Акт III

[3.1.1—20]. Шут и музыканты.

К сожалению, не зная исторического контекста, трудно понять роль шута и его острот по поводу духовых инструментов. Вводится наименование третьего после Венеции и Флоренции (откуда, как мы помним, был родом Кассио) итальянского города — Неаполя. Мы не знаем взаимоотношений между тремя городами, хотя предполагаем, что немалую роль здесь играла конкуренция.

Если шут действительно передает слова Отелло, то тот устал и жаждет покоя. Мы знаем, что уже наступает утро. Имеет (имел) ли генерал возможность уединиться с молодой женой?

[21—28]. Кассио посылает шута за Эмилией.

[29—41]. Кассио и Яго.

«Любезней человека не встречал. А как он бескорыстен!» — восклицает Кассио вслед Яго. Заметим, что в оригинале эта реплика звучит иначе: «I never knew a Florentine wore kind and honest». Был ли Яго действительно как-то связан с Флоренцией? Или для Кассио его земляки остаются эталоном порядочности? Или — сам того не замечая — Кассио произносит сомнительную, с точки зрения зрителей пьесы, похвалу Яго? Заметим лишь, что мотив честности Яго присутствует и тут.

[41—58]. Кассио и Эмилия.

Из слов Эмилии следует:

а) что она в курсе дела (разжалования Кассио);

б) что она ему сочувствует;

в) что она слышит (слушает) все разговоры Дездемоны и Отелло;

г) упорство Отелло в его желании примерно наказать Кассио Эмилия объясняет тем, что Кассио ранил очень влиятельного на Кипре человека (т.е. не величиной прегрешения Кассио, а воздействием на общество его поступка). Думается, что Эмилия права. Мы уже видели, что такой — примерно-дисциплинарный — подход очень характерен для Отелло;

д) несмотря на просьбы Дездемоны, Отелло остается хмур (предположение Яго о том, что Дездемона запросто «обведет мавра вкруг пальца», уже не подтвердилось);

е) еще одно соображение Эмилии (возможно, неверное): Отелло наказал Кассио «для его же пользы» — с тем чтобы не дать обрушиться на него народному гневу; в подходящий момент он восстановит Кассио в должности. Не исключено, что Эмилия произносит эти слова, чтобы временно успокоить Кассио. Тем не менее она не отказывается устроить ему встречу с Дездемоной.

[3.2.1—6]. Отелло, Яго и представители Кипра.

Не ясно, для чего вообще введена эта сцена, что она должна значить. Скорее всего, для того чтобы показать, что уже — день, что брачной ночи не было и что Отелло весь ушел в исполнение своих обязанностей. Бесспорно, что эпизод [1—6] придает динамизм всему третьему действию.

[3.3.1—28]. Дездемона, Кассио, Эмилия.

Характеристики Яго.

«Мой муж от огорченья сам не свой.
Как будто с ним беда, а не с другими» (Эмилия).
«Вот это доброта так доброта» (Дездемона).

Можно подумать, что обе женщины не беседовали с Яго в начале второго действия или не придали абсолютно никакого значения его хамству, грубости.

Слова Дездемоны убеждают нас в том, что Отелло и Кассио давно знают друг друга. Это — объективный факт.

Дездемона предполагает, что Кассио любит Отелло и что ссора между ними продлится не более, чем того требует политика (тут ее мнение совпадает с точкой зрения Эмилии).

Дездемона клянется Кассио, что не даст Отелло назначить на должность никого другого. Место останется за Кассио.

Итак, соображения Дездемоны: Кассио любит Отелло, они хорошо знакомы. Реальная вина Кассио ее, по-видимому, мало интересует.

Я раньше не отстану от Отелло.
Увидите, я в школу превращу
Его постель, а стол в исповедальню.
Вы будете припевом ко всему,
О чем ни заведем мы разговора, —

даже если смягчить пафос этих слов, объяснив их желанием Дездемоны обнадежить Кассио, они выявляют абсолютную неискушенность и ребячливость Дездемоны. Мы уже видим, что у нее нет ясности как относительно целей действия (убедить Отелло вернуть Кассио на должность), так и средств их достижения: даже ребенку ясно, что подобный метод воздействия на Отелло приведет — если и не с первого раза — к блокированию с его стороны какого-либо восприятия слов жены (если не вообще — к развалу супружеских отношений).

«Скорей ходатай ваш умрет, а не отступит», — опять неясно, во имя чего? Во имя ли старой дружбы Отелло и Кассио? Или Дездемона считает себя (или себя и Отелло) лично обязанной Кассио? Пока причина ее упорства не ясна.

Мы видим, что Кассио отнюдь не так наивен. Там, где дело касается его основной жизненной заботы — службы, он ничуть не менее проницателен, чем Яго (а может быть, даже и больше; ведь мы заметили, что Яго в основном сыплет банальностями либо повторяет уже сказанное при нем другими). Кассио же представляет свое будущее весьма красочно: «...должность заместят, отсутствие мое войдет в привычку», — и трезво соображает, что главное — исправить ситуацию скорее, пока окружающие не свыклись с новым положением дел.

[29—40]. Яго, Отелло и Дездемона.

Из отдельных фраз, которыми обмениваются Яго и Отелло, мы пока можем заключить только, что:

1) Яго использует новый (в пьесе) психологический прием — бормотанье, а последнее «красноречиво» только когда оно созвучно ходу мысли того, кому адресовано; значит, Отелло сам уже обеспокоен.

2) Чем или кем? Думается, что Кассио. Ведь Кассио — красив, молод, почти соотечественник Дездемоны; «схожесть воспитания» и т.д. А почему Кассио пришел ему на ум? Поскольку в свое время тот уже помогал Дездемоне и Отелло, не исключено, что скрытая ревность сидит в мавре с тех времен.

3) Не похоже, чтобы Отелло уже подозревал Дездемону.

[41—89]. Дездемона и Отелло (в присутствии Яго, о котором мы не помним).

Аргументы Дездемоны в защиту Кассио:

а) ее собственное значение для Отелло,

б) дружеская верность Кассио Отелло,

в) честность Кассио,

г) вина Кассио по сути ничтожна,

д) Кассио в свое время старался помочь Отелло и Дездемоне сочетаться браком,

е) Кассио всегда становился на сторону Отелло в спорах последнего с Дездемоной.

Мы узнаем много любопытного о предыстории брака Отелло и Дездемоны, но видим, что масштаб вины Кассио — не главный параметр для Дездемоны, а один из многих.

Отелло обещает Дездемоне вернуть Кассио на службу позднее — причем неясно, желает ли он отмахнуться от просьбы или действительно планирует восстановить лейтенанта в должности, но когда сам сочтет нужным.

Дездемона пытается «загнать Отелло в угол» — заставляя его назначить точный час восстановления в должности Кассио.

Отелло соглашается — неохотно — под предлогом, что он не может отказать Дездемоне.

Дездемона снова возражает; она хочет показать Отелло, что, вызволяя из беды Кассио, он не приносит ей никакой жертвы (скорее всего, Дездемона имеет в виду очевидную малость проступка Кассио).

Подчиняется же она Отелло — как мы уже видели — во внешних моментах поведения: к примеру, уходит по его просьбе.

[90—93]. Монолог Отелло (продолжатся в присутствии Яго).

Я думаю, это одна из ключевых речей в трагедии, и потому привожу текст полностью:

      Радость ты моя!
Пусть суждена мне гибель, скрыть не в силах:
Люблю тебя; а если разлюблю,
Наступит хаос. (В оригинале: «Chaos is come again».)

Отелло снова, как и по прибытии на Кипр, когда он пожелал было умереть от счастья в минуту, когда его встретила Дездемона, будучи убежден в том, что уже никогда не будет счастливее, напоминает нам о своей постоянной внутренней тревоге. С чем она связана? С дерзостью его женитьбы, а теперь еще и с опасностью принести службу в жертву женским капризам? Все возможно. Но сильнее всего в самочувствии Отелло сказывается, похоже, прошлый опыт — начиная с разочарований ранней юности и затем... возможно, чего-то, чего мы не знаем, но что может быть известно Яго или даже может роднить обоих. В любом случае и Яго, и сам Отелло в глубине души уверены, что семейное счастье последнему не положено. Почему? Мы этого никогда не узнаем.

Отелло вправду влюблен. Он любит очень сильно — но мы не сказали бы, что очень по-христиански. Влияние ли это Востока, или утрированное выражение мужского чувства, но только его не волнуют ни судьба, ни, тем более, чувства Дездемоны. Отелло смертельно боится...

за себя (одного). Думается, что это — результат какой-то душевной травмы, скорее всего, не единственной. Отелло не хватает ощущения собственного благополучия, уверенности в том, что он твердо стоит на ногах, что он способен поделиться счастьем с другим человеком, переложить на себя часть его ноши. Он не молод и побит судьбой — настолько, что его мысль способна привязывать все страхи и угрозы лишь к себе самому.

Больше всего на свете Отелло боится потерять (в любом смысле: как идеал, как жемчужину сердца и т.д.) Дездемону, ибо тогда снова наступит хаос. Что он под этим подразумевает, нам неизвестно. Очевидно лишь, что в его жизни до сих пор не было чего-то очень важного, что структурировало бы его внутренний мир, и вот в эту первоначальную хаотичность он неизбежно погрузится снова — если перед его глазами не будет образа Дездемоны.

[94—103]. Представьте себе, Яго ведь слышал весь этот предельно откровенный монолог! Кажется, Отелло тоже не замечал его присутствия. Как, впрочем, и при своей беседе с Дездемоной.

Яго же мгновенно начинает использовать только что полученные сведения, как-то:

«Скажите, генерал,
Знал Кассио о вашем увлеченьи до вашей свадьбы?»

— мы ведь помним, что Дездемона напомнила Отелло о том, как Кассио старался подсобить им со свадьбой.

[104 —111]. Продолжение диалога Отелло и Яго.

Интересно, что приблизительно со строки 104 разговор теряет содержательную направленность; Яго пускает s ход еще один новый метод — теперь не бормотанье, а поддакивание и переспрашивание — и разговор уже, собственно, переходит в область прямых манипуляций: Яго стремится подорвать устойчивость психики Отелло. Отелло реагирует уже не на смысл реплик: Яго его целенаправленно будоражит, вызывая в нем физическое беспокойство, нарастающую паническую тревогу.

Так, например, Отелло:

    Что ты задолбил
И повторяешь все за мной, как эхо?

[112—132]. Отелло уже психически на поводу у Яго; он заметно начал утрачивать связь с реальностью. Давайте послушаем его:

Столкнулись с Кассио — нехорошо. Меня он сватал к ней — опять неладно! Что у тебя в уме?

Мы видим полный отрыв от действительности. Отелло рассуждает так, как если бы его личное счастье зависело от того, как согласуются между собой различные реплики Яго.

Яго — как всегда у Отелло, да нередко и у других персонажей, — выпадает из общей картины явлений: Яго для них — не действующий персонаж с собственными психологическими задачами и целями.

При словах Отелло:

    Именно затем,
Что мне известно, как ты прям и честен

— нас опять разбирает любопытство: откуда это известно Отелло? (Я возвращаюсь к своей изначальной мысли о том, что ранее — в каких-то ситуациях — Яго честен был.)

Вернемся к речи Отелло:

Полуслова — язык клеветника.

— Нам очень хочется, чтобы Отелло насторожился, произнося эти — конечно же, верные! — слова. А он продолжает:

Но у порядочного человека
Такие недомолвки — крик души,
Которая не вынесла молчанья.

Мне это заключение представляется сомнительным. Нам-то, зрителям, очевидно, что «у порядочного человека» таких недомолвок быть не может, да и ситуация — предположим, действительной любовной связи Дездемоны и Кассио — меньше всего требовала бы от Яго анонимного и потому безответственного свидетельствования.

Но еще интереснее, как реагирует Яго:

«Мне Кассио честным кажется» — создается ощущение, что если Яго когда-либо чувствовал себя душевно неуютно (о наличии в нем «совести» говорить вряд ли приходится), то это должно быть в эту минуту: быть может, с Отелло их многое связывало в прошлом, и Яго был в чем-то порядочным; так или иначе, он спешит обойти вопрос о своей непорядочности (или порядочности) и возвращает мысль Отелло к Кассио.

[133—158]. Разговор снова обретает некую предметную основу. Отелло пытается вытянуть из Яго причину его намеков.

Яго:
...А если мысли
Кощунственны и ложны, точно грязь
В святилище или в суде неправда?

Очень хорошо сказано. Думаю, что это очередной сарказм самого Шекспира. Ну а если вернуться к сюжету, разве мы не были свидетелями готовности к беззаконию дожа и сенаторов? Точно так же мы вольны допустить и наличие «грязи в святилище».

Вряд ли Отелло не может вообразить подобного. Но его мысль уже давно нацелена на одного Яго.

[159—161]. Яго заводит разговор о важности незапятнанного имени для любого человека. Зная честолюбие Отелло, мы предполагаем, что Яго задел в нем весьма болезненную струну; но в этом Отелло не спешит признаться.

Яго переходит к теме ревности.

И вот — очередной поворот мысли. Яго вновь пытается воздействовать на психику Отелло. Мы уже раньше заметили, что внутренний покой, отсутствие противоречивых мыслей и тревог, свобода от терзаний — главная забота всех мужских персонажей драмы. Но в наибольшей степени это все-таки следует отнести к двум действующим лицам — Яго и Отелло; к первому, думается, в силу того, что в нем любое возбуждение давно уже канализируется только в одном, отрицательном, русле подозрений и терзаний; во втором — скорее всего, потому что он тоже имел схожий с Яго опыт — хотя бы только в личной жизни, а главное — поскольку в нем любые, и положительно и отрицательно направленные эмоции и возбуждение чрезвычайно сильны. И Яго не останавливается:

      Но беда,
Когда догадываешься и любишь,
Подозреваешь и боготворишь.

Он знает, что именно этого состояния (у Отелло фантастически сильны и любовь/благоговение и мрачная подозрительность) его собеседник выдержать не может: точнее, даже если возьмет себя в руки, его организм, его биологический, психический механизм будет сломан.

Отелло:
Что я, козел, чтоб вечно вожделеть
И, растравляясь призраком измены,
Безумствовать, как ты изобразил?

Судя по всему, Отелло подсознательно чувствует уязвимость своей психики — и в конечном счете думает о том, как избежать потрясения.

Первая попытка — представить дело так, будто оснований для ревности и нет. Отелло понимает, что венецианки в манерах свободнее женщин его родины (он не станет ревновать из-за того, что Дездемона будет вести светский образ жизни, танцевать и петь, развлекать общество беседой). Даже факт, что он некрасив — особенно рядом с ней, — будто его не тревожит (впоследствии мы увидим, что Отелло на этот счет ошибался). Но далее... Отелло сам выкладывает Яго план, действуя по которому, можно убедить его в измене Дездемоны! (Вспомним, Яго колебался, давая Кассио в руки бразды управления Отелло (через Дездемону); здесь же Отелло, не задумываясь, дает Яго в руки средство манипулировать собой):

Нет, Яго, я сначала посмотрю,
Увижу что-нибудь, еще проверю,
А выясню, до ревности ли тут?
Тогда прощай любовь, прощай и ревность.

Мы уже знаем, что Яго замечательно умеет слушать (в отличие от всех других персонажей пьесы). Что он теперь должен делать?

Дать Отелло возможность «что-то увидеть» (например, подозрительное в поведении «влюбленных»), затем — представить какое-нибудь «доказательство» измены. Ничего другого не потребуется.

Единственное: такой итог скорее всего устроит Яго лишь наполовину. Допустим, Отелло разлюбит Дездемону, вновь обретет душевный покой. Либо Яго знает, что это невозможно, либо — он чувствует в словах Отелло самолюбивое лукавство: мы же помним, что совсем недавно Отелло опасался не погружения в нирвану безразличия, а возвращения прежнего хаоса; и Яго эти слова слышал. Так что он понимает, что в действительности всё будет куда драматичнее.

Во всяком случае, имея в руках «путеводную нить», Яго меняет тон: «Я очень рад и докажу теперь вам преданность свою гораздо шире». Чем еще он может насторожить Отелло? Указанием на то, что последний недостаточно хорошо знает венецианок. И — наконец — решающий аргумент: ведь Яго слышал последние слова Брабанцио, обращенные к Отелло, и знает, что такие фразы не забываются. И Яго говорит — теперь уже как бы от себя:

А что ж, супруга ваша
Другая, полагаете? Она
Отца ввела пред свадьбой в заблужденье.

Отелло соглашается с ним (еще одно свидетельство того, что тесть в свое время угодил в цель). Тогда Яго использует аргументы Брабанцио еще шире:

Когда до брака так она хитрила,
Что дело представлялось колдовством...

Яго разбередил застарелую рану Отелло. Яго нашел подтверждение своим словам в устах другого человека, близкого Дездемоне и очень хорошо ее знавшего — разумеется, лучше, чем Отелло, мало общавшийся с женщинами из среды венецианской знати.

При этом Яго не изобрел ничего нового. Он распаляет в Отелло страхи и подозрения, но большой фантазии у него нет.

Отелло готов выйти из разговора вроде бы с честью:

Что собственно? Я в чистоте жены
Еще не усомнился.

Яго вежливо соглашается.

Но сам Отелло уже не способен оставить эту тему, ему трудно отпустить Яго. Отелло противоречит себе, его состояние — уже психоз.

«И все же, уклоненья от природы...» — теперь уже Отелло «мыслит вслух» (бормочет, чтобы вернуться к разговору). Мы не знаем, что он подразумевает под «уклонениями от природы» — особую ли хитрость Дездемоны, распутство, может быть, еще какие-то пороки.

Яго мгновенно ставит в вину Дездемоне уже не обман отца ради любви, но саму ее любовь к Отелло. Отклоненье от природы уже в том, что она полюбила мавра, а не кого-либо из венецианских юношей. Теперь ей уже не удастся «отмыться» в глазах Отелло — она замкнута в порочном круге: или не любит, или извращенье; но Отелло уже ничего не соображает. Он сам с готовностью использует чувство Дездемоны к себе как повод ее обвинить:

  Зачем женился я?
Но еще интереснее следующее:
      Мой сторож чести
  Гораздо больше знает, чем сказал.

Ну, высокие оценки порядочности Яго мы уже слышали. Теперь же он в новой роли: «сторож чести». Давайте вспомним, что, прежде чем заговорить о ревности, Яго начал беседу более широко — с важности незапятнанного имени для мужчины или женщины. Отелло не отреагировал прямо. Но сейчас — по тому, как быстро он вернулся к мысли о чести, о добром имени — мы видим, что скорее всего он стеснялся показать, до какой степени он честолюбив.

Теперь мы знаем, что амплитуда негативных переживаний, зона болезненного для Отелло простирается (черты, характерные для многих, но у Отелло все выражено резче: он эмоционален — к тому же одинок и действительно неопытен в общении с венецианками) от значения его репутации до страха помешаться под натиском быстро сменяющихся противоречивых чувств. Вот в эту-то область и можно безошибочно метить. Итак: честь — душевный покой.

На прощание Яго советует Отелло не спешить возвращать Кассио на должность (мы-то понимаем, почему: чтобы у Кассио был повод обивать пороги покоев Дездемоны), а также не думать плохо о жене (ибо Яго хочет на всякий случай под конец оставить впечатление хорошего, доброжелательного человека; он знает, что запоминается особенно настрой последних минут беседы; а что до Дездемоны — то он не сомневается, что заронил достаточно зерен сомнения в душу Отелло, подозрения же не забываются, особенно при соответствующих обстоятельствах (ведь запало же в душу Отелло предостережение Брабанцио).

[262—281]. Монолог Отелло.

Опять неопытность Отелло, и опять всё типичное для холостяка или мало искушенного в сердечных делах человека: Отелло мгновенно «равняет» себя с другим мужчиной — иначе говоря, считает, что его интересы совпадают с интересами другого мужчины, но никак не женщины !

      Этот малый
Кристальной честности и знает толк
В вещах и людях.

Почему Отелло самоустраняется из суждений?

Теперь уже в нем все локализуется в отрицательном — на манер Яго — русле и разрастается, как снежный ком. Вот стремления, ход его — уже не вполне здоровой — мысли. Посмотрите, сколько их, разнородных, сменяется за несколько секунд:

Отелло готов разорвать путы, связывающие его с Дездемоной.

Несмотря на то, что они суть нити сердца.

Я черен, вот причина. Языком
Узоров не плету, как эти франты. Я постарел. —

Отелло позабыл, как только что еще говорил, что его не волнует собственная наружность рядом с красотой Дездемоны.

«Мне может только ненависть помочь», — а ведь только что говорил, что не останется ни любви, ни ревности.

О ужас брачной жизни! Как мы можем
Считать своими эти существа, Когда желанья их не в нашей воле? —

это очень интересный мотив, один из ключевых, к разгадке его характера (и к замыслу трагедии). Страх перед чужой волей, неуверенность в своих силах, убежденность в рациональной невозможности удерживать любовь того, кто рядом.

Запомните эти слова Отелло.

Они имели предысторию в его семейной хронике.

Отелло не желает делиться ни малейшей долей того, что он любит. Это естественно, так рассуждал бы на его месте каждый.

И далее:

Высокое неприложимо к жизни.
Все благородное обречено, —

а вот это уже выходит за пределы нормального. Как легко все перевернулось в голове Отелло! Как у ребенка, как у душевнобольного человека.

Или Отелло уже действительно нездоров, или... его отношения с «высоким» в жизни никогда не были достаточно устоявшимися.

«Неверность будет лгать, а верность верить». Он уже уверен в измене Дездемоны. От влюбленного, взбудораженного и скорее всего не бывшего еще близким с возлюбленной человека этого можно ожидать.

[282—289]. Отелло, Дездемона, Эмилия.

Вид Дездемоны рассеивает подозрения Отелло. Это тоже очень важно: не аргументы, не слова, а взгляд, устремленный на дорогого человека. Хорошо для Яго, что он отсутствует. Виду Дездемоны — как видит ее Отелло — он вряд ли что-либо сможет противопоставить. [Хотя и тут Отелло умудряется связать виновность/невиновность Дездемоны... с небесами, неясно только, кто от кого зависит. В какой-то мере фраза о небесах может служить противовесом суждению Яго о кознях дьяволов.]

И все-таки Отелло тяжело. Скорее всего, из-за всего пережитого за последние часы.

[290—293]. Очень важная часть диалога. Впервые в пьесе появляется предмет — то ли салфетка, то ли носовой платок: вспомним, до сих пор перед нашими глазами вставали монументальные картины: городские площади, дворцы, улицы, берег моря. Исключение составило лишь упоминание шутом таинственных «труб для испускания духа... с хвостами», а также обещание ему, шуту, денег.

Здесь же мы видим реальный предмет. Наше отношение к нему еще не сформировалось. Отелло либо не придает ему значения, либо, напротив, придает слишком большое, — и в данном контексте нервозности и — будем надеяться, уже былых — терзаний вид платка ему неприятен. Авторский комментарий к предмету: «носовой платок»; Отелло же называет его салфеткой (napkin — в оригинале) и говорит, что тот слишком мал для того, чтобы Дездемона могла перебинтовать им — как она предлагала — его голову.

Ремарка автора: «Отелло отстраняет платок, Дездемона роняет его».

[294—303]. Монолог Эмилии.

Из него мы узнаем, что Дездемона предлагала Отелло вовсе не «салфетку», а платок, его свадебный подарок; и ранее он настаивал на том, чтобы Дездемона никогда с платком не расставалась. Дездемоне и самой чрезвычайно дорога эта вещь: она постоянно разговаривает с платком и целует его.

Разглядел ли Отелло свадебный платок в руках Дездемоны?

Если да, то в эту минуту вид подарка был ему неприятен. Менее вероятно, что Отелло вовсе не заметил, что за предмет был в руках у Дездемоны.

Узнаём мы кое-что новое и о характере Эмилии, и о ее отношении к мужу. То, что Яго «все время просит» жену украсть платок, нас не удивляет — что-то замыслил (возможно, ему понравился узор этого платка...) Но мы замечаем и то, что, во-первых, Эмилия не видит беды в том, чтобы украсть (хотя бы на время) у молодоженов столь дорогую для обоих вещь. Мы видим, что повышенной щепетильности или склонности к буквальному пониманию заповедей («не укради») у нее нет. А во-вторых, при всей грубости их отношений с Яго Эмилия втайне хочет вернуть его чувство — она рада любой мелочи, какая могла бы привести в хорошее расположение духа ее озлобленного мужа. И в-третьих, она не задумывается ни о том, зачем ему эта кража, ни о последствиях, к которым в принципе может привести любое воровство.

[304—323]. Яго и Эмилия.

Узнав, что Эмилия завладела платком Дездемоны, Яго резко меняет тональность разговора; не выдерживая «вежливой» паузы и не считая нужным — с женой — скрасить свой переход от грубости к похвале изречением одной-двух банальностей, он бросает вместо первоначального «глупая супруга» — «молодчина!» и т.д.

Мы видим, что и Эмилия с мужем другая. Видно, противоборство, споры — привычка их с Яго сосуществования. Она пытается выяснить, зачем тому понадобился платок Дездемоны, подчеркивает, что хозяйка будет безмерно огорчена его пропажей (то ли чтобы набить цену своей услуге в глазах Яго, то ли чтобы заставить того поскорее возвратить платок).

[324—336]. Монолог Яго.

Ну вот, мы чувствовали, что платок ему нужен для дальнейших козней, направленных против Кассио. Точнее, для реализации плана, изложенного самим Отерпло. Вспомним: Отелло намеревался сперва «что-то увидеть», «еще проверить»... Вот тут-то и попадется ему на глаза подброшенный Яго в квартиру Кассио платок.

Почему платок Дездемоны так хорош для отелловой «проверки»?

Да потому, что, как верно подмечает Яго:

Ревнивца убеждает всякий вздор,
Как доводы священного писанья.

Мне думается, что и тут к мнению Яго присоединяется сам Шекспир; мы уже чувствуем его малое доверие к современному ему судопроизводству, а может быть, даже и... к чрезмерной зависимости от буквы Писания. Интересно, а что думает — о ревнивце, это известно, а о Писании — Яго? Расходится тут его точка зрения с авторской или нет? Возможно, что и расходится.

(Снова, как и в паре: «Небеса» — (как) — «Дездемона», сочетание «Вздор» — (как) — «Доводы Священного Писания» — авторский смысл повисает в воздухе: мы не знаем, достоверность какого элемента базируется на другом.)

Но главное (для развития сюжета) — Яго подмечает (и очень точно) начало глубоких изменений в сознании Отелло:

    Мавра не узнать,
Так действует уже моя отрава.
Сомненья разгораются не вдруг,
А медленно, как сера под землею.

Как удалось Яго так точно зафиксировать момент, когда уже достаточно «расшатанная» его усилиями психика Отелло начинает необратимо работать по своим законам, — вероятно все-таки, что Яго сам через нечто подобное прошел.

Он видит Отелло лишь издали, и уже с уверенностью констатирует:

...Уже ему
<...>
Ничто, ничто не восстановит сна,
Которым спал он нынешнею ночью.

[337—482]. Отелло и Яго.

Был ли Яго прав? Конечно. Мы тоже поражены резким изменением хода мыслей Отелло. Ведь только что он поверил невинному виду Дездемоны, мы ждем от него дальнейшего преодоления сомнений, подтверждений ее чистоты. И что же мы слышим?

«Как! Изменять!»

Яго как будто пытается его успокоить. Отелло в ответ:

«Сгинь! Исчезни!» (очевидно, что он паникует).

И далее:

«Ты жизнь мою в застенок обратил...»

Мы невольно задумываемся: а почему, собственно, «ты», то есть Яго? Да, Яго нарушил душевный покой Отелло — но разве душевный мир Отелло зависит от Яго, от того, что тот скажет или подумает? Ведь на самом-то деле счастье или несчастье Отелло связаны с Дездемоной, а не с Яго. Мы видим, что это не совсем так. Душевный покой Отелло связан с ним самим, и гнев его неизбежно обрушится — рано или поздно — на того, кто этот покой нарушил (независимо от величины проступка).

У Яго уже нет другого выхода, как канализировать этот гнев, отводя от себя. Значит, он уже не может остановиться, обвиняя Дездемону.

Тем более что Отелло уже никакая реальность не интересует; он целиком сосредоточен на своем внутреннем мире, и его слова противоречат всему, что он говорил ранее:

«Тот не ограблен, кто не сознает,
Что он ограблен», —

чаша весов с виною опять качнулась в сторону Яго.

«Прощай, покой! Прощай, душевный мир!» — Отелло теряет самое главное для себя (и не только для него одного — скорее всего, для каждого мужского персонажа, к примеру, для дожа и сенаторов: ведь то же самое касалось их безопасности от турок).

«Конец всему. Отелло отслужил!» — что означают эти слова, неизвестно. Не исключено, что готовность Отелло к самоубийству, вследствие утраты, вслед за душевным покоем, всего в жизни (включая, неявно, опять-таки честь, заслуженную в том числе военными победами, и, полагаю, «доброе имя»).

И вот, наконец, point of no return для Яго оглашается самим Отелло! Яго и сам уже понимал (когда начались обвинения в его адрес в связи с утратой генералом душевного мира), что отступать ему некуда. Тут же — помимо того, что он раскрыл перед Яго свою мыслительную схему, дав последнему в руки мощное средство манипулирования своими действиями (и мыслями), — Отелло еще и загоняет собеседника в угол. Он не понимает, что вынуждает Яго к лжесвидетельству — ради спасения поручиком собственной жизни.

Это — кульминация пьесы.

Теперь мы понимаем, что произойдет нечто страшное. Отелло принудил Яго погубить всех.

Зачем же Отелло это сделал?

Давайте его послушаем:

    Мерзавец, помни,
Ее позор ты должен доказать!
Вещественно, мерзавец, помни это
(пока все идет по «плану»).

  <...>
Дай мне увидеть
Ее вину иль так в ней убеди,
Чтоб места не осталось для сомненья.

Мы уже знаем, что Отелло больше всего на свете боится для себя безумия как следствия неразрешимых сомнений. Но он не слышит собственного голоса — он перекладывает с себя сомнения на Яго — заставляя его фактически разрешить эти сомнения одним только образом.

  <...>
        А если ты порочишь
Ее безвинно, мучая меня,
То больше не молись. Греши без страха
И не раскаивайся. Громозди
Злодейство на злодейство.

И опять акцент на том же. Не столько на действительности (ведь возможно, что Яго порочит Дездемону безвинно; нет в нем и угрызений совести в отношении Дездемоны — быть может, он, Отелло, мысленно предает ее, веря клевете), сколько на «мучая меня».

И это для Яго страшней всего.

Он понимает, что Отелло может — как знать? — многое ему простить, но не это: потому что Отелло больше всего дрожит над своей честью, а с другой стороны, его одолевает боязнь «хаоса» — иными словами, боязнь безумия, — к чему Яго его шаг за шагом толкает (хоть и не понимая до конца последствий этого. Трудно отделаться от ощущения, что Яго зачем-то нужен Отелло морально уничтоженный, раздавленный. Живой, невредимый — но при этом утративший душевное равновесие).

У Яго излюбленный путь отступления — банальности:

«Дурак я, что полез с своею правдой»; «Опасно людям правду говорить»; «На вид мне следовало быть умней. / Правдивостью «спасибо» не заслужишь».

Отелло приводит аргумент, использованный в свое время Яго против Кассио (опять «перевернутая» симметрия):

«...На вид ты должен быть правдивым». Здесь такая «видимость» работает в пользу Яго.

Отелло панически боялся безумия неспроста. Давайте посмотрим на то, что с ним реально происходит. Во-первых, чрезвычайно резкие, молниеносные перепады настроения; их частота все нарастает.

Должно быть, Дездемона мне верна,
А, может, нет. Ты мне не лгал, должно быть,
А, может, лгал.

Во-вторых, вера в донос как в последнюю реальность:

Ее безукоризненное имя
Луны белее было, а теперь
Черно, как я, от твоего доноса.

В-третьих, стремительное перебирание в уме возможных планов действия (от Яго и тут не требуется фантазии — воспаленный мозг Отелло работает за него):

      ...На свете есть
Ножи, костры, колодцы, петли, яды.

Чего хочет Отелло от Яго? По-прежнему улик и укрепления собственной уверенности... в грехе Дездемоны.

Теперь уже Яго предстоит выпутываться как он только может. Отелло требует ясности: он готов, пожалуй, даже подсмотреть тайком объятия Кассио и Дездемоны (о моральных принципах Отелло речи уже нет). Яго предлагает то, что может его самого спасти — косвенные улики в пользу измены. Начинает, как всегда, осторожно, с банальности («Беспечный ветрогон / Во сне всегда выбалтывает тайны»), подготавливающей более широкий фон для восприятия последующего утверждения. Затем переходит к относительно слабому аргументу — якобы во сне Кассио обращался к Дездемоне «с любовными словами», — а убедившись в реакции Отелло на, по сути, недоказанную улику, переходит к более сильному: очень реалистичному описанию ночного поведения Кассио;

сила речи Яго — в передаче эротической атмосферы, описании сцены страсти (но здесь Яго, в отличие от ночи в Венеции, когда тьма скрывала его от Брабанцио, — на виду, да и Отелло — человек восточный, а потому открытой наглости и похабства Яго избегает). Красочность, с какой Яго описывает объятия и вздохи Кассио, наводит на мысль о том, что он раскрывает перед нами какие-то собственные мечты, — мы по-прежнему не знаем, о Дездемоне ли; того, что касается Яго, мы никогда не узнаем.

Яго как бы пытается определить для себя границы охватившего Отелло безумия:

    Ведь это
Во сне происходило.

Думается, что ответ Отелло — быть может, адекватный уровню эротизма, каким заполнил атмосферу Яго, но абсолютно иррациональный, близкий к бреду —

      Но в каком!
Как уличает это сновиденье! —

превосходит все ожидания Яго. Отелло забывает, что слова Яго не есть улика; а учитывая условия, поставленные перед ним Отелло, — они суть вынужденное самооправдание.

Но Отелло остановить уже нельзя.

И Яго решается перейти к самой сильной (и единственной у него) «улике»: к платку, подаренному Отелло Дездемоне к свадьбе.

Мы, кстати, узнаём, что тот был расшит цветами земляники (возможно, и это вызывает известные ассоциации у современников Шекспира; но устанавливать их — дело историков).

По словам Яго, он видел этот платок у Кассио — причем в самой что ни на есть бытовой ситуации; тот утирал им бороду.

Заметим, что Отелло забыл (или это прошло как-то мимо его сознания), что видел чуть ранее этот платок в руках Дездемоны, — и это тот редкий случай, когда Яго чего-то не знает: прояви Отелло смекалку, уточни, когда именно платок был замечен у Кассио — и, возможно, последний шанс уличить Яго во лжи не был бы упущен.

Но Яго так и не узнает, что был близок к гибели. Ведь мысль Отелло движется в абсолютно противоположном направлении. Он полностью поддался логике Яго.

«Теперь я вижу, это правда, Яго!» — можно себе представить, с каким облегчением Яго выслушивает эти слова. И далее:

О ненависть и месть, со мною будьте
И грудь раздуйте мне шипеньем змей.

И еще:

Крови, крови, крови!

Яго проверяет, насколько необратимо уже не только безумие Отелло, но и его решение мстить, а лучше сказать, насколько надежно он, Яго, сумел канализировать волнение Отелло в нужном русле: вины Дездемоны и последующей мести ей. Сейчас он увидит, что и этот процесс уже необратим (и вправду, Отелло больше не будет сомневаться в совершенном ею грехе).

Отелло уже не скрывает того, что замыслы им полностью овладели и они контролируют его (а он не желает вступать в опасную для себя борьбу с ними; для него проще дать обет отомстить, чем пытаться противостоять им):

  Как в Черном море
Холодное теченье день и ночь
Несется неуклонно к Геллеспонту,
Так и кровавым помыслам моим
До той поры не будет утоленья,
Пока я в мщеньи их не изолью.
... Даю обет расплаты.

Яго также клянется в преданности Отелло, даже готов взять на себя убийство. Заметим, что клянется Яго опять «огнями планет», то есть языческими божествами. Мы уже обсуждали возможные причины этого (скорее всего, Яго богобоязнен, и — повинуясь библии — боится клясться, как ни фантастично это звучит. А может быть, Шекспир не рискнул изобразить в лице Яго христианина и ввел языческие клятвы, чтобы запутать вопрос. Третья гипотеза — о том, что Яго язычник, — кажется мне совсем маловероятной, хотя бы потому, что были бы другие указания на его язычество, помимо клятв). Но Отелло и в этот раз не слышит в обещаниях Яго ничего необычного. Яго таким образом данный Отелло обет «закрепляет», и Отелло принимает его «присягу», тут же поручив ему убить Кассио.

Но Яго-то боится не столько Кассио (хотя и его опасно оставлять в живых), сколько теперь уже Дездемоны. Он снова направляет мстительную мысль Отелло на нее — делая вид, что готов за нее заступиться; заодно — как всегда — он проверяет свои «боевые позиции» — насколько они закреплены, насколько необратимо решение Отелло расправиться с Дездемоной. Отелло непреклонен, да и именует ее не иначе как «дьяволицей» (вспомним, что упоминание о «дьяволе» пошло из монолога Яго, которого Отелло не мог слышать. То есть зависимость мысли Отелло от Яго идет даже на каком-то иррациональном уровне).

Всё же абсолютно спокойным Яго быть не может: мы помним, что однажды уже вид Дездемоны заставил Отелло (к сожалению, ненадолго) усомниться в ее вине. Сейчас этот «порог» преодолен, но Отелло, увидев Дездемону, может заколебаться теперь уже в своем решении убить ее. Жизнь Яго все еще на колеблющейся чаше весов — он может получить все, что хотел (и более того), а может погибнуть (если Отелло для начала «простит» Дездемону).

Но маленькая радость есть у него уже сейчас: Отелло назначает его лейтенантом (вместо пока еще только смещенного Кассио). Это входило в одну из первоначальных задач Яго (хотя и не было главным).

[3.4. 1—22]. Дездемона и шут.

Роль шута, повторяю, не ясна. Возможно, она предназначена как-то расширить действие, вывести его за пределы дворцовых комнат, на улицу. Не исключено, что по-своему шут защищает интересы Отелло (к примеру, он просил музыкантов умолкнуть), не забывая и о себе (небольшие личные поручения).

[23—32]. Эмилия и Дездемона.

Дездемона переживает, что не может найти платка. Радуется (или поддерживает себя тем), что Отелло не ревнив. Мы можем заключить, что она по-прежнему не понимает, что происходит с Отелло.

«Отелло не ревнив?» — спрашивает Эмилия совсем так же, как недавно Яго переспрашивал Отелло насчет Кассио.

Но у Эмилии другие задачи. Прежде всего, даже видя переживания любимой госпожи, она не намерена раскрывать перед ней правду о платке. Вместе с тем она хотела бы поделиться своими предчувствиями и некоторым семейным опытом (она-то знает, что все мужчины ревнивы). Ну, а в данный момент она даже спешит перевести разговор на другую тему, уведя его тем самым подальше от платка. И наконец, ей ведь тоже не чужда склонность сваливать любую вину на другого: не она виновата в том, что подобрала платок, а Отелло — в том, что ревнив.

[33—99]. Отелло и Дездемона.

Отелло, по-видимому, чуть-чуть все-таки остыл. По крайней мере, он хотя бы просит Дездемону принести ему платок (в конце его беседы с Яго у нас не было впечатления, что ему нужны вообще какие-то «доказательства»).

Но говорит Отелло с Дездемоной уже отчужденным языком — языком проповедника. И снова — теперь уже при непосредственном обращении к Дездемоне — он употребляет слово «дьявол».

Не делает шагов навстречу и Дездемона. Она не пытается разобраться в словах Отелло, она верна данному ею обещанию — и снова говорит о судьбе Кассио; лишенная гибкости, она ведет дело к еще большему отчуждению. Еще несколько минут — и возможность их сближения будет исключена.

Отелло же гнет свою линию. И — не только мы, но и Дездемона впервые слышит о том, почему этот платок так дорог Отелло.

Выясняется, что в свое время некая колдунья-египтянка, умевшая читать чужие мысли, подарила его матери Отелло — с тем, чтобы та могла удержать любовь мужа (то есть отца Отелло) и сохранить свою красоту до самой смерти (если не потеряет платка); в противном случае она любви мужа лишится. Перед смертью мать отдала платок Отелло, завещав, чтобы он передал его, когда придет время, своей невесте.

Итак, мы видим, что сложности сегодняшней ситуации имеют какие-то корни в прошлом. Возможно, оттуда же ведет свое происхождение и некое «безумие» Отелло. Не довольствуясь обычаями родного края, его мать прибегла к колдовству — в ситуации, которая ничего сверхъестественного не требовала. Что-то подорвало ее веру в родные обычаи, уверенность в своей привлекательности, в способность удерживать любовь мужа (быть может, в этом принятии чужеродного, к тому же еще и колдовского, элемента Шекспир видел некий признак «безумия» матери Отелло?)

Но не только в нем.

Насколько нам известно, Отелло рано потерял родителей. Мать не имела возможности сама вручить платок его будущей жене — и она передала его сыну, с тем чтобы впоследствии это сделал он.

Мы ощущаем во всем этом какую-то «неправильность» и безрассудность. Платок стал перемещаться в неверном направлении — ведь египтянка ничего не говорила о том, должен ли он оказаться в руках мужчины.

В руки Отелло попадает платок, действие которого нам неизвестно (особенно, если его обладатель — мужчина).

И что же это за платок?

Отелло:
Он из волокна
С магическими свойствами. Сивилла,
Прожившая на свете двести лет,
Крутила нить в пророческом безумье.
Волшебная, таинственная ткань
Окрашена могильной краской мумий.

Так что безумие все-таки было. Оно было заложено в платок Сивиллой, в безумии же мать Отелло приняла его от египтянки, столь же безрассудно она отдала его сыну.

Отелло держал при себе платок, и в нем глубоко сидел страх безумия.

Дездемона боится признаться Отелло в том, что платок потерян (особенно теперь, когда она посвящена в тайну его происхождения). Она предпочитает говорить о своем — о Кассио; последняя возможность контакта между нею и Отелло обрывается. Она усугубляет отчуждение, вместо того чтобы с ним бороться. По неопытности ли, из чувства ли долга перед Кассио, в силу ли внутреннего охлаждения (отчуждение не может не передаться и ей), потому ли, что ее непосредственная эмоциональная зависимость от Отелло не столь сильна, как сознание супружеского долга.

Так или иначе, давайте послушаем их.

Отелло в очередной раз велит Дездемоне принести платок.

Дездемона:
Могу, но после. Это отговорки,
Чтобы о Кассио не говорить...

Отелло: Так принеси платок...

Дездемона:
Послушай,
Ты никого достойней не найдешь.

Отелло: Платок!

Дездемона:
Давай о Кассио сначала.
Он трудности делил с тобой
И на слепой любви к тебе построил
Всю жизнь свою.

(Кстати, любопытно, — Дездемона преувеличивает, нам все-таки Кассио представляется несколько другим.)

Отелло: Платок!

Каждый стоит на своем; мы не видим «разведения» ролей мужчины и женщины, мужа и жены; есть только взаимное отчуждение.

[99—107]. Эмилия и Дездемона.

Эмилия указывает Дездемоне на то, что Отелло очевидно ревнив (опять спеша свалить всю вину на другого: ведь она могла попробовать помирить свою госпожу с мужем, рассказав о платке, но по ней виноват один Отелло — как всякий муж, мужчина).

Обвинение в адрес Отелло она подкрепляет ссылкой на опыт собственной семейной жизни. Одного-двух лет недостаточно, чтобы узнать того, кто рядом (очевидно, что Эмилия и Яго прожили вместе дольше).

Мужчина — брюхо, женщина — еда.
Он жрет тебя и жрет и вдруг — отрыжка.

Мы не знаем, был ли прозаизм Эмилии причиной ее семейных неудач или, напротив, он результат ее обиды за случившееся (а именно, полное охлаждение — если не отвращение — к ней мужа).

Мы уже знаем, что в глубине души ей хотелось бы чувство (привязанность, желание, физическую страсть?) Яго вернуть, но как это сделать, она не знает. (И вряд ли когда-либо была сильна в понимании внутренней жизни мужчины.) Но мы-то понимаем и другое. Все нынешние объяснения Эмилией ее разлада с мужем не работают: по неизвестной нам причине — но она есть — Яго более не может найти удовлетворения в близости с женщиной, и это лежит в основе его поведения, его внутреннего конфликта. В отличие от Эмилии мы понимаем, что ее попытки вернуть Яго безнадежны (хотя может быть, в свое время она могла бы его удержать). Так что к урокам житейской «мудрости» Эмилии мы тоже будем относиться с определенной долей скептицизма.

[108—140]. Кассио, Яго, Дездемона, Эмилия.

Как и в случае с Отелло, для Кассио тяжелее всего неясность ситуации: только касается эта неясность его службы (мы помним, что карьера в его жизни — главное). Как и Отелло, он не выносит терзаний.

Дездемона оправдывается, что не сумела ему помочь:

На мавра потеряла я влиянье.
Мой муж с недавних пор не прежний муж.
Он изменился. Это превращенье
Так велико...

Она фиксирует изменение своих отношений с Отелло, не зная, однако, чем это объяснить.

Яго, в свою очередь, свидетельствует, что Отелло не склонен к переменам настроения, и предполагает, что если таковые все-таки имеют место, на то есть весомые причины. (Яго идет к Отелло выяснять, «что же случилось».)

[140—168]. Дездемона и Эмилия, а также Кассио.

Из слов Дездемоны, обращенных к Эмилии, следует, что:

Дездемона все чувствует, но она не может найти, не знает объяснения происходящему с Отелло — поэтому нет ничего удивительного в том, что ее мысль движется по заведомо ложному пути (тому, который как раз логически вполне оправдан: к примеру, нежелательное письмо из Венеции или заговор на Кипре, как предполагает Дездемона).

Дездемона «глубже» Эмилии; она понимает, что внешне бессвязное поведение Отелло должно иметь под собой какие-то серьезные основания.

У Дездемоны есть то, наличие признаков чего мы обнаружили пока только у Кассио (не зря Отелло внутренне опасался, что последнего что-то роднит с Дездемоной), — совесть. В отличие от всех других действующих лиц (включая Эмилию и Кассио, поскольку тот быстро перешел от самокритики к обвинениям «винного духа»; однако он же — и исключение, поскольку его терзало, что он не оправдал дружбы Яго), Дездемона не только ни на кого не сваливает вину за перемену в отношении к ней Отелло и выгораживает его самого («Мужья не боги...»), но и испытывает угрызения совести за то, что осудила было Отелло.

Дездемона старается оставаться на почве реальности. Она считает, что ревности Отелло быть не должно, так как она не подавала к тому повода. В отличие от Отелло (с Яго) она не идет на поводу у речей Эмилии; ее волнует, как всё было на самом деле, а не что имела в виду Эмилия, намекая на ревность.

Услышав от Эмилии про «самодостаточность» ревности, она сразу же представляет себе жертвой ревности Отелло не себя, а его — и молит Бога уберечь Отелло от этой напасти.

Эмилия, скорее всего, представляет себе механизм возбуждения мужской ревности «в геометрической прогрессии» на основании собственной брачной жизни; но она не знает ее причин и в меньшей степени, чем Дездемона, склонна искать их за явлениями.

[168—203]. Бьянка и Кассио.

На этой сцене — завершающей к столь драматичному третьему акту трагедии — мы с вами сможем немного отдохнуть.

Мы слышим вполне гармоничную беседу вновь встретившихся любовников. Кассио очень хорошо относится к Бьянке (настолько, что мы даже перестаем удивляться его равнодушию к Дездемоне), называет ее «красавицей», просит извинения за то, что отсутствовал целую неделю (и обещает «наверстать упущенное»); показывая ей уже известный нам платок, не хочет, чтобы та ревновала. И его осторожное выражение, что он «не не любит Бьянку», думается, точно отражает его отношение к ней. Он не скрывает, что служба для него дороже; что Бьянка ему дорога постольку, поскольку не становится помехой на пути к карьере. (Например, Кассио не хотел бы попасться на глаза Отелло в женском обществе; кстати, только ли из боязни прибавить к своему пьянству еще и волокитство? Может быть, к Отелло он питает чувство более духовное, возвышенное, чем велит служебный долг, — пиетет к учителю, о котором говорила Отелло Дездемона, — и на этом фоне чувство к Бьянке выглядело бы как-то мелко, неуместно?) Кассио честен и понимает, что Бьянку он «чуть меньше, чем любит» (в расхожем смысле слова); но его чувство к ней — максимально возможное, на какое он способен, он, безусловно, по его собственному выражению, «не не любит ее», что в данном случае означает — любит.

Но Бьянка, любящая его, и не претендует на большее (именно потому, что любит всерьез). Отношения любовников близки к идиллическим — у них очень определенные (и укрепившиеся в сознании обоих) сферы деятельности, которых ни одна из сторон не нарушает. (Дездемона, к примеру, очень мало претендует на внимание Отелло; но сфера разделения их «функций» пока не устоялась, и неизвестно, есть ли у нее шансы определиться.)

Роман Кассио и Бьянки имеет все шансы (пусть — прерываясь и возобновляясь) длиться очень долго, если не бесконечно.

Платок, как мы можем понять, переходит к Бьянке.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница