Честолюбец

Только теперь мы получаем возможность наглядно оценить перемену, происшедшую с принцем. Вот он бредет с книгой. Занимает ли его содержание чтения? — Если верить клятве: «сотру... все слова из книг» — вероятно, не занимает, оно, действительно, не более, чем «слова, слова...» Оно — повод слоняться по замку и безнадежно ожидать, что кто-нибудь, наконец, обратит на тебя внимание.

И вдруг!

— Как поживает господин мой Гамлет?

Наконец-то! Два месяца ждал он этих слов. Сработало! Визит к Офелии не прошел даром. Теперь начнется! Теперь все, к чему готовился эти долгие недели, должно осуществиться...

— Вы меня знаете, милорд?
— Отлично. Вы рыбный торговец.

Тaк и слышится голос короля Генри V:

— Старик, с тобой я незнаком. Покайся!
Седины вовсе не к лицу шутам.

Что же это за сцена? Чем заняты Гамлет и Полоний, обменивающиеся двусмыслицами и, казалось бы, ничего друг от друга не добивающиеся. Поведение Гамлета здесь не может быть импульсивным и непредсказуемым, наоборот, оно — следствие хорошо продуманного, выношенного замысла. Он давно готовился к открытой борьбе. Поэтому в том, как принц обращается сейчас с Полонием, просматривается его тактика, состоящая, очевидно, в том, чтобы вывести своих противников из равновесия, разозлить, раздразнить их и, тем самым, вынудить к поступкам. По сути он уже сейчас актерствует, играет в одиночку свой спектакль. «Мышеловка» — лишь венец, логическое завершение атаки лицедейством на лицемерие, искусством на политику.

Чтобы выбить противников из седла — их нужно разоблачить. Однако не так-то просто вывести из себя опытнейшего политика, человека, прекрасно вышколенного двором. Полоний отвечает принцу достойно, не моргнув глазом. Ему тем более легко, что он заручился поддержкой короля. Устойчиво бытующее предположение, что Полоний, как сводник, пытается чуть ли не женить Гамлета на Офелии, более чем странно. Для этого нужно Полонию совершенно не представлять те элементарные механизмы государства, которые прекрасно известны даже Лаэрту, быть круглым идиотом и ни капли не любить дочь. То, как принц позволяет себе обходиться с будущим «тестем», не может оставить никаких сомнений относительно его намерений и дальнейшего поведения. Он откровенно издевается над отцом любимой девушки, дразнит его, попросту говоря, хамит. Конечно, такое представление о поведении «скорбного принца» возмутит поклонников его печально-респектабельного образа. Но как иначе можно квалифицировать его поведение:

— Клевета. Каналья сатирик утверждает, что у стариков седые бороды, лица в морщинах, из глаз густо сочится смола и сливовый клей и что у них совершенно отсутствует ум и очень слабые ляжки...

Конечно, это только слова, но зачем их произносить, если только не с намерением оскорбить. Однако у этого хамства — другого слова не подберу — есть существенный второй смысл, если постараться понять природу поведения Гамлета «изнутри». — Легко отречься на словах от своего прошлого. Куда труднее эту клятву выполнить. Гамлет вступил в новые, совершенно непривычные для себя отношения с людьми, в отношения полной вседозволенности, доктрину которой он принял, но поступать по логике которой даже ему, человеку далеко не прекраснодушному, на первых порах весьма нелегко. И он пытается переступить через себя, он учится относиться к людям так, как они — по его теперешнему убеждению — того заслуживают.

С Полонием это оказалось необычайно трудно. Как взбешен Гамлет его безукоризненно вежливым, но тайно ироничным «милорд», «милорд...» — О, эти несносные старые дурни!

А что, собственно, глупого или недостойного сделал или сказал Полоний? — Ничего! Он не вышел из себя, не поддался на провокации Гамлета — и, стало быть, победил. Принц взбешен своей первой неудачей: только-только дождался реакции на свое «безумие», наконец-то спровоцировал противника, надеялся всех переполошить, напугать, но злая энергия увязла в респектабельной выдержке пожилого советника.

А что Полоний?

Ему, конечно, важно узнать, сколь опасен для него принц, понять, что грозит дочери при запланированной встрече, — и убеждается, что справиться с таким противником будет не слишком сложно. Но до чего же ненавистен ему этот претендент на любовь дочери. Мне случилось несколько раз сыграть Полония. Пока я пытался как-то примирить свою любовь к Офелии с оскорблениями, которые был вынужден прощать Гамлету, как возможному будущему зятю, — я чувствовал себя глупо и фальшиво. Но вдруг — произошло! Открылся какой-то клапан, хлынуло чувство, все стало ясно и точно. Как я любил Офелию! И именно поэтому возненавидел Гамлета. Конечно же, никакой свадьбы не будет никогда. Вообще-то для отца отдать единственную и обожаемую дочь чужому мужчине почти всегда мучительно, но отдать ее такому?! — Нет не пожелал бы я своей дочери подобного мужа! И я понял: все что я делаю, я делаю, чтобы раздавить принца, чтобы не допустить его к дочери, чтобы разрушить эту «любовь». А больше всего я хочу, чтобы дочь увидела Гамлета в истинном свете, увидела, как он непривлекателен, груб, разнуздан. Хочу, чтобы она поняла это и разлюбила бы его. Поэтому и встреча их мне нужна не только для того, чтобы король удостоверился в причине безумия Гамлета, и, удостоверившись, наложил бы свой запрет на это чувство, но и для того, чтобы дочь прозрела.

Все было рассчитано правильно. Кроме одного: не знал Полоний, на что способна его дочь, не понимал ее жертвенной натуры.

Итак, советник и принц расстались, полные взаимной неприязни, а в это время с распростертыми объятиями влетели к Гамлету его приятели. Велик соблазн сыграть эту сцену, как радостную встречу друзей, обнаружить в ней «прошлого» Гамлета — болтуна и весельчака, а потом дать ему убедиться в том, что перед ним предатели, и выстроить процесс разоблачения шпионов. Но логика событий, логика действия подсказывает иное, более аскетичное, и, в данном случае, единственно верное решение: это не новая сцена, это продолжение сцены с Полонием. Что Полоний, что Гильденстерн с Розенкранцем — все они «послы» Клавдия. После двух месяцев одиночества Гамлет не может не понимать: началось! Забегали! А потому никаких иллюзий насчет смысла и цели появления своих бывших однокашников Гамлет испытывать не может. Тот же царственный холод и моментальное создание отчуждающей дистанции между собой и другими.

— Бa, милые друзья!

И тут же будто забыл их имена и силится вспомнить:

— Ты, Гильденстерн?
Ты, Розенкранц? Ну, как дела, ребята?

«Ребята» ожидали всего, только не такого холодного душа. Осторожный Розенкранц пытается нащупать верный тон:

— Как у любого из сынов земли.

А более откровенный и непосредственный Гильденстерн не в силах скрыть обиду:

— По счастью, наше счастье не чрезмерно:
Мы не верхи на колпаке Фортуны.

— Принц, конечно, понял этот намек про «верхи». Ну что ж, начнем:

— Дания — тюрьма.

В трудное положение попали «ребята»! — Конечно, надо бы подыграть принцу, согласиться, начать хаять Данию и датские порядки. Но ведь у стен есть уши. Как доказать потом, что это была лишь политическая игра, а не переход на сторону врага режима. Нет уж, лучше не рисковать! — И громко, чтобы за всеми коврами, гобеленами, картинами, дверями слышно было:

— Мы не согласны, принц.

Ах так! — Получите еще, еще!

— Для меня она тюрьма.

Но умный, наблюдательный, коварный Розенкранц вдруг наносит Гамлету совершенно неожиданный и сокрушительной силы удар. Будто незаметно выдернул кинжал из-за голенища и резко саданул под ребро:

— Значит, тюрьмой делает ее ваше честолюбие. Вашим требованиям тесно в ней.

Такого оборота Гамлет не ожидал никак. Никогда не видел он и Розенкранца таким: вдруг этот изнеженный и сладкоголосый «розанчик» стал жестким, резким, наглым. Как откровенно и прямо заявлено: не верим мы, принц, в ваше безумие. Вы просто беситесь, что не вам достался датский трон, просто вам очень хотелось бы быть королем. Желание вполне понятное, но зачем же психа изображать!

Гамлет растерялся: вот, значит, как может быть прочитано его поведение, значит, так просто вывести его на чистую воду. Замямлил оправдания:

— О Боже! Заключите меня в скорлупу от ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности.

— А ведь это неправда! Тем же приятелям он сам потом признается: «Я нуждаюсь в служебном повышении...» Но это когда будет, а пока принц опять начинает симулировать безумие:

— Если бы только не мои дурные сны!

Тут уж отличился Гильденстерн. Прекрасно понимая Розенкранца, он быстро усвоил его прием, увидел мишень, по которой надо бить, тем более, что ясно видно, как точен был удар. И Гильденстерн — бац! со всей силой и прямотой:

— А сны и приходят из честолюбия. Честолюбец живет несуществующим. Он питается тем, что возомнит о себе и себе припишет. Он тень своих снов, отражение своих выдумок.

— «Сон — сам по себе только тень» — жалко отбивается уличенный принц. И безжалостный Розенкранц добивает:

— В том-то и дело. Таким образом, вы видите, как невесомо и бесплотно честолюбие. Оно даже и не тень вещи, а всего лишь тень тени.

Гамлет вконец растерялся от такой логики:

— Итак, нищие (т.е. все люди, всякие Гильденстерны, Розенкранцы, Полонии) реальны, а монархи и раздутые герои (т.е. я, мой отец, Александр Македонский...) — тени нищих.

— Значит вся борьба, затеянная принцем, все эти месяцы изнурения и лишений — все это напрасный труд, погоня за призраком?.. — Совсем прижат в угол Гамлет. Он еще не научился переступать себя, не научился быть жестоким и уверенным в своем абсолютном праве на любое деяние. И потому, проиграв первый раунд, позорно бежит он, оправдываясь своей болезнью:

— Однако чем умствовать, не пойти ли лучше ко двору? Ей-Богу, я едва соображаю.

Но «ребята», окрыленные победой, не унимаются. Жалящими слепнями преследуют они принца:

— Mы будем неотступно следовать зa вами с нашими услугами.

Ах так! Ну что ж, тогда — второй раунд! Откровенность за откровенность! Теперь уже пришлось опешить «милым друзьям». Маска безумия сброшена. Властно, жестко ведет Гамлет свой допрос-обвинение: «...без изворотов со мной. Посылали за вами или нет?»

Смешались, засуетились шпионы. Отпираться бесполезно. Лучше уж немножко предать короля: «Милорд, за нами посылали». — Ну вот, теперь вы у меня в руках, теперь я продолжу свое дело. Вот вам информация для доноса:

— Недавно, не знаю почему, я потерял всю свою веселость и привычку к занятиям. Мне так не по себе...
— И пошло, поехало! Все, что принято считать высоким — на мой взгляд — мерзко. Земля — «унылая, бесплодная скала», небесный свод — «скопление вонючих и вредных паров», венец живущего человек — «существо, квинтэссенцией которого является прах»... В этом поношении всех ценностей Гамлет становится похож на Тимона Афинского, на Терсита, на всех прочих знаменитых Шекспировских «ругателей». Ничего святого нет! Полное ниспровержение всех общепринятых представлений и моральных установок! — Однако действенная природа брани Гамлета совершенно особая. Ему важен не столько сам процесс поношения всего на свете, сколько тот материал, который он даст своим «друзьям» для доноса королю. Крамола — вот чего должен испугаться Клавдий.
— Мужчины не занимают меня...
— Ха-ха-ха!
— ...и женщины тоже, как ни оспаривают это ваши улыбки.
— Принц, ничего подобного не было у нас в мыслях!
— Что же вы усмехнулись, когда я сказал, что мужчины не занимают меня?

— Нет, надо скорее заключать перемирие. И Розенкранц, уводя разговор от всех опасных и щекотливых тем, вспоминает об актерах, которых они встретили по дороге в Эльсинор. А то, что необходимо удвоить осторожность, ему стало, безусловно, понятно: ведь ясно, что принц ведет какую-то свою игру, что у него есть свои политические амбиции и какие-то основания так смело распускать язык, а это значит, что не ровен час в Дании что-то может измениться и тогда, eсли верх возьмет Гамлет, не известно еще, на кого придется работать, кому служить...

При известии об актерах Гамлет моментально преображается. Ничего общего с тем мизантропом, который минуту назад поносил весь мир и обе половины человеческого рода.

Оставим в стороне расспросы Гамлета об актерах. Это чистой воды публицистика, интересная только как свидетельство театральных баталий былых веков. Существенно другое: услышав о приезде актеров, Гамлет снимает весь конфликт с Гильденстерном и Розенкранцем:

— С приездом в Эльсинор вас, господа! Ваши руки, товарищи...

И за этим следуют рукопожатия, любезности и даже намеки на откровенность. Что же случилось? — Да просто теперь не нужно самому ломать комедию, не нужно дразнить противника своими убогими средствами, теперь для этого есть профессионалы. Думается, идея «Мышеловки» пришла Гамлету сразу, как он услышал о приезде актеров, — свидетельство тому уже в следующей сцене с Полонием...