• Исследование воды проводиться по 12 показателям, его стоимость составляет 4 600 руб . Срок проведения анализа воды на радиологию - 14 рабочих дней. Исследование воды проводиться по 3 показателям, его стоимость составляет 12800 руб. Заказать.

Три сословия, три «Шекспира»

Эпоха Шекспира отличается от нашей не только технологическими пробелами, но и мировоззрением в самом широком значении слова. Хотя, конечно, одно с другим взаимодействует и друг друга взаимоопределяет. Осмыслять эпоху будем не только с помощью исторических сочинений, комментариев, пьес того времени, поэзии, но и через характеры и жизненные перипетии главных персонажей этой истории.

Люди, участники исторического процесса, на протяжении тысячелетий в существе своем не меняются, те же плоть и кровь, те же чувства, ощущения, иные только нормы земной морали, понятие божества и способы общения с ним. О мировоззрении той эпохи сказано уже очень много, придется, однако, кое-что повторить.

Шекспировская эпоха — для нас это век с небольшим: начало — год рождения Бэкона (1561), конец — публикация Четвертого, и последнего, Фолио (1685). Но, разумеется, мы не вырезаем этот кусок из истории, чтобы подробнее рассмотреть: он — продолжение и развитие предыдущих лет, их мы тоже не обойдем молчанием.

Бэкон и Ратленд жили в переходное время, неустойчивое, смутное, порой опасное. Фундаментальные перемены совершались в науке, социальном устройстве, экономике. Накопление нового и уход со сцены старого — процесс медленный, но неотвратимый под воздействием исторических законов.

Мне эта эпоха в Англии представляется «белым карликом» — в ней в сжатом виде соседствовали три уклада: феодальный, абсолютно-монархический и капиталистический, и каждый имел своих выразителей. Так сложилось, что непосредственные участники «Уильяма Шекспира» и представляют эти три уклада.

Ратленд был феодал до мозга костей. В его жилах текла кровь не только Плантагенетов. Его родословная от Эдуарда Третьего до Эдуарда Четвертого, чья родная сестра Анна была пра-пра-прабабка Ратленда, подробно дана во второй сцене второго акта исторической хроники «Генрих VI. Часть 2». Анна была родной сестрой и Ричарда III; но Ратленд был и барон Росс, его дальний предок по этой линии отца служил у Малькольма, сына короля Шотландии Дункана; став королем после победы над Макбетом, Малькольм щедро наградил своих верных слуг, и шотландский тан Росс стал графом — так сказано в Шотландских хрониках Холиншеда¹. Всех этих шотландцев — Дункана, Макбета, Малькольма и Росса мы встречаем в трагедии Шекспира «Макбет».

Ратленд родился и в детстве жил в графстве Йоркшир, оплоте феодального баронства, в северной его части. Это о его вотчине и жилище, согласно одному толкованию, написал Джон Донн в элегии «Ревность»: «His realme, his castle, and his diocesse» — «Его королевство, замок, епископат». Оставаясь феодалом, лордом-наместником своего графства — по старой феодальной традиции был обязан поставлять в армию определенное количество вооруженных воинов, пеших и конных, Ратленд в последнее десятилетие жизни стал развивать в своих владениях и металлургическое производство. У него был замечательный экономический советник Лайонел Крэнфилд; Томас Кориэт — еще одна маска Ратленда — называет его своим бухгалтером. Благодаря уму и беспринципности простой смертный Крэнфилд достиг самых высот в управлении страной, стал лорд-канцлером и графом Мидлсексом. Думаю, что это он привел в порядок расстроенное имение Ратленда после неслыханного расточительства графа в годы, предшествующие восстанию Эссекса. В последнее десятилетие XVI века Ратленд был блестящим придворным, поклонявшимся королеве, как Эссекс, Бэкон, сэр Уолтер Рэли. Тогда в Лондоне был культ королевы-девственницы, ее называли Астрея, Цинтия, ей писали хвалебные маски. Ратленд был ее любимец, она заказала ему комедии «Двенадцатая ночь» и «Виндзорские проказницы». Это предположение разделяется и некоторыми стратфордианцами, только под «Шекспиром» они, естественно, подразумевают Стратфордца. Но служить абсолютному монарху Иакову Первому, как служил умершей в его отсутствие — он был в изгнании — королеве, пятый граф, в жилах которого текла королевская кровь, не стал, сказалось, наверное, отвращение к придворным нравам этого царствования и, думаю, баронская спесь.

У Ратленда есть одна особенность, которая отличает его от других видных людей того времени. От него почти не осталось письменных свидетельств общения с друзьями (письма, поэтические послания, посвящения пьес), а друзья у него были — подтверждают бухгалтерские записи замка, посторонняя переписка, сохранившаяся в различных частных и государственных архивах, и данные последних исследований: материалы о сборнике «Жертва любви, или жалобы Розалинды» и о «Кориэтовых нелепостях» в книге И.М. Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса». В этом смысле Ратленд для нас — загадка. Куда подевались все свидетельства его общения с людьми, которые посещали его расточительные ужины и обеды в Лондоне и Бельвуаре? Бухгалтерские книги не только приводят имена гостей, но и перечисляют блюда, которыми их потчевал гостеприимный граф.

Счета в бухгалтерских книгах показывают, что Ратленд занимался математикой, астрономией, играл на разных инструментах, покупал огромное количество исторических книг, переводную художественную и научную литературу. Так, среди бухгалтерских записей есть следующие: «1600. Пункт. За "Тита Ливия" на английском, сочинение Тита Ливия из Падуи, перевод с латыни на английский Филемоном Холландом, Лондон, 1600; XXIIII шиллинга. Пункт. "История Венгрии до Рудольфа Первого", VI шиллингов». Далее идут книги «Заметки на Комментарии Цезаря», «История беспокойных лет Венгрии» («The History of the Troubles of Hungarie»). Ратленда интересовала жизнь Рудольфа Второго, что тоже известно из его архива. Существует предположение, что прообразом волшебника Просперо в «Буре» был как раз этот удивительный император (см.: Франсис Йейтс «Последние пьесы Шекспира»). В замке Ратленда часто гостили музыканты и актерские труппы. Замок окружали замечательные сады, граф занимался гидравликой, тогда с помощью этой науки строились музыкальные фонтаны и статуи. Словом, граф принадлежал к утонченному интеллектуальному кругу.

А занятия интеллектуалов того времени весьма отличались от нынешних. Это астрономия и астрология с небесными сферами; алхимия с поисками философского камня, открытие которого должно привести к открытию Абсолюта; филология, возрожденный неоплатонизм, который не умирал на протяжении Средних веков, но дал особый всплеск в эпоху Ренессанса. Во времена сомнений, поисков истины, новых научных открытий, сотрясающих обычные представления, заметно тяготение к мистицизму, в самых различных видах. Трансмутация металлов, приложение к химии тайн Каббалы и древней астрологии, универсальная медицина и эликсир жизни — этим занимались алхимики и последователи Парацельса.

Возникшая тогда же школа «иллюминатов» ставила более возвышенные цели: открытие не подвергающихся порче чисто духовных сокровищ. Так что граф неслучайно интересовался Венгрией, ее прошлым и настоящим. Вся эта мистика была объявлена белой магией, то есть не греховной, не противоречащей учению церкви, в отличие от черной магии дьявольского порождения. Тем не менее, и занятие белой магией (фактически занятие наукой) было опасно и требовало засекречивания.

Граф Ратленд был истинное дитя своего времени — и как представитель феодального класса, и как образованный гуманист; еще он был путешественник и внимательно следил за политическими и военными событиями на континенте, о чем пишет историк Бельвуара. Конечно, на его характере сказалось и то обстоятельство, что до одиннадцати лет он был простым дворянским недорослем в отдаленной провинции на севере Йоркшира. Именно потому, наверное, он так самозабвенно «изображал собой» феодала, не теряя свойственного ему чувства юмора. В ответ на письмо сэра Уильяма Пелэма, главного шерифа графства Линкольншир, от 25 июля 1607 года, в котором шериф сообщал о найденной опасной листовке, призывающей к мятежу, и учтиво просил установить их автора, Ратленд так ответил ему в письме от 28 июля 1607 года: «...как трудно раскрыть подобное дело, вы хорошо знаете, но мы, однако, сделаем все (yet will we do our best), чтобы раскрыть его, и если что-нибудь еще здесь случится важное для королевской службы, я пошлю вам честный отчет, или заройте мои кости (or bury my bones)»². Ратленд был большой шутник. Писем Ратленда, как мы уже сказали, сохранилось мало, но среди них есть несколько исключительно важных для понимания происходивших тогда событий.

Иное дело Бэкон. По линии матери он принадлежал к столбовому дворянству. Отец же его — классический представитель нового дворянства. По рождению простолюдин, он добился поста лорд-канцлера честностью, трудолюбием, преданностью и огромным умом. Вырос Бэкон в Лондоне, в Йорк-хаусе, резиденции лорд-канцлера, получил блестящее домашнее образование, так что в Кембридже, куда он поступил учиться в двенадцать лет, делать ему было нечего. Схоластические упражнения на Аристотелевы темы были ему не просто чужды, а ненавистны. И он покинул стены Тринити-колледжа в пятнадцать лет, даже не получив степени, хотя колледж еще долгие годы, после возвращения из Франции, оставался для него любимым пристанищем. Бэкон не феодал, замка у него не было. В войнах не участвовал, для воинских подвигов нужна рыцарская доблесть, а по нему это — блажь, доставшаяся в наследство от вчерашнего дня. Ратленд же в юные годы рвался участвовать в сражениях — морских и сухопутных.

Бэкон был придворный политик, член парламента, мыслитель. Но в елизаветинское правление его голова не была востребована; и он, опираясь на обширнейшее знание древних и близких к нему авторов, современные достижения науки и общую идеологическую направленность времени (неоплатонизм, герметика и пр.), углублялся о ту пору в исторические, филологические, педагогические, политические бездны. Размышлял, делал наброски, писал, работал над созданием английского литературного языка, английской драмы. В ту эпоху, когда науки были еще не столь продвинуты, была возможна ученая деятельность подобного охвата. Он был истинным человеком Возрождения, но был и сыном своего отца, выросшим при дворе, под крылышком самой королевы, которая потом, после смерти лорд-канцлера, на много лет отвернулась от него: не могла простить его выступления в парламенте, провалившего ее наказ учинить еще один побор с подданных, — без согласия парламента облагать налогами по своему хотению английские короли уже несколько столетий не могли. С воцарением Иакова Бэкон постарался наверстать упущенное. После сорока лет он сумел-таки сделать блестящую государственную карьеру, окончившуюся в шестьдесят лет крахом. Он был верный слуга (не вассал) абсолютных монархов, а ведь в бытность свою членом Нижней палаты был ярый защитник парламентских прав.

Последний абсолютный монарх Карл Первый, будучи умом и сердцем уверен в своем неотъемлемом праве вершить все дела королевства, светские и религиозные, не слушался ничьих увещеваний или протестов. А протестов тогда уже было много, парламент яростно боролся за сохранение своих свобод. Собрав в Уайт-холле парламентариев, вознамерившихся низложить его фаворита герцога Букингема, Карл произнес грозную речь, в которой были такие слова: «Помните, что парламенты полностью в моей власти: я их созываю, позволяю им заседать и распускаю, и оттого, нахожу я плоды их работы хорошими или дурными, зависит, будут они заседать или нет», — а упрямые подданные все равно проголосовали за импичмент Букингема и передали свое решение в палату лордов. Дальний родственник Ратленда сэр Дадли Диггс выступил пред лордами с такой страстной обличительной речью, что король взорвался от гнева и Диггса отправили в Тауэр. Баталии продолжались все правление Карла, в конце концов, разразилась гражданская война, на девятый год военного противостояния король по решению парламента окончил свои дни на плахе.

А родной брат сэра Дадли Леонард Диггс был страстным поклонником Шекспира. Он написал два хвалебных стихотворения, одно к Первому Фолио, другое для сонетов Шекспира, изданных Джоном Бенсоном в 1640 году. Семейство Диггсов было в родне с Ратлендами, те и другие восходили к Анне, сестре Ричарда III и Эдуарда IV. Стратфордианцы, с усмешкой относящиеся к «одержимости» Диггса, пытались найти родственные отношения между Шакспером и Диггсом. И, кажется, нашли. Шакспер в завещании упомянул некоего Томаса Рассела, а мать братьев Диггс после смерти их отца вышла замуж тоже за Томаса Рассела. Правда, тот ли это Рассел, не установлено. А родство Диггсов и Ратлендов — достоверный факт, подтвержденный генеалогическими таблицами.

На фоне кровавых событий гражданской войны (1640—1645) продолжалась интенсивная интеллектуальная жизнь. В год, когда война началась (1640), вышел томик поэзии с сонетами Шекспира, изданный Джоном Бенсоном. В этом же году друзья Джонсона издают посмертное Второе Фолио его «Трудов» («Works»), как сам он назвал свои сочинения на титульном листе Первого Фолио 1616 года. В 1644 году появился памфлет Джорджа Уизера (1588—1667), поэта, оставившего след в английской литературе и ее истории, «Судебное заседание на Парнасе», в котором участвуют славные елизаветинские драматурги, включая Бена Джонсона и Шекспира; великие гуманисты, давно ушедшие и живые; ведет судебное (литературное) заседание Фрэнсис Бэкон, председательствует Аполлон. Высокий суд рассматривает обвинения, выдвинутые против английских и шотландских газет, которые просуществовали к тому времени всего четверть века, но уже ухитрились зарекомендовать себя бессовестными клеветниками и фальсификаторами. Уизер был связан поэтической полемикой с Беном Джонсоном и «Водным поэтом Ее величества» Джоном Тейлором (1578? — 1653), а также имел касательство к Томасу Кориэту.

Еще шла война, последний роялист старик маркиз Уинчестерский после отчаянного сопротивления сложил оружие и был пленен Кромвелем возле пылающего в огне замка — это был сентябрь 1645 года; а в это время в Оксфорде в доме доктора Уилкинса, он был президентом колледжа Уодэм, собиралась небольшая группа ученых, охваченных страстью постигнуть небо, землю, природные явления, человека, животных, растения, и руководили ими не вера и традиция, а разум и эксперимент. «Внезапно свалился с плеч мертвый груз прошлого, новая Англия услыхала, наконец, призыв Френсиса Бэкона и осознала его, — пишет Дж.Р. Грин в «Краткой истории английского народа». — Трубный глас Бэкона уже призывал людей именно так заниматься науками; но, по крайней мере, в Англии, Бэкон воспринимался тогда человеком, опередившим свое время»³. Одновременно и в Лондоне возникла подобная группа. «Собрались люди, — пишет один из них, — пытливость которых устремилась в натуральную философию и другие области человеческого знания, особенно в ту, что называется Новая Философия... которая со времен Галилея во Флоренции и сэра Френсиса Бэкона (Лорда Верулама) в Англии взращивалась активно в Италии, Франции, Германии и других зарубежных странах, а также и у нас в Англии»⁴.

Именно из этих двух групп, куда входили самые выдающиеся умы, и образовалось в Реформацию Королевское общество — английская академия наук. Оксфордцы вернулись в Лондон. Наука вдруг стала самым модным занятием. К ученому обществу присоединились поэт-лауреат и драматург Драйден (1631—1700), писавший свои пьесы и переделывавший пьесы Шекспира, и сэр Кенельм Дигби (1603—1665), писатель, военный моряк, астролог, друг и патрон Бена Джонсона, который перед смертью сделал Дигби своим литературным душеприказчиком. Король Карл Второй, сам прекрасный химик, в знак сочувствия наукам дал ученому собранию почетное звание «Королевское общество». Его официальное учреждение в 1662 году ознаменовало открытие эпохи великих научных открытий в Англии. Основатели общества считали себя не просто продолжателями методологических идей Бэкона, они считали его предтечей английской науки и прародителем их научного общества. Шестидесятые годы XVII века, труды Бэкона все еще выходят за рубежом, новизна его мыслей, для нас утратившая ценность, — опора дальнейшего развития наук. Бэкон в более поздние годы не очень-то поэзию жаловал, и поэзия, драматургия были к концу века отодвинуты на задний план. В ослепительных лучах научной славы огоньки его поэтических творений не были видны, да Бэкон и сам называл себя «сокрытым поэтом», так что восхищенные молодые умы и думать забыли, что Бэкон на водоразделе веков был литературным столпом, как поведал потомкам Бен Джонсон.

Слава Бэкона, как мне видится, убывала обратно пропорционально успехам науки. В его эпоху, которая отстояла от следующей всего на одно-два поколения, было все, характерное для Ренессанса, — поклонение античности, рождение национальных языков и литератур, но и гонение Церкви на ученых вплоть до сожжения на костре, схоластическое пережевывание Аристотеля, астрология, магия и мистические представления о микрокосме, еще крепка была вера в то, что Земля — центр мироздания и Солнце вместе с планетами ходят вокруг нее; словом, все еще господствовало схоластическое миросозерцание, в основе которого лежали догматы религии, защищаемые с невиданной жестокостью.

Но уже светила заря нового знания, и проницательный ум Бэкона видел: человек отныне обречен, покорять природу, открывать ее тайники, запечатанные Творцом, и он не только сформулировал метод познания: от опытных данных к умозаключениям, а с накоплением новых данных к новым понятиям, которые не только разовьют предшествующее знание, но под действием последних открытий кое-что и отменят. Во всех своих сочинениях Бэкон настойчиво призывал ученых вооружиться предложенным методом и без оглядки на замшелые авторитеты открывать и осваивать тайны природы, чтобы заставить ее служить во, благо людей. Эти здравые призывы, основанные на логике, психологии, научных открытиях, звучавшие на фоне упорного сопротивления приверженцев религиозного представления о мире, воспринимались как сильный, свежий ветер, способный смести все ложное, тупиковое, словом, всю накопленную веками гиль. И ученые умы, еще помнящие смертельную угрозу их жизни, а в годы Реставрации, безбоязненно предававшиеся поискам научных истин, иначе как с глубочайшим восхищением о Бэконе не писали. На их памяти наука, откликнувшись на звуки его утреннего колокола, преодолела страшное сопротивление господствующей идеологии; это он требовал плыть за Гибралтаровы столбы в океанские дали; они знали его намерение создать новый университет для правильного образования младых умов, он разработал целую систему, как и чему надо учить, зная, веря, что только наука, знание законов природы освободит человечество от нищеты, болезней, ненависти и вражды. Они помнили его как человека не просто участливого, но всегда приходившего на помощь талантливым беднякам, даже тогда, когда у самого карман пуст, — нищими-то он не был, все-таки сын лорд-канцлера. Отец не отписал ему наследства, как другим детям, не успел, но мать и старший брат Энтони, боготворивший младшего, владели имениями и всегда приходили на помощь. Так что Бэкон для того поколения ученых был величайшей фигурой, им было очевидно, что падение с вершин власти — не справедливое наказание за коррупцию, а результат интриг завистников, ненависти старых врагов, королевского предательства (ну и, конечно, прибавим мы, понятного негодования парламента — Бэкон, прежде отстаивавший его интересы, последние десять лет был верный сановник абсолютного монарха). В силу этих причин парламент легко перенес негодование с фаворита Букингема на лорд-канцлера, только что получившего титул виконта Сент-Албана. И Бэкон, как политический деятель, пал. И уж конечно, никто из его ученых друзей и учеников не считал его вульгарным взяточником.

Вот что писал Джозеф Гленвиль (1636—1680), временный капеллан короля Карла Второго (1672), друг учредителей Королевского общества, позже ставший его членом, о Бэконе и том времени в книге «Плюс Ультра, или Прогресс и развитие знания со времен Аристотеля» (в главе XII «О Королевском обществе»):

«Предлагаю вам рассказ... об этом Учреждении, поскольку оно споспешествует общению и приумножению наук. Скажу, что несравненный лорд Бэкон и другие выдающиеся современные умы увидели, что место философии, которая должна быть инструментом научной работы и поисков подспорья, заложенного Провидением в Природу, коих цель — совладать с неудобствами страны и производить вещи, которые могли бы послужить к всеобщему благоденствию, повторяю, они увидели, что место такой философии занимает та, что присвоила себе ее имя и заполонила школы, являя собой бесполезное сплетение общих понятий и теорий, которые были созданы поспешно, без должного исследования частностей, образовав тонкую узорчатую паутину, ведущую только к спорам и празднословию и не способную двинуть вперед никакую работу на благо и пользу человека.

Учтя все это, глубокий в суждениях Верулам выступил с увещеваниями, описав изъяны и бесполезность этого пути мышления, и предложил другой, цель которого реформировать и умножать знания, используя наблюдение и опыт, исследовать и записывать частности и так постепенно переходить от индукции к обобщению, а затем от обобщений к новым наблюдениям, открытиям и аксиомам. Тогда наш путь мышления обретет фундамент для создания крепкой философии, основательной, тесно увязанной, отвечающей сущности вещей, чтобы можно было, изучив Природу, обуздать ее, сделать управляемой и поставить на службу человеческой жизни.

Это был могучий План, основательно продуманный, умно изложенный и счастливо рекомендованный славным Автором, который благородно приступил к нему, ведомый несравненной работой Ума и Рассудка. Но для его исполнения требовалось много голов и много рук, объединенных в союз, чтобы координировать опыты и наблюдения, вместе работать и обсуждать полученные плоды, а затем собрать воедино и систематизировать светоносные, поддающиеся улучшению естественные предметы и материалы, рассыпанные всюду на бескрайних полях Природы. Таково было желание Великого Человека, и Он создал ОБЩЕСТВО Экспериментаторов Романтического образца (a SOCIETY of Experimenters in a Romantic Model); но больше ничего сделать не мог: его время еще не созрело для подобного предприятия.

Спустя годы Его начинания были подхвачены учеными искусниками, несколько человек объединились и приступили к работе над этим великим Планом; счастье сопутствовало им, они получили Королевское Одобрение и Повеление создать великий совет выдающихся людей всех научных направлений и специальностей, чтобы вместе легче было справляться с трудностями созданного Общества и двинуть прогресс, вдохновляющий и вселяющий надежду».

Очень высоко ценило научный подвиг Бэкона ближайшее поколение, в том числе его ученик и помощник Томас Гоббс (1588—1679), считало его величайшим гением и человеком незапятнанной репутации. А к середине XIX века, в самый разгар шекспировского идолопоклонства, Бэкон в глазах просвещенной публики становится наиподлейшей личностью. Вот что пишет о нем в биографии Бэкона (одно из самых интересных, блестяще написанных жизнеописаний) Ричард Уильям Чёрч (1815—1890): «Еще ни у кого никогда не было более великой идеи для чего он рожден, и никто так страстно не жаждал посвятить себя ей... Так глубоко понимая человеческую натуру, ее ценность, ее способности, ее величие и грехи, сам он не следовал тому, что знал. Он пресмыкался перед таким человеком, как Букингем. Он продавал себя коррумпированному, позорному правительству Якова I. Он с готовностью участвовал в вынесении смертного приговора таким людям, как Эссекс, который был очень, очень виноват перед государством, но для Бэкона это был самый любящий, самый щедрый благодетель. С открытыми глазами он отдался без сопротивления системе, не достойной его; он не видел в ней зла, предпочитая называть зло добром; и был первой и самой показательной ее жертвой»⁵. Для Чёрча отношения между Бэконом и Эссексом — отношения благодетеля и слуги, принимающего благодеяния. А это было не так. Письма Бэкона и Эссекса надо читать, надев исторические очки. Бэкон был по титулу просто «мастер», то есть дворянский сын, Эссекс — лорд, граф. И обращение к Эссексу соответствовало правилам этикета того времени. Тон же писем, их содержание говорят о том, что Бэкон и Эссекс считали друг друга равновеликими личностями. Хулители всегда вспоминают имение, подаренное Эссексом Бэкону. Но это была всего только плата за секретарские и иные услуги Бэкона: он писал для Эссекса письма, улаживал его отношения с королевой, наставлял Эссекса, как лучше себя вести в роли королевского фаворита. Эссекс, младше Бэкона на семь лет, бывал неуправляем. Не имея четкого понятия, что он хочет, чего добивается, он находился, с одной стороны, под стрелами придворной камарильи, которая действительно стремилась его погубить, с другой стороны, под влиянием окружавших его заговорщиков, отличавшихся разной степенью агрессивности по отношению к королеве и правительству. Он был благороден, простодушен, упрям и, конечно, бессилен справиться с таким коварным и хитрым противником, каким был двоюродный брат Бэкона Роберт Сесиль, первый министр королевы, ставший им после смерти отца лорда Бэрли. Заговор Эссекса был обречен на провал. Сесиль своими интригами (его называли «Лис», у меня мелькнула мысль, уж не он ли прототип Вольпоне в пьесе Бена Джонсона «Лис, или Вольпоне») дразнил Эссекса, толкал к опрометчивым поступкам, возбуждал в нем опасения, грозившие перерасти в отчаянные действия; сторонники Эссекса пользовались им как главарем в собственных целях. Бэкон все это видел, силился удержать его от бессмысленного и безнадежного выступления. Но не смог. Так и случился этот однодневный путч 1601 года, в котором невольно принял участие Ратленд — он любил Эссекса, и, кроме того, Эссекс был отчим его обожаемой жены, смуглянки Елизаветы Сидни (ее деда сэра Френсиса Уолсинэма, министра внутренних дел, королева называла «мой мавр»).

Сегодня отношение к Бэкону в ученых кругах меняется к лучшему, но обыватель до сих пор морщит нос при его имени. Постепенное, по ходу столетий, ухудшение восприятия личности Бэкона, думаю, можно объяснить тем, что чем глубже в прошлое уходит его время, чем разительнее меняются обычаи, взгляды, моральные нормы и способы общения, тем хуже и хуже в глазах потомков становится незаслуженно обиженный ими гений. А ведь он, напротив, рассчитывал на признание благодарных потомков, которые, он надеялся, правильно применив его метод познания и управления природой, избавят себя от всех социальных язв. Не избавили, да еще и выставили себя вполне скудоумными — допустить такую нелепость (и поверить в нее!), что Шекспиром мог быть осмеянный Беном Джонсоном в образе шута Солиардо («Всяк выбит из своего нрава») стратфордский нувориш Уильям Шакспер.

Третий участник «заговора против человечества» как раз и есть этот Уильям Шакспер. К концу XVIII века уже неколебимо укрепилась вера, что стратфордский житель — великий Шекспир. Это утверждение должно было непременно вступить в противоречие с содержанием творчества и вызвать разногласия. Что и стало происходить. Поскольку пьесы не имеют явных биографических примет (в этом смысле все пьесы — аллегории, которые не так легко расшифровать), то их сюжетное содержание на первый, поверхностный, взгляд ничему в жизни Шакспера, казалось бы, не противоречит. И если возникали (и возникают) споры, то в рассуждении датировок, отношения к протопьесам, то есть тех аспектов, которые непосредственно с жизнью автора не связаны.

Другое дело образность, отражающая занятия, ученость и рассуждения, свидетельствующие о вовлеченности Шекспира во все умственные течения времени. Каролин Сперджен в книге «Шекспировская образность и что она говорит нам» приводит список различных областей жизни, из которых Шекспир черпал образы, и дает количество образов в цифрах: закон — 124; море и корабли — 172; война и оружие — 192; спорт и игры — 196 (виды спорта: бег, прыжки, танцы, плавание, теннис, охота, верховая езда); классическая мифология — 260; драма — 74. Здесь действительно пропасть между жизнью и творчеством. И это всегда камень преткновения для стратфордианцев. И еще один козырь в пользу еретиков.

Ну и конечно, сонеты. С самого начала всем было ясно, что они очень личные, в них всё — поэтическое отражение жизненных коллизий. Именно на этой площадке идет постоянная борьба мнений по вопросам, касающимся личной жизни поэта. Уже на раннем этапе шекспироведения спор вызвал сонет 93: «So shall I live, supposing thou art true, like a deceived husband...»? Перевод Игн. Ивановского: «Что ж, буду жить, тебе поверив вновь, / Как муж обманутый...» Спорили Эдмонд Мэлоун (1741—1812), юрист, вдохновенный исследователь Шекспира, и Джордж Стивенс (1736—1800), шекспировед, издатель пьес, включая апокрифы. Мэлоун не разделял точки зрения Уильяма Олдиса, литератора, биографа выдающихся людей шекспировского времени. Олдис (1696—1761) собирал материалы для заказанной ему биографии Шекспира, которую написать не успел, но записи его сохранились. О сонете 93 он писал: «Этот сонет и предыдущий, по-видимому, адресованы Шекспиром его красивой жене, которую он подозревал в неверности». Это противоречило тому, что было известно об отношениях Шакспера и его жены, и Мэлоун предположил, что эти два сонета — а всего сто двадцать — посвящены мужчине, женщине же — только двадцать восемь. Джордж Стивенс, напротив, соглашался с Олдисом. Об этом до сих пор продолжают спорить шекспироведы всех мастей. (Поэты-переводчики толкуют сонет каждый по-своему: в одних переводах стих обращен к юноше (!), в других — к любимой женщине.) Так Шакспер становится неверным мужем — любит страстно «Смуглую леди» — и вместе с этим гомосексуалистом, хотя никаких свидетельств, подтверждающих эти факты его биографии, нет. Но это ничего не значит: сонеты — очень личные, а значит, они суть главное свидетельство его «шалостей», других доказательств не надо. А дальше пошло-поехало, что мы видим и сегодня. Именно сегодня: уж очень модно — и социально, и политически — быть сейчас человеком нетрадиционной половой ориентации. Шекспир становится на голову выше традиционной буржуазной морали. Так что теперь в официальном шекспироведении господствует мнение Мэлоуна. Действительно, в сонетах есть слово «любовь», явно посвященное мужчине (сонет 26, например: «lord of my love»), но почти тоже выражение мы встречаем хотя бы в «Венецианском купце» (акт 3, сц. 4, строки 15—17). Порция говорит о друге своего мужа Антонио: «...tis Antonio / Being the busom lover of my lord, / Must needs be like my lord». («Антонио, / как друг сердечный мужа моего, / С ним, верно, схож»⁶.) То же говорит об Антонио немного выше и слуга Лоренцо: «How dear a lover of my lord your husband...» (акт 3, сц. 4, строка 7). («Какому другу вашего супруга...») Эти примеры показывают, что английское слово «lover», будучи сказано по отношению к мужчине, вовсе не значило «любовник», оно понималось как «дорогой /добрый друг».

Настаивая на собственной правоте, Стивенс сделал свое знаменитое заявление: «Поскольку касательно Шекспира с достаточной степенью достоверности известно только, что он родился в Стратфорде на Эйвоне, там женился и родил детей, поехал в Лондон, где начинал как актер, писал поэмы и пьесы, вернулся в Стратфорд, написал завещание, умер и был похоронен, то, должен признаться, я готов воевать с любым необоснованным предположением, относящимся к частным событиям его жизни»⁷. С тех пор прошло двести с небольшим лет. Было найдено несколько «обоснованных» свидетельств частной жизни Шакспера. Ни одно не подтверждает его гомосексуальных наклонностей, но все они мало его красят. Остановлюсь на одном — почти все остальные в том же духе, и все не имеют никакого отношения к литературе.

В 1595 году лондонский обыватель Уильям Уэйт обратился в суд с просьбой предоставить ему гарантию безопасности «ob metum mortis» (из-за страха смерти), ответчики его: Уильям Шакспер (Shakspere), Фрэнсис Лэнгли (хозяин театра «Лебедь») и еще две женщины, чьи имена ничего сегодня не говорят. Чтобы получить такое решение, гарантирующее безопасность, истец дает в суде под присягой клятву, что ему грозит смерть или членовредительство. После чего судья дает распоряжение шерифу доставить в суд ответчика, которого обяжут внести залог: в случае причинения смерти или увечья истцу залог пропадает. Юридический документ (writ of attacment) был найден Лесли Хотсоном в 1930 или 31 году. Вдохновленный успехом, Хотсон продолжил поиски, нашел еще один неизвестный документ и построил теорию, объясняющую причину появления в «Виндзорских проказницах» судьи Шэллоу⁸, не имея для этого серьезных оснований, — а в ХХ веке среди шекспироведов уже не было солдат, рвущихся в бой, чтобы опровергнуть «необоснованное предположение». Это его исследование и новый неожиданный вывод отвлекли внимание читателей от того важного факта, что к личности Шакспера добавилась еще одна малопривлекательная черта: он способен угрожать смертью или увечьями своим противникам из-за вульгарных житейских ссор. Таковы были окружение и приятели Шакспера в Лондоне.

Известно, что Шакспер был ростовщик и откупщик, купил у короны право взимать десятину с жителей Стратфорда; когда-то эту десятину взимали монастыри. Несколько слов о занятии ростовщичеством в то время. Давать деньги в рост позволил англичанам Генрих VIII. Тем не менее, эта деятельность еще долго была не в чести у некоторых слоев английского общества. У Бэкона среди его эссе есть очерк о ростовщичестве, опубликованный впервые в 1625 году в самом полном, заново отредактированном сборнике «Опыты, или Наставления нравственные и политические». В нем Бэкон анализирует вредные и полезные для общества черты ростовщичества — он полагает это занятие злом, с которым невозможно бороться, а потому необходимо его признать, но разумно обуздывать. Однако уже видит в нем некоторую пользу для развития коммерции. И конечно, эссе — практическое наставление властям: Бэкон считает, что правительство должно установить верхний предел процента на данные в заём деньги. Во времена Генриха VIII и королевы Елизаветы максимальный процент был равен 10 %, а есть сведения, что отец Шакспера давал взаймы и под больший процент. Бэкон советует снизить ставку до 8 % для богатых негоциантов, а для прочих людей даже до 5. В 1623 году он записал отдельно свои соображения касательно ростовщичества, очень похожие на те, что содержатся в эссе, и в том же году парламент снизил этот процент до 8. «Традиционные этические нормы, восходящие к этике Аристотеля, не одобряли того, чтобы деньги рождали деньги, — это противоестественно, — пишет Викерс. — Церковь официально одобрила традиционное отвращение, основываясь на христианской идее любви к ближнему, запрещающей пользоваться к своей выгоде бедственным положением другого человека»⁹. А вот слова Бэкона: «Многое было сказано против ростовщичества. Говорили, что не подобает отдавать дьяволу божью долю, то есть десятину. Что никто более ростовщика не нарушает дня субботнего, так как он собирает плоды и по субботам. Что ростовщик и есть тот трутень, о котором сказано у Вергилия: "Ignvum fucos pecus a preasepibus arsent". ("Трутней от ульев своих отгоняют, ленивое стадо".) Что ростовщик нарушает первый закон, данный человечеству после грехопадения, а именно: "In sudore vultus tui comedes panem tuum" — "В поте лица твоего будешь есть хлеб" (Быт 3; 19), — но не "in sudore vultus alienti" ("в поте чужого лица"). Что ростовщику подобает желтый колпак, ибо он жидовствует, — евреи венецианского гетто должны были носить темно-оранжевые тюрбаны. Что противоестественно, чтобы деньги рождали деньги...»¹⁰

Но не только от Бэкона мы знаем, как в Англии тогда относились к ростовщичеству. Сэр Томас Оувербери, поэт, влюбленный в графиню Ратленд и отравленный в Тауэре графиней Сомерсет, которая была первым браком замужем за единоутробным братом графини Ратленд, в поэме «Характеры» назвал ростовщиков «дьявольским отродьем». Бен Джонсон в эпиграмме 57 приравнивает ростовщичество к профессии содержательниц борделей. А Роберт Грин в последнем прощальном послании к друзьям-драматургам («университетским умникам») прямо пишет, что драматург, каким бы забулдыгой ни был, никогда не станет давать деньги в рост, а актер, каким бы добродетельным ни был, никогда не станет братом милосердия. Даже евреи не имели право ссуживать под процент своим единоверцам, давали деньги в рост только христианам. Так же относится к ростовщичеству и Шекспир в комедии «Венецианский купец». Антонио, благороднейшая душа, говорит в третьей сцене первого действия:

«Я, Шейлок, не даю и не беру с тем, чтоб платить или взимать проценты».

Немного дальше Шейлок пеняет Антонио:

Синьор Антонио, много раз и часто
В Риальто поносили вы меня
Из-за моих же денег и процентов,

— и в конце монолога прибавляет:

Синьор, вы в среду на меня плевали,
В такой-то день пинка мне дали, после
Назвали псом.
На что Антонио отвечает:
Тебя опять готов я так назвать,
И плюнуть на тебя, и пнуть ногою»¹¹.

Из пьесы, а также из эссе Бэкона ясно, что было и другое отношение к ростовщичеству. Для знати и драматургов это была подлая профессия, но сами ростовщики не видели ничего дурного во взимании процентов при займах. Промысел этот был разрешен законом, они им занимались открыто, не чувствуя угрызений совести. Шейлок говорит:

Он ненавистен мне как христианин,
Но больше тем, что в жалкой простоте
Взаймы дает он деньги без процентов
И курса рост в Венеции снижает. <...>
Он... в сборищах купеческих поносит
Меня, мои дела, барыш мой честный
Зовет лихвой¹².

Так же, по-видимому, к своему делу относился и Шакспер. Ростовщиком был его отец, его лучший друг, рядом с ним похороненный. В его среде это было почтенное занятие. Оно приносило деньги, укрепляло положение в обществе. Словом, стратфордский мирок обывателей понятиями, интересами, устремлениями, как небо от земли, отличался от мира аристократов и университетских умников-драматургов. Уважающий свое занятие Шакспер написать пьесу «Венецианский купец» не мог. Взгляды автора пьесы на ростовщичество противоположны взглядам капиталиста Шакспера.

И вот что интересно, все эти отрицательные с общечеловеческой точки зрения свойства характера, которые позволяют судиться из-за денег с попавшими в беду соседями, скрываться от уплаты подоходного налога в Лондоне, взимать десятину с сограждан, никак не влияют на воображение шекспироведов, они просто отмахиваются от них. Но зато как легко в их воображении рисуется трогательный Шакспер, любящий розы, весельчак и добрый малый. А ведь именно эти свойства документального подтверждения не имеют. И сегодня, когда я пытаюсь развеять приторный образ Шакспера, мои добрые подруги просят оставить его в покое, так им не хочется расставаться с этим образом, сочиненным шекспироведами и не имеющим ничего общего с тем Шакспером, что вырастает из сохранившихся документов и что изображен изначально на стене стратфордской церкви. Чтобы не быть голословной, привожу еще одну выдержку из Сэмуэла Шенбаума, из коротенькой подглавки, посвященной одному из самых значительных и интересных шекспироведов Джону Доверу Уилсону. «Довер Уилсон был редактор Кембриджского нового Шекспира, бесспорно одного из самых стимулирующих изданий драматурга, появившихся в XX веке, автор текстологических и эстетических статей. Эта его деятельность принесла ему славу крупнейшего шекспироведа задолго до его смерти в 1969 году; умер он, когда ему было восемьдесят семь. Мы не можем прямо назвать его биографом, хотя его "Настоящий Шекспир"¹³ снискал, пожалуй, самое большое признание у читателей, сравнительно с другими жизнеописаниями. Мало кто может похвалиться переводом своего труда на сербохорватский. <...> Строго говоря, "Настоящий Шекспир" не биография, а фантазия на тему, или, используя подзаголовок самого Уилсона, "Биографическая авантюра". "Здесь, как в ореховой скорлупе, тип человека, каким, я верю, был Шекспир, — вот что оно (название книги — М.Л.) подразумевает" — сообщает Уилсон в предисловии. Но, наверное, было бы лучше назвать книгу "Достоверный Шекспир". Зачаток книги можно увидеть в лекции "Елизаветинский Шекспир", прочитанной Уилсоном в Британской академии в 1929 году. В ней этот святой Георгий от литературной критики борется с чудовищем-гибридом — викторианским пониманием Шекспира. Он видит в нем сплав несовместимостей. С одной стороны, Бард-олимпиец, "великий, трагический поэт, стоящий лицом к лицу с огромностью Вселенной, борющийся с проблемами зла и бедствий, человек созерцательного склада, возвышенных мыслей, серьезного образа жизни, который, пройдя сквозь некий огонь, обрел безмятежную веселость духа", а с другой — гений меркантильности, прозаический Шекспир сэра Сидни Ли, пишущий шедевры, чтобы полнее набить семейные закрома. <...> Уилсон представил на рассмотрение широкой публики сугубо личное восприятие Шекспира. И таким образом противопоставил себя "научной школе шекспировского жизнеописания", которая, "несмотря на уверения в объективности, богата завуалированными гипотезами". Свои собственные гипотезы Уилсон не вуалирует. <...> Первое смелое утверждение Уилсона касается образования его субъекта: он был в подростковые годы певчим в доме "некоего большого вельможи-католика", это его образовало, и он сумел стать любимцем златокудрых любимцев нации. Ибо этот Шекспир — просто обязан быть аристократичным. <...> "Его изящные, полные юмора писания" расположили к нему "важных персон" ("His facetious grace in writing", "divers of worship" — цитаты из известного оправдания Генри Четтла, опубликовавшего книгу только что умершего драматурга Роберта Грина, в которой было знаменитое поругание Шекспира. Подробно об этом позже — М.Л.). Сначала это лорд Стрейндж, потом Эссекс и наконец Саутгемптон. Эти трое больших вельмож были счастливы водить дружбу с Шекспиром, поскольку он давал им мудрые советы с помощью своего искусства, "предлагал их почтительно, ненавязчиво, но искренне и с восхитительным тактом". Скоро поэт стал непременным членом окружения Саутгемптона и во время чумы в начале девяностых, когда были закрыты все театры, жил в Тичфилде, семейном гнезде Саутгемптона, возможно, на правах учителя (Шакспер старше Саутгемптона на девять лет). Тут он познакомился со знаменитым переводчиком Монтеня Флорио, который, как известно, был учителем в этом же доме. Возможно, Флорио и Шекспир вместе ездили по Италии, и во время этой поездки Шекспир подробно записывал топографию Венеции. <...> Затем место его занимает более блестящий вельможа. Теперь Эссекс начинает получать от Шекспира советы с театральных подмостков.

<...> "Троил и Крессида" — смелая попытка подтолкнуть графа к примирению с королевой. Вместо этого Эссекс 8 февраля 1601 года учинил однодневный путч и менее чем через месяц сложил голову на плахе. <...> Шекспир долго оплакивал поверженного идола, которого воплотил в образе Гамлета. <...> Из описания "внутреннего мира Эссекса" вытекает, что Шекспир любил Эссекса. "Восстание и казнь, за которыми последовал новый вариант "Гамлета", увековечивающий память друга, были — кто может в этом сомневаться? — самыми глубокими переживаниями, выпавшими на его долю". Более глубокие, чем те, что вызваны женитьбой, любовной связью со Смуглой леди, потерей единственного сына. Восшествие на престол Иакова первого не смягчило горечь утраты, несмотря на милости, которыми осыпал новый король его труппу. Над страной распростерлась черная тень коррупции. Сочиняя "Короля Лира", он был на грани безумия, но постепенно все, же пришел в себя, и в нем возродилась любовь к Стратфорду с "его воспоминаниями, тихими пастбищами, бескрайним небом, со всей его дикой природой — птицами, зверями, цветами, с добрыми приятелями и уютом маленького городка — дом, сад, семья, особенно, наверное, младшая дочь". (Однако ж, по всей видимости, старшая была его любимицей)»¹⁴.

Продолжу высказывание Шенбаума, в нем имеется одно интересное замечание: «Такое впечатление, что Франк Гаррис, профессиональный "ноу-хау", выбрал на роль трагического движителя, вместо Мэри Фиттон, Эссекса, "царя-царицу сердца моего"¹⁵. Между прочим, Уилсону принадлежит лишь развитие этой идеи, сама же идея не нова: история Эссекса упоминается Кейпеллом в его предисловии 1768 года, ее подхватил в 1893 году Тен Бринк, затем углубил Брандес в 1896, а в популярном школьном учебнике девяностых говорится о Шекспире, чья жизнь вдруг приобрела темные тона сразу после того, как Эссексо кончил жизнь на эшафоте. Подобно Гаррис, Уилсон преуспел в спасении Шекспира от педантов — его Шекспир блестящ; но цена этого — книга, жанр которой — романтическая беллетристика (romantic fiction)».

А вот что пишет сам Довер Уилсон в ответ на журнальную критику: «Я решил дать молодым людям иного, более человечного Шекспира. В этого Шекспира я сам полностью верю — не говорю, что во всех подробностях, но в главном. Конечно, возведенные мною леса гипотетичны, так же как у Ли, как, впрочем, должно быть во всех биографиях. Но я, по крайней мере, признаю это, тогда как Ли на каждой странице старается это скрыть»¹⁶.

Так пишутся биографии Шекспира. Так преобразуется реальный Шакспер в героя фантазий, рожденных творческим воображением биографов. Уилсон создавал своего Шекспира, исходя не из имеющихся фактических данных, а исключительно из содержания пьес и сонетов. Никаких свидетельств дружеского, на равных правах, общения Шакспера с аристократической верхушкой нет и быть не может. И документов нет; почитайте пьесы того времени, ничего похожего на отношения, описанные Довером Уилсоном, нет ни в одной. Да, судя по комедиям Бена Джонсона, аристократы общались и с новыми богачами, и с простолюдинами, рвущимися в более высокие общественные круги, но это всегда было общение свысока, аристократа с плебеем, и в пьесах осмеивалось.

Созданный Уилсоном образ, если говорить о жизненных фактах, больше всех других претендентов напоминает графа Ратленда: дружба с Саутгемптоном, с Эссексом, знакомство с Флорио, автором итало-английского словаря, путешествие по Италии, страшное воздействие казни Эссекса. Уилсон, как и другие сторонники этой идеи, обладал сильным воображением: если Шекспир и Эссекс были друзья, как должна была подействовать на Шекспира казнь Эссекса и его отрубленная голова, торчавшая год на мосту Тауэр. Такое могло на годы окрасить жизнь в черную краску.

Зря зубоскалит Шенбаум. У его Шекспира-Шакспера подобных переживаний не было, и с Эссексом он не водил дружбы, не вдохновлял его своими творениями. Потому Шенбаум и отвергает эту для него крамольную мысль. Да, соглашается он, в жизни Шакспера действительно не было переживаний, столь травмирующих психику, что поэт из весельчака и гедониста превратился в мизантропа и стал писать величайшие в истории человечества трагедии, тут сказать нечего — таковы непредсказуемые взлеты творческого пути гения.

Вот такой путаный, неубедительный образ Шакспера-Шекспира вырисовывается из всего, что о нем было написано в давние времена и в самые близкие. Чтобы уяснить себе роль Стратфордца в комбинации Бэкон-Ратленд, надо выяснить, установить ряд положений, которые характеризовали бы нравы, правила общения людей того времени, их способы и возможности заниматься наукой, литературой, развлекаться, нормы их морали, допустимого и недопустимого в поведении. И лучший, на мой взгляд, источник для выяснения всего этого — комедии Бена Джонсона, бытописателя того времени, и его «Записные книжки». Но, конечно, и пьесы других драматургов, отражающие быт и нравы эпохи. Из этих пьес один вывод можно сделать сейчас: такого общения между актерами и знатью, как оно видится Доверу Уилсону, в то время быть не могло, это были непересекающиеся множества. И, конечно, не менее важно осмыслить тогдашние идеологические и научные, включая псевдонаучные (для нас) течения и их воздействие на мышление, и язык людей творчества. Шекспировскую Англию полезно изучать по источникам того времени, таким как, например, «Дополнения» Уильяма Кэмдена.

Становление нового экономического уклада сопровождалось зарождением и укреплением новых моральных норм, которые стали мощной поддержкой для гипотетического авторства стратфордского Шакспера и превращения гипотезы в миф, подобный религиозным догматам.

Пьер Пороховщиков, американский профессор русского происхождения, в книге «Шекспир без маски» (Shakespeare unmasked. L., 1955) с понятным негодованием пишет: «"Энциклопедия Британика" в статье о Шекспире содержит следующие строки бессовестного цинизма: "Что касается того, надо ли переиначивать и натягивать свидетельства, то ввиду длительной традиции и недоказуемости очевидных свидетельств будет правильно натягивать их по всем возможным направлениям, чтобы по логике вещей сделать авторство Шекспира понятным"». («In so far as evidence is to be twisted and strained at all, it is right, in view of the long tradition and the prima facie presumtive evidence, to strain it in all possible direction which can reasonably make the Shakespearean authorship intelligible».) На простой, ясный язык я бы перевела это заявление так: «Мы, ученые, хотя и пользуемся только длительной традицией и неубедительными доказательствами, но мы твердо верим в Шакспера, а для того чтобы и широкая публика поверила, надо все слабые свидетельства так переиначить, чтобы авторство больше не противоречило здравому смыслу и стало бесспорным». Комментарии, как говорят в таких случаях, излишни.