Возмездие

Появляется похоронная процессия.

Как изменилось положение в стране! Уже король и королева далеко не во всем властны. Уже священник (стало быть — церковь, которая, судя по сцене могильщиков, весьма сильна) открыто высказывает недовольство светской властью:

— В предписанных границах свой устав
Мы уж и так расширили. Кончина
Ее темна, и, не вмешайся власть,
Лежать бы ей в неосвященном месте
До гласа трубного. Взамен молитв
Ее сопровождал бы град каменьев,
А ей на гроб возложены венки
И проводили с колокольным звоном
До изгороди.

Видимо, были довольно длительные и острые дискуссии о том, как хоронить несчастную Офелию. Король, вероятно, наученный горьким опытом тайных похорон Полония, не рискует повторить эту ошибку, тем более, что теперь здесь Лаэрт, который, безусловно, не позволит похоронить сестру без соблюдения хотя бы минимальных приличий. С другой стороны, церковь настоятельно возражала против свершения каких-либо обрядов по случаю погребения «самоубийцы». Между властью светской и духовной достигнут некий компромисс, о содержании которого Лаэрта даже не поставили в известность: здесь на кладбище он потрясен, что так скромно хоронят его сестру. Поразительно: самый светлый человек, молитвенная душа, — оказывается для церкви по причинам вполне формальным и даже не доказанным (ведь есть же свидетельство, что Офелия утонула в результате роковой случайности), персоной, не достойной христианского погребения. Вот цена тех самых обрядов, соблюдать которые призывал Гамлет Гертруду. Это существенное обстоятельство. В системе нравственных ценностей трагедии церковь не может выступать в качестве представителя Небесного начала, это исключительно политический институт, все интересы которого лежат на земной плоскости.

Лаэрт, пытающийся хоть что-то еще сделать для своей покойной сестры, как всегда точен и конкретен в определении «вертикальных» ориентиров: «Говорю тебе, подлый поп: моя сестра будет ангелом и будет прислуживать Богу, когда ты будешь выть в аду» (Перевод М.М. Морозова).

Этот эпизод, монтируясь с предыдущим, существенно выявляет картину нравственного противостояния. В то время как могильщики, священник, Гамлет — каждый философствуя по-своему — провозглашают торжество цинизма и главенство материального начала, только Лаэрт стремится восстановить истинное положение вещей. Его бесхитростного, одинокого голоса — гневного и горестного — оказывается достаточно для возвращения миру трагедии утраченного равновесия.

Начинается панихида. Она крайне интересна по содержанию речей.

Королева.

— Спи с миром! Я тебя мечтала в дом
Ввести женою Гамлета. Мечтала
Покрыть цветами брачную постель,
А не могилу.

— Что это? Не верю, что в такой острой ситуации, когда государство трещит по швам, королева может позволить себе выразить хоть какое-то личное чувство, не понимая, что несет ответственность за каждое сказанное слово. Значит, здесь высказывается официальная версия, суть которой можно понять так: если объявляется, что королева (т.е. власть) мечтала соединить узами брака Гамлета и Офелию (теперь, после ее смерти, можно говорить что угодно), следовательно, Гамлет не виновен в смерти Офелии, а задним числом — и в смерти Полония. Таким образом, похороны Офелии превращаются в демонстрацию непричастности власти к трагическим событиям, случившимся в семье советника Полония, в средство для изложения официальной версии тех событий, которые послужили причиной сегодняшнего кризиса. Это тем более важно сейчас, когда из писем стало известно о возвращении Гамлета на родину, и следует должным образом подготовить общественное мнение к его появлению в Эльсиноре. Принца можно убить тайно, но нельзя позволить бросить тень на репутацию царствующей фамилии.

Косвенное подтверждение правильности этой гипотезы находим в следующем за речью королевы «выступлении» Лаэрта:

— Трижды тридцать казней
Свались втройне на голову того,
От чьих злодейств твой острый ум затмился!..

— Почему так туманно изъясняется Лаэрт, который абсолютно не привык стесняться в выражениях, чему мы только что были свидетелями, когда он скандалил со священником? — Да потому, что и он вынужден подчиняться некоему решению власти: он не имеет права назвать виновника смерти своего отца и сестры по имени. Позволь он себе это — и произойдет катастрофа, а Лаэрт сейчас уже связан обязательствами с Клавдием, свобода его действий ограничена. Вот он и пытается, обманывая себя, туманными намеками на какого-то анонимного злодея одновременно и назвать правду и скрыть ее. Мучительное противоречие для человека, желающего остаться честным в условиях несвободы! — И Лаэрт не выдерживает этой пытки. Он срывается, впадает в истерику. Его мука взрывается воплем отчаяния:

— Заваливайте мертвую с живым!

Какая замечательно правдивая по психологии сцена.

А что же сейчас происходит с Гамлетом? — Еще до начала панихиды он понял, что речь идет об Офелии. Он-то, безусловно, понял, какого «злодея» имеет в виду Лаэрт. Потрясение, обрушившееся на принца, страшно. Трудно сказать с определенностью, чего не выдержал Гамлет, — внезапной ли новости о гибели Офелии, проклятий ли Лаэрта, но, вопреки всем своим планам, намерениям и только что продемонстрированной философии, он заявляет о себе, назвавшись ни много, ни мало «королем Дании». (См. перевод М.М. Морозова и ряд комментариев). Перед нами какой-то новый, опять непредсказуемый человек. Циник, рассуждающий о бренности жизни, о тщете людских стремлений, должен был бы стоически равнодушно принять весть о кончине бедной девушки. В самом деле, уж если Александр Македонский пошел на затычку к бочке, то что останется от какой-то Офелии, ничем себя не прославившей, ничего не сделавшей «великого» в этой жизни.

— Но нет! Не выдержал Гамлет, он готов принять вызов, готов взять всю ответственность на себя, ломая тем самым королевский спектакль:

— Кто тут, горюя,
Кричит на целый мир, так что над ним
Участливо толпятся в небе звезды,
Как нищий сброд? К его услугам я,
Принц Гамлет Датский.

С него слетает вся философская отчужденность от жизни. Загнанные, искалеченные человеческие страсти прорвались через плотину созданных разумом препятствий, хлынули безудержным потоком, как всегда у Гамлета, вопреки логике здравого смысла, вопреки его конкретным целям и видимой пользе. — Зачем было обнаруживать себя? Почему не подготовиться к встрече с Клавдием, не узнать, как следует, о положении дел в Эльсиноре? — Нет, срывая голос, бешено требует он от Лаэрта признания своего права оплакивать Офелию, права, которого он сам себя лишил, от которого он сам так безжалостно отрекся. Только потеряв Офелию, он понял, что действительно любил ее, и от этого открытия отчаяние его удесятеряется...

Так или иначе, Гамлет обнаружил себя. Теперь уже нет пути к отступлению, о чем он, правда, и не помышляет.

Еще момент, еще одна очень важная деталь:

Король.

— Он вне себя.

Королева.

— Не трогайте его.
— А перед этим Гертруда удивилась по поводу вызова, брошенного Гамлетом Лаэрту:
— Соперничество, сын мой?

Значит, то, что Гамлет любил Офелию, для его матери — открытие! Значит, правда, что она не слишком большое значение придавала версии Полония, а уж все дальнейшие события и поступки сына окончательно убедили королеву в полной непричастности Офелии к «безумию» принца. Значит, мы имеем, таким образом, еще одно существенное подтверждение формальности заявления Гертруды о ее «мечтах» видеть Офелию своей невесткой. Но кроме того, что Гертруда удивилась признанию сына, произошло еще одно знаменательное событие.

— После реплики Клавдия: «Он вне себя» — вероятно, случилось что-то такое, что представляет угрозу для Гамлета (может быть, король дал знак охране? — или придворные по своей инициативе готовы схватить принца?). Как бы там ни было, но Гертруда заступилась за Гамлета, чего до сих пор не делала ни разу. (У Морозова переведено предельно ясно и выразительно: «Во имя любви Божьей, пощадите его!») И, судя по тому, что Гамлет беспрепятственно уходит с кладбища, ее заступничество возымело действие.

Почему же так изменились отношении Гамлета и Гертруды, что стало причиной откровенности принца с матерью и ее заботы о нем, заботы, которая потом сыграет для королевы роковую роль? — Убежден, все дело в утраченной сцене прощания принца с матерью. Как не хватает мне ее в спектакле!

Итак, мы стали свидетелями нового переворота, происшедшего в душе Датского принца. Куда девался философствующий циник? — Этот отчаянно срывающий голос человек, сцепившийся с братом утраченной возлюбленной, катающийся вместе с ним по кладбищенской глине, разве он хоть чем-то похож на мрачного остряка, жонглирующего черепом своего покойного воспитателя?.. Смерть Офелии потрясла его, перевернула, раздавила... Но это еще далеко не последнее перевоплощение бесконечно переменчивого героя трагедии, мы еще увидим его в новых обличиях и амплуа. И как узнать, где он лицедействует, а где, наконец, становится самим собой... Вот только не сбудется ли проклятие Лаэрта, брошенное им при появлении принца: «Пусть дьявол возьмет твою душу!»? И поможет ли мольба Гертруды: «Во имя любви Божьей, пощадите его!»? — Снова за душу принца начинается борьба небесных и подземных сил, борьба, приближающаяся к своей развязке...