Оправдание перед самим собой

  Полоний.
Что читаете, милорд?
  Гамлет.
Слова, слова, слова...
  Полоний.
А в чем там дело, милорд?
  Гамлет.
Между кем и кем?
  Полоний.
Я хочу сказать: что написано в книге, милорд?

Шекспир. «Гамлет»

  Женщина (точно во сне).
Но ведь хоть маленькая должна же быть. А ее нет.
  Служитель ада.
Чего нет?
  Женщина.
Цели, конечно.
  Служитель ада.
Ты слишком много об этом думаешь. Хотеть того, чего не существует, — попусту растравлять раны. Не столько цель, сколько отсутствие цели — вот что вызывает недоумение... Потеря цели — вот что надрывает сердце... И это лучше всего прочего доказывает — человек живет ради цели. Я прав?

Кобо Абэ. «Человек, превратившийся в палку»

  Клавдий.
Как человек с колеблющейся целью,
Не знаю, что начать, и ничего
Не делаю.

Шекспир «Гамлет»

Нe знаю, зачем берусь за эти заметки. Множить и без того обширную литературу о «Гамлете»? — По-моему, занятие это бессмысленно и даже вредно. Столько уже о «Гамлете» написано, так каждый автор стремится присвоить право на единственную истинность своего взгляда на трагедию Шекспира, что продолжать и дальше эту путаницу нет, кажется, никакого резона, тем более, что сам я в этом отношении не более безгрешен, чем все остальные интерпретаторы.

Но ведь поставлен спектакль! Поставлен и уже умер. Ему отдано несколько лет жизни, масса сил, а показать его не удалось даже большинству из того узкого круга людей, кого люблю, кому верю, с кем хочу говорить. А найденное в пьесе кажется почему-то таким важным и ценным, что похоронить его вместе со спектаклем нет сил. И бесконечным повтором приходят на память слова из замечательной статьи И.И. Соллертинского: «Гамлет Шекспира 1603—1604 годов и мифы о Гамлете XIX столетия — далеко не совпадающие явления. Гамлетизм не есть Шекспирово изобретение. Он происхождения значительно более позднего времени. /.../ Советские постановщики, обращаясь к Шекспировой трагедии, должны освоить подлинного Гамлета, а не последующий европейский миф о нем. Этот подлинный, незамутненный позднейшими интерпретациями Гамлет, которого создал гениальный английский драматург, является более жизненным и полнокровным, нежели бледные отражения его облика в философствующих умах комментаторов».¹

Какой же он, этот подлинный Гамлет? — Мне кажется, что я увидел его. Пусть не узнал, что-то до сих пор не понял, но увидел! Не скажу, что открывшаяся картина оказалась очень привлекательной, напротив мне показалось, что я заглянул куда-то, куда обычно проникать не полагается, увидел нечто такое, от чего лучше было бы стыдливо отвернуться. Но и красоты открылись неизведанные. И, главное, появилось ощущение, что все увиденное — Правда!

Так что же, молчать?

Кроме того (и это, может быть, самое важное) — метод исследования, позволивший пробиться, как мне кажется, к первооснове трагедии, вполне универсален; пользуясь им, многое можно понять и в других вершинах мировой литературы, до сих пор воспринимаемых нами сквозь призму всяческих концепций и истолкований, а отнюдь не в их первозданной прекрасной и живой подлинности. Уже одно это стремление внедрить метод действенного анализа в практику литературо-, театро-, и прочих «ведений» — может послужить каким-то оправданием моей безнадежной попытки включиться в тысячеголосую полемику о смысле и загадках Шекспировой трагедии...

Примечания

1. И. Соллертинский. «Гамлет» Шекспира и европейский гамлетизм. Сб. «Памяти И.И. Соллертинского». Л.: Сов. композитор, 1978. — С. 243—244.