Ратленд

Через две недели после этого письма далеко, далеко от Лондона, на севере графства Йоркшир, в богатом имении Хелмсли, в старом замке-крепости родился в семье Джона Мэннерса, будущего четвертого графа Ратленда, мальчик, которого в честь двоюродного деда, постельничего королевы Елизаветы и троюродного брата Генриха VIII, назвали Роджер.

Замок, сейчас от него остались руины, находится на полпути между Бельвуаром и Шотландией. На востоке графство Йоркшир омывается Ла-Маншем, на западе тянется вересковая пустошь, отделяющая его от западных земель, вроде той, где ночью в грозу и бурю бродил несчастный король Лир.

Йоркшир был местом действия многих эпизодов войны Алой и Белой Розы. На северном побережье в 1471 году высадился король Эдуард IV, вернувшись из недолгого бегства в Бретань. Вот как об этом сказано в хронике Эдварда Холла «Союз двух благородных и блестящих домов Ланкастеров и Йорков, 1548 год» (нарочно даю английский текст: так писали всего за сорок пять лет до появления в печати первого шекспировского произведения в 1593 году): «Kinge Edwarde... sailed into England, and came on the cost of York shire, to a place called Ravenspurr... where before his clayme was to be restored to the croune and kyngdome of England, nowe he caused it to be published that he only claymed the Duchie of Yorke, to ye entent that in requyryng nothyng, but that which was bothe trew and honest, he might obtayne the more favor of the common people»¹. А вот как этот же эпизод описан в «Генрихе VI. Часть 3»:

...Edward from Belgia
With hasty Germans and blunt Hollanders,
Is pass'd in safety through the Narrow Seas,
And with his troops doth march amain to London².

Ни в одной из хроник нет подробностей насчет немцев и голландцев, но зато именно эти слова имеются в одном из писем Эдуарда IV Йоркскому дворянину Вернону, письмо это и сейчас находится в архивах Бельвуара, замка герцога Ратленда.

В год рождения Ратленда произошло еще одно событие. Джеймс Бербедж, отец и глава труппы лорда Лейстера (позже труппа лорда камергера, а еще позже слуги короля Иакова), которая давала представления во дворах гостиниц на передвижной сцене, решил построить для своей труппы театр. Арендовал на двадцать один год участок земли у западной стены полуразрушенного монастыря за чертой города. В черте города городские власти строить театры не разрешали по причине дурного влияния зрелищных заведений на моральные устои горожан: спектакли шли днем, и простолюдины, вместо трудов праведных, предавались безделью и разврату. Назвал свое строение Бербедж, не мудрствуя лукаво, «Театр». «Театр» стоял в самой северной части внутри западной стены, место выбрали удачное, и через два года чуть южнее возвели еще один театр — «Куртина». А еще дальше к югу вдоль той же стены стоял большой амбар Ратлендов, рядом с ним их пруд с коновязью для лошадей. Все это есть на топографических картах того времени. Знатные зрители добирались до театров верхом, оставляли коня на привязи у пруда — бывший «Святой источник», вернее, то, что от него осталось, и шли смотреть представление, а кони пили из ратлендского пруда «святую» воду. За кирпичной стеной тянулась сточная канава, бывший ров, за ним дорога, а дальше начинались поля Финсбери, где иногда казнили преступников.

Южную часть вдоль западной стены занимало обширное поместье Ратлендов. Господский дом, как и театры, фасадом выходили на аллею внутри монастыря, которая называлась «Новая гостиница». От дома шла крытая галерея к стоявшей неподалеку монастырской церкви, обустроенной и поддерживаемой в царствование Генриха VII приближенным к королю вельможей сэром Томасом Лавелом, дальним родственником Ратлендов, именно через него они были в дальнем родстве с горячим, можно сказать, страстным поклонником Шекспира Леонардом Диггсом, чьи восторженные стихи есть и в Первом Фолио, и в «Сонетах» 1640 года.

К началу XVII века церковь являла собой печальный вид: хоры были раскрыты, разграбление обители началось сразу после того, как указом короля 1539 года монастыри в Англии — центры не только накопленных богатств, но и замечательных творений человеческого ума и таланта — были распущены. Свинцовые кровли отвозились в Вестминстер для собственных нужд. Как писал Эразм Роттердамский: «Простые смертные строят города, безумные правители их разрушают». Эти топографические подробности, интересные сами по себе, важны еще и потому, что они всплывают в пьесах и сонетах Шекспира («Комедия ошибок», сонет 73) и комедиях Бена Джонсона («Празднество Цинтии», «Алхимик», «Новая гостиница»). Граф Ратленд, конечно, посещал это поместье. А пока он живет еще очень далеко от Лондона, полного учености, соблазнов и преступлений на всех уровнях.

Замок Хелмсли был мощным фортификационным сооружением. Чем ближе к Шотландии, тем толще должны быть стены, уже бойницы, недоступнее подходы. До севера Йоркшира новая мода обустраивать средневековые жилища на новый, ренессансный манер не дошла. Угроза исходила не только от шотландцев, но в давние времена от норманнов, а в не столь давние — от своих, же во время междоусобиц. От замка Хелмсли не осталось никаких зарисовок, чертежей, одни каменные развалины. Но тогда это был центр богатого имения, полученного Мэннерсами вместе с Бельвуаром во второй половине XV века благодаря браку Элеоноры, сестры и сонаследницы Эдмунда лорда Роса, с сэром Робертом Мэннерсом, брак был устроен великим графом Уориком. Третий граф Ратленд Эдуард, старший брат отца нашего Роджера, жил на царскую ногу в недавно отстроенном Бельвуаре; земли вокруг Бельвуара в аренду фермерам не сдавались, это были, главным образом, пашенные угодья. Много времени Эдуард проводил при дворе в Лондоне. Его младший брат Джон жил в замке Хелмсли, вокруг которого — пастбища и огороженные леса, полные дичи. В девяностые годы в Хелмсли разводился мелкий и крупный рогатый скот, в имении Бельвуара выращивались зерновые. «...В Хелмсли часть хозяйских земель была сдана под пастбища, на этой земле пасся скот фермеров. В Бельвуаре большую часть денежных доходов приносила продажа зерна, поступавшая от фермеров-арендаторов... На пастбищах Хелмсли в конце года (1596—1598 годы) паслось сто голов кастрированных быков и бычков и таких же баранов от 470 до 700 голов»³. Привожу эти сухие цифры, взятые из столь же сухого, но точного исторического исследования, потому что они перекликаются с началом комедии «Как вам это понравится». Вот что говорит в самом первом монологе младший брат Орландо, жалуясь на своего старшего брата:«Разве можно назвать такое воспитание воспитанием? Чем такое воспитание отличается от существования быка в стойле... я, брат его, приобретаю у него разве только рост; да ведь за это скотина, гуляющая на его навозных кучах, обязана ему столько же, сколько я»⁴. Орландо в пьесе не похож на Джона Мэннерса, отца Роджера. Разве только тем, что он — младший брат. Но не это важно, а то, что эта бытовая подробность (быки и навозные кучи) могла быть извлечена автором из воспоминаний детства. Поместье Хелмсли поставляло в Бельвуар продукцию скотоводства. При всем том детям Джона Мэннерса жилось в Хелмсли, наверное, куда лучше, чем в лощеных покоях и ухоженном парке Йорк-хауса. Их было много, всех их горячо любила заботливая, судя по письмам, матушка. Вокруг холмы, долины, леса, полные дичи, реки, озера, речушки. Редкие селения — крестили Роджера в пятнадцати милях от замка поздней осенью, дороги в Англии скверные, значит, ближе церкви не было. Это самый север Йоркшира. Город Йорк значительно южнее. Окружение — слуги, фермеры, простой люд, с их детьми играли дети хозяина замка. Думаю, что в такой глуши социального расслоения, как в Лондоне, не было.

Сам Джон Мэннерс учился в Кембридже и даже в Грейз-инн, но в Лондоне не остался. Женившись довольно рано, он получил от брата, а возможно, по завещательному распоряжению отца, отдаленный замок, где зажил своей семьей. Бельвуар и Хелмсли были два главных имения семейства Ратлендов. Только замок Бельвуар был перестроен в соответствии с новомодными веяниями, а Хелмсли оставался средневековой крепостью. И пока брат Эдуард делал при дворе головокружительную карьеру благодаря родственным связям, собственному уму и обширной образованности, младший с молодой женой обзаводились в далекой глухомани детьми. У старшего была пока только одна дочь. Есть предположение, что Джон изучал историю, но документальных подтверждений этому нет. Можно, однако, утверждать, что интересом к сложным перипетиям европейской политики его старший сын обязан именно ему. Став лордом и переехав в Бельвуар, Джон получал от своего поверенного и секретаря Томаса Скривена, верно служившего трем лордам, подробные реляции о войне между Испанией и Нидерландами, о волнениях во Франции, об отношениях Европы с Турцией. И, возможно, читал хранившиеся в семейном архиве письма английских королей времен не очень далекой междоусобной войны, с которыми его семейство было в родстве.

Но в сравнении с блистательным старшим братом⁵ он был простой захолустный дворянин. Впрочем, не такой уж и простой.

У отца были многочисленные хлопоты, при таком-то семействе, детей ведь надо не только обуть, одеть, при натуральном хозяйстве это просто, но их надо учить, вывести в люди, тем более что он — младший сын, детям его придется или самим пробивать дорогу, или так и погрязнуть среди навозных куч в этой глуши.

Письма матери и отца Роджера поражают одним замечательным свойством: помимо того, что они естественны, не униженно просительны, полны заботы о детях (письма матери), они еще написаны чистым и правильным английским языком — редкий случай в то время.

Характер у отца был желчный, неуступчивый, но человек он был честный, дороживший собственным достоинством. Он сам об этом писал сыну первого министра Роберту Сесилю, когда стал, после неожиданной смерти брата, четвертым графом Ратлендом. Вот это письмо: «1587, июнь 15. Поскольку, как я узнал, Ваша благородная натура созвучна моим понятиям, позвольте этим письмом поближе Вас со мной познакомить. Я не лицемер и не питаю любви к людям по причине их мирского успеха. Ибо я презираю свет и уповаю только на Бога, вознесшего меня столь высоко не за мои заслуги или тайные надежды: я не пригоден к подобной деятельности и недостоин ее. Когда в свете сложится обо мне мнение, уверен, оно будет соответствовать тому, каков я на самом деле. Я скор в оценках и склонен к поспешным выводам, и если друг, которому я доверяю, поведет себя вопреки моим ожиданиям, то я, будучи чужд лукавству, коим поражен мир, тут же вспыхну, и уж тогда ему не сдобровать; будучи человеком сильных страстей, я не умею прятать обиду. И в простоте душевной не терплю коварства, сколько бы раз с ним ни столкнулся. Прости и помилуй, Господи, того, кто со мной слукавил, я никогда больше не буду ему верить. На свете нет более желчного человека, но я все же надеюсь, что Господь сподобит меня, и я смогу в собраниях сократить свой нрав и не раздражать чиновников. Я открылся перед Вами, чтобы Вы, взвесив мое признание, решили, сможете ли Вы навечно принять мою любовь, как я приму Вашу»⁶. Письмо это требует психологического анализа с позиций Выгодского (не Фрейда!) как для понимания самого лорда Джона, так и всех семейных отношений. На мой взгляд, чтобы жить в любви и согласии с таким человеком, жена должна быть мудрой, кроткой и душевно сильной. Пятый граф, Роджер Мэннерс, мне думается, унаследовал от отца сильные страсти, от матери мягкую человечность и чувствительность. А художественная одаренность у Плантагенетов в крови. Характер — это судьба.

Роджер был старший сын, до десяти лет он и не помышлял о разительной перемене жизни, которая ожидала его в ближайшем будущем. Он знал, конечно, что он — Плантагенет, Йоркская ветвь, отец, судя по его характеру, должен был это ему поведать. Но, думаю, веселого выдумщика, чья голова полна самых невозможных затей, а уж передразнить он мог кого угодно, да так, что, наверное, иначе, как клоуном его дома не называли, плантагенетство особо не волновало. Да и чего волноваться — от него никому ни жарко, ни холодно. У Роджера было врожденное актерское дарование, он мог изобразить и короля, и нищего, и слугу, и солдата. Был музыкален, играл на лютне, пел, сочинял стихи. Что до латыни и греческого — тут, наверное, дело обстояло хуже. Бен Джонсон в известной оде «Памяти автора любимого м-ра Уильяма Шекспира», предваряющей Первое Фолио, писал: «Ты плохо знал латынь, а греческий и того хуже». А историю и литературу — наверное, не без влияния отца — любил. Хотя, возможно, роль играли и детские фантазии, и врожденное дарование.

Думаю, как старший брат он всегда верховодил. Братья и сестры были дружны, как и их дед, Томас со своими братьями: те всегда вникали в дела родных, приходили на помощь друг другу, племянникам и многочисленным внукам. Забегая вперед, скажу, что в написанном незадолго до смерти завещании пятый граф оставил крупные суммы на образование своих племянников, сыновей несчастной старшей сестры Бриджит. Читая завещание графа, невольно сравниваешь его с завещанием стратфордского Шакспера, от которого у нашедшего его священника чуть не сделался разрыв сердца, так было тягостно читать строки великого Шекспира, писанные рукой, которой водило крохоборство.

Эдуард, старший брат Джона, умер неожиданно, после непродолжительной болезни, в конце зимы 1587 года, буквально за день до назначения на один из высших государственных постов: королева уже подписала указ, делавший его лорд-канцлером. Мужского потомства он не оставил, и четвертым графом становится никому дотоле не известный джентльмен из замка Хелмсли, куда день и ночь скачи — не доскачешь. Новый лорд обременен большой семьей, с дурным характером, но человек честный ив дальнем родстве с королевой. Свои первые шаги он делает под водительством Томаса Скривена, который советует ему послать в подарок фавориту королевы графу Лейстеру чистопородную лошадь — в поместье Бельвуар был свой конный завод. В ответ граф Джон получает от Лейстера благодарственное письмо, в котором тот называет его своим сыном, напомнив, что матери у них были ближайшие родственницы. Вместе с тем Лейстер был и родным дядей сэра Филиппа Сидни, отца Елизаветы Ратленд. Учит уму-разуму новоиспеченного вельможу и его дядя Роджер Мэннерс, постельничий королевы и троюродный брат Генриха VIII. Вот что он пишет племяннику, который уже полгода носит графский титул и недавно переехал в только что достроенный замок Бельвуар:

«1587, октябрь, 24...В пятницу я посетил двор и был там вчера. Ее Величество королева много говорила о Вас, о том, что многие отзываются о Вас похвально, и что она уверена, Вы будете честью для своего рода, преданы ей и верны друзьям. Говорила она и о вдовствующей графине, но не более благосклонно, чем того требует этикет. Твоего приезда сюда королева пока не ждет, как и другие великие мира сего»⁷. Из этого письма, похоже, следует, что старший брат Эдуард не очень был расположен представить двору младшего брата или определить на государственную службу, чем и повлиял на несколько опасливое отношение двора к четвертому графу. И в этом был резон. Когда началась его тяжба с вдовой брата Эдуарда, граф Джон пишет лорду Бэрли, по совместительству председателю опекунского суда, что должно учредить над племянницей опеку и что он готов стать ее опекуном — такая мать, жена третьего графа, его брата, не сможет хорошо воспитать дочь. И, естественно, получил отповедь: графу нельзя быть опекуном, он, как участник тяжбы, заинтересованное лицо. Хотя Бэрли понимал, что рукой графа водил не личный интерес, а желчный и несколько наивный характер.

Прежде чем поразмыслить над очередным поворотом колеса фортуны в судьбе Роджера, остановлюсь на одном важном для дальнейшего повествования эпизоде в жизни четвертого графа, его отца, оказавшем, надо думать, воздействие на духовное становление сына.

14 августа 1586 года Мария Стюарт, королева Шотландии, вдова французского короля и внука Генриха Седьмого была приговорена к смертной казни. Среди судей был дядюшка Роджера Эдвард, третий граф Ратленд. Почти полгода Елизавета терзалась принятием решения: помиловать или казнить ненавистную кузину. Наконец королевская печать скрепила приговор. Казнь назначена на восьмое февраля. Плакальщиком на похоронах Марии Стюарт был назначен среди прочих четвертый граф Джон, только что получивший титул, отец Роджера.

Казнили шотландскую королеву в Питсборо, городе, находившемся на полдороге между Лондоном и Бельвуаром. Граф Джон послушно туда отбыл вместе с женой, захватив с собой траурные одежды, предоставленные двором. Новость о приговоре и дне казни мгновенно распространилась по всей стране. В Питсборо съехались тысячи людей, они окружили замок Фотерингей, в стенах которого должно было совершиться кровавое злодеяние. Допущены лицезреть были триста человек титулованной знати и местного дворянства. Священником во время казни был отец Джона Флетчера, драматурга, друга и соавтора Ратленда-Шекспира. Из огромного зала вынесены все столы и другая мебель, в очаге жарко горят толстенные поленья. В глубине зала недалеко от очага — эшафот, покрытый черный тканью, окруженный невысоким поручнем, тоже обтянутым черным. С четырех сторон вооруженная стража, теснившая зрителей. На черном помосте — обитая черным плаха, за ней черная квадратная подушка, на нее преклонит колени королева-узница. Она умрет, как подобает великой королеве, с театральной пышностью, смертное одеяние продумано до мельчайших подробностей.

Мария Стюарт появилась в черной атласной юбке и жакете, отороченном бархатом, в тщательно причесанных накладных волосах, поверх которых — небольшая шляпка, с головы ниспадает белая тончайшая вуаль. Фрейлины сняли с нее черное облачение, и она предстала зрителям в ярко-пунцовом исподнем платье, цвет которого усиливало яркое пламя очага. Фрейлины пристегнули длинные, тоже пунцовые, рукава с буфами, королева, произнеся на латыни католическую молитву, слова которой перебивала молитва протестантского священника Ричарда Флетчера, отца драматурга Джона Флетчера, друга Шекспира, опустилась на колени, палач попросил у нее прощения, королева простила. Палач занес топор, и голова после второго удара отделилась от тела. Палач поднял голову за волосы, они остались у него в руке, и окровавленная голова покатилась по помосту. Он снова поднял ее, и все с ужасом увидели, что лицо, еще секунду назад поражавшее зрелой величавой красотой, стало серым морщинистым лицом седой старухи. Георг Брандес, датский шекспировед, пишет: «Разве мог какой-нибудь рассказ в мире дать молодому Флетчеру лучшее представление об ужасе трагического события, об ужасе смерти, о сочетании возвышенного со смехотворно-сказочным, которое жизнь в свои решительные моменты обнаруживает иногда перед нами, чем это описание, которое юноша слышал из уст отца и которое как бы побуждало его сделаться драматургом — любителем трагических и комических театральных эффектов — и давало ему на это посвящение!»⁸ Брандес не знал, что среди плакальщиков на похоронах был четвертый граф Ратленд, отец нашего Шекспира, Роджера Мэннерса. И он тоже, конечно, рассказал старшему сыну трагическую сцену казни и дал ей свою оценку, — какую, можно только гадать. Меня всегда занимал вопрос, откуда это у Шекспира склонность описывать отрубленные головы, делать их даже как бы частью сюжета. И только узнав все подробности казни Марии Стюарт, я поняла то, что так точно выразил Брандес. Ужас такой смертной казни, то, что ей была предана помазанница Божья, не могло не потрясти воображение десятилетнего подростка, рано или поздно это должно было вылиться на страницы его сочинений.

Детские годы в Хелмсли, несмотря на раздражительность отца, сказались самым благотворным образом на характере пятого графа. Летом — среди луговых цветов, на берегу рек, на лесистых склонах предгорий — тогда еще в Англии водились крошечные эльфы, лешие и русалки. Зимой — в замке, полном привидений; и сначала бесконечные сказки, потом исторические предания, связанные с недавним прошлым Йорков, чьим потомком он был сразу по двум генеалогическим линиям. Наверное, он и сам сочинял для сестер и братьев. Фантазия у него била через край. А вдруг в один прекрасный день он возьмет и станет королем Англии!

Подсознательно в нем должна была с рождения работать некая таинственная сила, которая хранила его и будет хранить до конца жизни от зависти, любви к почестям, стремления занять высокое место в мирской табели о рангах: местничество для него не существовало. И он был во всем «сам себе закон», как писал Бен Джонсон, цитируя Библию. Самое занятное, что и среди героев шекспировских пьес нет мелких вульгарных завистников, политических проныр, рвущихся к власти, нет нуворишей, обуянных жаждой наживы: такое впечатление, будто эти подлые, мелкие свойства характера автору пьес не знакомы.

А ведь вокруг него уже выпрастывались из-под спуда Средневековья крепкие «буржуазные» ростки, ими было заражено не только новое дворянство, но и отпрыски старых аристократических семейств. С развитием промышленных новшеств наступала эра власти золотого тельца. И христианство, нестяжательная религия, оказалось бессильно с ним бороться. Мало того, оно дало протестантскую ветвь, каковая есть не что иное, как религиозное обоснование и оправдание погони за наживой. К голосам просвещенных умов тогда не прислушались. Потребовались века, чтобы жизнь сама заставила вносить гуманитарные поправки в складывающиеся новые экономические отношения.

Вот что писал Томас Мор в начале XVI века о социальном устройстве своего времени («Утопия», 1516): «Это ничего более, как заговор богатых против бедных... Богатые все время стремятся урвать кусок от ежедневного заработка бедняка — и с помощью обычного обмана, и с помощью принимаемых законов. Так что существующее зло (потому что это ведь зло, когда те, кого государство больше всего обирает, получают наименьшее вознаграждение) растет теперь уже при содействии закона. Богатые изобретают всевозможные средства, которые позволяют присвоить себе (в первую очередь себе) на законном основании то, что нажито преступным путем, и, таким образом, использовать к своей выгоде работу и труд бедных по возможно низкой цене. И как только богатые, исходя из своих замыслов, додумываются, как объяснить, что измышленные ими средства действуют на благо народа, они их возводят в ранг закона». Мы давно уже не читаем Томаса Мора. А вот в то время люди его не только читали. Существует пьеса «Томас Мор», часть, которой на достаточно веских основаниях приписывается Шекспиру — тому, что поэт. Ну а другая часть, прибавим мы, написана, по всей видимости, Френсисом Бэконом — благоденствие человечества заботило его всю жизнь.

Судьба Томаса Мора — пример того, как трагически кончается жизнь человека истинных врожденных добродетелей, если он, пусть не по своей воле, втянут в большую политику. Не успел молодой многообещающий юрист стать членом парламента, как благодаря его яркому, исполненному чувства справедливости выступлению нижняя палата провалила требование короля Генриха VII новой огромной субсидии. Король был весьма раздосадован, и Томас Мор почел благоразумным до конца правления этого монарха держаться дальше от дворцовой политики. Чего ему не удалось сделать в следующее правление. Томас Мор любил жену, детей, домашних животных. У него в доме жили кролики и обезьянка, с которыми он играл вместе с детьми. Заглянув в его дом в Челси, понимаешь, почему Эразм Роттердамский с такой нежностью писал о Томасе Море. С воцарением Генриха VIII Мор вернулся в королевские хоромы — молодой король обожал с ним беседовать. И скоро Мор, к неудовольствию семьи и друзей, становится дипломатом и советником короля.

В одной из поездок в Антверпен Мор услыхал первый раз о королевстве «Нигде», «Утопии». «Однажды, — пишет он, — после окончания службы в одной из самых великолепных церквей Антверпена я заметил среди прихожан моего старого друга Питера Джиллеса, который разговаривал с неким незнакомцем почтенного возраста с темным от загара лицом, большой бородой, в элегантно накинутом на плечи плаще. Он оказался моряком, который плавал вместе с Америго Веспуччи в Новый Свет...» Мор пригласил его к себе, и здесь, «в его саду, сидя на скамейке, увитой зеленью, этот человек поведал ему свои замечательные заморские приключения, как Веспуччи бросил его в Америке, как он там странствовал вдоль линии экватора и, в конце концов, набрел на страну «Нигде». И тогда Мор задумал свою «Утопию», в которой содержится зерно «Нового учения», зародившегося в эпоху Возрождения. До этой книги «Новое учение» было достоянием ученых и духовных деятелей. Цели реформ были исключительно интеллектуальные и религиозные. Но у Мора та, же игра мыслей, сбросившая прежние формы науки и веры, повернула стрелку компаса в сторону общества и государственного правления. Расставшись с миром, где пятнадцать веков господства христианского учения породили социальную несправедливость, религиозную нетерпимость и тиранию власти, философ, обладавший чувством юмора, оборотил взор к стране «Нигде», в которой единственно благодаря природной человеческой добродетели осуществились цели равенства, братства, свободы и всеобщей безопасности, во имя чего и созданы все социальные институты. Путешествуя по стране грез нового разума, Мор коснулся великих проблем, которые уже тогда «встали во весь рост и поныне стоят перед современным миром: труд, преступность, совесть, государственное правление».

И этот человек, выделявшийся среди простых смертных умом, добротой, талантом, ученый, признанный европейским сообществом, сложил голову на плахе — назидание будущим блестящим умам: хорониться от правящих тиранов. Своенравный монарх Генрих VIII, казнивший Мора, оказался под мощным влиянием первого министра, цепного пса абсолютной монархии — палача, нещадно рубившего головы непослушным. В конце концов, чаша терпения короля и приближенных переполнилась, и тут уж был казнен сам палач.

Но дело он сделал, сломил непокорных баронов. Самые непокорные были йоркширцы. Кровавый террор длился четвертое десятилетие XVI века. Бэкон родился через двадцать пять лет, Ратленд в Йоркшире — через сорок. Бэкону удалось избежать плахи, да и Ратленду, что ему грозило после рокового заговора. В следующее царствование он сидел себе и посиживал в собственном «епископате, царстве, замке», как писал в элегии «Ревность» Джон Донн. Сочинял «Томаса Кориэта», трагедии и лирические драмы.

Для Ратленда детство кончилось, когда его отправили в одиннадцать лет учиться в Кембридж. Шаг был необходимый. Теперь отец его — граф. Титул унаследует старший сын Роджер, которому необходимо превосходное образование, — ведь ему заседать в палате лордов, принимать судьбоносные для страны решения. Так распорядилась судьба. И, наверное, не зря король Генрих VIII именно в их семье (в ней кровь герцога Йорка Плантагенета) восстановил титул «граф Ратленд», пресекшийся в войну Ланкастеров и Йорков.

Как жалостливо и страшно рассказано об этом в хронике Эдуарда Холла «Союз двух благородных и блистательных семейств Ланкастеров и Йорков» (1548): «Битва при Уейкфилде была в самом разгаре. Священник по имени сэр Роберт Аспэлл, учитель и капеллан юного графа Ратленда, сына герцога Йорка, нежного, похожего на прекрасную девушку джентльмена — ему едва минуло двенадцать лет, видя, что сражение, если помедлить, становится все опаснее, тайно повел юного графа с поля битвы в сторону города. По дороге они зашли в дом, где их пленил Клиффорд Ланкастер со своим отрядом головорезов. Видя богатые одежды, Клиффорд спросил, кто этот мальчик. Ратленд от страха не мог вымолвить слова, упал на колени и стал молить о пощаде воздетыми руками и умоляющим взглядом. "Пощади мальчика, — сказал капеллан, — перед тобой сын принца, тебе это зачтется". Услыхав таковые слова, Клиффорд понял, кто перед ним, и сказал: "Кровь Господа взывает: твой отец убил моего отца, я так же поступлю с его сыном", — и с этими словами вонзил кинжал в сердце невинного юноши. А капеллану велел пойти и рассказать об убийстве его брату и матери». Эта сцена, расцвеченная воображением поэта, войдет через сорок пять лет в пьесу «Генрих VI. Часть 3» (акт 1, сц. 3). А в четвертой сцене появится еще один знаменитый эпизод: жестокая и злонравная королева Маргарита, «сердце тигра в женской оболочке», жена кроткого Генриха VI, протянет Ричарду Йорку платок, смоченный кровью его сына, юного Ратленда, отереть перед смертью лицо. Этой сцены в исторических хрониках нет, ее сочинил Шекспир. Она есть и в первом кварто (1595), и в Первом Фолио (1623), тексты которых сильно различаются.

В Кембридже Ратленд познакомился с Бэконом, Саутгемптоном и Бедфордом. Они станут друзьями, и дальше их жизни тесно переплетутся.

Мальчики растут быстро. Рубашки становятся вдруг малы — ни стянешь, ни натянешь, пишет одиннадцатилетний граф матери. Она исполняет все его просьбы неукоснительно и беспрекословно. Шлет в Кембридж убитых на охоте оленей, деньги, необходимые графу. В нарядах и деньгах нуждается и старшая сестра Бриджит, которая принята ко двору фрейлиной и живет как воспитанница у дальней родственницы, второй жены давно почившего второго графа Ратленда, а ныне в третьем браке графини Бедфорд, знающей все дворцовые порядки и уложения. Бриджит — красивая девушка, и брат хочет сосватать ее своему другу Саутгемптону. Саутгемптон не возражает, но не согласна Бриджит, находя красавца-графа слишком уж «фантастичным», хотя жизнь ее в доме дальней родственницы не очень сладкая: старой фрейлине она в тягость. И Бриджит переезжает в королевские покои, становится фрейлиной королевы. А это еще тяжелее. Королева бывала, крутенька со своими статс-дамами. Унижала, таскала за волосы, могла и побить во гневе. Неудивительно, что девушки стремились замуж, что девственной королевой не поощрялось.

Первые годы Роджер — прилежный ученик, проявляет рвение к занятиям, Джон Джеген в письмах к матери им не нахвалится. Но наступает переломный возраст, подростки об эту пору неуправляемы. Что уж натворил юный граф, но двоюродный дед пишет его матери письмо — негоже графу водить знакомство с недостойными людьми и совершать поступки, марающие честь дома.

Но оставим пока Роджера в колледже Корпус-Кристи, куда он перешел вместе со своим наставником из Квинз колледжа. Здесь ему будет не так плохо. Он заведет друзей. Рядом и опекун Фрэнсис Бэкон, который подолгу гостит в Кембридже, у него там свои апартаменты.

Что ощутил юный Ратленд, будущий пятый граф, а пока еще простой мальчишка из далекой северной провинции, не привыкший к своему лордству, мы можем только гадать. На помощь приходит одна из двух вышеупомянутых книг Джона Барклая «Сатирикон Юформио». В дальнейшем мы подробно на ней остановимся.

Примечания

1. «Король Эдуард отплыл в Англию и высадился на побережье Йоркшира, у селения Равенспур (самый северо-восток — М.Л.). если раньше его целью была корона и королевство Англия, то теперь велел он объявить, что претендует только на свое графство Йорк, то есть требует единственно то, что принадлежит ему по праву. Эдуард хотел этим расположить к себе простых людей».

2. ...Эдуард Из Бельгии вернулся во главе Драчливых немцев и голландцев грубых, Пролив благополучно переплыл И прямо к Лондону ведет войска.

3. Stone L. Family and Fortune. Р. 188—189.

4. Шекспир У. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 7. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

5. Вот как отзывался о почившем безвременно Эдуарде епископ Йоркский в письме новому графу Джону от 20 мая 1587 года: «Благодарю Ваше лордство за письмо. И да следуйте примеру своего высокочтимого брата, человека мудрого, ученого, праведной жизни».

6. The Manuscript of his Grace the Duke of Ratlend. L., 1989. Vol. 1. P. 218—219. (Historical Manuscript Comission.)

7. Ibid. P. 229.

8. Брандес Г. Собрание сочинений. СПб., 1911. Т. 18. С. 234. Перевод с датского М.В. Лучицкой.