Акт II

[2.1.1—32]. На Кипре. Монтано и трое горожан.

1) Обсуждают шторм. 2-й горожанин предполагает, что турецкая эскадра уже разнесена в щепки.

У нас снова мелькает мысль — а был ли турецкий флот (точнее, был ли он так уж велик, чтобы представлять собой угрозу Кипру)?

3-й горожанин говорит о том, что с корабля Кассио видели гибель турецких судов. Тем не менее то, что наблюдал Кассио (и, возможно, Отелло), не может свидетельствовать о размерах флотилии (и, соответственно, о масштабах опасности). Но, скорее всего, какие-то турецкие корабли к Кипру все-таки плыли (хотя ни Кассио, ни Отелло позже не назовут нам их числа — мы так и не узнаем, шел ли счет на сотни или десятки судов, если не на единицы).

2) Монтано не задает вопросов о том, кто такой Кассио, — наверное, что-то слышал о нем.

[33—82]. Те же, а также Кассио и 4-й горожанин.

1) Кассио — бестактно или подсознательно укрепляя свои позиции, в присутствии Монтано восхищается тем, как на Кипре любят Отелло.

Скорее всего, благородство Монтано еще будет на наших глазах подвергаться испытанию.

2) Кассио о женитьбе Отелло. Радуется удаче начальника и желает ему дальнейшего счастья.

Характеристика, данная им Дездемоне в разговоре с Монтано: писаная красавица. Мечта. Венец творения. Ангел. Совершенство. Не передать ни кистью, ни пером. И вместе с тем — «начальница начальства». Вероятно, это не простая галантность: он полагает, что Дездемона с ее красотой будет влиять на политику Отелло.

3) Яго на Кипре неизвестен.

[83—99]. Те же, а также Дездемона, Эмилия, Яго, Родриго.

Первое «напряженное» совпадение: Дездемона и Родриго лицом к лицу (а Отелло как раз отсутствует). Но мы даже забываем о риске, что Родриго может завести разговор о подарках: слишком много народу, разворачиваются бурные события — и Родриго (возможно, еще и предупрежденный Яго) вообще не участвует в разговоре. Для нас присутствие Родриго в описываемой сцене означает лишь то, что он не только не повесился (скорее всего, он обеднел вконец и, вероятно, заложил имение, как ему советовал Яго), но и ни в коей мере не отказался от мыслей о Дездемоне; более того, он сумел увязаться за ней на Кипр — и вот теперь ничего без него не происходит; вероятно, влияние на него Яго усилилось.

[83—94]. А вот кто красноречив, так это Кассио. Вообще его обхождение с Дездемоной впечатляет. («Богатство корабля — на берегу!») Кассио также старается успокоить чуткую Дездемону в отношении Отелло: «Он в дороге <...> Но он здоров и скоро сам прибудет». Дездемона, правда, не успокаивается и пытается выяснить подробности — где Кассио расстался с Отелло. «В открытом море, средь великой схватки небес и волн», — признается Кассио, думается, что не из одной лишь правдивости, но чтобы покрасоваться самому. Но тут кокетство Кассио, не успев развернуться, прекращается. Возможно, прибывает Отелло.

[95—99]. Кассио переключает свое внимание на Эмилию. Без большого энтузиазма. Объясняет Яго, что, целуя Эмилию, всего лишь отдал дань вежливости (что является сомнительным комплиментом Эмилии).

[100—165]. Очень интересный разговор Яго с Дездемоной (с участием Эмилии).

Яго тут же оскорбляет Эмилию (не исключено, что какую-то роль в этом играет и ревность), но мы уже поняли, что (безнаказанное) хамство в характере этого человека знаменует для него счастье — пусть минутного — самоутверждения. Эмилия, де, отделывает его языком, мешает ему спать по ночам (прямой намек на то, что как жена она ему не нужна).

Обратим внимание на то, что защищает Эмилию только Дездемона (для которой некоторый эгалитаризм, солидарность с обиженным — а может быть, и с преданным ей человеком, — существенен).

А где наши рыцари?

Ну, Родриго вообще молчит всю сцену. Кроме того, он нерешителен и находится, вероятно, под впечатлением очередной навязанной ему Яго парадигмы. Но устраняется и Кассио (более того, мы забываем о присутствии этих двух дворян при дальнейшем разговоре), только что целовавший Эмилию и признававший необходимой «дань воспитанности».

Более того, когда своей следующей репликой — формально все еще адресованной Эмилии, но сфера которой уже расширена — Яго четко обозначает, что метит ею в Дездемону, — только что рассыпавшийся в комплиментах последней Кассио словно отсутствует.

Вывод только один (и он подтверждает наши предыдущие наблюдения): любовь Кассио к женщинам — второстепенна; его истинная страсть — карьера; и даже ради признательности «венца творения», Дездемоны, он не станет усложнять отношений с коллегой (хотя бы и подчиненным).

[116—117]. [Эмилия: «Я оды от него не жду». Яго: «Не жди»] — снова небольшая кульминация пьесы. Она выявляет отношения Яго и Эмилии. Яго словно приперт к стенке, ему нечего скрывать свое отношение к жене, и та (вынужденно или нет) такое отношение принимает (впоследствии такая же мини-кульминация будет в одном из разговоров Яго и Родриго). Это — всё, человек выведен на чистую воду, и тем не менее все продолжается, как будто этого признания не было.

[118—165]. Трудно сказать, из тех же эгалитаристских побуждений или уже с примесью кокетства, но Дездемона просит Яго сочинить что-либо в похвалу ей; а затем — о трех типах женщин (в зависимости от комбинации у них красоты и ума либо их отсутствия: очевидным образом Дездемона — первый тип, ум и красота вместе) и, наконец, о женском идеале Яго.

Эпиграммы Яго вызвали у исследователей (и продолжают вызывать) много противоречивых толкований.

Что же мы наблюдаем здесь?

1) Почти все характеристики женщин (кроме второй: «дурной, но не глупой»; такая ассоциируется у нас — может быть, совсем безосновательно — с Эмилией, вследствие сдержанного отношения к ней мужчин), данные Яго, так или иначе могут быть применены к Дездемоне. (Причем по ходу дела красноречие Яго распаляется.) Они рознятся в основном поверхностно — грубые, хотя во внешней наблюдательности Яго отказать нельзя. Уже первое: «ум выдумает, красота добудет» — нельзя сказать, что такое объяснение действий Дездемоны исключается. «Что женский разум, то и сумасбродство»: и так можно взглянуть на ее поступок. «Идеальная женщина» Яго — она ведь тоже очень похожа на Дездемону. Скорее всего, для улавливания ее натуры внешнего наблюдения, на которое только и способен по отношению к женщинам Яго, явно недостаточно. [«Спутать с трескою лососину» (в оригинале: хвост лосося) — неясно, на что Яго намекает, может быть, это имеет какое-то отношение к нему самому и к Отелло, может быть, к выбору Дездемоной Отелло.]

2) Самое интересное — это как определяет Яго функцию (если можно так выразиться) женщин.

Больше всех ему нравится та, которая, в силу своих данных, «всё б взять могла, но нужным не считает»¹. Для меня эта фраза знаковая. Мы видим, что женщина постольку ценится Яго, поскольку занимает как можно меньше жизненного пространства, поскольку нигде не составляет препятствия для осуществления им своих интересов. Ясно, что женщины как таковые ему не нужны, они хороши в той мере, в какой они добровольно минимизируют свою роль в обществе.

Но если мы дочитаем тираду Яго до конца, то увидим, что и в этом своем качестве они не представляют для него никакой ценности. Он сводит их жизненное пространство к нулю, к точке, он просто не оставляет им места в мире для существования.

Почему?

По многим причинам. Он их, возможно, в некотором смысле мифологизирует, поскольку боится. Ему кажется, что умная и красивая женщина может получить всё, чего не сумеет добиться он.

Поскольку он их внутренне не знает (да и не может хорошо знать), он даже не пытается манипулировать ими (его отдельные просьбы к Эмилии, как-то: украсть платок Дездемоны, не в счет).

Нам уже известно что-то о «страстях» Яго. Он склонен раздувать в себе до бесконечности ненависть к тому, что (или присутствие чего в мире) однажды нарушило его душевный покой (психологический комфорт).

Остается предположить, что без Дездемоны внутренний мир Яго был бы спокойнее и проще. Скорее всего, она противоречит сложившемуся в его голове образу женщины как существа пустого и лживого, к примеру.

В своем отношении к женщине Яго по существу безумен. Не оставляя ей никакого жизненного пространства вообще, он (с механической неизбежностью) предопределяет ее ответный удар по себе, ибо «не жить вообще» женщина физически не может. Она будет отвоевывать себе жизненное пространство — теперь уже за его счет.

В чем причина такого отношения Яго? Мы не знаем. Это может быть и тайное принятие им целибата, и гомосексуализм, и чувство подавленности, либо бессилия, порожденное его неуспехом у женщин, — что угодно: возможно, даже — объяснение каких-то своих карьерных неудач происками женщин (мы видим, что его ум склонен к мистификациям). Не исключено, что здесь есть и след влияния какой-то идеологии: например, обидой Яго на женщин могло воспользоваться некое мужское братство, и т.д.

Важно другое: для душевного мира Яго женщина должна быть элиминирована из мира внешнего. С женщиной красивой, умной, решительной, как Дездемона, это сделать невозможно, она заполняет собой любое пространство, в каком оказывается (и которого Яго стремится лишить ее вообще).

Мы видим, как вроде бы абстрактные рассуждения человека предвещают драму, которая произойдет не без его помощи.

Нравится ли Яго Дездемона? Думаю, что очень, хотя и не в обычном для нас смысле: в смысле чувства, порождающего ненависть.

3) Показательно, что Дездемона замечает «недружелюбие» Яго по отношению к женщинам. (Мы к этому впоследствии вернемся; к нашему удивлению, Дездемона будет далее относиться к Яго как к надежному другу. Так что человек двойственный — точнее, со «смещенными» чувствами — будет неизбежно порождать некое «раздвоение» мыслей даже в самых цельных натурах.)

Кассио — опять-таки в подтверждение прежних предположений — поддерживает Яго (точнее, оправдывает его), защищая от критики со стороны Дездемоны. [166—179].

С последней, однако, Кассио тоже не хотелось бы повздорить. И кроме того, по контрасту с грубостью Яго особенно галантным должно выглядеть то, как он берет Дездемону за руку.

Последующий монолог Яго свидетельствует о том, что Яго от своих планов не отказался.

Ревнует ли он и распаляет себя мыслью о будущем величии?

Итак, появляется новый персонаж — Эмилия; вероятно, она некрасива. Кроме того, грубость с ней Яго (притом, что мы уже знаем, что он несправедлив) не располагает нас к ней: если она не подала повода, то почему она это терпит?

[180—211]. Встреча Отелло и Дездемоны — при окружающих.

1) Уже первое обращение Отелло к жене («Моя воительница!») звучит для меня некоторым диссонансом: Отелло и Дездемона недостаточно привыкли друг к другу, чтобы как-то (помимо имени) друг друга обозначать. Дездемона обращается к мужу верно: «Мой Отелло!»; тот же, возможно, недостаточно владеет языком, может быть, думает о многом сразу.

2) «О если б мог сейчас я умереть! Счастливее я никогда не буду.» — Обычно в литературе такие восклицания обозначают поворотный пункт и оказываются пророческими. И — тут мы с вами настораживаемся. Мы начинаем подозревать, что Отелло разделяет — пусть в минимальной степени — что-то с Яго: он слишком боится, что счастья не будет. Из-за этого страха он внутренне согласен остановить все на данной минуте.

3) Реакция Дездемоны вполне здоровая: «Наоборот: жизнь будет нас дарить все большим счастьем».

4) Отелло: «И сердце бьется чаще, чем твое/Единственное наше разногласье». Как я уже говорила, различие в обращении друг к другу Дездемоны и Отелло служит для нас знаком того, что дела обстоят не совсем так.

5) Яго ревнует и обещает нарушить их гармонию (пока, конечно, так, чтобы его не услышали). Кого же он все-таки ревнует? Дездемону — бесспорно; не исключено, что и Отелло (если, конечно, Яго присущ гомоэротизм, как это нередко предполагается в современной литературе, — чего мы, однако, не знаем). Но мне кажется, что реплика Яго намечает другое развитие сюжета: Яго ревнует к самому их союзу; ему очень тяжело видеть двоих людей вместе, — в то время как для него это никогда уже не будет возможно.

6) Отелло, конечно же, влюблен. Он убежден, что его все очень любят на Кипре, вследствие его былых заслуг будут носить на руках Дездемону (а может быть, в последних словах звучит его бессознательная ревность — он хочет показать Дездемоне, что дело не столько в ее красоте, сколько в его былых заслугах перед жителями острова); капитан судна, на котором был Отелло, — тоже, выясняется, замечательный человек.

[212—283]. Яго и Родриго говорят без свидетелей.

Логика обращения Яго к Родриго странновата: Родриго не должен быть трусом (поскольку он влюблен). Кассио ночью будет командовать караулом. Дездемона без ума от Кассио.

То ли Яго следовал в изложении своим собственным мыслям и только позднее спохватился, что не сказал Родриго главного.

Родриго верит не сразу.

Яго начинает его убеждать. Его основные тезисы:

Дездемона полюбила Отелло ни за что (рассказы Отелло не смогут долго возбуждать ее чувственность).

Дездемона — натура страстная.

Ее следующая любовь будет зрительной; плюс общность возраста (видимо, Отелло существенно старше. — М.К.), сходное воспитание.

На эту роль идеально подходит Кассио — животное, от которого разит беспутством. Таким образом, у него есть всё, по чему может томиться мечтательная неиспорченность.

Кассио не пропустит случая соблазнить женщину.

Дездемона уже выбрала Кассио.

Родриго не успевает сопоставить различные пункты речи Яго (например, 1 и 6 — ведь вначале Яго говорил о далеком будущем, когда любовь Дездемоны должна будет остыть, Дездемона устанет от нежностей). Возражение же Родриго — о целомудренности Дездемоны — не работает, поскольку в описании эротической стороны дела Яго прав абсолютно. [Надо сказать, что чувственная сторона женской природы ему понятнее психологической; последней он не знает совсем. Ну, а что победило бы в таком случае в Дездемоне, мы не знаем (и не узнаем никогда). Ее (в IV акте) разговор с Эмилией о том, могла бы та обмануть мужа, также оставляет нас в неуверенности; да и похвала Дездемоны в адрес Лодовико — что он очень хорошо говорит — тоже оставляет нас в неведении (мы уже знаем, что речь очень важна для Дездемоны). Потом — схожесть воспитания, привлекательная (возможно) внешность — это ведь к Лодовико применимо не в меньшей степени, чем к Кассио.]

Родриго потому не может опровергнуть Яго, что тот действительно поднимает тему — одну из амбивалентных осей трагедии. В то же время Родриго словно слеп: ведь очевидно, что Кассио не влюблен в Дездемону и еще менее станет рисковать ради нее своей основной страстью — карьерой.

Не действует на Родриго и упоминание Яго о том, что Дездемона «играла рукой» Кассио.

Последнее средство, пущенное в ход Яго, все же действует на Родриго. Яго грубо распаляет его чувственность, говоря о Кассио и Дездемоне. «Их губы так сблизились, что смешалось дыхание».

И срочно — пока Родриго не остыл и не одумался — Яго внушает Родриго мысль, что тот должен вывести Кассио из себя: в результате жители потребуют его смещения с должности лейтенанта.

И — как всегда — главное, с точки зрения Яго, заверение в собственной преданности: Кассио — общий враг (соперник — правда, в разных областях) его и Родриго.

[284—310]. Монолог Яго.

«Я сам уверовал, что Дездемона и Кассио друг в друга влюблены», — мы видим, что Яго ревнует к Дездемоне, и ревнует ко всякому союзу, ко всякому чувству; что — о чем мы уже догадались — негативная по направленности страсть нарастает в Яго, как снежный ком, и владеет умом и сердцем последнего не менее, чем мечты о Дездемоне, одолевающие Родриго. Уже Отелло — на минуту, правда, — перестает его раздражать; но тут же миролюбивая мысль Яго снова ожесточается — перед его глазами встает другой союз: Отелло и Эмилия, жена Яго. Яго знает, что это неправдоподобно, но тем не менее «демонизирует» Отелло (как это было с образом красивой и умной женщины, иначе — Дездемоны). И он уже не просто хочет омрачить семейное счастье Отелло — он заставит последнего «так ревновать, чтоб тот сошел с ума», — вероятно, Яго гиперболизирует счастье Отелло тоже, оно кажется ему неимоверным, и только безумие сможет притушить такой пожар.

Уже и Кассио выглядит обидчиком Яго (и тут мы задумываемся, а может быть, у Яго все-таки были основания ревновать Эмилию?) — хотя бы уже потому, что красив и ухаживает за женщинами.

Еще мне мавр за то спасибо скажет,
Что я сгублю его семейный мир
И насмех выставлю пред целым светом, —

это уже Яго заботится о самосохранении. Мы заметим, что при всей одержимости фантомами вышеназванное чувство у него развито предельно — как ни у кого другого в пьесе (за исключением, может быть, родственников Брабанцио).

[2.2.1—12]. Глашатай объявляет народное празднество по поводу двух совершенно разных событий: гибели турецкого флота и победы Отелло.

Тут задается еще одна тема — первой брачной ночи Отелло и Дездемоны. Мы так никогда и не узнаем, имела она место или нет, да это и не очень важно для понимания психологической коллизии «Отелло»; но если ее не было — а это, с моей точки зрения, более вероятно, хотя Шекспир и обходит намеренно этот вопрос, — то более объяснимы легкость последующей эмоциональной «разбалансированности» Отелло, а также — мы это увидим — недостаточная психологическая зависимость от него Дездемоны.

[2.3.1—11]. Отелло, Дездемона и Кассио.

1. Отелло еще раз подтверждает свое высокое мнение о Яго («Яго верен долгу, как никто»).

2. Отелло призывает Дездемону «пожать плоды» заключенного перед этим торга. Чуть позже Яго подтвердит, что генералу предстоит его первая брачная ночь. Как уже говорилось, мы никогда не узнаем, состоялась ли она: судя по всему — нет.

[12—25]. Яго и Кассио.

Яго пытается возбудить в Кассио чувство к Дездемоне (и заодно повыведать его истинное отношение к ней). Кассио соглашается с восторженными характеристиками, какие дал Дездемоне Яго, но нигде сам не развивает темы; более того, он «обрубает» мысль Яго там, где она готова выйти за пределы целомудрия. Если говорить о Кассио, то у меня впечатление, что в глубине души он к ней равнодушен — он не притворяется, поддерживая лишь платонические мысли о ней. Оттого ли, что она недосягаема для него в принципе (точнее, недосягаема — без риска в самом главном — в карьере), или поскольку он привык к совершенно иного типа женщинам, которые — к тому же — окружают его сами немалой заботой: в любом случае, Дездемона для него — красивая «картина», возвышенная и скромная, и, скорее всего, просто неинтересная.

Яго описывает Дездемону с большим энтузиазмом. Влюблен ли он и пользуется возможностью поговорить о возлюбленной, — как бы то ни было, в его речи можно обнаружить еще два мотива: во-первых, проверить отношение к ней Кассио (и заодно попробовать распалить его воображение), во-вторых — и это очень важно — Яго проверяет собственные представления о Дездемоне. Создается впечатление, что Яго не слишком опытен с женщинами, он не знает, к какому женскому типу принадлежит Дездемона, действительно ли она так притягательна, как это ему кажется, и вправду ли невинна.

Тут хитроумный Яго предстает перед нами с неожиданной стороны: то, что он пытается вытянуть из Кассио, уместно для подростка, не знавшего женщин или впервые встретившего ту, которая завладела его помыслами, — он как бы уточняет, есть ли она то, за что он ее принимает, красива ли она объективно, притягательна ли она для всех, или же только для него одного.

Это к тому, что не надо демонизировать Яго. Будучи прожженным интриганом, в своем отношении к женщине он инфантилен, он недоросший, не ставший полноценным мужчиной.

Кроме того, из строк 12—25 мы можем заключить в целом о методе составления представления о людях, каким действует Яго. Он выведывает, провоцирует, собирает сведения по крупицам, адресуется к более искушенным в деле. Что вынес Яго из описываемой беседы с Кассио — это то, что Дездемона абсолютно чиста.

[25—44]. Так же точно Яго нащупывает следующую возможную слабость Кассио: он предлагает ему выпить. Что же он слышит в ответ? Что у Кассио «слабая голова», что на него плохо действует даже один бокал разбавленного напитка.

Заметьте, что мотив пьянства Кассио нигде ранее в рассуждениях Яго не присутствовал. Мы сейчас как бы попали на кухню, где «готовятся» планы Яго. Не удалось возбудить страсть к Дездемоне — Яго пробует следующее средство: нельзя ли вывести Кассио из душевного равновесия с помощью вина. Оказывается, что можно, да еще как, и Кассио сам говорит Яго об этом.

[45—58]. Монолог Яго.

Он уже полностью поглощен идеей спаивания Кассио. По расчетам Яго, двух бокалов будет достаточно, для того чтобы Кассио начал задирать окружающих (а те, включая Родриго, и сами склонны к выпивке и задиристы).

Не знаю, как все будет наяву, —
Подул попутный ветер, я плыву.

Мы видим, как просто Яго ловит «попутный ветер». В данном случае — это действие вина на Кассио.

[59—112]. Яго, Кассио, Монтано и другие.

Мы застаем Кассио со вторым бокалом (столь важным для Яго). Не исключено, что угостил его Монтано.

Яго же щедро угощает солдат (вероятно, чтобы создать удобную ситуацию для предстоящего дебоша Кассио). Под всеобщее пьянство Яго вводит мотив Англии. Мы узнаем, во-первых, что он там был. Во-вторых, что в Англии пьют больше, чем соседних странах. В-третьих, Яго восклицает: «О чудная Англия!» — вероятно, это фраза из какой-то популярной песенки или театрального представления, и зритель должен ее узнать. И, наконец, песенка про короля Стефана — мы-то с вами ее не знаем, но, вероятно, в английских балаганах она была весьма популярна. Заметим, что Яго не пьян.

В ответ Кассио произносит другую — уже пьяную — речь, также вызывающую у нас ассоциации с Англией, или по крайней мере с протестантизмом — о предопределении душ к спасению или погибели. Мы чувствуем, что это важный мотив — Англия, король, учение о предопределении — мотив, не связанный с Италией, и понимаем, что Шекспир намеренно «накладывает» два разных уголка мира один на другой очевидно несовместимым образом: если следить за сюжетом, то мы в Италии; если за религиозно-философским (и, возможно, политическим) смыслом — то в Англии. Последнее слишком рискованно, и Шекспир тут же «смягчает» впечатление от рассуждения Кассио словами последнего о том, что он «знает, что спасется». Это напоминает читателям и зрителям о том, что Кассио пьян, и весь этот английско-протестантский мотив, может быть, не следует воспринимать всерьез. Кроме того, мы забавляемся, слыша в очередной раз credo Кассио: «Помощник генерала должен спастись раньше поручика». Ведь мы уже знаем, что никогда — ни трезвый, ни пьяный (а в конце трагедии мы увидим, что ни даже тяжело раненный), Кассио не забывает о своей карьере, на все на свете смотрит лишь сквозь ее призму.

[113—115]. (Кассио соглашается; свидетельство того, что в его пьянство поверят.)

[115—140]. Яго и Монтано.

Давайте вспомним, что еще за несколько часов до описываемой сцены Монтано спрашивал у одного из сограждан, кто такой Яго. Иначе говоря, мы присутствуем при беседе фактически незнакомых людей. Кроме того, мы знаем, что Монтано вроде бы доброжелательно настроен к преемнику (Отелло), — вообще ли, или только в момент турецкой угрозы.

Яго сразу же заговаривает о только что вышедшем Кассио. (Как мы решили ранее, Монтано или знал немного Кассио, или, по крайней мере, слышал о нем ранее.)

По словам Яго, не перевешивай в Кассио дурные черты хороших, он мог бы составить гордость самого Цезаря. Тем самым он создает видимость объективности в оценке Кассио — ведь он не просто его ругает, он в то же время высоко его ценит, и вот только искренне сожалеет о его недостатках (пьянстве). Интересно, что Монтано мгновенно верит неизвестному ему доселе Яго, вопреки хорошей репутации Кассио. Более того, он считает нужным срочно донести о пороке лейтенанта Отелло.

Слова Яго о том, что он сделает всё, чтобы спасти приятеля, а донести на него следует поручить кому-нибудь другому, не вызывают у Монтано никаких подозрений: он словно не видит их несуразности.

Либо Монтано поверхностен и доверчив, либо в душе рад поймать Отелло на первой же ошибке (неудачном назначении им лейтенанта) — как бы то ни было, пьяной речи Кассио на народном гулянье заодно со сказанным «под руку» замечанием Яго оказывается достаточно, чтобы Монтано отвернулся от Кассио.

Я так подробно разбирала несколько фраз, которыми перебрасывались Яго и Монтано, потому, что мотив большого зла, которое складывается из человеческой недобросовестности, нещепетильности в ничтожных — с виду — мелочах, очень важен для Шекспира. И практически ни один из его героев этого не осознает. [Например, впоследствии мы увидим, что Эмилия — при всей смелости — не будет обвинять себя в том, что украла на время платок у хозяйки: она осудит то, как Яго распорядится добычей.]

Еще любопытная деталь — упоминание Яго о Цезаре. Какое он получил образование — военное? церковное? Можно предположить, что Яго знал сюжет — вследствие чтения древних авторов в какой-либо монастырской школе. Очень может быть, что образование у Яго все-таки было католическим.

[140—158].

Пьяный Кассио и впрямь погнался за Родриго (попутно мы соображаем, что их стычка не была случайной: Родриго по совету Яго, очевидно, начал придираться к Кассио).

Мы видим, что Монтано — человек, верный долгу и храбрый (получает ранение, пытаясь удержать Кассио от драки). [Например, несколько позже Лодовико поведет себя совсем иначе — когда Кассио (которого ранил Родриго) будет звать на помощь.]

Яго мгновенно создает чувство вины и у Кассио, и у Монтано: «Вы город взбунтовали», тем самым ниспровергая такие высокие авторитеты и еще раз отождествляя себя с властью.

[159—254].

Входит Отелло и останавливает драку.

В речи Отелло к дерущимся — три характерных для него момента.

Турки. Они упоминаются Отелло, как правило, в двух аспектах — воспитательном (лишний раз напомнить гарнизону, что турки — анти-италийцы, анти-христиане, почти анти-люди, и им и только им присущи худшие черты человеческой природы), но и чистосердечном: он их действительно видит такими.

Забота о впечатлении (воздействии), какое произведет поведение военных властей на жителей Кипра, — иначе говоря, о своем долге: удержать остров в спокойствии и повиновении.

Обращение к Яго в качестве главного свидетеля (это естественно, поскольку Яго поручик; но не естественно, поскольку, к примеру, синьор Монтано — человек, наиболее уважаемый среди присутствующих). «На Яго от конфуза нет лица», — мгновенно объясняет растерянность Яго Отелло. И снова: «Кто начал эту драку, честный Яго?»

Отелло не смущен тем обстоятельством, что обычно сдержанный Монтано оказался ранен; а «сконфуженный» и «честный» Яго всего лишь наблюдал драку, находясь в стороне.

Да и сам Монтано приходит Яго на помощь, предлагая тому рассказать за остальных, как всё было, и к тому же просит не смягчать ничьей вины. Яго может спастись.

Аргументы Отелло (против пока неизвестного ему зачинщика ссоры):

Наказание будет суровым, поскольку он, Отелло, ослеплен гневной страстью.

Отелло взбешен особенно потому, что драку затеяли между собой сами военные, не позаботившись о ее возможном воздействии на возбужденных жителей города.

Отелло готов жестоко покарать любого — будь то его родной брат.

Свидетельство Яго.

1) «Я себе язык отрежу скорей, чем против Кассио скажу».

Мы ждем, что тут Яго умолкнет.

Но он продолжает — якобы в надежде, что не повредит Кассио, хотя после сказанного Отелло все понимают, что шансов быть прощенным у Кассио нет.

Никто не прерывает Яго, никто не ловит его на словесном мошенничестве.

Более того, слушателям заранее становится ясно, что во всем виноват Кассио (на фоне смутного представления о том, что Яго честный и преданный друг, иначе откуда бы: «...себе язык отрежу скорей...»).

Почему Яго это удается? Поскольку Отелло в гневе, ослеплен страстью, ему нужно срочно выявить и наказать виновных. Монтано тоже движим своего рода страстью — чтобы выяснилась истина, чтобы его оправдали и, может быть, даже восхвалили.

2) Яго и Монтано стояли, когда увидели, как Кассио гоняется за кем-то с оружием. И это нас с вами не настораживает. Мы действительно не знаем, было ли у Кассио оружие (скорее всего, было — по долгу службы), но ведь ни из одной из реплик, какие мы слышали от Родриго и Кассио, не следовало, будто последний намеревается пустить оружие в ход. [Вспомним: «Да я его в бутылку загоню!» (Кассио); «Прочь кулаки!» (Родриго) — и далее в таком же духе.]

Яго описывает то, как они с Монтано заметили погоню Кассио за кем-то (отметим, что он избегает первым упомянуть Родриго, вероятно, надеясь, что обойдется без ненужного ему свидетеля), как всегда, начав «правдивый» рассказ с удобного для себя момента (ведь ни Отелло, ни Монтано предыстории не знают; а Кассио не в курсе «подноготной» дела).

3) «...а я бегом пустился за кричавшим, чтоб крик его унять, но не догнал», — это голая ложь; но ведь Отелло мог уже поостыть и мог сам — как и Монтано и Кассио — задуматься о причинах бездействия Яго.

4) «Но я напомню. Люди только люди.

Мы уже чувствуем, что тут Яго ошибается. Он ставит себя на место Дездемоны — и ему кажется, что будь он наделен красотой и умом (первого у него нет точно, но, возможно, он не до конца уверен и во втором), то он без помех достигал бы желаемого. Как всегда, Яго гиперболизирует то, чего боится. Он не видит реального положения вещей: катастрофического сужения возможностей Дездемоны; от последней отказался отец, она в заточении, она в полной зависимости от мавра — который не управляет даже собой, который сам зависит от внешнего воздействия, — она фактически уже обречена (мы, правда, еще не знаем, на что именно) и без каких бы то ни было козней со стороны Яго.

4)

Но в том и соль: нет в мире ничего
Невиннее на вид, чем козни ада

(«дьяволов» в оригинале. — М.К.). Этой фразы я объяснить не могу. Предполагаю, что здесь опять звучит голос самого Шекспира — он саркастически намекает на практику каких-то религиозно-юридических процессов (к примеру, суда над ведьмами), когда внешняя невинность обвиняемых шла в качестве еще одного аргумента в пользу их виновности; Яго представляется — и не без оснований — что сознание Отелло тоже отравлено этим массовым поверьем. Не случайно, по убеждению Яго, «незапятнанность души» Дездемоны должна «погубить всех». Эти утверждения свидетельствуют не столько о коварстве Яго, сколько об атмосфере, в какой пребывали действующие лица, в какой вершилось правосудие — в которое так мало верил сам Шекспир.

[357—377]. Яго и Родриго.

Родриго — уже не в первый раз — начинает прозревать относительно своей роли в игре Яго. Тот, как всегда, спешит пресечь размышления Родриго, во-первых, сказав очередную банальность: «Как жалки те, кто ждать не научился!..», затем, персонифицируя ее в свой, по всей вероятности, жизненный принцип: «Мы действуем умом... созревает всё, что зацвело».

Мы уже сталкивались с этим принципом. От предостережения Брабанцио до ревности Отелло и т.д. мы видим, что всякое недоброе слово рано или поздно будет востребовано и неизбежно даст плоды. Это — основа действий Яго и в то же время — основа композиции драмы Шекспира.

«И не заметили, как ночь прошла» (Яго).

Но ведь ночь спустилась не только на улицы, она была и во дворце — предполагалось, что это будет брачная ночь Отелло. Кажется, последний ушел не более чем за полчаса до настоящей минуты (рассвета). Нет, Кипр не располагает к семейному счастью; возможно, все ночи на острове будут связаны с происшествиями.

[378—383]. Родриго уходит. Яго конкретизирует свой план: в подходящий момент он выйдет как бы невзначай с Отелло к Дездемоне и Кассио. К своему утверждению (сделанному пять минут назад) о том, что он не предполагает совершить подвох, Яго благоразумно не возвращается.

Примечания

1. Курсив в речах действующих лиц здесь и далее наш. — М.К.