Иронические гримасы истории

Восстановление исторической истины всегда служит к оправданию многих лиц, участвующих в том отрезке истории, который по тем или иными причинам потомками был истолкован превратно. Не то чтобы истина была сознательно искажена. Но ввиду отсутствия документальных свидетельств и по причине сознательного замалчивания фактов исследователи строят гипотезы, опираясь на изначально неточные сведения, заведомую молву или просто фантазии людей, которых эти фантазии утешали. Обычно такое случается с воссозданием и истолкованием не очень далекого прошлого.

Больше всех в Новой истории пострадал Фрэнсис Бэкон. Для его современников и последующих одного-двух, может, трех поколений это был человек величайшего ума и добродетелей, достойный восхищения и подражания. А в XIX и XX веках, когда потускнела важность его научных трудов, забылась роль в создании английского Королевского научного общества, бескорыстная помощь драматургам-разночинцам, когда сменились многие общественные институты и понятия, образ Бэкона утратил ореол почти святости и мученичества. И с тех пор за ним утвердилась недобрая слава человека двуличного, нечистого на руку, способного подло предать друга. И не очень серьезного философа. Сейчас истина постепенно проясняется.

В Англии дело пытались исправить во второй половине XIX века Спеддинг и Эллис, издатели всех трудов Бэкона и его писем, присовокупив к письмам, пожалуй, самую полную его биографию. Это не удалось: спустя несколько лет выходит прекрасно написанная биография Бэкона Р.У. Чёрча (1884), которая начинается так:

«О жизни Фрэнсиса Бэкона нельзя писать и читать без боли. Это жизнь человека, одаренного как никто редким сочетанием благородных качеств. Человека, для которого весь смысл существования, ежедневных трудов заключался в том, чтобы творить великую работу для просвещения и возвеличенья человеческого рода, вооружить его новыми силами, создать для грядущих веков благодатный источник, который бы никогда не высох и не иссяк. У Бэкона были великие идеи о целях и методах государства и закона; главным мерилом общественного служения было общественное благо; Бэкон успешно и без устали размышлял над тем, как создать общество материального благополучия и процветания, сделать труд легким и дать людям свободу и силу для достижения своих целей. Всю его жизнь им владела главная, никогда не ослабевающая страсть — великое, пусть романтическое, стремление к знаниям, которые помогли бы обуздать природу на пользу человеку. Он укреплял в себе дух, чаяния, волю, какие вдохновляли всех предыдущих первопроходцев, служителей искусств и ремесел, обобщенным символом которых был мифический Прометей. Бэкон достиг самых вершин власти и почестей. Но вершины и почести были только красивой бахромой. Истинно великим его делало другое. Трудно себе представить более грандиозную, более великолепную карьеру. Его имя стоит среди горстки избранных, достигших подобного успеха. И тем не менее, его жизнь была не просто несчастна, это была жалкая жизнь. Думается, столь колоссальному бремени славы должен соответствовать не менее сильный и благородный характер. Но это не так. Никто никогда столь ясно не понимал, для чего он создан, никто не горел более страстным желанием исполнить свое предназначение. Все верно. Бэкон глубоко заглянул в душу человека, знал его возможности, слабости и достоинства, пороки и добродетели. И зная все это, сам себе изменил. Он пресмыкался перед Букингемом. Продался коррумпированному, позорному правительству Иакова I. Он согласился участвовать в судебной расправе над своим другом Эссексом; да, Эссекс был повинен в тяжком преступлении против государства, но он был самым щедрым и сердечным его покровителем. С открытыми глазами, не сопротивляясь, Бэкон служил системе, которая была недостойна его, он не хотел видеть ее пороков, предпочитал называть зло добром. И он оказался ее первой вопиющей жертвой.

Бэкон осужден историей с беспощадной жестокостью. Но он и нашел защитника, одно имя которого должно было гарантировать честность защиты и невиновность подзащитного. Джеймс Спеддинг посвятил всю жизнь, все силы интеллекта, искреннюю веру в свою правоту, чтобы убедить нас, что Бэкон заслуживает уважения и восхищения. Все напрасно. Напрасно бороться с жизненными фактами — собственными словами и письмами Бэкона. "Человек, — сказал один острослов, — состоит из профессии, способностей, талантов, а также из самого себя". При всем величии, гениальном уме, страстном поиске истины, потребности благотворить, обаянии, которое притягивало к нему действительно достойных людей, при всем радушии, обходительности, терпимости, делающих его наиприятнейшим собеседником, в натуре Бэкона был глубокий, фатальный изъян. Он был "угодник" с сильными мира сего. (Не "любил угождать", а в том значении, какое сохранилось у нас только в выражении "дамский угодник")»¹.

Действительно, когда сегодня читаешь письма Бэкона королеве Елизавете, королю Иакову, герцогу Букингему, тошнит от медоточивых любезностей. Но почитайте письма Эссекса или сэра Уолтера Рэли, воина, путешественника, ученого, которые он посылал Елизавете, — точно так, же тошнит. Только письма Бэкона отличаются изящной витиеватостью мысли и словесной формы — он всегда во всем, что делал, стремился к совершенству.

Возможно, у Бэкона была такая черта — любезность на грани подобострастия. Но ее нельзя путать с пресмыканием перед сильными мира сего. В политических целях он стремился быть обаятельным в глазах многих. А так как он был тонкий психолог, знаток человеческих достоинств и слабостей, то это ему, в общем, удавалось. Своих же друзей он любил искренне, чужой беде не просто сострадал, но и деятельно помогал. Он был человек истинно благородный, и уж конечно, различал добро и зло. Правда, в нем не было врожденной эмпатии, как у Ратленда, — участливости в такой мере, что забываются собственные интересы. Но любовь друзей завоевана им по праву. И, конечно, не пресмыкался он ни перед королем, ни перед его фаворитом. Любил поучать, формы тогдашней вежливости и любезности соблюдал. А когда обожгла беда, писал им письма кровью сердца. Он, поверженный, не захотел отдать герцогу Букингему Йорк-Хаус, в котором родился, вырос и куда вернулся лорд-канцлером. Если бы отдал сразу, фаворит Букингем, может, и постарался бы как-то подсластить его жизненное крушение. Букингем понимал, что Бэкона король принес в жертву во спасение не кого-нибудь, а своего фаворита. Но герцог воспользовался этим промахом Бэкона и отмежевался от него, отведя тем самым удар от себя.

Король, еще не совсем утративший рыцарскую честь, откликнулся на его вопль, и наказание было смягчено. Отменили штраф, не лишили титулов. Отлучили только до конца жизни от государственной службы — результат грязных интриг. Но нет худа без добра: Бэкон опамятовался, вернулся к писательству, ему было шестьдесят лет. Сохранилось письмо Бэкона епископу Ланселоту Андрюсу 1622 года. В нем он сравнивает свою судьбу с судьбой Цицерона, Демосфена и Сенеки. В этом, пишет Бэкон, он находит утешение и, вспоминая поведение этих исторических личностей в изгнании, намечает для себя план жизни вне двора и политики. В последние пять лет жизни он написал первую часть «Великого восстановления наук» — «О достоинстве и приумножении наук» (девять книг), «Генриха VII», «Новую Атлантиду» и еще несколько работ поменьше, начал «Генриха VIII», переводил псалмы. Закончил фундаментальный труд «Сильва Сильварум» (леса лесов), вышедший уже после его смерти.

И издал Первое Фолио Шекспира. Одним из издателей был Джаггард, издатель и печатник его эссе, шекспировских стихов, пьес и апокрифов. Словом, Джаггард, как никто, был в курсе дела. И он тоже принадлежит к историческим лицам, чьи имена, запятнанные шекспироведами, требуют реабилитации.

Размышлять о том времени можно только водрузив на нос исторические очки. Издатели и печатники были тогда люди образованные, истинные носители ковчега культуры, как в Англии, так и в Европе. И издавать пьесы, не имевшие никакого отношения к псевдониму «Уильям Шекспир», Джаггард, разумеется, не стал бы. Когда читаешь Реестр гильдии печатников и издателей, поражаешься их добропорядочному и спокойному течению жизни. Мошенники, как и сейчас, были, но не среди людей честных профессий. Чтобы Джаггард из мошеннических соображений издал «пиратское» кварто или поставил чужую фамилию под издаваемым произведением из неуважения к автору — такое может прийти в голову только совершенно сбитым с толку исследователям, не находящим здравомыслящего объяснения ни с чем, по их мнению, не сообразным фактам. Джаггард был главой гильдии и дорожил своим добрым именем.

Меня вот что удивляет в первых страницах книги Чёрча «Бэкон». Вчитайтесь внимательно в те достоинства Бэкона, которые он перечисляет. Там нет ничего сказанного ради красного словца. Все это почерпнуто из записок, воспоминаний и траурных элегий, написанных друзьями и знакомыми Бэкона после его смерти. Что же, они просто так курили ему фимиам, зная про участие Бэкона в суде над участниками восстания Эссекса в начале февраля 1601 года и хорошо помня судебный фарс-расправу над Бэконом? Никто ведь не верит, что Томаса Мора казнили из-за того, что ему, верховному судье, пытались подарить как взятку дорогую вазу. А вот безнравственной истории про Бэкона верят, не вникнув в ее суть. Верят, потому что он участвовал в суде над своим «покровителем» графом Эссексом. И роль его в процессе была внешне действительно неприглядна. Но это если судить поверхностно.

Начать с того, что Эссекс не был покровителем Бэкона. Они были друзья. Бэкон исполнял для него по собственному желанию, бескорыстно, секретарскую работу. И наставлял, как себя вести с королевой, отношения с которой у Эссекса бурно разлаживались. А Эссекс, не имея возможности материально помогать другу, почти три года (1593—1595) пытался выхлопотать для него сначала должность генерального прокурора, потом помощника генерального прокурора. Эссекс многое мог, но это ему не удалось. Елизавета была злопамятна, а Бэкон в 1593 году выступил в парламенте против дополнительных поборов в казну королевы и даже чувствовал себя героем, хотя парламент его не поддержал. Бэкон был уверен, что Елизавета оценит его государственный ум и честность. Ничуть не бывало. Королева надолго затаила за пазухой камень. Чиновники, которые проваливают ее обращения в парламент, были ей не нужны. И она отлучила Бэкона от своей персоны. Он больше не мог посещать ее по собственному желанию. Его строптивость стоила ему высокой юридической должности, которой он так добивался. Бэкон жаждал личного свидания с королевой, он знал силу своего красноречия, но королева категорически отказывалась его видеть. И все рождественское представление сезона 1594—1595 года было страстной и вместе умной и тонкой мольбой, обращенной к королеве: он просит о свидании, не прямо, а посредством аллегории. А в «Комедии ошибок», тоже через аллегорию, но вполне ясную, напоминает королеве аморальные поступки ее приближенных, претендующих на ту, же должность.

Эссекс, потерпев полное фиаско с материальным устройством своего друга и советчика, чувствовал себя обязанным помочь ему. Несколько лет Бэкон исполнял что-то вроде секретарской работы: писал письма, небезуспешно выступал в роли миротворца пред королевой. Возможно, Эссекс даже сознавал, что его слишком активная помощь, настойчивые наскоки на Елизавету могли и навредить Бэкону — это проскользнуло в одном из писем Бэкона того времени. И тогда Эссекс подарил Бэкону небольшую часть своего имения (наличных денег и у него не было) стоимостью 1800 фунтов, которую Бэкон тут же продал и частично расплатился с долгами. Конечно, это большие деньги, но не такие большие по меркам тогдашней знати. Ратленд в год проживал около 6000 фунтов. За участие в заговоре был оштрафован на 10000 фунтов стерлингов. А долги у Бэкона образовались потому, что он помогал выживать «университетским умам» — английским «драматургам-разночинцам». Давал им переводческую работу и платил из своего кармана. Кроме того, огромные деньги ушли на рождественские увеселения в Грейз-инн. Деньги он занимал: отец ничего ему не оставил по завещанию — не успел распорядиться на его счет, и он жил на то, что давали мать и старший брат Энтони, который поклонялся младшему брату за уникальный ум, так же как другу и начальнику Эссексу. После казни Эссекса Энтони очень скоро умер — сломался душевно и физически. Оказалось, он тоже весь в долгах. Сохранилось его письмо матери, умоляющее помочь Фрэнсису, совершенно выдающемуся человеку. И мать, хоть и сердилась, все же вняла мольбе, продала какое-то поместье и послала младшему сыну денег.

Получив от Эссекса столь щедрый подарок, Бэкон пишет ему благодарственное письмо, дружеское и достойное. В нем, в частности, говорится: «...Что касается меня (Бэкон три года ждал должности — М.Л.), то я потерял время, деньги и стал жертвой сплетен. Таков баланс. Но сплетни — это как порыв ветра, налетели и улеглись. Что до времени, оно улетает раз и навсегда. Но я уже понял — упущенное всегда можно нагнать. А вот средства к существованию для меня сейчас необходимы; ведь я не склонен заниматься юридической практикой... единственно потому, что это отнимает слишком много времени, а я его посвятил лучшему занятию. Но даже в отношении имения и денег я разделяю мнение Фалеса: философ может стать богачом — если захочет. Вам, Ваше Лордство, я обязан, как ни одному человеку. Располагайте мной в ваших благородных начинаниях, я, как всегда, в вашем распоряжении»². Бэкону, конечно, приходится соблюдать табель о рангах. Он ведь всего-навсего дворянский сын, «мастер», так его называют в официальных бумагах. Это письмо, конечно, другу, а не благотворителю.

Судьба Эссекса его очень тревожит. Эссекс — фаворит (не любовник!), королева обожает его: он красив, остроумен, бесстрашно запальчив с королевой. Но она играет с ним в кошки-мышки. На роль фаворита претендовал когда-то сэр Уолтер Рэли, с ним, однако, не поиграешь — слишком сильный характер. Он тоже писал восхищенные любовные послания. Но женился по внезапно вспыхнувшей страсти на фрейлине королевы. За что был ее величеством наказан и навсегда потерял надежду на фаворитство. Жена Эссекса — другое дело. Смуглая красавица, но на женщинах такого типа выдающиеся мужчины женятся не по любви, а из уверенности, что семейный тыл будет прочен и неприкосновенен. Сам Эссекс верностью не отличался, ну да быль молодцу не в укор.

Елизавета иногда позволяла ему забываться, но тут, же и больно наказывала. А он эту игру принимал всерьез. Думал спорить с королевой на равных! Вокруг же него, естественно, плелись интриги, поскольку у Эссекса имелись свои политические взгляды и цели. На войну, на престолонаследие. С королевой его своеволие было, на самом-то деле, мнимым, насколько королева позволяла, — он этого не понимал. Другое дело — государственные мужи, с ними, казалось, он мог бы тягаться на равных. Но и тут своеволие грозило довести до большой беды. Не без влияния политических противников отношения с королевой грозили разладиться и всерьез обостриться. Бэкон видел, что Эссекс играет с огнем. И последние годы перед трагедией писал ему назидательные и увещевательные письма. В конце 1596 года в одном из таких писем Бэкон мягко журит Эссекса-фаворита за неправильное поведение, чреватое опасностью. И советует, как лучше отвести угрозу. Особенно подчеркивает, что не надо выпячивать себя как доблестного героя-воина, ищущего популярности в народе. Лучше ограничиться какой-нибудь спокойной придворной должностью, заняться имением. Нельзя возбуждать подозрения королевы. И хорошо бы избавиться от нескольких слишком воинственно настроенных споспешников. Эссексу такая рассудительность претила. Правда, он еще не совсем закусил удила, но к этому дело шло. Вспомним найденную в восьмидесятых годах записную книжку того времени, в которой отредактированы куски пьесы «Генрих IV. Часть 1», где Генриху V даются советы, как завоевать любовь народа при живом венценосце, причем слово «король» заменено словом «королева».

Тем временем стали сгущаться тучи в Ирландии — Ирландия всегда была пороховой бочкой. Королева согласилась, наконец, отправить туда военную экспедицию под командованием Эссекса, чего Эссекс давно добивался. Как и предвидел Бэкон, война была проиграна. Эссекс, несмотря на запрет королевы, самовольно прискакал в Лондон и, как был, с дороги ворвался утром к ней в спальню. Он был за это наказан: пришлось в присутствии высших чиновников коленопреклоненно просить у королевы прощения, королева при всех дала ему пощечину, он схватился за эфес шпаги. И, полуживой, удалился к себе в поместье. Чего только не придумывал Бэкон, стараясь уладить ссору между королевой и фаворитом. Даже подбрасывал королеве письма якобы от Эссекса брату Энтони, в которых Эссекс открывает свои чувства к королеве, — надо во что бы то ни стало смягчить ее гнев. И Эссекс прощен. Но Бэкон уже ясно видит, зная придворные интриги и неуправляемую натуру Эссекса: трагическая развязка стремительно приближается, и пишет такое письмо. Привожу его целиком:

«Милорд, никто лучше Вас, Ваше лордство, не знает все мои помыслы и действия, и потому пишу коротко. Я только нижайше прошу Вас понять, что для меня по совести и рыцарской чести на первом месте bonus civis, что значит честный и верный слуга королеве, а на втором bonus vir, то есть просто честный человек. Мне бы также хотелось, чтобы Вы, Ваше лордство, знали, что, хотя есть на свете вещи, которые я люблю больше, чем Вас: служение королеве, ее покой и довольство, ее честь, ее расположение, благо моей страны и пр., но так, как Вас, я мало кого люблю. И в знак благодарности, и за Ваши достоинства: вы никому не можете причинить боль ни случайно, ни с умыслом. И это мое доброе чувство я всегда был готов и готов сей день подтвердить любым делом, буде Вы мне это позволите. Ибо, всегда сокрушаясь, что Ваше лордство летает на крыльях из воска, забыв о судьбе Икара, я желал бы, чтобы вы отрастили собственные крылья, как у страуса или какой другой птицы, только не хищной. И это — ось, вокруг которой я всегда кружусь, и буду кружиться. Это должно убедить Вас в том, что Вы и без того знаете: Вы — первопричина моего письма. С чем и препоручаю Ваше лордство милости Божьей. Грейз-инн, 20-й день июля, 1600.
Наипокорнейше Ваш, Фр. Бэкон»³.

Вот такое витиеватое письмо сочинил Бэкон с предостережением в подтексте. Слишком приблизился к королеве Эссекс, как бы не сгореть в огне королевских милостей, нет у него надежной защиты. Но и вынашивать агрессивные планы тоже не след. Очень важное предупреждение, ведь через шесть с половиной месяцев Эссекс вывел-таки на улицы Лондона горстку бунтовщиков. И, разумеется, это письмо равного равному. Читая его сегодня, никак не можешь отнестись всерьез к заверениям о преданности королеве. Но во все еще феодальном государстве к королю, главному сюзерену и помазаннику Божьему, верноподданные иначе не относились. Личная преданность — доблесть вассала. Думаю, что Бэкон был в этом искренен, но правда и то, что человек не всегда распознает в себе истинные мотивы своих поступков. В письме слышится и подспудное желание Бэкона отмежеваться от агрессивных планов, если таковые вынашивались. Эссекс все это в письме вычитал и ответил изящно, хотя и с легким графским гонором. Привожу выдержку из его письма:

«...Приветствую Ваше доброе чувство и готовность послужить делом. На это отвечу: Вы ведь верите, что я был всегда добр к Вам, и знаете, что я никогда не изменюсь ни случайно, ни с умыслом. Я не владею поэтическим искусством, иначе ответил бы в том же поэтическом духе. Но одно скажу: я никогда не летал на иных крыльях, кроме как верности и восторга перед моей Королевой. Когда одно крыло отказало, я упал прямо к ее ногам, а она не помешала мне набить синяков. И покуда Ее Величество, которой известно, что я не хищная птица, не соблаговолит укрепить мои оба крыла, я останусь пребывать здесь, в моем болоте. И ни Господь Бог, ни Королева не изменят решения Вашего опального друга.
Эссекс»⁴.

Таким прямым, без подтекста, письмом ответил Эссекс, приведя, надо думать, Бэкона в отчаяние. Это был июль 1600 года. А через полгода произошло то несчастное восстание, которое Бэкон предчувствовал и чего так боялся, зная окружение Эссекса и придворные интриги, которые вокруг него плелись. Молодой граф Ратленд, подопечный Бэкона и муж падчерицы Эссекса, в это окружение входил. Но он не был активным заговорщиком, хотя и вышел с Эссексом на улицу. Участники этого заговора, как любого другого, представляли собой пеструю ватагу. Тут были и защитники Эссекса, искренне верившие в то, что при дворе есть враги, замышляющие его убить. Но было и радикальное крыло, готовое свергнуть правительство, доводящее до нищеты бедняков, разоряющее среднее сословие, не заботящееся об искалеченных на войне солдатах, которые наводняли Лондон, о них говорится в «Гесте». Были и те, кто готов примкнуть к любой авантюре, надеясь в случае победы получить синекуру, и те, кто уже думал о будущем правителе Англии, а стало быть, и о собственной дальнейшей карьере. Это, бесспорно, был заговор против правительства, а значит, подходил под категорию антигосударственных заговоров. Тягчайшее преступление, караемое смертной казнью.

Почему же Бэкон согласился участвовать в процессе общественным обвинителем? Не только же из-за денег, хотя своему кредитору объяснил, что Елизавета, получив от осужденных штрафы, опять поскупилась, и он весь свой долг вернуть не может. Кредитор был его хорошим приятелем и не стал мучить Бэкона. Тем не менее, долг продолжал на нем висеть, и в ближайшее время не было никакой возможности его уплатить. Мать денег не давала, его вечный ходатай перед ней старший брат Энтони умер, друг казнен. Вот с каким балансом предстояло Бэкону вступить в новое царствование, которое было не за горами и ожидалось в прямом смысле из-за гор.

Согласитесь, что первая часть характеристики Бэкона, данной Чёрчем, не вяжется с лукавым, неблагодарным человеком, который хладнокровно, расчета ради, послал на смерть своего друга, единственную опору в противостоянии с правящей элитой, которая почему-то, зная его выдающийся ум и знания, не желала ими воспользоваться во благо страны. Муж его тетки, родной сестры матери, лорд Бэрли по неясным причинам никогда ни в чем ему не помог, относился по-родственному, сочувственно выслушивал, но к его насущным нуждам оставался глух.

А сын лорда Бэрли, Роберт Сесиль, в будущем лорд Солсбери, после смерти отца ставший первым министром королевы и сохранивший этот пост при Иакове, до самой своей кончины (перед смертью он раскаивался в своих грехах почище нашего Ивана Грозного) оставался тормозом на пути Бэкона к успеху на государевой службе. Умер Солсбери в мае 1612 года, за месяц до смерти Ратленда и за полгода до смерти принца Генри — надежды Англии на новое прекрасное царствование, подобное царствованию Елизаветы. История развивается по своим законам случайности и необходимости. 1612 год был поворотным годом не только в истории Англии, но во всей европейской истории. В начале этого года (по старому английскому стилю еще 1611) умер в Праге император Священной Римской империи католик Рудольф II Габсбург, о чем Ратленд за полгода до смерти получил известие из Лондона от секретаря и домоправителя Томаса Скривена. Умер после долгого веротерпимого правления на руках друга, протестантского князя Юлия Брауншвейгского-Люнебургского, бывшего в родне с английским правящим домом.

Чтобы послать на плаху лучшего друга, надо быть отъявленным негодяем, а Бэкон, с какой стороны ни глянь, таковым не был. Так что же заставило его согласиться на участие в процессе и прямо выступить против Эссекса? Февраль 1601 года, 8Ие число. Злосчастное восстание Эссекса. Это не просто дворцовый заговор, благодаря безрассудным действиям Эссекса получивший вооруженное развитие: за всем этим стояла, во-первых, длительная придворная интрига, в которой участвовали Роберт Сесиль и сэр Уолтер Рэли: каждый преследовал свою цель — судьба Эссекса была в их игре разменной монетой.

Один из источников, откуда историки черпают материал о событиях придворной жизни того времени, — переписка Джона Чемберлена, близкого ко двору дворянина, и его друга, долгое время работавшего за границей Дадли Карлтона, изданная Лондонским Кэмденским обществом⁵.

«Еще при жизни лорда Бэрли, — пишет Чемберленд 29 июня 1601 года, — граф Эссекс вызывал большую зависть своими способностями и растущим расположением королевы. Он был у королевы чем-то вроде министра иностранных дел: в его руках вся внешняя разведка. Против него Сесили (Уильям Сесиль лорд Бэрли и его младший сын Роберт Сесиль, будущий лорд Солсбери и премьер-министр у короля Иакова, первого Стюарта) составили фракцию, поддержанную Хауэрдами, Кобэмом, Рэли, Кэрью и другой придворной знатью.

Они не упускали случая унизить Эссекса в глазах королевы. После смерти лорда Бэрли Эссекс употребил все свое влияние, чтобы на освободившееся место первого министра был назначен сэр Томас Бодлей. (Его имя увековечено в названии созданной им Бодлеанской библиотеки в Оксфорде. Бодлей был один из друзей и наставников Бэкона; вышедший в конце 1623 года роскошный том — первое полное собрание пьес Шекспира — был тут же отправлен в его библиотеку.) Вернувшись из военной экспедиции в Кадис, Эссекс пришел в ужас, узнав, что первым министром стал Роберт Сесиль, который уже давно плел интриги, чтобы получить это место. Сесиль немедленно произвел в правительстве замены, чем вызвал большое недовольство Эссекса. Эссекс, открытый, взрывной, легко теряющий самообладание, не мог тягаться с этой компанией и скоро пал их жертвой... После его гибели Сесиль поделился со своими единомышленниками, что и сам вступил в тайные переговоры с шотландским королем. Единомышленники возмутились, и свора распалась... Но "старый Лис", как его называет Бэкон, даже им оказался не по зубам...»

Причиной, конечно, было и народное недовольство: однодневное восстание Эссекса — первая ласточка будущей гражданской войны, которая начнется через сорок лет. Что-то вроде восстания декабристов, только декабристы были уже после английской и французской буржуазных революций, а восстание гораздо раньше. Это пока еще слабые подземные толчки будущих исторических землетрясений в Европе.

Рой Стронг, крупнейший знаток жизни королевского двора того времени, сохранившихся рыцарских обычаев, иконографии, дворцовых увеселений, турниров, рассказывая об окружении принца Генри, старшего сына короля Иакова, вскользь упоминает пятого графа Ратленда, «который, — пишет Рой Стронг, — столь глупо позволил себя втянуть в восстание Эссекса». Это мнение восходит к искаженному образу еще одного исторического лица, чей образ замаран историками, располагающими немногими достоверными фактами его жизни, теми, кто уверенно позволяет себе делать выводы на основании скудных данных. А фактов мало потому, что этот граф, как видно, старательно прятал подробности каждодневной жизни от постороннего взгляда, и потому до сих пор успешно ускользал от исследователей. Хотя пора бы уж пристальней им заняться, так сказать, рассекретить его жизнь (сейчас о многих деятелях того времени пишутся ученые трактаты), и не только потому, что он главный претендент на авторство «Шекспира», а потому, что его фигура маячит во многих крупных событиях того времени. Вот какое письмо написал Ратленд своему кембриджскому наставнику Джону Джегену, теперь настоятелю Норичского собора, сразу после вынесения ему приговора как участнику заговора Эссекса:

«Вы очень бы удивились, если бы знали, сколько было ко мне обращений (motions) искоренить зло, которое гнетет эту страну. Но что мне полемизировать с вами, у нас ведь разные точки зрения». Это письмо, написанное из Тауэра на другой день после судебного заседания, до такой степени важно, и его трудно точно перевести из-за различия в лексическом строе языков, что привожу его целиком по-английски: «If you knew how many motions have been made to me to remove the evils which oppressed this common wealth, you would greatly wonder. But why should I reason with you, seeing we hold not one principle?»⁶ Насколько мне известно, ратлендианцам это письмо на глаза не попадалось, историки, думаю, все же знают его, но не придают ему значения. Прочитав его, к немалому изумлению, я, конечно, тут же вспомнила последние строки первого действия «Гамлета»: «The time is out of joint. O cursed spite, / That ever I was born to set it right» — «Век расшатался — и скверней всего, / Что я рожден восстановить его» (Перевод М. Лозинского). А как не вспомнить еще сонет 66 или монолог «Быть, иль не быть»: «Плети и глумленье века...» («the whips and scorns of time...»)!

Письмо заставляет задуматься. И в сонете и в монологе Гамлета можно вычитать, какую цель могли ставить перед собой участники заговора, по крайней мере, некоторые из них.

Похоже, не так уж невинно было это восстание, ведь тогда у времени, кажется, и правда, вывихнуло суставы. Как социальное явление оно было преждевременным, а потому мертворожденным. И считать его просто запальчивой прихотью графа Эссекса, несомненно, психически неустойчивой личности — верх исторической наивности.

И еще одно: почему было столько обращений именно к графу Ратленду покончить со злом, захлестнувшим Англию? Восстание было в феврале 1601 года. При дворе уже шептали друг другу на ушко, что принцам, как и простым смертным, старуху с косой на коне не объехать. Роберт Сесиль ведет переговоры с королем Шотландии Иаковом VI, Рэли и Кобмен предпочитают видеть на троне леди Арабеллу, еще одну женщину трагической судьбы в истории Англии. Шотландский король — прямой потомок по женской линии Генриха VII, но и у Ратленда есть права на корону, о чем он, до десяти лет простой дворянский сын, правда, с каплей королевской крови, никогда дотоле не заявлял. Но, наверное, были люди, которые и в пятом графе Ратленде видели возможного претендента на престол. Имя «Ратленд», пресекшееся в 1461 году и восстановленное по генеалогическому праву, восходит по женской линии через герцога Ричарда Йорка, погибшего на поле брани в войне с Ланкастерами, прямо к Эдуарду III Плантагенету. Конечно, восстановленные Ратленды — слишком дальние потомки, и они не имеют прямых родственных связей с Тюдорами. Но что из того? В их жилах течет королевская кровь, а королевство опять на грани катастрофы — королева умрет без наследника, так что династия Тюдоров все равно прервется. В стране неспокойно, то там, то здесь вспыхивает недовольство — и как религиозный протест, и как социальный. Опять грозят бедствия гражданской войны, которые Ратленд хорошо знает, ведь им, под водительством Бэкона, продумана и написана четырехчастная история войны Алой и Белой Розы. Комментатор третьей части «Генриха VI» Эндрю Кейрнкросс пишет: «Каждая очередная несправедливость или преступление требуют (в хрониках) отмщения или сатисфакции, и они всегда обоснованы ссылками на побудительную причину. Шекспир вводит определенные приемы для усиления целостной картины. Изобретает многочисленные способы заглянуть в прошлое и будущее. Действующие лица размышляют о прошлом, извлекают целые куски, снова и снова кратко их повторяют, высказывают суждения о прошлых и настоящих событиях, выражают чаяния и надежды на будущее, страхи и намерения...»⁷

Вот такое серьезное осмысление исторического материала проделали авторы исторических хроник. Хроники не просто повествуют в поэтической форме о трагических и победоносных событиях, но выражают ясную историческую концепцию и нравственный принцип: распря королей и претендентов на престол — для страны худшее из бедствий. Углубившись в осмысление не такого далекого прошлого, поэт с приближением конца правления Елизаветы кровью ощутил беспокойство о будущем Англии.

Но Англия, памятуя, не без помощи шекспировских хроник, о прошлых бедах, причиненных гражданской войной, в этот раз, к счастью, не омылась новым кровопролитием, и смена династий прошла спокойно. Правда, через поколение тот исторический урок забылся, но междоусобица сороковых годов XVII века была результатом не борьбы за королевскую корону — на сцену вышел вполне созревший средний класс, готовый проливать кровь за то, чтобы лишить корону абсолютной власти. А заговор Эссекса 1601 года грозил началом новой династической смуты, причиной которой могли быть гонения на католиков, бедственное положение простонародья и ощущение приближающегося конца старой королевы. Бунт был предотвращен, зачинщики страшно казнены.

Двадцатый век оказался милостив к Бэкону. Нашли отклик завещанные будущим поколениям его идеи. Паоло Росси издает в Италии книгу «Фрэнсис Бэкон. От магии к науке», которая переведена на многие европейские языки. В ней нет язвительных замечаний в адрес Бэкона. Напротив, в спокойной и убедительной форме Росси анализирует идеи Бэкона, оказавшие влияние на все дальнейшее развитие наук. «Античные философы: Платон, Аристотель, Гален, Цицерон, Сенека, Плутарх; Средневековья и Возрождения: Фома Аквинский, Данс Скот, Рамус, Кардано, Парацельс и Телезий обвиняются в трудах Бэкона не в теоретических ошибках. Но их философские системы, все в какой-то мере сравнимые, заслуживают равного осуждения и одной судьбы, потому что ошибочна их этика. Она представляется Бэкону до такой степени чудовищной, что он пишет: "Эти невежественные, кощунственные" концепции нельзя даже обсуждать без стыда. Он хочет заменить их не новой подобной же философией, основанной на схожих принципах, аргументах, целях, а совершенно иным подходом к природе, иными принципами, аргументами и целями: по существу, это будет новое понятие истины, новая этика, новая логика»⁸. Столь же пытливо и уважительно пишет о Бэконе Франсис Йейтс в книге «Розенкрейцерское просвещение», Москва, 1999⁹. А в 2002 году в Кембридже в издательстве «Icon Books Ltd.» выходит книга Джона Генри «Знание — сила», которая еще усиливает новое, крепнущее отношение к Бэкону. Нельзя не отметить и глубокое, объективное отношение к Бэкону и академика М.А. Барга¹⁰.

Современные исследователи (Дж. Генри, Фр. Йейтс, П. Росси и др.) находят в трудах Бэкона и способе его мышления связь с магией, не с той, что видится нам в виде кудесника-звездочета в высоком колпаке, предсказывающего с помощью нездешних сил судьбы людей. А с той магией, которая ныне, присно и во веки веков бытует в природе, бок о бок с нами, под меняющимися наименованиями. Мы так привыкли к ее присутствию, что лишь изредка о ней думаем, почесывая затылок: чего думать, магия, она магия и есть — то, что человеческому разумению на земле недоступно, ну хотя бы вечность, природа электричества, сила тяготения. В этом смысле мы недалеко ушли от Пифагора, Гераклита, Демокрита. В Бэконову эпоху, как и в древнейшие времена, уповали на то, что тайны эти уступят напору человеческой мысли. И люди, бьющиеся над разгадкой вековечных тайн, считались тогда магами.

Но маг магу рознь. Тут уж повинно психическое устройство человека — человек не только склонен к фантазиям, он готов верить в магов и магам. Бэкон таким вульгарным фантазером не был, правда, по нынешним меркам он все-таки большой фантазер. Но ощущение, что в природе существует «магическое», то есть непостижимое на земле, у него было сильно. Он верил, что Адаму до грехопадения были известны изначальные истины. И еще он ясно видел разницу между шарлатанством и стремлением докопаться, так сказать, до «большого взрыва». Как же мог этот человек, которого всегда волновали нравственность жизни и философии, вот так, ни с того ни с сего, предать друга? Это обвинение абсолютно противоречит логике и психологии. И мог ли он на посту верховного судьи брать взятки ради личного обогащения? Серьезные нынешние историки так не считают, но досужих обывателей и в науке, увы, гораздо больше. И Бэкон все еще нуждается в защите.

К концу девяностых годов сотрудничество Ратленда и Бэкона в самом разгаре, это, главным образом, работа над историческими хрониками. Полотно тридцатилетней войны двух враждующих ветвей Плантагенетов (война Алой и Белой розы) благополучно завершено. И уже появились первые пьесы, которые Ратленд написал один: комедии «Как вам это понравится» (1600 год) и «Двенадцатая ночь» (точная дата написания неизвестна). Обе пьесы при жизни Ратленда не издавались, первый раз опубликованы в Фолио 1623 года, первом собрании пьес Шекспира.

В 1883 году выходит толстый том «The Promus (кладовая) of Formularies and Elegancies, by Francis Bacon», автор его — миссис Констанс Генри Потт. «Промус» — записные книжки Бэкона 1595 года, куда он заносил встреченные в книгах или случайно услышанные и чем-то понравившиеся ему высказывания, пословицы, речения и просто фразы, иногда совсем короткие. «Шлем Плутона», например, делающий человека невидимкой, — часть воинского одеяния Афины Паллады. Некоторыми занесенными в «Промус» словосочетаниями Бэкон пользовался всю жизнь. Констанс Потт первая предположила, что именно он — основатель ордена розенкрейцеров. К этой книге есть предисловие. Вот что пишет его автор, ортодоксальный стратфордианец:

«Хотя я не могу поверить, что Фрэнсис Бэкон написал шекспировские пьесы, а это главная мысль книги, тем не менее, не могу не видеть, как много на ее страницах такого, что проливает новый свет на стиль и Бэкона, и Шекспира, а значит, и на строй и возможности английского языка.

А одну мысль автора, должен признаться, я полностью разделяю. Я неоднократно задумывался над тем, как трудно объяснить, ввиду популярности пьес Шекспира, полное отсутствие в трудах Бэкона каких-либо ссылок на них и почти полное отсутствие фраз, которые могли быть оттуда заимствованы. К.Г. Потт, безусловно, удалось показать, что существует значительное количество фраз и мыслей, общих для двух великих авторов. Более того, "Промус" с большой долей вероятности, почти наверняка доказывает, что Бэкон смотрел или читал в 1594 году "Ромео и Джульетту". Собранные в "Промусе" речения ценны еще тем, что они иллюстрируют, как всеобъемлющ способ мышления Бэкона, проявлявшийся даже в пустяках. Аналогия всегда присутствовала в работе его мысли. Если вы говорите "Good-morrow", почему нельзя сказать "Good-dawning"? Это запись № 1206.Много интересных филологических и литературных вопросов поднимет публикация "Промуса". Упомянутая выше фраза "good-dawning" встречается в "Короле Лире" (акт 2, сц. 2, строка 1). И во всем Шекспире всего один раз. Наборщика первого кварто ("правленого", 1608 г.) так поразило это слово, что он употребил вместо него "even" (evening), хотя Кент чуть дальше приветствует лучи восходящего солнца. Но в Фолио — опять "dawning", значит, слово это верно. Но тогда возникает вопрос: существовало ли оно в, то время независимо от Бэкона и Шекспира?.» Автор предисловия, находясь в плену у мифа, не задал себе естественного вопроса, имел ли Шакспер доступ к этой записной книжке Бэкона. А ведь написал же он о книге: «Как много на ее страницах такого, что проливает свет на стиль и Бэкона, и Шекспира». Но побоялся задуматься, что связывало автора поэтического наследия и мыслителя. Вот еще пара примеров, наугад взятых из сотен подобных:

«Promus»: «Suum cuique»¹¹. (To every man his own.)
«Titus Andronicus», act 1, sc. 2: «Suum cuique is our Roman justice»¹².
«Promus»: «An ill wind that bloweth no man to good»¹³.
«Henry IV. Part 2», act 5, sc. 3: «The ill wind which bloweth no man to good».

И таких совпадений множество.

Елизавета отличает обоих авторов, пользующихся одним псевдонимом. Бэкону доверяется как сильному уму и психологу, умеющему убеждать и видящему, как никто, все нити придворных интриг. Не так давно она обращалась к нему за советом: что делать с Эссексом, который ослушался ее повеления остаться в Ирландии, прискакал в Лондон и, в чем был, ворвался в ее покои. Бэкон единственный, кто сумел все разложить по полочкам и, не взяв ни ту, ни другую сторону, казалось бы, разрубил гордиев узел — дело было не только в личных отношениях Елизаветы и ее фаворита, дальнего родственника: тайно действовали и другие, враждебные ему, силы. А Ратленда она любит как поэта, одаренного редким природным талантом. В этом она толк знает — какие пишет для двора изящные комедии, полные тонких и забавных шуток! Да и просто редкостно добрый, благородный человек, хотя и не без чудачеств. «Если благородством целей она уступала многим, то широтой и отзывчивостью интересов возвышалась над всеми. Она могла рассуждать о поэзии со Спенсером, о философии с Бруно, эвфуизмах с Лили»¹⁴.

И нате вам: для Елизаветы, как гром среди ясного неба, — восстание. И Ратленд, «Потрясающий копьем», женатый на ее крестной дочери, Елизавете Сидни, которому она посылала своего врача, прощала все его непослушания: последнее — она была против его участия в ирландской кампании, а он все-таки уехал, правда тут же вернулся. И всего только месяц назад, 6 января, в последний, двенадцатый, день традиционных рождественских празднеств — вечер этого дня так и называется «Двенадцатая ночь» («Twelfth Night») — он с двумя братьями встречал у ворот Уайтхолла Дона Виржинио Орсино, молодого герцога Брешианского, тайно посетившего двор королевы Елизаветы. Они и проводили его в зал, где в честь герцога труппа Бербеджа давала представление. Тогда еще русский посол царя Бориса Годунова, огромный, с окладистой бородой Григорий Микулин в невиданных одеждах — кафтан до пят из золотой парчи, расшитый жемчугом, красные сафьяновые сапоги с высокими каблуками, на голове огромная меховая шапка, под которой еще одна, украшенная крупными жемчужинами, — подписал мирный договор между московитами и англичанами. Московитам поднесли по их обычаю хлеб-соль. Хлеб был съеден, подан роскошный английский обед, и Микулин удалился в отведенные ему покои. На представлении он не был. А жаль, мы бы тогда точно знали, какую пьесу в тот день смотрел двор, — Григорий Микулин подробно описал весь английский придворный церемониал. Ратленд-Шекспир веселился с братьями всю ночь.

Ортодокс Лесли Хотсон утверждает, что в тот вечер давали именно «Двенадцатую ночь» Шекспира¹⁵. Другие шекспироведы, как один, против этого утверждения — нет никаких прямых свидетельств. Но косвенные налицо: в сюжете комедии нет никакой привязки к рождественской теме, кроме названия. Имя главного действующего лица — Орсино, так же зовут и гостя. И, главное, — у ворот Уайтхолла герцога встречает автор «Двенадцатой ночи» вместе с двумя младшими братьями. «Двенадцатая ночь» — самая музыкальная комедия Шекспира. Королева Елизавета и герцог Брешианский обожали музыку. А уж как Ратленд ее любил, играл на лютне, пел, сам сочинял и музыку, и стихи! Все это отражено у него в архиве. Недели не проходило, чтобы какие-то музыканты не гостили в замке Бельвуар. Он покупал ноты, музыкальные инструменты. Комедия начинается словами: «О музыка, ты пища для любви!» — говорит Орсино.

А ровно через месяц все три брата участвуют в заговоре. Эссекс, Ратленд — возможно ли это! Выйти с оружием на улицы Лондона с призывом к бунту. Саутгемптон — понятно, он своей королевы не любит. Но и Эссекс оказался бессовестным лицемером, судя по мерзкому замечанию в адрес ее внешности, но чтобы «Добрый Уилл» — «Good Will», «well-willer of the Musеs» (так он называл сам себя)... А как остроумно придумал назвать Бена Джонсона в «Двенадцатой ночи» — «Мальволио», это ведь точный антоним «благоволению», то есть «good will», «Доброму Уиллу». А Бену так и надо, слишком о себе возомнил, многовато позволяет. Вздумал учить в «Празднестве Цинтии» ее придворных уму-разуму, осудил их манеры, похваляется нежной дружбой с графиней Бедфорд. И уж совсем наглость — наказывает придворных якобы с милостивого соизволения самой Цинтии, то есть королевы, как сказано в пьесе. И больше всего от Джонсона в его комедии опять досталось «Аморфусу», ни на кого не похожему чудаку Ратленду. За что и поучил в «Двенадцатой ночи» «Мальволио». Ах, Шекспир, Потрясающий копьем! Сейчас на кого копьем замахнулся?!

Королева немедленно села писать обращение к народу. Обида переполняла сердце, страха нет, королева не из робкого десятка. Как показал однодневный бунт, народ на ее стороне. Или не посмел бунтовать? Начала она прокламацию с сообщения об измене трех «самых блестящих аристократов ее двора»: графа Эссекса, графа Ратленда и графа Саутгемптона. Обратите внимание, кто эти бунтовщики и в каком порядке идут имена — неразлучная троица в жизни и пьесах «Тщетные усилия любви», «Много шуму из ничего», «Два веронца». Первые поэмы Шекспира посвящены Саутгемптону. 144-й сонет и прилегающие к нему обращены к нему же. И всех троих, казалось бы, ждет одна судьба. Заговор нешуточный, триста вооруженных людей, знающих воинское дело, пошли из Эссекс-хауса вдоль Стрэнда к Сити в надежде, что горожане, всегда восхищавшиеся Эссексом, поддержат, выйдут на улицы и присоединятся к восставшим. Мятежники знали — на карту поставлены жизнь и смерть. Но горожане своего любимца и героя не поддержали. Не вышел ни один человек. Эссекс повернул обратно. Дорога к дому была блокирована солдатами и верными королеве горожанами. Восставшие стали стрелять, солдаты ответили, были убитые. Эссекс свернул к Темзе, взял лодку и вернулся к себе в дом на веслах — ступеньки причала Эссекс-хауса спускались прямо к воде. Дело было проиграно. Он заперся у себя в кабинете и сжег все бумаги. Королева распорядилась отправить бунтовщиков в Тауэр.

Бэкон хорошо знал свою королеву: «Ее холодный, критический ум никогда не посещали ни энтузиазм, ни паника»¹⁶. Для него, работавшего со своим учеником над хрониками, «Комедией ошибок», видевшего, что поэт сделал с «Укрощением одной строптивой», превратив ее в великолепную комедию «Укрощение строптивой», гениальная одаренность ученика не подлежала сомнению. И вот теперь над ним, автором «Ромео и Джульетты», нависла смертельная опасность.

Судебный процесс начался немедленно. Результат его был предрешен, никто в этом не сомневался. Возглавлял его, конечно, генеральный прокурор, вторым по значимости на стороне обвинения выступал Фрэнсис Бэкон. Историки согласны, это был весьма странный выбор. Юридически Бэкон был никто: королева назначила его в 1596 году ученым советником, был тогда такой институт — Ученый совет, не дававший его членам ни денег, ни официального юридического статуса. И порой обращалась к нему за советом по важным государственным делам. «Эта юридическая должность, — пишет Чёрч, — была столь незначительна, что должна быть какая-то особая причина для приглашения его на роль второго лица обвинения»¹⁷. И Чёрч выстраивает такое обвинение Бэкону: «Естественно, он мог бы в память старой дружбы отказаться от участия в кровавом процессе, который, несомненно, кончится для его друга плахой. Никто лучше Бэкона не знал, что значит благородство и порядочность в человеческих действиях. Перед ним лежал выбор. Но, по-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу. И он сделал все, чтобы Эссекс был осужден. О Бэконе стали говорить как о человеке двуличном, который заигрывал и с той и с другой стороной. Никто, читавший письма Бэкона, ищущего милостей королевы, об утраченных надеждах, стесненных средствах, о трудных отношениях с кредиторами — его дважды арестовывали за долги — не станет сомневаться, что выбор был между личным интересом и судьбой друга, и он пожертвовал ради своей выгоды другом и собственной честью»¹⁸.

Я читала его письма. И я сомневаюсь. «По-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу...» Как же предвзято нужно относиться к человеку, чтобы это написать, а он и ответить не может — его уже почти три века нет в живых. Да еще сделать столь убийственный вывод. А ведь из писем Бэкона ясно, что, отчаянно нуждаясь в деньгах (не ради удовлетворения эгоистических нужд), он всегда сохранял достоинство — ни в одном и намека нет на возможность хоть каких-то грязных сделок с совестью. Он был эталоном совести даже в глазах слуг, а уж они-то, как никто, знают подноготную своих господ. Такой человек, как Бэкон, сознающий, что родился слишком рано, что оценят его будущие века, он прямо об этом писал, без особой на то причины не стал, бы губить свое доброе имя. Ближайшие потомки почитали его не только как ученого-реформатора, но именно как человека высоких достоинств. И он все-таки пошел на участие в процессе, и уж конечно не из-за денег, чтобы всего-навсего заплатить какую-то часть долга: гений и злодейство несовместимы. И не потому, что заботился о расположение королевы. В те годы она была с ним милостива.

Причина у него была, и она не оставляла выбора. На одной чаше весов — жизнь человека, на другой — его собственная честь, и он выбрал первое. Этот человек был его Ученик, поэт милостью Божией. Ему, несомненно, грозила смертная казнь — слишком велика и неожиданна обида, нанесенная королеве. Граф Ратленд в «Прокламации» назван вторым после Эссекса. А Бэкон хорошо знал нрав Елизаветы. «Приходилось считаться с грозной леди, которая, будучи уже в больших годах, правила Англией, сидя на троне Генриха VIII»¹⁹. Посланник испанского короля писал о ней: «Эта женщина одержима тысячей бесов».²⁰

Сам ли он отправился к королеве или она опять его пригласила — мы не знаем. Но допустить гибели «Шекспира» он не мог. Понятие чести и ответственности он впитал с молоком матери. Наш выдающийся религиозный философ И.А. Ильин писал:

«То, что выйдет из человека в его дальнейшей жизни, определяется в его детстве и притом самим этим детством; существуют, конечно, врожденные склонности и дары; но судьба этих склонностей и талантов — разовьются ли они в дальнейшем или поблекнут, и если расцветут, то как именно — определяется в раннем детстве»²¹. Впрочем, это одна из аксиом педагогики и психологии.

Какие аргументы Бэкон пустил в ход — тоже неведомо. Но он был великий оратор, знаток человеческого сердца, ему не раз приходилось посредничать между королевой и Эссексом. И бывало, успешно. Он знал, какие задеть струнки. У Ратленда огромный от рождения поэтический дар, он художественно одарен, как многие Плантагенеты — королева сама искусно играла на лютне, писала сонеты. Напоминание о родстве кстати: казнив четырнадцать лет назад двоюродную племянницу Марию Стюарт, внучку старшей сестры ее отца короля Генриха VIII, Елизавета потрясла жестокостью своих противников и в Англии, и в Европе. Ей тогда пришлось бессовестно свалить вину на управляющего дворцовыми делами Дэвисона, который якобы поспешил отдать распоряжение о казни. «Это был век политической лжи, — замечает Грин. — Но по беспардонности и обилию лжи равных Елизавете во всем христианском мире не было»²². Дэвисона судили, отстранили от должности, наложили чудовищный штраф. В пьесе «Беспокойное царствование Короля Джона», вышедшей анонимно в 1591 году (предшественница «Короля Джона» Первого Фолио) имеется аллюзия на постыдную историю с Дэвисоном. За Дэвисона горячо вступились друзья, первый среди них Эссекс. Весь 1590 год они просили Елизавету помиловать невинного. Королева, запятнав себя родственной кровью, осталась непреклонна.

Разумеется, истинно великий поэт не может быть опасным заговорщиком и бунтовщиком. Эссекс — отчим обожаемой жены, крестницы королевы, Ратленд боготворит и свою королеву — поэты ведь витают совсем в ином мире. Доблесть требует от него погибнуть вместе с Эссексом, он так и сказал на допросе²³.Но все знающие ему цену не могут этого допустить. Он не только всесторонне талантлив, он еще и умен, впитывает знания, как губка. Нет сомнения — это будет гордость Англии на века, и не только Англии, но и всего мира. Будущие поколения — Бэкон как историк с будущим на короткой ноге — во многих странах скажут о нем: это сын елизаветинской Англии. Именно его поэтическому гению англичане обязаны огромным историческим полотном, увековечившим войну Алой и Белой Розы. Все это королева понимала, но она была упряма и мстительна. Ладно, она сохранит ему жизнь и даже не замкнет пожизненно в Тауэре. Но накажет его отлучением от своей особы и королевского двора до конца дней и сошлет в захолустный замок, принадлежащий ее постельничему, троюродному дяде по отцу и двоюродному деду Роджера Мэннерса. Он, как и Эссекс, перестал быть для нее графом. Возможно, что во время процесса граф был исключен из ордена Подвязки, подобные прецеденты бывали. Там пусть и сочиняет гениальные вирши. И еще, конечно, огромный штраф в казну. Все это при одном условии: Бэкон выступит против заговорщиков на стороне короны. То, что Бэкон принимал участие в процессе по слову королевы, — исторический факт. Тогда все делалось по ее велению.

Спорить не приходилось. Бэкон понимал, да и все это понимали: Эссексу плахи не миновать, он действительно виноват, в общем-то, без вины — подвел характер. И перед Бэконом встал выбор: согласится он быть обвинителем — полетит одна голова. Не согласится — полетят две. А может еще королева и пощадит Эссекса? Кровавой королевой, как Мэри Тюдор, ее назвать нельзя. А Эссекс слишком много для нее значит. Вдруг на нее в кои-то веки найдет добрый стих. Не нашел, но скоро ей и самой не поздоровится. На Бэкона было возложено, как на человека, известного справедливостью и знанием законов, как можно более внятно и доходчиво объяснить вину Эссекса; ей придется подписать смертный приговор, так пусть ни у кого не будет сомнений — речь идет о государственной измене. Да, ему (как и ей) будет нелегко. Но это спасет от плахи Ратленда.

А что тут объяснять — выйти на улицы города с оружием в руках, призывать народ к восстанию, начать пальбу в королевскую гвардию! Явно государственная измена. Эссекс все-таки погубил себя. Сам Бэкон, конечно, будет скверно выглядеть в глазах многих, но, он уверен, не всех. Сведущие поймут. Так или иначе, выбора у него нет, история же наверняка рассудит. Кто, в самом деле, поверит, что он, сын своего отца и матери, мог бы вот так взять и предать друга ради вульгарной материальной выгоды? Он, который всегда и во всем придерживался золотой середины, и на чести которого нет ни единого пятна.

Но история не рассудила. Он сам для этого постарался, запрятав как можно глубже тайну своего участия в «Шекспире». Но не мог, же он, обращаясь к будущему, сказать: да, я — Шекспир, но тот, что не может писать стихи, бесталанный. Мое дело — выстроить исторический костяк пьесы с помощью исторических сочинений, поэтический же вариант — творение Ученика. А надо было бы. Почему он, создатель теории заблуждений (вслед за Роджером Бэконом, великим мыслителем XIII века — природа заблуждений уже тогда волновала людей), предвидевший поразительные достижения человеческого ума, не озаботился: вдруг потомки под давлением неожиданных обстоятельств забудут второстепенные подробности его эпохи? Но мог ли он, веривший в поступательный, научный и технический прогресс человечества и собственную роль в этом прогрессе, предвидеть английскую революцию, беспощадную гражданскую войну, случившиеся всего через полтора десятка лет после его смерти, казнь короля и столь, же беспощадную Реставрацию. Растянувшийся социальный катаклизм поглотит все внимание и участников кровавых событий, и историков, изумленных столь быстрым качанием маятника: падение сильных мира сего, взлет стремящихся к власти, и тут же снова взлет поверженных и падение победителей.

Конечно, личность Бэкона будет выситься над этой исторической толчеей, ее включат во все учебники истории науки и человечества. Но подробности будут видны потомкам только наполовину, как видна с Земли только одна половина Луны. Даже после мирной смены королевских династий, уже в новое правление, ему пришлось писать «Апологию»²⁴ в свою защиту. Там есть такие строки: «Каждый честный человек, у которого сердце взращено правильно, скорее предаст Короля, чем Бога, друга, чем Короля; но ради друга пожертвует всем своим земным имуществом и даже, в иных случаях, самой жизнью, чем его предаст»²⁵. Так сказать мог только человек с чистой совестью. Интересны последние слова. В них слышится намек на заявление Ратленда о готовности разделить с Эссексом жизнь и смерть.

Ценой доброго имени в истории Бэкон спас от эшафота Шекспира-Ратленда. Граф был отлучен от двора и сослан в отдаленный, холодный и голодный замок. Провизию, поленья для каминов подвозить трудно, дороги осенью в елизаветинской Англии, как у нас сейчас в глухой провинции — ни пройти, ни проехать.

Скоро друзья и родные принялись хлопотать о возвращении графа в Бельвуар, к удобной покойной жизни, к его кабинету и библиотеке. А главное, к любимой жене — ищи в сонетах мотивы разлуки. Летом 1601 года выходит в свет пьеса Бена Джонсона «Поэтастр» — надо думать, не без воздействия Бэкона. В ней Вергилий и Гораций (Бэкон и Джонсон) пытаются смягчить гнев Августа (королевы Елизаветы), уговаривают его вернуть Овидия (графа Ратленда) из ссылки.

Эссекс в конце февраля казнен. Саутгемптон приговорен к пожизненному заточению в Тауэр. Следствие и казни шли всю весну. Ратленд, который вторым назван в обращении Елизаветы к народу, сослан в конце весны. «Поэтастр» опубликован в июне этого года. Между трагическими событиями и сюжетом пьесы очевидная связь. Очень похожа сцена прощания Овидия и Джулии, дочери Августа (королева Елизавета была крестной матерью графини Ратленд) на сцену прощания Ромео и Джульетты. Это отмечают многие исследователи, в частности Дж.Б. Бэмборо²⁶. Джонсон вряд ли вступился бы за ненавистного «мима». Но ему нужна была пьеса для собственной защиты, да и для новой порции слабительного придворным стихоплетам. Основной сюжет завязан на интриге, связанной с какими-то осложнениями, грозящими неприятностью самому Джонсону. В этом сюжете тоже чувствуются аллегории и аллюзии.

А на вставном сюжете, защищающем поэта Овидия, думаю, настоял Бэкон. Защита не возымела действия, но для нас она свидетельство, что «Вергилий» и «Гораций» вступились перед венценосцем за своего поэтического собрата.

В конце жизни, после падения с вершин власти Бэкон писал: «Мое имя и память обо мне завещаю доброму человеческому слову, другим народам и следующему столетию». И вот наконец-то время доброго слова пришло.

Пусть просвещенный читатель, услыхав имя Бэкона, не кривит презрительно губы: а-а, тот самый Бэкон, что продал доброе имя за чечевичную похлебку? Мне с этим пришлось сталкиваться. Не продавал он, его грехи были иного свойства — те, что отличают гения от простого смертного.

Конец первой книги.

Примечания

1. Church R.W. Bacon. L., 1908. Р. 1—3.

2. Church R.W. Bacon. Р. 38.

3. Church R.W. Bacon. P. 46—47.

4. Ibid. P. 47—48.

5. Letters written by John Chamberlain during the Reign of the Queen / Ed. By S. Williams. London Camden Society, 1861.

6. Jardine D. Criminal Trials, Queen Elizabeth and James I. L. Vol. I. Р. 367.

7. Shakespeare W. King Henry VI. Part 3 / Ed. by A.S. Cairncross // A.Sh. L., N.Y., 1994. P. LV, LVI.

8. Rossi P. Francis Bacon. From Magic to Science. L., 1967. Transl. to engl. Sasha Robinovich. P. 138.

9. Йейтс Ф.А. Розенкрейцерское просвещение. М., 1999.

10. См.: Барг М.А. Историзм Фрэнсиса Бэкона // Бэкон Ф. История правления короля Генриха VII. М.: Наука, 1990; Барг М.А. Шекспир и история М., 1976.

11. «Каждому свое» (лат.).

12. «Каждому свое — это наше римское право» (лат.).

13. «Злой ветер дует не по-доброму для всех» (англ.).

14. Green J.R. A Short History of the English People. N.Y., 1893. P. 374.

15. Hotson L. The First Night of «Twelfth Night». L., N.Y., 1954.

16. Green J.R. A Stort History of the English People. P. 372.

17. Church R.W. Bacon. P. 53.

18. Ibid. P. 54—57.

19. Ibid. P. 45.

20. Green J.R. A Short History of the English People. P. 373.

21. Ильин И.А. О семье // Что сулит миру расчленение России. М.: Пересвет, 1992. С. 47.

22. Green J.R. A Short History of the English People. P. 372.

23. «Этот допрашиваемый признается, что готов жить и умереть с Эссексом». (Jardine D. Criminal Trials. Р. 345.)

24. Bacon F. Apology in Certain Imputation Concerning the Late Earl of Essex. 1604.

25. Из письма дяди Елизаветы Ратленд, брата сэра Филиппа Сидни, жене осенью 1610 года. Цит. по: Manuscript of his Grace the Duke of Ratlend. L., 1989. (Historical Manuscript Comission).

26. Bamborough J.B. Ben Jonson. L., 1970. Р. 44.