Разделы
Счетчики
Акт IV
[4.1.1—48]. Отелло и Яго.
Вероятно, Отелло снова успел несколько «поостыть», что не могло не напугать Яго, и тот ведет разговор в «рациональной» плоскости.
Яго возвращается к двум своим доказательствам: к сну Кассио и платку.
Напоминая о позе, какую принял Кассио, разговаривая во сне с Дездемоной, Яго явно провоцирует Отелло на категоричные высказывания.
Затем Яго переходит к платку — начинает осторожно, проверяя реакцию Отелло на аналогию: к примеру, он, Яго, на месте Отелло отдал бы жене в подарок какой-нибудь другой платок. Отелло мгновенно увязывает воедино понятия «платок — честь».
Как всегда, чтобы облегчить себе (и слушателю) переход к другому сюжету (или просто его подмену), Яго произносит банальность, хотя — что тоже нередко с ним случается — и верную.
(«Честь — то, чего у многих не бывает
Из хвастающих ею...»).
И снова заводит речь о платке.
Отелло (видит же!) в ответ упрекает Яго в том, что он насильно возвращает его всё к той же теме
(«Хочу забыть, а ты напоминаешь.
Как ворон над жилищем, где чума»), но — вопреки всякой логике — сам тут же вспоминает, что его платок, его свадебный подарок — у Кассио (и мгновенно заключает под впечатлением сказанного Яго, что Дездемона добровольно передала его Кассио).
Следующий поворот темы связан с уже утвержденной Отелло равнозначностью «платок — честь»: Яго как бы вскользь упоминает, что «соблазнитель трубит повсюду о своей победе». В силу той же аналогии Отелло переспрашивает, не ослышался ли он, действительно ли Кассио «болтал вслух» о Дездемоне. Что именно?
Новое «зондирование» почвы со стороны Яго. Он предупреждает Отелло, что Кассио ни за что не подтвердит своих слов (ведь не исключено, что Кассио может неожиданно здесь появиться, и тогда Яго будет уличен во лжи). Но Яго с облегчением обнаруживает, что Отелло интересует только содержание «болтовни» Кассио, а не достоверность самого факта, что она имела место. Тогда Яго врет уже спокойно.
И вот тут Отелло начинает уже в самом деле сходить с ума.
«...Платок. Заставить сознаться. Платок. Заставить сознаться и повесить. Нет, сначала повесить, а потом заставить сознаться. <...> О дьявол!»
Дьявол фигурирует снова. Череда мистических мыслей — иррациональна. Отелло падает в обморок.
И очень своевременно для Яго, так как Кассио действительно входит. Но еще до прихода Кассио Яго дает верную характеристику своему «лекарству» (но неверную — Отелло), —
Хвалю, мое лекарство. Действуй, действуй.
Так ловят легковерных дураков,
— ибо «лекарство» Яго — растравить душу, воздействовать на психику другого — способно разрушить сознание и «легковерных», и нелегковерных пациентов, оно универсально; это-то и дает Яго основание назвать свой метод лекарством.
[49—58]. Кассио и Яго.
Для убедительности Яго сообщает Кассио, что у Отелло уже второй припадок эпилепсии за сутки. И не зная, как отвертеться от совета Кассио потереть Отелло виски (ведь тот действительно может прийти в себя и начать выяснять отношения с Кассио), предостерегает Кассио, что в таком случае больной может «начать беситься». Интересно, страдал ли Отелло эпилепсией ранее (ведь Яго и Кассио знали его давно и могли быть в прошлом свидетелями таких припадков). По крайней мере, Кассио не выказывает удивления по поводу неожиданного заболевания Отелло.
Кроме того, Кассио подчиняется логике Яго, которая — прямо скажем — не очевидна. Последний замечает, что Отелло начал шевелиться, и велит Кассио уйти. (Вряд ли Кассио уже знает, что Яго назначен лейтенантом Отелло. Может быть, помощь при недугах — прерогатива поручика? Или, поскольку Яго при должности, а Кассио — в опале, он обязан подчиняться?) Но поведение Кассио не соответствует тому образу друга, который — как Дездемона представляла дело — «...на слепой любви [к Отелло]... построил/Всю жизнь свою».
Яго и Отелло снова одни.
[59—93]. Яго и Отелло.
Яго:
Что с вами, генерал?
Вы шишки не набили?Отелло: Ты смеешься?
Яго:
Нет. Я над вами? Боже упаси!
Переносите по-мужски обиду.
Мне, как и Отелло, слышатся в голосе Яго издевательские нотки. Мы уже знаем, что хамство — необходимый элемент самоутверждения Яго. Но самое высокое (по положению), на что он смел замахнуться до сих пор — это Дездемона (о собственной жене говорить не приходится; мы в свое время прочитали у Платона, что дом — именно та среда, где проявляет себя хам); теперь, если мы правильно поняли слова Яго, он насмехается над, правда, еще только приходящим в чувство Отелло.
Яго не напрасно спешил отослать Кассио — Отелло не всё время находился без сознания; он слышал, что приходил Кассио, и теперь спрашивает, сознался ли тот в содеянном. Кроме того, придя в сознание, Отелло снова несколько успокоился (то есть улеглось нервное возбуждение). Яго снова приходится начинать с «рационального» рассуждения.
Как всегда, Яго готовит для ответа «широкий фон». Сперва выражает солидарность — хотя и не персональную (тогда не было бы его торжества) — с Отелло («мильоны спят на проходных дворах»); затем намекает на свои заслуги («Вам легче. Вы без розовых очков»), снова упоминает природу («Какое издевательство природы / С развратницами нас соединять...») — это интересно, как и «язычество» Яго; но я не могу дать объяснение частым ссылкам Яго на дурное действие Природы (не исключено влияние каких-то философских концепций средневековья; Природа — как бы опосредующее звено между Богом и миром в процессе творения; на нее легче «списать» какие-то погрешности. Мне всегда казалось, что Яго богобоязнен). И опять — метод аналогии (Яго говорит как бы о себе — он желает знать про бесчинства своей жены и, соответственно, про свое бесчестие; а последнее — основное для Отелло).
И снова Отелло применяет слова Яго к себе. Тот продолжает. Он нашел способ, как сделать, чтобы Отелло узнал о неверности Дездемоны. (Он знает, что Кассио долго не выдержит и вернется просить генерала о восстановлении в должности, тем более что и он, Яго, выражал желание с ним поговорить. У Яго есть и другая цель, в данную минуту более важная: «развести» Кассио с Отелло, чтобы те не смогли объясниться.) Выход найден: Отелло должен спрятаться и подслушать разговор Яго с Кассио. [Опять-таки... не совсем «подслушать» (мало ли что «ляпнет» последний? Яго не спокоен). Сделать так, чтоб Отелло мог уловить не всё, особенно — из слов Кассио. Когда человек не слышит всей речи или неверно ее понимает? Прежде всего когда он соответственно настроен (эту задачу Яго уже решил). А во-вторых, когда мимика говорящего вводит в заблуждение. Вот Яго и надо, чтобы Отелло «слушал» разговор, обращая внимание на мимику и жесты Кассио в большей степени, чем на слова.]
Итак, на что Яго советует Отелло обратить внимание, когда придет Кассио?
На «выражение его лица», на «ужимки».
Это главное. Отелло не задумывается над тем, что в принципе так ничью речь не слушают.
Что еще говорит Яго (он, видно, уже составил план действий, страх разоблачения заставил его поторопиться)? Что на лице Кассио будут
Улыбочки, злорадство и презренье
К той, о которой будет идти речь.
Отелло «глотает» и это: или Яго верно угадал в нём уверенность, что всякий мужчина (не только понятный ему, восточный, но и образованный флорентинец) непременно презирает соблазненную им женщину; или Отелло — как уже не раз бывало с ним, в особенности в присутствии Яго — одержим мстительной мыслью и плохо воспринимает действительность.
Черт возьми,
Нельзя ли поспокойнее, однако!
Ведь если это дальше так пойдет,
Я просто уважать вас перестану.
Яго все-таки напоследок не может удержаться от насмешки над Отелло, иначе говоря, — от самоутверждения. Но не только. Ему надо регулировать степень возбужденности Отелло. Если тот успокоится и начнет мыслить рационально, он может уловить что-то опасное для Яго в ответах Кассио. Но сейчас Яго, похоже, опасается противоположного: возбужденный сверх всякой меры Отелло может не выдержать и обнаружить свое присутствие при беседе Кассио и Яго.
Отелло дает обещание сдержаться. Теперь Яго можно действовать.
[Кстати, мы не знаем, почему Кассио попросил Бьянку переснять с платка узор — приглянулся ли он ему так сильно; или же он видел платок ранее у Отелло и захотел иметь такой же, в подражание начальнику. Это один из очень неясных моментов текущего действия, который у Шекспира не проясняется.]
[94—100]. Монолог Яго.
Нам становится понятной идея Яго: завести с Кассио разговор не о Дездемоне, а о Бьянке (вот для чего ему было нужно, чтобы Отелло следил за мимикой Кассио; интересно, что такого Яго скажет Кассио про Бьянку?) Параллельно мы узнаём, что Бьянка — особа легкого поведения (в прошлом обманувшая многих); и, по мнению Яго (как и по нашему), любит Кассио.
Последующее для нас не столь очевидно. Яго считает, будто Кассио обманывает или вскоре обманет Бьянку. Либо Яго неправ (из беседы Кассио с Бьянкой, какую мы слышали, никак не вытекает, что он что-то от нее скрывает), либо знает о Кассио что-то принципиально важное, связанное с его прошлым, что нам неизвестно. Я все же склоняюсь к первой гипотезе. Ошибочность некоторых суждений Яго следует хотя бы из его замечания, что Кассио о Бьянке «не может слышать» «без смеха». Вероятно, Яго хотелось бы, чтобы так было, но тут он ошибается.
[Мы все знаем, что нередко человек, исходящий из ошибочной гипотезы относительно другого, провоцирует в том нужную ему реакцию, в коей усматривает подтверждение своего изначального представления. Так совершаются великие ошибки и преступления, но рано или поздно конструкция рушится, так как фундамент был зыбким. К сожалению, Кассио с Бьянкой у нас на глазах реально больше не встретятся. Первая встреча произойдет очень скоро — о ней чуть ниже, а вторая — и последняя — промелькнет слишком быстро, чтобы мы могли судить о том, станет ли Кассио защищать Бьянку в решающую для нее минуту. Разве что он не прореагирует, раненый, на то, что Яго обзовет Бьянку «заведомо уличной тварью». Но мы забежали вперед, в пятый акт.]
[101—143]. Разговор Яго и Кассио (и реплики прячущегося Отелло).
[101—103]. Продолжение монолога Яго (пока Кассио не приблизился). Мы были правы: Яго заставляет Кассио смеяться над Бьянкой, уверенный в том, что «в ревнивом ослеплении» Отелло примет это за издевки над Дездемоной.
[Отелло опять-таки не задумывается, что издевательства в адрес Дездемоны не увязываются с якобы имевшими место во сне переживаниями Кассио по поводу Дездемоны: «Ангел Дездемона... Нам надобно таить свою любовь <...> О горе! Зачем ты в руки мавра отдана!»]
Завидев Кассио, Яго обращается к нему: «лейтенант» — затем, чтобы польстить его самолюбию, надежнее расположить к себе и, наверное, заодно проверить, в курсе ли тот, что Яго уже назначен на его место (последнее могло спутать карты Яго, пусть даже частично). Нет. Кассио все еще надеется быть восстановленным в должности.
Яго его воодушевляет: «Но будете. Просите госпожу» (предполагаю, что последние слова актер, исполняющий роль Яго, должен произнести громко). Затем упоминает имя Бьянки (скорее всего, актер произносит это тише!) в довольно невинной шутке; наверное, Кассио ухмыльнулся, так как Отелло — мы это слышим — рассвирепел.
Теперь Яго может больше не упоминать имени дамы, которую они с Кассио будут обсуждать: для Кассио очевидно, что это Бьянка — и по смыслу вопросов, и потому, что Яго упомянул ее в разговоре последней.
Если Яго добьется желаемого воздействия на Отелло (а мы теперь можем не сомневаться в этом, Отелло уже прореагировал нужным образом на начало разговора), значит, именно два вышеупомянутых момента больше не будут иметь значения для Отелло: контекст — поскольку Отелло существует и мыслит в рамках совсем другой картины явлений; слова, какие Яго произносит последними, — думаю, что он их не мог расслышать; а если слышал, то не осознал, так как его вниманием полностью завладели первые слова Яго: «госпожа...».
Яго (как он это часто делает) для начала проверяет «диапазон» допустимого для Кассио в его публичных (точнее, связанных со службой, ведь Яго — лейтенант Отелло) высказываниях о Бьянке, Кассио подтверждает слова Яго (лучше было бы сказать — идет на поводу высказываний Яго). Конечно же, это неуважительное отношение к женщине; раз допущенное (пусть в определенной ситуации, довольно случайно), оно придает Яго смелости. Он чувствует, что уважение к Бьянке — не та струна, затронув которую, можно толкнуть Кассио на безумства, заставить забросить мечты о восстановлении по службе.
И Яго выкладывает свой козырь (чистую ложь!): Бьянка уверяет окружающих, что Кассио скоро на ней женится.
В поведении Кассио наступает поворотный момент. Теперь он уже будет не просто повторять, не задумываясь, какие-то не очень вежливые суждения Яго. Кассио надо любой ценой, всем своим поведением доказать, что он в мыслях не имел жениться на Бьянке и никогда ей этого не обещал — ведь Яго мало того, что он затронул болезненный для любого мужчины, состоящего в мезальянсной связи, вопрос о женитьбе; но он говорит о том, что может стоить Кассио карьеры, — и в момент, когда решается судьба Кассио и все его душевные силы направлены на то, чтобы эту карьеру спасти.
И мы видим, как миролюбиво (а если с карьерой все в порядке — то просто очень хорошо) настроенный по отношению к Бьянке Кассио, ощутивший удар в наиболее чувствительный для себя момент (поверивший, что удар этот нанесен Бьянкой) и теперь вынужденный обороняться, оказывается способным на весьма низкие речи о ней.
Я хочу еще раз обратить ваше внимание на то обстоятельство, что в глазах Яго все замечательно подтверждает его изначальную гипотезу относительно Кассио и Бьянки: «О ней без смеха он не может слышать». Но мы с вами не должны воспринимать факты так легковерно и поверхностно, как нам предлагает мышление интригана. Позже мы увидим, что действительно в состоянии тяжелого ранения Кассио вспоминает о должности, а не о Бьянке — но в этом для нас не будет ничего неожиданного. Так, как сейчас держит себя с Яго Кассио, повел бы себя любой человек, для которого женщина — не главное (или который полагает, что она для него — не главное) в жизни. Никакого презрения или насмешек при нормальных, человеческих (человечных) обстоятельствах Бьянка у Кассио не вызывает.
[Эту тему мы затрагиваем не впервые, так как подобные «нюансы», как правило, не учитываются в суде и вообще в рамках «правового сознания». Вместе с тем главное для оценки человеческих действий — была ли обстановка гуманной, человечной; конечно, выдающиеся личности остаются людьми практически при любых обстоятельствах (речь, разумеется, не идет о применении пыток, воздействии психотропных средств, об угрозах для близких и т.д.); но для суждения о людях более заурядных главное все-таки не их поступки, а «система координат», в которой они действовали; и чья-то мелкая ложь, сбившая всю систему, заслуживает не меньшего осуждения, чем тот, кого обвиняют.]
Почему Кассио верит — сразу же — что Бьянка распространяет о нем заведомо ложные слухи?
Да, он не глубокий человек, его выбили из колеи переживания по поводу потери места.
А почему тогда Монтано сразу же поверил, что известный на Кипре Кассио беспробудный пропойца?
Может быть, тоже был уязвлен в глубине души тем, что при его — Монтано — честной службе и отваге на остров назначен комендантом Отелло. И Монтано не был глубоким мыслителем.
Так что же говорит Кассио? Да то, что сказал бы любой человек, для которого карьера (и мнение о нем начальства) важнее всего остального в жизни. Что он ни при чем. Что Бьянка преследовала его сама. Вспоминает былые свои обиды на нее: как-то Бьянка бросилась к нему на шею, когда он говорил с венецианцами.
Вспомним, что венецианцы для Кассио, грубо говоря, — работодатели. Его карьера целиком зависит от них — ведь он тоже на службе у венецианских властей, он чужой, ему труднее самоутверждаться (хотя он, конечно же, не мавр, и отношение апеннинцев к нему — иное).
И, чтобы придать своим словам больший вес (а может быть, действительно предельно озлобленный в эту минуту), Кассио сообщает Яго, что поспешит расстаться с Бьянкой.
Все было бы хорошо — именно так, как представлял себе Яго, но тут для него опять наступает критический момент: входит сама Бьянка.
[144—158]. Кассио и Бьянка (при Яго и скрытом от их глаз Отелло).
Кассио уже успел в угоду Яго обозвать Бьянку (за глаза, разумеется) «ненасытным хорьком», заметив, что она вызывающе сильно надушилась.
Теперь же он обращается к ней, показывая нам, зрителям, и Яго, в чьих глазах ему важнее выглядеть хорошо — разумеется, венецианцев и Яго: «Долго будешь ты бегать за мной?» и тем самым подтверждает в ее присутствии то, что перед тем говорил Яго — что Бьянка его преследует.
Бьянка бранится в ответ и возвращает ему платок — мы так и не узнаем, шла ли она к нему с этим или же хотела предложить поужинать вместе (столь велика ее душевная гибкость), а могла и просто извлечь платок в ответ на грубость Кассио. Бьянка высказывает предположение, что платок этот был дан Кассио другой женщиной; дурного поведения, разумеется.
И вот тут тональность разговора резко меняется. Там, где со стороны Бьянки звучат нотки ревности (иначе говоря, ее чувства к Кассио) — там он всегда с ней. Уже при прошлой встрече Кассио с Бьянкой мы заметили, что ее ревность неизбежно вызывает в нем нежность и жажду примирения. «Что ты, ненаглядная Бьянка! Что ты, что ты!» — слышим мы его голос.
Бьянка меняется (мы видим несравненно большую гибкость в отношениях Кассио и Бьянки, чем Отелло и Дездемоны; эмоциональная реакция первых друг на друга намного сильнее) и зовет Кассио поужинать с ней.
Яго тоже меняется (но только Кассио не замечает противоречия в его поведении) и убеждает (точнее, побуждает) Кассио бежать вслед за ней (для Яго это удобный повод быстро удалить собеседника, а также уточнить, где Кассио собрался провести время).
[159—166]. Кассио и Яго.
Поскольку Бьянка уже скрылась, Кассио неуклюже объясняет Яго свое намерение кинуться за ней вдогонку: «Еще поднимет шум на улице». Мы-то понимаем, что это не так (или не совсем так): после вынужденной грубости Кассио действительно не терпится с ней помириться.
Яго обещает присоединиться к их ужину. (У Кассио, скорее всего, складывается впечатление, что Яго хочет обсудить план его возвращения на должность.)
[167—209]. Яго и Отелло.
Эффект достигнут. Сиюминутный объект ярости Отелло — Кассио. (Отелло: «Яго, как мне убить его?»)
Снова хамство в отношении Дездемоны: оно же — самоутверждение Яго. Но здесь — более далеко идущая цель: добиться от Отелло непосредственного поручения расправиться с Кассио [он может много рассказать Отелло; плюс должность; плюс какие-то старые счеты Яго с обоими — и с Кассио и с Отелло («по женской части оба хороши»)]. Ради ближайшей цели Яго даже рискует более отдаленной (и стратегически более важной): ведь презрительно отзываясь о Дездемоне как бы через отношение Кассио («Видите, как мало он ценит эту сумасбродку, жену вашу»), Яго рискует вызвать у Отелло жалость к Дездемоне (и скорее всего, вызовет). Но в данный момент ему нужен предельный накал ярости Отелло против Кассио («Она [Дездемона] дарит ему платок, а он отдает его своей сударушке»); иначе говоря, Яго быстро «съезжает» со скользкой платформы презрения Кассио к Дездемоне и переходит к его отношению к платку, а значит, к самому Отелло. Ведь последнюю фразу Яго можно прочесть и иначе: «Посмотрите, как мало он ценит Ваш платок, а значит и Вас лично. Вот куда он его дел».
Ну, разумеется, Отелло готов убивать Кассио «девять лет подряд».
Но верно и другое наше предчувствие: в Отелло вспыхивает нежность к Дездемоне, в противовес поверхностно-презрительному отношению к ней Кассио. «Действительно сумасбродка. Обольстительная! Божественная!» и т.д.
Раздвоенность Отелло проявляется уже не в «расшатанном сознании», а на уровне рационализирования. Он «не даст ей прожить и дня», но (внутренне — в отличие от Кассио) он-то ею дорожит по-настоящему. Восторги Отелло действительно высоки и осмысленны. Заключительная фраза: «Женщина неистощимого ума и воображения» являет собой действительно точную характеристику Дездемоны. (Сравним ее с абсолютно неверным толкованием Яго тех же качеств Дездемоны, их направленности: «Ум выдумает, красота добудет». Отелло прав в тысячу раз более, чем Яго, видя практическую бесполезность этих свойств для их носительницы. «Ее место рядом с каким-нибудь повелителем мира, чтобы делить с ним жизнь и вдохновлять его».)
Это, наверное, самый критический момент для Яго. Вдруг Отелло раздумает убивать Дездемону? !
В такие минуты Яго уже не брезгует ничем и — что для него не очень характерно — открыто переходит в наступление. Фактически он требует, чтобы Отелло расправился с Дездемоной. Он даже диктует ему способ: задушить в постели.
Мы не знаем, имело ли понятие «задушить» какой-то более широкий символический смысл, но в любом случае для Яго это было очень удобно: душат мгновенно, в то время как человек под действием смертельного яда (вариант, предложенный Отелло) может успеть что-то рассказать.
Яго же обещает убить Кассио. Заметим, что Яго чуть ли не впервые говорит о себе. То есть предлагает сам сделать что-то дурное (обычно он предпочитает делать это чужими руками). Это означает только одно: отступать ему некуда. [В случае неудачи они с Отелло оба будут «повязаны» кровью невинных людей. Вряд ли это утихомирит Отелло, но во всяком случае морально его уничтожит]
Какова же конечная реакция Отелло? Последнее слово за ним, а не за поручиком. И это слово: «Великолепно».
Причем Отелло теперь хладнокровен. Он не безумствует. Он в ясном уме.
[210—263]. Лодовико, Отелло, Дездемона, Яго и другие.
Трубы возвещают о прибытии высоких венецианских гостей. Лодовико — родственник Брабанцио — вручает Отелло письмо от сенаторов и дожа.
Мы не можем не отметить редкую дипломатичность Лодовико. Он говорит всегда именно то, что нужно.
Неясно, почему на вопрос о Кассио Яго отвечает, что тот «жив» — может быть, чтобы показать, что у того сложности; труднее предположить, что Яго уже неспособен отвлечься от предстоящего убийства лейтенанта.
Дездемона спешит сообщить Лодовико о ссоре Отелло и Кассио — в надежде на ходатайство со стороны родственника. Отелло выходит из себя.
Лодовико как будто подтверждает первоначальное подозрение Дездемоны относительно причины огорчения Отелло. Мы видим, что Дездемона была трезва, предвидя отставку Отелло с должности командующего Кипром; действительно, не случись вторжения Яго в их жизнь, отношения Отелло с сенатом были бы основной трудностью для него (мы это почувствовали уже в первом акте, когда дело происходило в Венеции). Так что в рамках нормального течения событий (то есть в том, что касалось дворцовых интриг, но не патологической активности Яго) Дездемона была очень трезва.
Лодовико (про Отелло):
Его расстроило письмо. Сенат
Велит ему в Венецию вернуться
И назначает Кассио на Кипр.
[Интересно, повлияет ли как-то новое назначение Кассио на планы Яго умертвить его?]
Лодовико — по крайней мере, такое впечатление складывается у стороннего наблюдателя — рассуждает об Отелло в том же духе, что и Дездемона.
Реплики Отелло показывают, как ошибались оба, и Дездемона и Лодовико, относительно главной причины его гнева (хотя у нас нет оснований утверждать, что письмо не усугубило его бешенства; мы не знаем).
Отелло называет Дездемону «дьяволом» (уже в четвертый или в пятый раз) и — впервые — ударяет ее.
Тактичный Лодовико, естественно, деликатно заступается за родственницу.
В ответ Отелло вновь дважды называет ее «дьяволом». И в общем-то издевается над ней («Ну вот она, распоряжайтесь ею»).
[264—282]. Лодовико и Яго. Трудно сказать, каковы подлинные мысли Лодовико, когда — по уходе Отелло — он восклицает:
И это мавр, который восхищал
Сенат уравновешенностью духа,
Которого ни бури, ни труды,
Ни страсти, ни опасности не брали? —
удивлен ли, искренне ли недоумевает, возмущен, или же внутренне злорадствует, подготавливая почву для изменения общественного отношения к Отелло (турки-то, если и были, разбиты; мавр, может быть, уже не так нужен, а то и вовсе лишний; что ждет Отелло в Венеции? Был ли Лодовико с самого начала рад темнокожему родственнику?) Конечно же, Лодовико говорит Яго, что бить жену недопустимо. Сожалеет, что «так ошибался» в мавре.
Следует обратить внимание и на то, что Яго, судя по всему, боится врать Лодовико (все-таки тот не мавр Отелло, не чужак Кассио и не запутавшийся в любовной паутине, не исключено, что праздный, венецианец Родриго). Лодовико — человек при должности, холодно-рациональный, и не исключено, что прекрасно разбирающийся в подноготной многого из того, что происходит. Очень может быть, что Яго его даже уважает — как сильного, облеченного властью человека. Посмотрите, как осторожен Яго в своей характеристике Отелло:
Судить о нем не смею.
Он то, что есть. А если он не то,
Чем должен быть, пусть бог ему поможет
Стать тем, чем надо.
[4.2. 1—18]. Отелло и Эмилия. Отелло пытается выведать у Эмилии, не замечала ли она за Дездемоной чего-либо, что могло бы свидетельствовать о ее неверности.
Эмилия (забыв, разумеется, что она тоже не безгрешна перед Дездемоной—ведь Отелло гневался из-за платка в присутствии взявшей его тайком Эмилии) отвечает Отелло:
За честность Дездемоны, генерал,
Я душу прозакладывать готова.
Мы убеждаемся, что там, где дело доходит до серьезных, с точки зрения Эмилии, вещей, она бесконечно предана Дездемоне.
Последующих — вполне разумных — слов Эмилии, над которыми ему следовало бы призадуматься, Отелло опять практически не слышит:
А если эти пакостные мысли
Вам нашептал какой-нибудь подлец,
Пусть ползает, проклятый, в наказанье
Навек в пыли, как искуситель-змей.
И не только потому, что мысль Отелло работает теперь лишь в одном направлении, но еще и по той причине, что Отелло не в силах (или больше уже не в силах) осуществить неожиданный ее поворот, то есть вместо «Яго — честнейший малый» вдруг сказать себе «Яго подлец».
Я не исключаю, что для Отелло слишком многое (скорее всего, в прошлом) может рухнуть из-за такого допущения. Может быть, тогда получится, что у него в жизни не было верного и преданного человека, может быть, что-то еще.
[19—22]. Монолог Отелло.
В русле той же «логики».
Святая простота. На то и сводня. [Об Эмилии.]
Расспрашивать ее — могила, гроб.
И я снова задумываюсь, всегда ли в трагедии ее персонажи (в данном случае — Отелло) говорят «своим голосом»? Не передает ли нам Шекспир логику судей в каких-то современных ему процессах (скорее всего, религиозно-юридического характера), выражая тем самым собственное отношение к ней?
[23 — 92]. Отелло и Дездемона ( Эмилию Отелло быстро отошлет).
Отелло хочет «прямо посмотреть» в глаза Дездемоне.
Теперь уже Дездемона теряет под ногами почву и поначалу говорит несуразное:
... До меня доходит
Какой-то ураган [в оригинале: «в твоих словах — бешенство» — М.К.],
Но не слова...
Ведь слов-то фактически и нет, и реагировать ей следовало бы только на «бешенство» Отелло. Но, во-первых, неожиданное поведение Отелло не дает Дездемоне собраться с мыслями. Во-вторых, как женщина образованная, она придает (и так — всегда!) слишком большое значение словам (вспомним, какое значение она придавала рассказам Отелло; скоро мы станем свидетелями того, что и Лодовико приятно поразит ее своей речью: мы с вами тоже уже испытали на себе обаяние выверенности его слов, особенно на фоне всего того, что нам довелось слышать в последние дни).
Зачем Отелло требует от Дездемоны поклясться в супружеской верности и одновременно сам же обесценивает ее будущую клятву (боюсь, что все-таки перед глазами Шекспира — современная ему судебная практика, а не живой ревнивец, Отелло):
Попробуй подкрепить все это клятвой,
И душу в тот же миг свою сгуби.
Почему же потрясение, которое должна испытывать при столь непонятных обстоятельствах психика Дездемоны, не приводит ее — пусть к временному — «безумию», помрачению ума, как это случалось с Отелло в разговорах с Яго?
Я думаю, ее спасает (в смысле душевного здоровья) и губит (в прямом, физическом смысле) приверженность логике (при полном отсутствии реакции на физиологические сигналы опасности); Дездемона быстро возвращается к своей прежней (ведь причины гнева Отелло она знать не может) схеме объяснения: быть может, Отелло подозревает, что это Брабанцио настоял на его отзыве с Кипра (вероятно, Дездемона в глубине души все время опасалась мести Отелло со стороны своего отца)? Она пытается напомнить Отелло, что Брабанцио отрекся и от нее, дочери.
Но Отелло говорит только о себе. Он смог бы (как мы знаем, не впервые) перенести лишения и позор; с большим трудом — насмешки окружающих, но не в силах утратить «сокровищницу сердца», куда он сносил «всё, чем был богат». Вспомним, что в юности Отелло рано столкнулся с несправедливостью. Сейчас мы понимаем, что в жизни у него никогда не было ничего по-настоящему дорогого (из раннего детства он, возможно, мало что помнит), и это Яго знал, а потому рассчитал удар точно.
Отелло продолжает. Разумеется, во всем происходящем виноват кто-то другой, а именно — Дездемона; теперь уже он ее обвиняет в том, что она вообще родилась на свет.
Дездемона отказывается от дальнейшей борьбы за себя и призывает последнюю надежду: «Вступись, святое небо!»
Мы не можем здесь обсуждать вопрос о том, почему небо не вступается. Существует неисчерпаемая христианская литература о наличии зла в мире. В случае же с Дездемоной мы видим, что она понимает христианское вероучение очень непосредственно, прямо.
Отелло зовет Эмилию: «Mistress!» Почему — неясно. Вероятно, он все-таки мыслит женский (особенно, в Венеции) грех очень масштабно и — как в его словах об «отклонениях от природы» (акт III) — он уверен: если уж разврат, то полный, с мужчинами и с женщинами одновременно.
[93—96]. Отелло уходит.
[97—108]. Дездемона и Эмилия.
Дездемона: «Нет у меня на свете господина». Это ведь тоже означает «ничего» — но в другом смысле, чем у Отелло. Мы еще вначале, когда Брабанцио отказался от дочери, осознали, что жизненное пространство Дездемоны сузилось до воли одного человека — Отелло; воля же последнего сама стоит для нас под вопросом: она сильна, но она — в подчинении у каких-то чуждых, иррациональных сил.
В Дездемоне самой достаточно и воли, и рациональности, и главное — ее отличает жесткая внутренняя структура, она руководствуется устойчивыми ценностями и логикой. Одна она — в отличие от Отелло — выстояла бы, даже потеряв «сокровищницу сердца». Внутренняя сила Дездемоны — в ней самой.
Но она построила свою жизнь на одной-единственной опоре. И именно логичная мысль Дездемоны, ее структурированность губят ее, когда опора зашаталась.
[Давайте представим себе на месте Дездемоны... Бьянку. Она нашла бы способы эмоционального (иррационального) воздействия на Отелло — как противовес действиям Яго.]
Итак, для Дездемоны утрата господина — это утрата права на существование, неважно, осознает она это или нет. Другой защиты среди венецианцев у нее не будет.
Дездемона — Эмилии (продолжает):
Застелишь свадебными простынями
Постель сегодня, —
(Так была ли свадебная ночь? Я продолжаю думать, что нет)
Яго позови.
Нам кажется, что Яго-то требуется тут в последнюю очередь. Дездемона же зовет его — поскольку тот мужчина (раз женщина, Эмилия, не смогла помочь) и к ней приставлен (мысль же обратиться к какому-либо другому мужчине, например, к своему родственнику Лодовико или к всегда доброжелательному к ней с Отелло Кассио не приходит ей в голову: это было бы нарушением — в некотором смысле — ее верности Отелло). Для нас же разговор Дездемоны и Эмилии с Яго обещает быть не только зловеще-драматичным, но и насыщенным смыслами (ведь Эмилия — не Родриго и не Отелло, чтобы идти на поводу у психологических установок, задаваемых Яго).
[109—111]. Монолог Дездемоны (заметьте, единственный за всю пьесу). В нем она вся:
Заслужила!
Так мне и надо. Но за что, за что?
Дездемона никогда ни в чем не обвиняет других; в ней всегда говорит совесть; она во всем склонна винить себя.
Но она действительно не может знать, за что. Она не размышляет о нарушении ею дочернего долга — поскольку в ее системе ценностей, по ее глубокому убеждению, супружеский долг важнее.
Конечно, и у нее звучат слабые нотки жалобы — но она не дает им развиться в мировоззренческую систему (как-то: «Высокое неприложимо к жизни», о чем быстро заключил в свое время Отелло).
Хотя Дездемона тоже меняется: исчезают ее смелость и властность.
[112—173]. Яго, Дездемона, Эмилия.
В словах Дездемоны, обращенных к Яго, — уже беспомощность:
Он мог меня помягче пожурить.
В сравненьи с ним ведь я еще ребенок. —
Это уже не та Дездемона, которая обещала превратить для Отелло постель в школу, а стол — в исповедальню.
С Яго Дездемона более женственна, чем с Отелло (видно, с последним она — в постоянном напряжении, ей слишком важно вести себя с ним достойно); смотрите, она эмоционально убеждает Яго:
... Взрослые с детьми
Должны быть ласковыми и простыми.
И мы понимаем, что «властность» Дездемоны с Отелло отражала ее воспитание, принципы, но отнюдь не ее внутреннюю уверенность. К Отелло она не смогла бы обратиться со словами, которые бы обнаруживали ее слабость; напротив, до последней минуты (мы это увидим в пятом акте) она будет взывать к его ratio (объясняя, к примеру, что
Бесчеловечно
Отплачивать злодейством за любовь).
Эмилия пытается разъяснить якобы непосвященному Яго, что произошло:
Ты б сам послушал. Мавр
Ругал ее последними словами...
Эмилия, конечно же, подслушивала. И восприняла гнев Отелло — как и Дездемона до этого времени («Что я себе позволила такое / Чтоб так меня жестоко оскорблять») — на уровне слов; а значит, не совсем всерьез, на уровне ругательств.
Ты шлюха, говорит. Карманный вор
Сожительницу так честить не станет.
И пытается напомнить Яго о ситуации в более широком плане:
Затем ли бросила она знакомых,
Отца, родимый дом и женихов,
Чтоб «шлюхой» угостили?
[Тут некая симметрия с положением Отелло. Мы не знаем, что бросил он ради венецианцев — скорее всего, ничего конкретно (кроме веры и обычаев предков, но и те предала уже его мать, взяв платок), но служил он им верно; и его горькие последние слова покажут, что он понял, что заслужил от них «в благодарность».]
Далее своеобразное выразительное «трио». Послушаем три очень характерных голоса.
Эмилия:
Увидите, что эту клевету
Взвел на нее своей корысти ради
Какой-нибудь отъявленный подлец.
(Специально подчеркиваю «своей корысти ради», поскольку это как раз нам неизвестно. Все остальные слова Эмилии удивительно точны.)
Яго:«Таких людей не водится на свете.
Куда хватила!» — нам ясно, что Яго испугался.
Дездемона:
«Если есть такой,
Прости ему господь», —
Дездемона, как всегда великодушна.
Если исключить позицию Яго (поскольку тот не только в курсе — он и есть тот подлец, о котором говорит Эмилия), то «прозрение» Эмилии не влияет, по сути, на позиции двух женщин. Великодушие Дездемоны все-таки свидетельствует о том, что она продолжает воспринимать все на уровне «слов»: кто-то наговорил про нее гадкие слова Отелло, Тот обозвал ее «шлюхой»... Клеветника следует простить (видимо, Дездемона полагает, что ссора с Отелло будет в конце концов улажена); Дездемона неспособна оценить ситуацию настолько трезво, чтобы подумать не о моральном раскаянии клеветника, а о том, как самой избежать опасности (связанной с «бешенством» Отелло). Эмилия — напротив, сосредоточивает свой гнев на клеветнике (например, «хлестать таких!»), перестав беспокоиться о последствиях его поступка для Дездемоны. Так что практических выводов из проницательного суждения Эмилии никто из женщин не сделал.
У Эмилии, конечно же, были свои основания, чтобы излить весь гнев на очернителя. Вот что говорит она Яго:
... Такой же ведь молодчик («squire» в оригинале)
Насчет меня свихнул тебе мозги,
Что будто бы гуляю я с Отелло.
Напоминаю, это мнение лишь самой Эмилии относительно причины ее разлада с Яго. Но если в ее речах содержится хоть доля истины (что вполне вероятно, о возможной связи Эмилии и Отелло мы слышали от самого Яго в конце I акта пьесы), то Яго тем более есть чего испугаться: Эмилии знаком сценарий, по которому человека доводят в его ревности до умопомрачения. Она уже распознала общий «фрагмент» в двух семейных драмах, так что недалеко до того, чтобы она воспроизвела большую часть всей картины...
И еще одна мелочь, которая может разрушить замысел Яго: узнав про слух о том, что у Отелло была связь с Эмилией, Дездемона может рассердиться, стать более независимой по отношению к Отелло и как бы взглянуть на происходящее со стороны...
Яго попытался было услать Эмилию (которая, как водится, не подчинилась), но направление, какое приняла ответная речь Дездемоны, его успокоило. Как ребенок, та стала убеждать присутствующих (и себя, поскольку ее мысль диалогична) в своей верности Отелло; ей даже «тошно выговорить слово "шлюха"» (мы снова видим повышенную чувствительность Дездемоны к словам, речи), и она не могла бы стать подобной женщиной в обмен на «все богатства мира». Так что Яго может закончить разговор примиряюще. Тем более что трубы возвещают торжественный (в честь прибытия венецианцев, а может быть — только Яго об атом осмотрительно умалчивает — и привезенного ими приказа) обед.
[174—246]. Родриго и Яго.
Родриго прозрел!
Вот что он говорит Яго: «Каждый день ты хитришь со мной и приносишь мне больше вреда, чем пользы». И еще: «Я разорился. <...> Ты вымогатель».
[А вот реплика, что за половину переданных им Яго драгоценностей «можно было совратить монахиню», может быть как соображением Родриго, так и дерзкой шуткой самого Шекспира.]
«Прекрасно. Дальше», — говорит Яго, после того как вначале он все же пробовал отрицать неблаговидность своей роли. Теперь ему важно другое: узнать, каковы планы Родриго и насколько тот исполнен решимости их осуществить.
Родриго собрался действовать продуманно и решительно; вот что говорит он Яго: «Я пожалуюсь Дездемоне. Если она вернет мне драгоценности, я откажусь от своих притязаний и искуплю их раскаянием» (то есть Родриго понимал сомнительность, с моральной точки зрения, своих действий); «если нет — я сдеру с тебя полностью их стоимость».
Зачем Родриго делится своим планом с Яго? Ведь он уже раскусил его скользкую, изворотливую натуру. («Каждый день ты хитришь со мной...») Либо велика еще психологическая зависимость Родриго от Яго, привычка обсуждать с ним задуманное (то есть Родриго уже видит непорядочность компаньона, но продолжает — и так будет длиться еще какое-то время — вести себя с ним так, как вел прежде). Такой период инерции типичен для людей, у которых мало возможностей для маневра. Ну не может Родриго обратиться в сенат или к дожу, сказать, вот, я давал Яго деньги, хотел соблазнить Дездемону...
Но мы вспоминаем и другое: подобие «ступора», в каком находился Родриго, когда Яго был непочтителен с Дездемоной, Скорее всего, Родриго хочет припугнуть Яго — в надежде, что тот вернет (если присвоил их) драгоценности, предназначавшиеся Дездемоне.
Иными словами, Родриго в свою очередь хочет «расколоть» Яго (но зная уже достаточно хорошо характеры обоих, мы понимаем, что он в этом не преуспеет).
Яго слышит, что он вымогатель.
И тут — весь характер Яго, «апофеоз» его проявления. Он говорит буквально следующее: «И опять твоя правда... И ты прав, что не веришь мне». Здесь и комментариев не требуется, Будучи приперта к стенке, подлость чаще всего ведет себя так.
И что же Родриго? Дает Яго пощечину, уходит и т.п.?
Ничуть. Яго еще раньше слегка польстил Родриго, оценив якобы «проницательность» того. И теперь, продолжая признавать — не конкретно поступки, но подлость за собой, Яго уже пытается использовать «решительность» Родриго в своих целях, Ближайшей ночью тот должен что-то предпринять, чтобы исправить неудачу.
Как для многих мужчин, для Родриго действие важнее анализа ситуации, осмысления прошлого и т.д. Тем не менее мы чувствуем, что Родриго не кровожаден — в то время как Яго упорно подводит его к идее убить ночью Кассио (тем более что Яго известно, где тот ее проведет: с Бланкой, за ужином). На Родриго действует последний, решающий аргумент Яго (чистая ложь): Родриго никогда больше не увидит Дездемоны. (Отелло увезет ее к себе в Мавританию — если только Кассио не будет выведен из строя.)
Родриго должен напасть на Кассио, а Яго подоспеет на помощь: дескать, «с двумя ему [Кассио] не справиться». Родриго не задумывается над смыслом этого; ведь нападет-то он из засады, да еще в темноте. Зачем же Яго надо присутствовать при этом? Чтобы удостовериться в смерти? Чьей?.. У нас есть все основания полагать, что столь же «критично» Родриго воспримет и аргументы «в пользу смерти» Кассио (а ведь только что речь шла о том, чтобы вывести Кассио из строя, возможно, ранить), которые Яго собирается привести ему на улице. Мы с вами их не услышим, и вряд ли будем жалеть о том, что не слышали.
[4.3.1—8]. Отелло, Дездемона, Лодовико, Эмилия и свита.
Все возвращаются со званого обеда.
Отелло велит Дездемоне ждать его в постели, отпустив Эмилию.
[9—104]. Дездемона и Эмилия.
Эмилия: «Ну, как дела? Он с виду стал добрей» — вероятно, она не поняла, что Отелло уже принял решение и внутренне отошел от Дездемоны.
Дездемона — и это показательно — не отвечает на вопрос Эмилии; видно, она чувствует в его спокойствии недоброе.
Ее слова об Отелло: «Перечить нам теперь ему нельзя», — сперва непонятны ни Эмилии, ни нам.
Эмилию настораживает, что Отелло велел ее отпустить. Как всегда, у нее кто-то виноват, чаще всего — мужчина:
Он лучше б в жизни вам не попадался.Дездемона:
О, что ты! Нет, я так его люблю,
Что даже эти резкости, упрямство
<...> для меня имеют прелесть.
Верно ли сказанное? Или она старается убедить себя?
Эмилия:
Постель я застелила тем бельем,
Как вы просили.
[Снова — как бы рефреном: была ли брачная ночь?]
Во всяком случае, чрезвычайно неожиданно после уверений в особой «прелести» для нее резкостей и упрямства Отелло звучат слова Дездемоны, завещающей Эмилии завернуть ее после смерти в ту простыню, какую она звала «свадебной» (верность Дездемоны!), «как в саван».
Мы не очень реагируем на эти слова Дездемоны: мы слышим мелодию, два мотива:
один — ее любви к Отелло;
другой — мрачных предчувствий, ожидания смерти.
Это — настроение, а не мысль. Дездемона изменилась. Исчезли логика, рассудительность. Музыку своего душевного состояния она не может сообщить в целом непоэтичной Эмилии.
Всего лучше состояние Дездемоны выражает песня — вкупе с ярким событием ее детства (или отрочества). Об этом эпизоде Дездемона и рассказывает Эмилии.
Мы узнаем, что у матери ее была служанка, Варвара. Кстати, это второе и последнее упоминание Дездемоной матери. Один раз Дездемона приводила отцу пример матери, говоря о замене дочернего долга долгом супружеским. Теперь мы узнаем еще, что у матери Дездемоны была служанка по имени Варвара.
Не знаю, насколько «демократична» была мать Дездемоны, но последнюю совершенно очевидно привлекает всякий незаурядный персонаж, независимо от его социального положения, расы и т.п. (вспомним раннехристианское: несть «ни Еллина, ни Иудея, ни раба...»).
Эта Варвара, когда ее бросил — легкомысленный, как судит Дездемона, — любовник, умерла от страданий. Дездемона рассказывает, что Варвара очень любила петь песню про иву («под стать ее страданиям»).
— «Вот эта ива у меня сегодня
Весь вечер не идет из головы», —
говорит Дездемона и хочет — «как Варвара» — запеть ее.
Опять — «разрыв» в повествовании Дездемоны. Она заводит разговор о Лодовико: как хорош он собой, как интересно говорит (Эмилия полностью соглашается с этими оценками).
Как и в случае с шутом, этот эпизод (диалог Дездемоны с Эмилией о Лодовико) сам по себе не дает нам достаточно информации, чтобы заключить, с какой целью поместил его Шекспир в такой момент. Конечно, с точки зрения композиции он прерывает монотонность, дает возможность зрителю/читателю «перевести дыхание» перед в каком-то смысле заключительными аккордами музыки... Может быть, он призывает нас убедиться в добродетели Дездемоны (перед лицом искушений: ведь она неравнодушна ни к мужской внешности, ни к мужской речи); а может быть — наоборот, посеять в нас подозрение, что проживи Дездемона и Эмилия дольше... как знать, может быть, они и дали бы основания для ревности своим мужьям. В любом случае подсознательно Дездемона тяготеет к разговору о Лодовико; родственник, человек ее круга, держит себя и говорит в полную противоположность тому, как разговаривает с ней в последнее время Отелло.
Дездемона все-таки возвращается к своему изначальному намерению: она поет песню.
Может быть, песня эта и была знакома современникам Шекспира (в таком случае она должна была возвращать их мысль к Англии). Правда, мне кажется, что ее скорее — в отличие от песенки о короле Стефане — Шекспир, используя распространенный мотив ивы как сочувствия женскому горю, написал сам. Эта песня слишком важна для выражения того, что творилось в душе у Дездемоны.
Поется эта песня от лица несчастной, сидящей у самой воды под сикомором и поющей про иву сироты.
«У края воды» нас настораживает. Конечно, ветви «плакучей ивы» обычно склоняются до самой водной глади; тревожно то, что мы знаем, что сидящая на берегу девушка глубоко несчастна. Во-вторых, сидит она, скорее всего, не на родном берегу, обращается не к тому дереву, что растет рядом. [Ведь проще простого автору песни было бы сказать, что «несчастная крошка» (буквально: «the poor soul») плакала, обращаясь к иве.] В-третьих, она, как уже говорилось, сирота. (Напомним, что Брабанцио отказался от дочери; к тому же, возможно, у Дездемоны дурные предчувствия относительно него — его возможной кончины.) Заступиться за сироту некому.
Недаром: «И камни смягчались от жалости к ней» — сострадать ей могла только Природа.
Дальше — краткий перерыв в песне Дездемоны. — Что-то «про обидчика», чего она не хочет произнести. Через минуту она продолжает, и мы так и не поймем, пропустила она что-то или нет.
От этого у нас еще сильнее ощущение, что третий куплет — сама Дездемона:
«Обиды его помяну я добром...
Сама виновата, терплю поделом.»
Давайте все же подчинимся воле автора и будем считать, что Дездемона в точности воспроизвела варварину песню.
Почему Варвара так снисходительна к былому дружку, если понимает, что он «обидчик»? «Подставить другую щеку...» еще не означает признать, что его «резкости, упрямство» и т.д. «имеют прелесть» для Варвары/Дездемоны. Не мстить, пусть даже не сопротивляться — одно; называть дурное хорошим — другое.
Потому что у Варвары/Дездемоны есть совесть. Виноватыми обе считают себя; и это отличает их от подавляющего большинства героев пьесы.
Но разве они плохо относились к своим возлюбленным? Даже сейчас они готовы помянуть нанесенные им — похоже, смертельные по своим результатам — обиды добром.
Дездемона, даже если она и осознает причину (а этого мы не знаем, мы заметили, что в последнее время многое у нее принимает форму интуиции), не склонна до конца раскрывать свою душу перед Эмилией.
Вряд ли только из гордости. Она ощущает, по ходу беседы, все меньшее понимание со стороны Эмилии.
Четвертый куплет, бесспорно, подлинный, варварин; ясно, что следующие слова если кто-то и мог произнести, то только приятель служанки:
«Не плачь, — говорит он, — не порть красоты.
Ох, ива, зеленая ива!
Я к женщинам шляюсь, шатайся и ты. —
Ох, ива, зеленая ива!»
Но даже применительно к Варваре такой совет на первый взгляд кажется странным.
А если задуматься?
Вступив во внебрачную связь, предпочтя любовь традиционно сложившимся нормам и сделав это, по-видимому, открыто, Варвара скорее всего лишила себя женского будущего (возможности выйти замуж, остаться в работницах или просто быть на хорошем счету в добропорядочном семействе и т.д.). Что может ей предложить «в утешение» бросивший ее «ветрогон»?
— Единственную оставшуюся для нее реальную возможность: вступить на тот путь, на какой в свое время вступила, например, Бьянка.
У Варвары — выбор: вода, плещущаяся у ее ног, или путь женщины «легкого поведения».
Мы уже знаем, что она предпочла. И догадываемся, каким образом она умерла «с песней про иву».
Но почему все-таки Варвара/Дездемона «поминала добром» обиды бросившего ее любовника?
— Она считала себя виноватой и перед ним. Самой своей любовью, самой решимостью быть с ним, вопреки всем правилам (ср. Дездемона:
«Стремительностью шага
Я это протрубила на весь мир» —
она навсегда посеяла в душе Отелло сомнение в своей добропорядочности жены). Пойдя на добрачную/внебрачную связь, Варвара исключила для него возможность семейного счастья. «Двойственность» его сознания не случайна — пусть даже мы не знаем, из каких краев ее любовник — Англии, Италии. Такая —
обычная для традиционно воспитанного мужчины — «раздвоенность» в еще большей мере проявилась у восточного человека, Отелло.
А почему Варвара/Дездемона еще и как бы благодарят возлюбленного?
— Поскольку и Отелло Дездемону, и — не исключено, что, пусть недолго, — «дружок» Варвару любили.
И не исключено, что только они любили их так, как это было нужно женщинам.
[Давайте вернемся к матери Дездемоны. Ведь Варвара оказалась перед столь страшным выбором, будучи ее служанкой. Не захотела ли та спасать служанку, или просто не могла — не обладала достаточным голосом в семье, но очевидно, что Варваре, так или иначе, «дали расчет», не поддержав ее морально.
Имела ли мать Дездемоны достаточно влияния на последнюю? Была ли она добра и т.д.? Это тоже неизвестно; Дездемона никогда не вспоминает ее наставлений.
Будь та жива, она скорее всего удержала бы Дездемону от «стремительного шага», каким она соединила свою судьбу с Отелло.
О смерти матери Дездемона тоже нигде не говорит.
Она только, как мы уже вспоминали, указала Брабанцио на выполнение ее матерью супружеского долга. Значит ли это, что ее родители действительно были верны супружескому долгу? Мы не знаем. Нас только настораживает, что Дездемона выросла не осознав важности «декорума»...]
Но обратимся вновь к Варваре/Дездемоне.
Что помешало Варваре последовать совету «дружка» и спасти тем самым хотя бы свою жизнь?
Вера в свое человеческое достоинство, преданность своим принципам, христианская вера; а главное — нежелание жить в мире, где все поступают дурно. Короче говоря, Варвара/Дездемона не склонны быстро заключать — по примеру Отелло/«дружка», что «высокое неприложимо к жизни»; ибо в таком мире эти женщины жить просто не смогут. Но такого мира и не будет — хотя бы благодаря их поведению в нем.
Они отринут беспринципный и безнравственный мир ради спасения своей внутренней структуры так же, как в свое время отринули традиционные нормы ради любви.
Сожалеют ли они о своем выборе (я имею в виду любовь)?
Вот тут у Дездемоны «чешутся глаза». Она напоминает о примете — «к слезам», стараясь вернуть разговор в более сдержанное (и ограниченное по охвату проблем) русло — то есть уйти от дилеммы «любовь — смерть».
«Мужчины, ах, мужчины чудаки!» — восклицает она.
Разумеется, все подразумевают под этими словами разное.
Дездемона — ту мужскую изначальную «раздвоенность», о которой шла речь выше.
Эмилия — их недостатки (в первую очередь те, что проявляются в отношении к женам).
Неискушенный же зритель/читатель видит в этом бесконечное добродушие Дездемоны. А вот его тут нет.
Мы уже знаем, что Дездемона редко теряет нить своих размышлений. И что вопрос, который она сейчас задаст Эмилии (его подоплека: «могла ли спасти свою жизнь Варвара?»), подразумевает гораздо более широкую импликацию: могла бы спастись она сама (о «цене» такого спасения мы уже говорили)?
Действительно, воспримем ее слова иначе, нежели Эмилия, которая, будучи проще и прозаичнее своей госпожи, воспринимает фразу как указание на некую грандиозность «компенсации», буквально (недаром масштабом измерения «целого мира» будет у нее «колечко»):
Скажи, Эмилия, ты допускаешь,
Что средь замужних женщин могут быть
Обманщицы такие?
И далее:
Могла бы ты в обмен на целый мир
Так поступить?
Последняя часть диалога отражает для нас характер не столько Дездемоны (ее ответы нам ясны заранее; новую информацию даст лишь ее заключительная реплика), сколько Эмилии.
Прощаясь с Дездемоной, мне хочется еще раз задаться вопросом: каковы конкретно «мрачные предчувствия» Дездемоны? «Конкретно», думаю, их нет. Самое страшное, что она может себе представить — это что Отелло ее покидает. (И дальше — как следствие — свою гибель.) Но и это неточно.
Ибо главное, что прояснил для нас диалог с Эмилией — это интуитивное ощущение Дездемоной проблем: некоего греха, трагедии — в том преломлении, в каком она наблюдала это с Варварой.
Что именно с ней произойдет и как она погибнет — вряд ли Дездемона об этом думает.
Она живет мелодией: любовь — гибель.
Разумеется, Дездемона, как и Варвара, ни за что не поступила бы так, как советовал той былой «дружок».
«Как перед богом, я бы не могла», — говорит она Эмилии.
Эмилия — по малой ли образованности или «конкретности» своего мышления — не склонна понимать условных выражений, переносного смысла. Она воспринимает все прямо.
Я тоже не могла бы перед богом.
Но где-нибудь в потемках, отчего ж?
Помимо ее нравственного конформизма, нам сразу же бросается в глаза ее вызов Священному Писанию; с заповедями она не в ладах.
Она согласна изменить при соблюдении двух условий: первое, как мы слышали, «в темноте», и второе — за очень большую плату: за «целый мир». Последний она тоже понимает весьма непосредственно — как нечто во много раз превосходящее колечки, шляпки и т.п.
Тем более, что достанется он ей в таком случае легко — «за крошечную шалость». Она уверена, что последняя не имеет непоправимых последствий («сама пала бы, сама поднялась». Эмилия не видит связи между своей «крошечной шалостью» с платком Дездемоны и необратимой ревностью Отелло). В конце концов, она согласна попасть не в рай, а в чистилище. (Занятно, что представляющая себе все конкретно Эмилия уже определила для себя место и в ином мире.)
Почему же она согласилась бы на такую сделку (измена — за «весь мир»)?
Мы видим и здесь своего рода женское самопожертвование: ради того, чтобы вернуть любовь Яго, она готова отказаться от рая. И с другой стороны — полное непонимание того, что нужно мужчине.
Дездемона же утверждает, что не могла бы «пасть» (таково в ее понимании значение «крошечной шалости») даже за все сокровища вселенной.
Далее Эмилия излагает какую-то другую (довольно еретическую по отношению к христианству) философию; может быть, с ней связано и пренебрежение заповедями (например, перспектива выдать одно за другое): «...этот же грех был бы частью вселенной, а вся она была бы вашей. В вашей воле было бы выдать это дело за что угодно другое».
Далее Эмилия произносит большой пассаж — монологичный по своему характеру, в котором звучат нотки, близкие к европейскому и американскому феминизму XIX—XX веков.
В «гендерном» плане это предпосылка, будто женщины устроены наподобие мужчин. Нельзя требовать от женщины, чтобы своей волей она была сильнее мужчины (прямой вызов традиционным взглядам: ведь именно этого были склонны требовать от женщины Отелло и «дружок» Варвары; да и многие другие, и те же венецианцы). Женщины чувствуют и видят на тот же манер, что и мужчины. В религиозном плане: в «грехе» одних людей всегда виноваты другие. Пример греха провоцирует грех в тех, кто его видит. И, наконец, излюбленная Эмилией область «конкретного» (абстрактное мышление — не ее сфера): мужья не должны распоряжаться приданым, не должны ревновать и т.д.
Дездемона реагирует лишь на религиозную часть пассажа Эмилии; и мы видим, что расхождение между двумя женщинами имеет более глубокие корни...
Я привожу ответ Дездемоны в оригинале, поскольку почти всегда точный перевод Б. Пастернака здесь отклоняется от оригинала (не исключено, что во избежание конфликта с цензурой того времени):
... God me such usage send
Not to pick bad from bad, but by bad mend.
Иными словами, что ей, Дездемоне, Бог велит не заимствовать от (чужого) греха, но посредством него исправляться.
Вероятно, исправляться (не совершенствоваться, а именно «исправляться», ибо люди все греховны — с падения Евы), видя чужой грех, а еще более — испытывая на себе его результаты.
Итак, с одной стороны — нетронутое, раннее христианство; с другой — какой-то «пограничный» его вариант, с непонятным упором на волю человека в деле искажения истины во вселенной; со склонностью обвинять других в собственных прегрешениях и приравнивать сотворенных различными мужчину и женщину друг к другу.
Повторяю, дело теологов определить конфессиональные симпатии Шекспира.
Но даже при большей компетенции в этих вопросах было бы преждевременно заключать о религиозных предпочтениях автора трагедии.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |