-го действия «Венецианского купца». Даю английский текст последней — по-русски, хоть и в переводе Щепкиной-Куперник, той красоты нет.

How sweet the moonlight sleeps upon this bank!
Here will we sit and let the sound of music
Creep in our ears: soft stillness and the night
Become the touches of sweet harmony.

Sit, Jessica. Look how the floor of heaven
Is thick inlaid with patines of bright gold.
There's not the smallest orb which thou behold'st
But in his motion like an angel sings,
Still quiring to the young-eyed cherubins,
Such harmony is in immortal souls.

Перевод:

Как сладко спит на склоне лунный луч.
Мы вместе сядем тут, и пусть музыка
Нам полнит слух: ночная нега, тишь —
Трепещут отзвуком гармоний чистых.
Сядь, Джессика, гляди — весь полог неба
Усыпан густо россыпью златою.
Круги орбит, до самых тонких, слышишь,
Кружась, поют как ангелы, и вторят
Так нежно ясноглазым херувимам —
Во всем гармония бессмертных душ.

И немного дальше:

The man that hath no music in himself,
Nor is not moved with concord of sweet sounds
Is fit for treasons, stratagems and spoils.

Перевод:

Тот, кто не носит музыки в себе,
Не слышит дивных звуков сочетанье,
Ко злу, лукавству и к измене склонен.

Замок Бельвуар, как уже говорилось, стоял на холме, склоны которого спускались в Бельвуарскую долину. А Джессика, дочь Шейлока, со своим возлюбленным наслаждаются гармонией, разлитой в природе, в парке на холме «Belmont», который действительно существует в Лотарингии, напротив Венеции. Кориэт путешествовал в этих местах и описал их так же точно, как Шекспир описал Северную Италию и Венецию в «итальянских» пьесах. Мне посчастливилось побывать в парке Бельвуара. Мы с Ильей Гилиловым поднимались по серпантинной дороге к замку, слева и справа взбегали вверх по холму недавно распустившиеся деревья, тенистый подлесок; свежий весенний воздух был полон ароматов трав и цветущих кустарников, щебетали птицы, над головой — тающая в небе бледная синева. И тогда я всем существом ощутила — именно здесь были созданы великие творения Шекспира, а не в торгашеском Стратфорде, с лавчонками, сейчас битком набитыми пошлейшими сувенирами и поддельными достопримечательностями. Подлинные достопримечательности там только церковь Св. Троицы, могила Шакспера и надгробный памятник. И в соседней деревушке коттедж семьи жены Шекспира. Все остальное — продукт коммерческой деятельности торгующих «Шекспиром».

Так что Томас Кориэт-Ратленд совсем не случайно назван гидравлическим термином «a cap-stone» и музыкальными — «semi-briefe of time» (полная нота) и «musicks fiddlesticke» (музыкальный смычок). В этом четверостишии есть намек и на то, какие слова извлекал из себя этот великий безумец (названный так еще в одном панегирике): «от них готово лопнуть небо» — «make the welkin cracke». Одним словом, «Логодедал» — «Словостроитель», по меткому замечанию Бена Джонсона в обращении к читателям «Кориэта».

Теперь после небольшого отступления вернемся к четверостишию из панегирика Сан-форда. Вот его подстрочник:

Том — замковый камень, гидравлический ворот,
Винтовое устройство — плод математических расчетов,
Чтобы извлекать слова, от коих небо готово лопнуть,
Из поэтического ума до невероятия самодостаточного.

Перевожу здесь английское «wit» — «поэтический ум», руководствуясь следующим соображением.

Современное значение слова «wit» по имеющемуся под рукой словарю Oxford Advance Learner's Dictionary of Current English by A.S. Hornby (1982): «1. intelligence, understanding, quickness of mind. 2. clever and humorous expression of ideas, liveliness of spirit. 3. person noted for his wit.» А вот в каком значении употреблялось это слово в середине XVII века, судя по тому, что пишет о том времени известный английский литературный критик, профессор Кембриджского университета Байзил Уилли в монографии «Интеллектуальный фон XVII века»:

«Перечисляя блага, которые ожидаются от науки, Спрат³ коротко и не очень лестно пишет об "этом приятном, но малополезном сорте людей — the wits and writers", которым, оказывается, тоже пойдет на пользу Реальная Философия (the Real Philosophy). Хотя Спрат был другом и биографом Коули, он чувствовал потребность просить прощения у читателя за то, что поместил это свое рассуждение "вместе с предметами гораздо более важными". Однако для нас его соображения об источниках поэтической образности представляют значительный интерес и важность. "Wit", говорит Спрат, черпает образы из различных сфер известного или традиционного знания. Эти образы во все времена черпались, продолжает он, "из мифов и религий древних, из гражданской истории всех стран, из народных обычаев, Библии, наук, поведения людей, некоторых ремесел, природных сооружений. Все эти области, если в них возможно уподобление одного предмета или явления другому, а, по-видимому, оно возможно везде, представляют достаточную пищу для wit". Но все эти источники образности к тому времени, когда писал Спрат, иссякли, и Спрат, предвосхищая, как ни удивительно, д-ра Джонсона и Вордсворда, пишет дальше: "Мифы и религии Древнего мира вполне исчерпали себя. Слишком долго они служили поэтам, пришла пора с ними расстаться. Тем более что им изначально присущ один серьезный недостаток — они были всего-навсего выдумкой (fiction). А ведь истина может быть ясно изложена и развита только с помощью метода, истинного и реального по самой своей сути. Классическая мифология, таким образом, признана устаревшей и на ней поставлен крест, она не может больше вдыхать жизнь в поэзию. Традиционные образы, навеянные явлениями природы, тоже устарели, в них нет той ясности, и возвращаться к ним нет смысла. Древние давным-давно досуха испили всю сладость цветов, фруктов, трав; своими метафорами и сравнениями уходили Солнце, Луну, звезды сильнее, чем ежедневные кружения этих светил по небесному своду". Мораль такова: "новое знание" о природе снабдит поэтов тем, в чем они больше всего нуждаются — источником новых истинных образов».

Очевидно, что «wit» здесь употребляется в значении или «поэтическое мышление», или «поэт» в более широком значении слова. Далее Б. Уилли пишет:

«Художественное мышление, поэтическое творчество со всеми украшательствами, метафорами, сравнениями и другими тропами, которые "напускают слишком много туману, создают неясность, производят слишком много шуму в мире"⁴, необходимо подвергнуть экзекуции — отвергнуть все эти гиперболы, отклонения в сторону, разбухание стиля и вернуться к изначальной чистоте, краткости, когда человек обходился для описания вещей скупым количеством слов»⁵.

Эти нападки Спрата на изящную словесность, точнее на пышность слога, восходят к идеям Бэкона, к его неприязни к стилистическому украшательству. Бэкон однажды забраковал перевод на латынь одного из своих произведений по причине слишком большой орна-ментальности, для него более важны ясность мысли и точность изложения, во всяком случае, так он писал в более поздние годы. Не связано ли это с осознанием своего неумения писать истинную поэзию? Бэкон трезво и очень высоко ценил дарованные ему Творцом возможности. с прискорбием отдавал себе отчет, что при всех его способностях и талантах у него нет поэтического дара. Зато юнец из Северного Йоркшира обладал неслыханным по мощи поэтическим даром. И какое-то время, в начале их совместного труда («the work of our mutual good will», — по словам Бэкона), возможно, считал его посланным свыше помощником для воплощения великих замыслов: поэтического изложения истории войны Алой и Белой розы и создания английской драмы. И только в более поздние годы, когда Ратленд оторвался от помочей учителя и гениальный поэтический дар полностью раскрылся в трагедиях и последних романтических драмах, Бэкон перестал заниматься писанием драм и переменил свое отношение к поэзии.

Из панегирика Санфорда мы узнаем, кроме всего прочего, что у Кориэта был учитель — Человек с Луны, который путешествует с Луной вокруг Земли. Без него этот «Любимец Славы, / Учености живейший Атом, полирующий поэтическим искусством текст Природы»⁶, так бы и остался, по мнению автора, милой посредственностью. Только благодаря «лунному человеку» их Одиссей, которого воспели «все поэты» того времени, стал славен и знаменит великими деяниями и бесчисленными достоинствами.

Панегирик Санфорда задает современному читателю не только много загадок, но и разгадок, не исключение и последние шесть строк. Вот их буквальный перевод, опять сделанный с помощью двух комментариев:

«И все же, Том, ничего бы из тебя не вышло, Остался бы общим любимчиком, но пустоцветом, Если бы не твой покровитель, человек, что на Луне, Питавший тебя в юности "кукушкиными слюнками". Иди ж вослед за Автором твоего рождения, Что каждый месяц раз вокруг обходит Землю»⁷.

Учитель этот, «thy sire», назван в панегирике «the man that is in the Moone». А в одной из масок Джонсона эписины, размножающиеся почкованием, живут на облаке рядом с Луной, в другой — «Вести из Нового Света, открытого на Луне» (1620), — рассказывается о Новом Лунном свете и его жителях. В ней же описан воздушный замок на колесах и с двукрылым фонарем на крыше в миле от Луны, что-то вроде штаб-квартиры розенкрейцеров, и упоминается их родоначальник, потрясающий копьем. В эписинах легко узнаваемы Ратленд и его платоническая супруга Елизавета. Эписины живут на облаках в платоническом браке. Так что учитель Кориэта, «the man that is in the Moon», упоминаемый в книге «Кориэтовы нелепости», написанной Ратлендом-эписином, был, несомненно, как-то связан с «лунной» эпопеей. И еще это означает, что друзьям Ратленда «лунная» эпопея хорошо известна. Тут маячит и герцог Август Брауншвейгский-Люнебургский, тоже названный «человеком на Луне» в одном из панегириков, приложенных к его сочинению о видах тайнописи; сочинение приурочено к выходу в свет Первого Фолио, в его титульном листе зашифрована история «Шекспира». Таким образом, имеется три «лунных» человека: Бэкон, Август Брауншвейгский и Ратленд, эписин из маски, он же Кориэт. Их причастность к Луне говорит о совместном участии в каком-то деле — очень похоже, что в розенкрейцерском братстве. Август Брауншвейгский был на два года младше Ратленда, учить его в юности не мог. Стало быть, Учитель — Фрэнсис Бэкон.

Свое чадо Учитель питал пищей, названной в панегирике «Cockow spittle». H. Малькольм в «Истоках английского абсурда» объясняет: «Кукушкины слюнки — пенистые выделения, оставляемые на траве насекомыми»⁸. Некто Примроуз Силкуорм-шелкопряд, знаток гастрологии и бархатных тканей, автор примечаний в «Кориэте», дает свое объяснение «Cuckow spittle»: «Порадуйся, читатель, сообщению из Германии, это ничего более, как "домашняя роса", называемая "syderum saliver"»⁹. Я бы рискнула расшифровать это как: «Порадуйся, читатель, "незримая лунная коллегия" ничего более, как "огни святого Эльма", что-то вроде фата-морганы. Пришла она из Германии».

Здесь важно каждое слово. Во-первых, «Германия». В «Кориэте» есть вставка — речь ученого немца Германа Киршнера «О пользе путешествий», которая тоже вряд ли случайно попала в книгу Кориэта, слишком много в ней очевидных аллюзий. Добавим еще: волна розенкрейцерского бума пришла именно из Германии. Ф. Йейтс дает краткую историю незримого братства и как оно постепенно сменилось Христианским обществом, возглавлял которое Август Брауншвейгский-Люнебургский. Люнебург — город на севере Германии, резиденция курфюрстов Брауншвейгских-Люнебургских. «Кориэт» вышел в 1611 году, первый манифест розенкрейцеров появился в 1614.

Во-вторых, «Syderum saliver». Малькольм так это комментирует: Syderum saliver — «небесная роса. Как термин, это словосочетание употреблялось для огней св. Эльма (электрические разряды на концах корабельных мачт) и еще для языков пламени болотного газа».¹⁰ Огни на мачтах наблюдались английскими мореплавателями, плывущими в Америку. Огни св. Эльма, возможно, перекликаются с «Бурей», где Ариель, дух воздуха, рассказывает своему повелителю Просперо, как он вспыхивал летучими огнями на мачте, на бушприте, на реях тонущего корабля (акт 1, сц. 2¹¹).

Для нас важно и прямое значение, и термин: «небесная роса» и «огни св. Эльма». Электрические огоньки, которые часто играют на верхушках корабельных мачт, были известны еще древним. Они их называли Кастором и Поллуксом. Эти неразлучные братья-полубоги особенно покровительствовали мореходцам, застигнутым бурей.

Человек с Луны питал юного Кориэта небесной росой, и оттого он стал выдающимся и многогранным явлением — истинным человеком Возрождения. Знал музыку, математику, Пифагора, гидравлику, обладал дивным поэтическим даром.

Маска Бена Джонсона расширяет наше видение Ратленда-Шекспира. В ней беседуют несколько поставщиков новостей: два глашатая, Печатник, Историк и Фактор¹². 2-й Глашатай описывает лунных жителей, которые, как ему известно, питаются «лунной росой, точь-в-точь кузнечики». А в «Томасе Кориэте», в панегирике Джона Санфорда, сир питает своего подопечного «небесной росой», которая не что иное, как пенистый секрет, оставляемый насекомыми на листьях травы. Очевидная связь с Джонсоном и еще с чем-то, что пока окутано тайной. Маска написана в 1620 году, «Кориэт» издан в 1611. Между этими произведениями пролегло десять лет. Джонсон принимал живое участие в издании «Кориэта». Скорее всего, точные подробности с питанием лунных жителей через десять лет подзабылись, но вряд ли можно считать простым совпадением небесную росу, «кукушкины слюнки», лунную росу, насекомых и кузнечиков.

Человек с Луны не просто изображение, похожее на человека, какое видится на ярком диске светила меньшего, оно начинает для нас обретать плоть и кровь. Он — розенкрейцер, а из комментариев к маскам известно, что он не простой розенкрейцер, а глава нового братства. Возможно, это и есть «сир», которому человечество обязано явлением фантасмагорической фигуры Кориэта, другими словами Ратленда-Шекспира.

Об Учителе столь же метафорично говорит и Джон Донн, один из пятидесяти шести авторов стихотворных посланий. Панегирик «Upon mr. Thomas Coryat's Crudities» имеет сложный психологический рисунок. Начинается он словами (подстрочник):

О, до каких высот любовь к величию возгонит твой
Растущий, как на дрожжах, дух, Превосходный Полтора?

О! To what height will love of greatness drive
Thy leaven'd spirit, Sesqui-superlative?

В панегирике Донна есть и не очень добрая шутка — в самом конце; есть и восхищение, но высказанное как бы сквозь зубы, и довольно-таки язвительные, не совсем риторические вопросы:

1. When will thou be at full, great lunatic?
2. Not till you exceed the world? Canst thou be like
3. A prosperous nose-born wen, which sometimes grows
4. To be far greater than the mother-nose?¹³

Разберем четверостишие по строкам.

1. «Когда же ты достигнешь полноты, великий (лунный) безумец?» В вопросе явно содержится некая аллюзия. Английское «lunatic», конечно, «значит безумец», но здесь важна и внутренняя форма слова, ведь послание находится среди панегириков в книге «Кориэтовы нелепости», где упоминаются «лунные» люди. «At full» перекликается с обращением во второй строке послания, выделенным курсивом «Sesqui-superlative», что значит «Полуторное величие».

2. «Когда объездишь весь мир? Разве не можешь ты уподобиться...» «Exceed» перевожу здесь именно так, потому что Кориэт — путешественник, про которого было известно, что он опять готов пуститься в дальние странствия, и потому что корень этого глагола латинское «cede(re)» — идти, уходить, удаляться.

3. «Цветущей, рожденной носом шишке, которая вырастает иногда».

4. «Гораздо больше матери-носа?»

Эту странную фразу можно понять только одним образом: матерь-нос, вскормивший родинку, — учитель (для нас гениальный Бэкон), которого ученик (Ратленд-Кориэт) превзошел. Но для него ученичество и писание пьес под эгидой великого ума было всегда источником самоуничиженности. Потому и «Sesqui-superlative» — хоть и велик, но ни два ни полтора. А пора бы уж полагать себя независимой Единицей, считает Джон Донн.

Донн иронизирует в этом послании, такой уж у него был язвительный характер (став духовным лицом, Джон Донн переменился кардинально под воздействием тяжкого душевного кризиса), и, вместе, советует «Кориэту» не «комплексовать»: ему в этом союзе принадлежит пальма первенства. Панегирик был написан уже после великих трагедий Ратленда-Шекспира.

Малоэлегантное сравнение Кориэта с шишкой, выросшей больше самого носа (mothernosе), перекликается с четверостишием из панегирика Джона Санфорда. В нем сказано: не будь человека с Луны, питавшего Кориэта в юности манной небесной, не было бы и этого фантастического любителя пешего хода. Но только Донн, будучи сам поэт милостью божией, пальму первенства отдает Ученику-поэту, а не его Учителю. Поэт для него — светило большее. Джон Санфорд не так в этом уверен.

Панегирики позволяют думать, что у Ратленда в юности был Учитель, которому он поклонялся. И, смиренно отдавая должное его талантам и роли в собственном становлении, он долгое время чувствовал свою половинчатость. После заговора, заключения в каземате Тауэра, ссылки, работы над трагедиями он в конце концов справился с этим чувством и почти все второе десятилетие славу драматурга ни с кем не делил. Но некоторые «доброжелатели» нет-нет и напоминали ему, не без капли ехидства, что он всем на свете обязан Учителю. А Бен Джонсон, принимая участие в издании Первого Фолио, даже почел долгом сообщить будущим поколениям, что к пьесам приложил руку еще один современник, по его мнению, истинно великий гений.

Учителем мог быть единственно Фрэнсис Бэкон. Вот как пишет о роли Бэкона в интеллектуальной жизни Джон Мичелл: «В то время был только один человек, обладающий ученостью, воображением, изощренностью ума и особым местом в обществе, который был способен создать в масштабах государства миф и организовать ему культурную всеобщую поддержку... Если и были за "Шекспиром" чей-то один ум и чья-то одна цель, то этот непревзойденный по тонкости и изобретательности ум, эта практическая и вместе романтическая цель могли принадлежать только Фрэнсису Бэкону»¹⁴. И немного дальше: «В центре всех проектов и тайн был Фрэнсис Бэкон»¹⁵.

Панегирик Санфорда подчеркивает, что учитель сыграл огромную роль в образовании Кориэта. Он наделил ученика всеобъемлющими знаниями, благодаря чему тот и стал величайшим чудом. Человеком тысячелетия, как решили четыре века спустя потомки.

Мне не очень-то нравится тон завершающего панегирика, Санфорда принижает заслугу гениального поэта в создании шекспировского наследия. Но так уж виделись некоторым современникам роли Учителя и Ученика в этом содружестве и иногда как бы в шутку напоминали об этом жившему рядом с ними поэтическому гению.

Ирония судьбы: эти панегирики вышли в свет в 1611 году, а через год, в 1612 году, эти же авторы оплакивали смерть графа Ратленда в «Жертве любви» Честера. И вот тут-то «Хор поэтов» («Vatum Chorus») полной мерой отдал дань его несравненному дару. И потом еще в 1623 году и в 1640. Так было, и так, наверное, всегда будет — людям свойственно воздавать современникам хвалу посмертно.

«The Man in the Moon» упоминается еще в одном панегирике, безусловно, хвалебном. Его автор Роланд Коттон, о котором мало что известно:

Why, all the world doth know as well as I,
That never any did as much descrie,
So many nations, manners, and so soon,
Except alone the man that's in the moon.

Имеется перевод этого панегирика:

Ах, сможет ли обыкновенный смертный
Столь быстро обозреть весь люд несметный?
Конечно, сможет. Средство есть простое:
С луны людишек взглядом удостоя!¹⁶

Перевод искажает смысл и линию симпатии автора. Эти четыре строки продолжают шутливое восхваление подвига великого Пешехода. Гипербола, скрытая в стихах, в переводе выглядит так: вознесись на Луну и удостоишь взглядом людишек, копошащихся внизу. Вот это четверостишие в подстрочном переводе:

Весь мир, как и я, знает, что
Никому никогда не удавалось обозреть
В столь малый срок так много стран и обычаев,
Кроме единственно человека — того, что на луне.

Тон очевидно нейтральный, если не считать похвалы Кориэту.

Переводчик привнес в текст собственную уничижающую интонацию. Вместо нейтрального: «Except alone the man that is in the moon», презрительное: «С луны людишек взглядом удостоя». А это абсолютно противоречит характеру Ратленда-Кориэта. Знаменательно, что ни в одном панегирике, будь то шутливом или ироничном, друзья не корят его в высокомерно-презрительном отношении к людям, напротив, они подчеркивают его дружелюбие и демократичность. Как раз этим и отличаются шекспировские творения. Шекспир, конечно, мог, когда надо, высмеять. Но он, как и наш Пушкин, никогда, ни к кому не относился с обидным высокомерием. У Ратленда не было графской спеси. Это редкое свойство. И переводчик должен быть предельно осторожен, передавая интонацию автора, иначе он рискует представить героя переводимого произведения в неверной тональности.

Есть и смысловая ошибка. Коттон употребляет метафору. Он говорит, что никто на свете — лишь мифический Человек на Луне — не может так же быстро, как Кориэт, увидеть и понять все, что наполняет Землю, — ведь он вместе с Луной обходит Землю. Красивая метафора, но в ней есть и аллюзия: в те поры наши выдумщики забавлялись игрой в людей, живущих вблизи Луны. И посвященным эта игра была понятна.

Четверостишие еще раз показывает, как любили авторы того времени словесную игру. На Луне и, правда, виден человек с вязанкой хвороста. Нынешний читатель воспринимает эту строку как метафору, а Роланд Коттон не просто сравнивает скорохода Кориэта с лунным человеком. Он если и находит кого-то равного Кориэту по части знаний о жизни землян, то это его Учитель — «Человек, что на Луне».

Переводческая ошибка в этом случае объяснима. Известно, что панегирики в «Кори-эте» не бесстрастны, Кориэт в них осмеивается и в шутку, и всерьез, так что на общем юмористическом фоне «людишки» и «удостоя взглядом» стилистически не выбиваются, хотя при этом и искажают оценочное намерение автора, что, разумеется, недопустимо: свою интонацию навязывать автору переводчик не имеет права.

Если Кориэт — это Ратленд, а значит — Шекспир, то можно утверждать, что в его окружении равнодушных к нему не было. Его или любили, поклонялись ему, или завидовали и тогда осмеивали с большей или меньшей степенью иронии. Ведь граф, будучи ни на кого не похожим эксцентриком, только и делал, что подставлялся, давая завистникам пищу для насмешек.

Диапазон отношений, проявленных в панегириках, — от дружелюбной шутки до сарказма, граничащего с откровенной досадой — Джон Донн и ехидных замечаний — Бен Джонсон. Надо отметить, что дружелюбно-шутливых панегириков подавляющее большинство.

Примечания

1. Шекспир У. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 180. Перевод М. Донского.

2. Там же. С. 198.

3. Sprat Th. History of the Royal Society. 1667.

4. Ibid. P. 111.

5. Willey B. The Seventeenth Century Background. N.Y.: Ancor Books ed., 1953. P. 215—216.

6. «Bellamy of Fame, / Learnings quicke Atome, wits glosse on Natures text» Цит. по: Coryat Crudities. 1611.

7. «Yet for all this, Tom thou hadst proved soon / Abortive, and a fondling worth but little, / Had not thy sire the man that's in the Moone, / Oft fed thee in thy youth with Cockow spittle. / Then treade the steps of th' Author of thy birth, / Who once doth every Moneth surround the earth».

8. «Cuckow spittle — cuckoo-spit, frothy secretion left by insects on plants».

9. «May it please thee Reader to be advertised out of Germany, that this is nothing else but home dew, called syderum saliver».

10. «The spittle of the heavens — a term used for the phenomena of St Elmo's ire (electrical discharges on a ship) or will o' the wisp (marsh-gas flames)».

11. Шекспир У. Буря. // Полн. собр. соч. Т. 8.

12. Перевод В.К. Ланчикова.

13. The Complete Poems of John Donne / Ed. by R.E. Bennett. Chicago, 1946. Р. 108—109.

14. Michell D. Who Wrote Shakespeare. P. 258—259.

15. Ibid. P. 260.

16. Перевод Е. Фельдмана. Цит. по: Гилилов И.М. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса. С. 366.