Глава четвертая. С ярмарки

К дому

Предполагаемую дату шекспировского возвращения на постоянное житье в Стрэтфорд ищут в биографии юриста Томаса Грина. Несколько лет он со своей семьей арендовал помещение у Энн Шекспир в Нью-Плейс. В его дневнике от 9 сентября 1609 года есть запись, что, вероятно, он сможет прожить там еще год. В июне 1611-го Грин уже в другом месте.

Хозяин возвращается. Арендатору пора съезжать. Логично, но не означает, что Шекспир не бывал дома до этого времени и не покидал его после. Вероятно, его визиты в Стрэтфорд становились все более регулярными и продолжительными, но дела все еще требовали присутствия в столице.

И вообще, что заставляет его торопиться на покой? Конечно, лета клонят к несуетной жизни, но он еще не стар — нет пятидесяти. Угадывают болезнь, хотя чем Шекспир мог быть болен, нам неизвестно. Предполагают разное: кто — экзотическое, вплоть до рака роговицы глаза, кто — производное от двух десятилетий холостой жизни в Лондоне — сифилис. Потому, дескать, и кости его в надгробной эпитафии не велено трогать, чтобы тайное не стало явным.

А может быть, просто потянуло домой, если не к сельской, то к провинциальной тишине? Трудности этого выбора Шекспир сформулировал несколькими годами ранее устами Оселка, взвешивающего достоинства сельского житья:

По правде сказать, пастух, сама по себе она — жизнь хорошая; но, поскольку она жизнь пастушеская, она ничего не стоит. Поскольку она жизнь уединенная, она мне очень нравится; но поскольку она очень уж уединенная, она преподлая жизнь. Видишь ли, поскольку она протекает среди полей, она мне чрезвычайно по вкусу; но поскольку она проходит не при дворе, она невыносима...

(III, 2; пер. Т. Щепкиной-Куперник).

Сказано так прочувствованно, что дышит обстоятельствами собственной жизни. Шекспир зарабатывает в Лондоне, тратит в Стрэтфорде, куда, видимо, все определеннее устремляет помыслы, во всяком случае — направляет средства, в распоряжении которыми он все менее стеснен. Оставить дела, обрести, наконец-то, заработанную свободу...

Но не держал ли он в уме известный второй эпод Горация — «На Альфия»? Монолог ростовщика, размечтавшегося о сельском уединении: «Блажен лишь тот, кто суеты не ведая, / Как первобытный род людской, / Наследье дедов пашет на волах своих...»

Последние четыре строки, стоящие после кавычек, обрамляющих весь предшествующий монолог как прямую речь Альфия, кладут конец его мечтам:

Когда наш Альфий-ростовщик так думает —
  Вот-вот уж и помещик он.
И вот собрал он к Идам денежки,
  Да вновь к Календам в рост пустил!
      (Пер. Л. Семенова-Тян-Шанского)

Шекспира держали в Лондоне дела другого рода. Кому-то из антистрэтфордианцев эта горацианская параллель может быть по вкусу и в своем буквальном значении: разве Шекспир не занимался ростовщичеством?

Мы знаем о том, что ему случалось давать деньги в долг, но то, что нам документально известно, относится как раз к Стрэтфорду, где он по-соседски ссужал деньгами знакомых, правда, настаивая — вплоть до суда, — чтобы деньги ему возвращали.

Сведения о первых попытках земляков одолжиться у столичного драматурга относятся к осени 1598 года — письмо Ричарда Куини Шекспиру (отправленное ли?) и его переписка со Стёрли о том, чтобы заинтересовать Шекспира вложением в городскую недвижимость или просто занять у него. Кажется, тогда это не имело продолжения, да и Шекспир, собираясь стать пайщиком «Глобуса», едва ли располагал свободными деньгами.

О более поздних ссудах мы знаем. Они достаточно бытовые, даже мелочные, но тем более поражает чувствительных критиков строгость, с которой поэт (!) добивался возвращения ему долга. Первый такого рода случай имел место в марте — мае 1604 года. Филип Роджерс, владелец аптеки на Хай-стрит в Стрэтфорде, купил 20 бушелей проросшего ячменя у семьи Шекспира, а в июне занял еще два шиллинга. До конца года он выплатил только часть долга (шесть шиллингов), что стало поводом, чтобы Шекспир дал распоряжение стряпчему Тэзертону взыскать долг с Роджерса через суд.

В 1608—1609 годах от имени Шекспира Томас Грин ведет дело о взыскании с Джона Эдденбрука, джентльмена, шести фунтов долга и 24 шиллингов судебных издержек в стрэтфордском суде (Court of Record). Подпись Грина стоит под документами, в том числе и под предписанием об аресте Эдденбрука, выданным 17 декабря 1608 года и повторенным 15 марта следующего года. Эдденбрук действительно был арестован, но освобожден под поручительство Томаса Хорнби, кузнеца, соседа Шекспиров по Хенли-стрит. Именно с него, когда Эдденбрук «оказался за пределами юрисдикции» стратфордского суда, Шекспир пытался взыскать долг.

Такого рода дел по одалживанию денег могло быть больше. Нам известно лишь о тех, что были доведены до суда, но хочется верить, что обычно шекспировские должники, если таковые были, расплачивались вовремя. Экономически Стратфорд переживал тяжелые времена. Наличных денег всегда не хватало, а для преуспевающего драматурга несколько фунтов не были проблемой. Они становились таковой, когда их ему не возвращали. Он не был готов превратить добрососедскую помощь в прямую благотворительность. А заем у соседа был обычной практикой, когда банковские ссуды не вошли еще в обычай.

Предосудительными они показались позднейшим биографам, тем, кто хотел видеть Шекспира соответствующим романтическому облику поэта. Такой облик чужд, но понятен обывателю, в какой-то мере даже необходим ему как легенда инобытия:

...вне легенды романтический этот план фальшив. Поэт, положенный в его основанье, немыслим без непоэтов, которые бы его оттеняли, потому что это не живое, поглощенное нравственным познаньем лицо, а зрительнобиографическая эмблема, требующая фона для наглядных очертаний. В отличие от пассионалий, нуждающихся в небе, чтобы быть услышанными, эта драма нуждается во зле посредственности, чтобы быть увиденной, как всегда нуждается в филистерстве романтизм, с утратой мещанства лишающийся половины своего содержанья¹.

Поэт может раздражать обывателя, но по-настоящему оскорбленным обыватель чувствует себя, не узнавая в поэте поэта, каким ему должно быть: Гете — филистер, Пушкин — мещанин (сам ведь признался!)... Бесконечен список претензий: Державин — министр, Фет — помещик, Тютчев — цензор, Пастернак — у себя на даче непозволительно благополучен, почти как Шекспир в Стрэтфорде, где он не только обыватель, а еще и ростовщик...

А им не подобает стоять на земле, тем паче — твердо... Обыватель не простит, уличит в «умеренности и аккуратности», ему, конечно, виднее, поскольку в этом он — специалист.

Шекспир-ростовщик — одна из антистрэтфордианских легенд. Получал ли он какой-то процент с долга? Этого мы не знаем, но, скорее всего, он поступал в соответствии с обычаем, каким бы этот обычай ни был. В местном стратфордском предании Шекспир запомнился не как ростовщик, а как обличитель ростовщичества — автор эпитафии Джону Куму (Combe).

С этим семейством у Шекспира долгие отношения — личные и деловые. С Джоном Кумом (не ранее 1561—1614) они были приятелями, что не мешало Шекспиру делать его объектом шуток. Последней из них едва не стала эпитафия, написанная при жизни Джона и по его просьбе, но столь сильно обидевшая его, что он якобы никогда не простил автора. В тексте обыгрывается процент, который Кум-ростовщик брал с одалживаемой суммы:

Десятая доля лежит здесь сейчас —
Сто на десять ставлю — души он не спас,
И если ты спросишь: «Кто здесь погребен?»,
То дьявол ответит: «Из Кумов — мой Джон».
      (Пер. А. Величанского)

Свидетельства об этой эпитафии относятся к раннему времени собирания биографических сведений: без атрибуции Шекспиру она записана в 1618 году; лейтенант Хэммонд в 1634 году привел ее уже как шекспировскую. Роберт Добинс, посетивший Стрэтфорд в 1673 году, списал текст шекспировской эпитафии (так же, как и эпитафию самому Шекспиру), но сообщил, что со времени его визита надпись была стерта с надгробного камня наследниками Кума. На нее ссылаются ранние биографы — Обри и Роу. Тем не менее шекспировское авторство вызывает сомнение. Подобного рода тексты на смерть ростовщика то и дело появлялись в печати, и если Шекспир и причастен к одному из них, то лишь тем, что применил его к конкретному лицу.

В рукописном фонде оксфордской Бодлианской библиотеки есть и другой вариант шекспировской эпитафии Куму, гораздо более благожелательный, как человеку, который помогал бедным. Во всяком случае, слух о том, что Джон Кум не простил этой шутки, опровергается в его завещании, где он, умерший бездетным, оставил Шекспиру пять фунтов.

Достоинства эпитафии невелики, ее подлинность сомнительна, но то, что с Джоном Кумом Шекспир имел общие дела, зафиксировано документально: у Джона и его дяди Уильяма (члена парламента) Шекспир приобрел 1 мая 1602 года 107 акров (около 44 гектаров) пахотной земли к северу от города в местности, известной как Старый Стрэтфорд. Сделка в 320 фунтов заключена от имени Шекспира его братом Гилбертом. Покупка, к которой в 1598 году побуждали Куини и Стёрли, совершилась, пусть и несколькими годами позже. Растущие доходы совладельца «Глобуса» позволили на нее решиться.

В 1605 году — 24 июля — Шекспир сделал свое самое крупное приобретение — право взимать половину «десятипроцентного налога на пшеницу, зерно, солому и сено» в Старом Стрэтфорде, Уэлкуме и Бишоптоне. Заплатив 440 фунтов, он обеспечил себе ежегодный доход в 60 фунтов, который к 1625 году составлял уже 90 фунтов².

Эти шекспировские вложения в городскую собственность были важными для корпорации: они позволяли приходскому фонду исполнять благотворительные функции. Что же касается личных соображений, то Шекспир помимо того, что вкладывал деньги, мог иметь в виду приданое для двух взрослых дочерей. Согласно документам (опубликованным в 1994 году) Шекспир передал земли в Старом Стрэтфорде своей старшей дочери Сьюзен, когда она вышла замуж 5 июня 1607 года за доктора Холла. Судя по тому, что земли вновь были отписаны им в завещании, при жизни Шекспир сохранял право на какую-то часть дохода.

Дочь Холлов Элизабет была крещена 2 февраля 1608 года.

В некогда большой семье Шекспиров-Арденов похороны случаются чаще, чем свадьбы и рождения. В том же 1608-м неурожайном году, когда родилась внучка, 9 сентября умерла мать Шекспира.

Смерть отца сделала Уильяма наследником родового гнезда на Хенли-стрит. К моменту его возвращения в Стрэтфорд из братьев в живых оставались двое — Гилберт и Ричард. Первый умрет в 1612-м, второй — в 1613-м. Единственной цветущей линией в семье будет потомство любимой сестры Уильяма — Джоан. Она вышла замуж за Уильяма Харта. О нем мало что известно. При крещении их первого ребенка 28 августа 1600 года Харт назван «шляпником». Поскольку профессия эта родственна делу парикмахера, то знакомство, возможно, состоялось через брата Джоан (и Уильяма) — Гилберта.

Брак можно считать удачным — у Хартов родилось четверо детей, но, кажется, материального благополучия отец семейства не обеспечил. Уильям опекал сестру и завещал ей западную часть дома на Хенли-стрит, которым ее потомки будут владеть до 1806 года.

Джудит, младшая дочь Шекспира, до тридцати лет оставалась незамужней. Ее брак, заключенный незадолго до смерти отца, принесет ему большое огорчение, очень вероятно, ускорившее кончину и повлиявшее на его завещательные распоряжения. Основными наследниками будут названы Холлы — Сьюзен и ее муж Джон.

Джон Холл (1575—1635), сын врача, происходил из пуританской семьи. Он занялся медицинской практикой после обучения в колледже Королевы в Кембридже, где получил степени бакалавра (1593) и магистра (1597). В своей профессии он совершенствовался во Франции, после чего осел в Стрэтфорде. Семья поселилась в доме из бруса классической тюдоровской архитектуры, по сей день входящем в мемориальный комплекс под названием Hall’s Croft (впрочем, предание о принадлежности этого дома Холлам — достаточно позднее, а название упоминается лишь с XIX века).

Хотя Холл не получил лицензии, его медицинская практика была успешной и широкой среди лучших семей Стрэтфорда и его окрестностей. Отрывки из его книги медицинских записей, опубликованные в переводе с латыни на английский в 1657 году (Select observations on English bodies...), позволяют судить о приемах тогдашней медицины. Холл широко прибегал к растительным и минеральным смесям, выглядящим сегодня несколько фантастически. Поэта Майкла Дрейтона он успешно лечил настойкой из фиалок.

В книге записей Холла Уильям Шекспир не упоминается. Видимо, он пользовал его по-родственному и даже сопровождал в Лондон. В дневнике Томаса Грина есть сведения об одной их совместной поездке — в ноябре 1614-го, когда, видимо, Шекспир уже не мог в одиночку проделать трехдневное путешествие в одну сторону.

А бывать в Лондоне ему приходилось, хотя, вероятно, все реже.

Автопортрет на прощание?

В 1611 году в Лондоне идут две новые шекспировские пьесы. «Зимнюю сказку» играют и в «Глобусе» (15 мая — запись в дневнике Формена), и при дворе (5 ноября); «Бурю» при дворе — 1 ноября. Отсутствие других свидетельств, разумеется, не означает, будто их больше не ставили.

«Бурю» отличает обилие сценических ремарок, что объясняют желанием Шекспира, более не принимавшего участие в постановке, дать свои авторские указания актерам. А быть может, это свидетельство того, сколь важна пьеса для автора, и он хотел, чтобы это обстоятельство не ускользнуло от тех, кто представит ее на сцене. Первое фолио откроют именно «Бурей».

Две последние шекспировские пьесы (во всяком случае — последние, написанные без соавторов) продолжают «романтический» жанр, начатый в «Перикле» и «Цимбелине». В то же время они стоят особняком и парны между собой. Как всегда у Шекспира, параллелизм чреват не только сходством, но и различием. Общность ситуаций демонстрирует неограниченность возможностей их развития и разность выбора.

Общее в сюжете пьес — резкая смена действия, часть которого протекает при дворе, часть — на лоне природы. Между этими двумя частями сюжета проходит значительный период времени — полтора десятка лет. Время здесь меняет свою природу в сравнении с хрониками и трагедиями. Время все меньше имеет отношение к истории и все больше — к сказке и утопии: «Игра и произвол — закон моей природы» (пер. В. Левика), — поет Хор-Время, предваряя четвертый акт «Зимней сказки».

Первые три акта этой пьесы отданы под придворную жизнь во дворце короля Сицилии — Леонта. Его неожиданная и ничем не спровоцированная ревность обрушилась на гостящего у него друга — короля Богемии Поликсена, на ни в чем не повинную жену — Гермиону, на еще не рожденную дочь. Она получит имя Утрата (Perdita), поскольку сразу же после рождения, по приказу отца (заподозрившего, что она не его ребенок, а — Поликсена), будет отвезена в дикое место, где и оставлена... Леонт обезумел от ревности настолько, что отказался внять оракулу Аполлона, объявившему ему о невиновности друга и жены. В наказание Леонту умирают его малолетний наследник Мамиллий и Гермиона. Однако в «романтических» пьесах у Шекспира не все умирают безвозвратно.

Первые три акта — пространство, отданное трагикомедии. От этого модного жанра «Зимняя сказка» отличается, пожалуй, тем, что произвольно в ней лишь исходное допущение — ревность Леонта. Она рождается вопреки многолетней — с детства — дружбе с Поликсеном, верности жены, которая умоляет Поликсена остаться, лишь исполняя волю собственного мужа. Ревность немотивированна, но все, что за ней следует, все речевое поведение персонажей, очутившихся в ситуации, когда разумный правитель вдруг впал в очевидное безумие, порождающее цепную реакцию жестокости, — их потрясенность, страх, смятение, боль, наконец, трагическое прозрение Леонта, — все это написано с психологической достоверностью в каждом диалоге и эпизоде.

Хор-Время перед четвертым актом объявляет, что прошло 16 лет. Утрата не погибла, ее подобрали пастухи, она выросла в пасторальном уголке Богемии, где ей повстречался принц Флоризель — разумеется, сын Поликсена.

Как это было и в более ранних «романтических» пьесах, сюжет требует пространства хотя бы для бегства от порочного тирана и его двора. Здесь для этой цели также служит топос моря. Закон сюжета оказывается в данном случае сильнее географии, поскольку буря разыгрывается у несуществующих берегов Богемии/Чехии. Море здесь — условность, а более важную и активную роль играет примиряющее Время. Еще в качестве спасительного средства в «Зимней сказке» возникает природа. Она принимает, как и в шекспировских комедиях, традиционно пасторальный облик, оправдывающий жанровое название всей пьесы — сказка.

И время, и море, и природа, сказочно-условные и произвольные в «Зимней сказке», присутствуют в «Буре» уже в каком-то ином значении. Можно согласиться с автором глубокой книги (не только о Шекспире-мыслителе, но о мудрости Шекспира) А.Д. Натталом, что в обеих пьесах «кажется, будто нереальное торжествует» (the unreality seems to be winning)³, но лишь в том случае, если добавить, что нереальное в этих двух пьесах совершенно различно и выступает в разной роли.

В «Зимней сказке» нереальное «торжествует» в том смысле, что сказочным образом вмешивается в ход событий, которые иначе — трагически неразрешимы. Последний акт опять проходит при дворе Леонта в Сицилии, но уже по пасторальным счастливым законам. Финал-апофеоз — оживает «статуя» Гермионы; она, оказывается, и не умирала, а скрылась от мужа, теперь полностью раскаявшегося и всеми прощенного.

В «Буре» нереальное обретает себя как новая реальность — Новое время, поражающее воображение проблемами, представшими в небывалых образах. Вот почему в фантастике этой пьесы угадывают предсказания в широчайшем диапазоне идей: от политики до физики и психологии: электричество, расщепление атома, фрейдизм, колониализм...

Именно здесь следует видеть шекспировское духовное завещание, а не на тех трех листах, что он надиктует стрэтфордскому нотариусу. «Буря» — не только подведение итога, а в еще большей мере — пророчество.

Главная тема «Бури», главная и для всей завершающейся эпохи — судьба гуманистической утопии.

Экспозиции сюжета, занявшей в «Зимней сказке» три акта, в «Буре» отведен лишь один пространный монолог. Волшебник, а в прошлом — герцог Милана Просперо рассказывает своей дочери Миранде, как он был свергнут братом, как они чудом спаслись и достигли этого острова, возле которого сейчас Просперо, пользуясь своей властью над стихиями, вызвал бурю. Она пригонит к берегу корабли.

На одном из них — узурпатор-брат и его союзник, король Неаполя, со своим братом (также лелеющим мечту об узурпации) и сыном — ему предстоит стать первым человеком, кроме Просперо, увиденным Мирандой (как она могла не полюбить его!). Ведь нельзя же считать человеком Калибана, местного аборигена, то ли рыбу, то ли животное, хотя и в почти человеческом облике, исполненного грубой агрессии и в то же время слышащего чудесную музыку, под аккомпанемент которой живет остров. Так, предрекая фрейдистское понимание человека в его раздвоенности, в этом существе соединились и низкое — id, и высокое — ego, инстинкт и способность восприятия, даже более тонкие, чем разум.

Разве благородный Просперо, сам изгнанник, не выступает в отношении Калибана и своего воздушного агента Ариэля — колонизатором? В этой пьесе едва ли не каждый успевает побывать и в роли тирана, и в роли того, кто пытается восстановить свою попранную свободу.

Судя по именам и названиям, может показаться, что всё происходит в ренессансном пространстве — в Италии, а море — эллинистическое и романное, каким было в «Перикле» и «Цимбелине». Однако не только упоминание Ариэлем о Бермудах наводит на мысль об иной топографии сюжета, подложенной под традиционное Средиземноморье. Давно замечено, что среди источников, которыми пользовался Шекспир, — современные «памфлеты», как назывались небольшие тексты, повествующие о путешествиях по недавно освоенной Атлантике, о колонизации Америки, о столкновениях с дикарями-каннибалами...

При Якове Стюарте возобновляются попытки англичан закрепиться в Америке. До сих пор они были безрезультатны, но в 1607 году основана первая английская колония Джеймстаун в Виргинии, где обосновались 120 колонистов.

Кораблекрушения, вынужденные высадки, встречи с аборигенами — обо всем этом рассказывают и пишут, а Шекспир выводит на сцену, превращая фантастику во вновь открытую реальность. Ее предстоит освоить.

Просперо, встретив на острове Калибана, его наследного владельца, начал воспитывать и цивилизовать его, стараясь научить, «как называть тот больший свет и меньший, / Что днем горит и ночью...».

Калибан оценил заботу и ласку, открыв Просперо тайны острова:

      Я любил
Тебя, на острове всё показал,
Где истоки вод, ключи, где соль, где что родится.
      (I, 2; пер. М. Кузмина)

Но потом Миранда выросла, и Калибан счел, что пришло время заселить остров маленькими калибанчиками. Это было естественно для него, но не для Миранды. Просперо пришлось применить силу и строгость. Место любви заняла ненависть.

Утопия для Калибана на этом закончилась, но вместе с ней пришлось поставить точку в одном из самых дорогих убеждений всей эпохи Возрождения, утопической по своей природе. Об этом убеждении не мог не напомнить мудрый советник неаполитанского короля — Гонзало. Ступив на остров, он заговорил с голоса первого утописта Томаса Мора, строя планы о том, каким уголком всеобщего благоденствия и как именно он сделал бы эту землю, где все были бы счастливы и невинны:

Природные продукты б добывались
Без пота и труда. Измен, коварств,
Мечей, ножей и всякого оружья
Там не было б. Природа доставляла
Естественно обильное питанье
Невинному народу.
      (I,1; пер. М. Кузмина)

Его мечта о жизни без измен и коварства сопровождается издевательскими репликами двух коварных узурпаторов, один из них уже сверг своего брата с миланского престола, а второй сразу вслед мечтаниям Гонзало поделится планами — овладеть неаполитанским. Но еще более явственный ответ на утопию незамедлительно получен от ее «невинного» жителя. В следующей сцене двое слуг-пьяниц буквально спотыкаются о человека-рыбу Калибана. Он полюбит бутылку и новых хозяев, спеша сдать им старого и ненавистного — Просперо.

Опровержение утопии предпринято с двух концов: гуманист (подобно Чацкому на балу) обращает слова к тем, кто к ним глух и чей единственно возможный ответ — издевка; а предполагаемый носитель утопии возбуждает в качестве «естественного человека» совсем мало надежд на всеобщее счастье.

Калибан — вполне узнаваемая трансформация слова «каннибал». Оно было вынесено Мишелем Монтенем в название одного из своих эссе — «О каннибалах». Монтень выступил одним из ранних сторонников естественности: каковы бы ни были их нравы, они даны природой, и имеем ли мы право насильно подчинять дикаря нашей морали и нашей религии? Шекспир откликнулся на мысли столь важного для него автора, демонстрируя, что проблема, которую спустя 400 лет будут решать как проблему мультикультурности, во всяком случае, много сложнее, чем она кажется современным ему и будущим утопистам.

Шекспировское предостережение адресовано не столько современникам, сколько — на века вперед. Он понимает, что обольщаться обречены лучшие — молодые и прекрасные, — подобные Миранде. Уже полюбившей принца Фердинанда, ей предстали остальные — неаполитанский король, Гонзало, братья-узурпаторы — и поразили ее:

О чудо! Сколько вижу я красивых
Созданий! Как прекрасен род людской!
О дивный новый мир, где обитают Такие люди!
      (V, 1; пер. О. Сороки)

Реальность преображается ее утопическим зрением, обещающим счастье. Исполнится ли обещание? В XX веке ее слова о прекрасном новом мире Олдлос Хаксли возьмет в качестве заглавия для одной из самых горьких антиутопий (A brave new world), подводящих итог уже не только разочарованию в идее, но разочарованию в историческом опыте воплощения гуманистической утопии в различных ее вариантах.

Просперо всё видит, над всеми имеет власть, но, подобно королю Лиру, больше не желает ею пользоваться. Он бросает в море волшебный жезл и хочет быть равным со всеми, хотя едва ли обольщается вместе со своей юной дочерью, впервые увидевшей людей как пришельцев из дивной страны.

Он как будто вторит одной из первых пьес елизаветинского театра — «Фаусту» Марло. Там герой обещал сжечь свои книги. Просперо обещает утопить книгу, источник его магической власти (I’ll drown my book). Фауст был движим страхом перед вечным проклятием. А Просперо? Стоицизмом гуманиста, готовым принять жизнь, какова она есть...

В эпилоге, который он произносит, обращаясь к зрителю, Просперо намекает на то, что если не облегчит душу молитвой, то кончит отчаянием (And my ending is despair). Эпилог звучит так, как будто написан и произнесен от авторского лица, хотя и предполагают, что с извинительной целью — оправдать избыток магии в пьесе перед королем Яковом, известным гонителем ведьм и всякого рода волшебства.

Даже такое соображение не стирает очень личной интонации, а также мысли о том, что в Просперо, этом последнем великом герое, созданном Шекспиром, он попрощался со зрителем и даже, вопреки своему обычаю, вывел свое alter ego. В жесте Просперо, отказывающегося от магической силы, видят жест прощания драматурга, отпускающего на свободу своих персонажей и зрителей, 20 лет пребывавших в его власти.

Что же, в таком случае Шекспир поступил так, как нередко поступали художники его эпохи, где-то сбоку — в кулисе — или совсем неожиданно — оставлявшие свой автопортрет. Великий Микеланджело Буонарроти (умерший в год рождения Шекспира) сделал узнаваемыми черты своего лица в складках кожи, сдираемой со святого Варфоломея на фреске «Страшный суд» в Сикстинской капелле, а потом еще раз изобразил себя в фигуре Иосифа Аримафейского в последнем варианте группы «Пьета», той, что хранится во флорентийском соборе Санта-Мария дель Фьоре. Бенвенуто Челлини нашел место для себя в скульптуре «Персей», а Веласкес — на придворном полотне «Менины».

Если Просперо задуман как автопортрет и прощание, то Шекспир несколько опередил события: ему оставалось пять лет жизни, его земные да и театральные дела еще не были завершены.

Последний соавтор

Еще при жизни, продолжая писать для сцены, Шекспир уступил место первого драматурга труппы Бомонту и Флетчеру. На протяжении всего XVII века — вплоть до закрытия театров и снова после их открытия при реставрации Стюартов — они оставались самыми репертуарными авторами на английской сцене. Их имена соединились настолько, что всё ими написанное печаталось и ставилось на сцене под фирменным брендом «Бомонт и Флетчер». Усилиями позднейших исследователей было произведено размежевание, часто приблизительное, поскольку отделить написанное одним от того, что писал другой, оказалось очень сложно.

Начинали они по отдельности, объединили усилия в работе для детской труппы, но главным образом — для труппы короля в театре «Блэкфрайерс». Их совместное творчество продолжалось немногим более пяти лет. В 1613 году Бомонт женился и в том же году перенес апоплексический удар. Ему не было еще и тридцати. Умер он в один год с Шекспиром в возрасте тридцати двух лет.

Документальных свидетельств о жизни и творчестве этих двух популярнейших драматургов, происходивших из известных семей, осталось еще меньше, чем о Шекспире. Наглядная иллюстрация к тому, что вопрос, аналогичный «шекспировскому», при желании легко придумать почти для каждого драматурга той эпохи!..

Болезнь Бомонта, вероятно, была тем обстоятельством, которое заставило Шекспира, уже попрощавшегося с театром, вернуться туда в качестве соавтора для Флетчера. Флетчер мог писать и один, как покажут десять лет, прожитые им после смерти Шекспира и Бомонта. Однако толи он чувствовал себя увереннее, имея соавтора, то ли в труппе полагали, что его легкий и быстрый дар нуждается в большей организации...

Две последние пьесы — не без сомнений, но все-таки включаемые в шекспировский канон, — плод сотрудничества с Флетчером: «Два благородных сородича» (The Two Noble Kinsmen) и «Генрих VIII». Время написания — 1613-й, хотя «Генрих VIII», возможно, начат раньше, и тогда — независимо от болезни Бомонта?

Еще более интригующий, как всегда в случае соавторства, вопрос — о том, что же написал Шекспир, а что Флетчер. Руку Флетчера угадывают, основываясь на строгом экспертном мнении романтика Чарлза Лэма в эссе «Характеры драматических писателей, современников Шекспира».

Стиль Флетчера в сравнении с лучшими шекспировскими сценами — вялый и невыразительный. Его движение круговое, а не поступательное. Каждая строка вращается лишь по собственной орбите, не образуя с другими подобие хоровода. Флетчер мыслит медленно; его стих, хотя приятный, однообразно прерывается паузами в конце каждого; он нанизывает строку за строкой и образ за образом так, что мы ощущаем их стыки. У Шекспира же всё смешано, строка набегает на строку, фразы и метафоры перебивают друг друга; прежде чем одна идея освободилась от своей скорлупы, вторая уже проклюнулась и рвется на свободу. И еще одно бросающееся в глаза различие между Флетчером и Шекспиром — пристрастие первого к событиям невероятным и исполненным насилия.

Проницательная характеристика индивидуальных стилей не гарантирует точности в атрибуции текстов. Не всё, что написано в шекспировском стиле, обязательно написано Шекспиром, и не всё, что написано в стиле Флетчера, обязательно следует приписывать ему. Тем более когда они работают в соавторстве. Совместная работа немыслима без согласования, без способности слышать друг друга. Да и в любом произведении, у которого — один автор, естественно присутствие «чужого» стиля, вошедшего в стиль эпохи, или жанра, присущего определенному типу сюжета.

По чьей инициативе мог быть выбран сюжет для «Двух благородных сородичей»?

История известная, обработанная Боккаччо и открывающая — как рассказ рыцаря — сборник «Кентерберийских рассказов» Чосера. Два фиванских принца — Палемон и Арсита — попадают в плен к Тезею и влюбляются в его сестру Эмилию. Дружба борется с любовью, благородство с благородством, но, в конце концов, всё должен разрешить смертный поединок, в ход которого вмешаются небесные покровители соперников — Марс и Венера.

Трагикомедия в духе Флетчера с его любовью к невероятному? Но в еще большей степени — продолжение шекспировского «Перикла» с тем же соединением псевдоантичного и ренессансного. В «Перикле» Гауэр выходил, чтобы произнести Пролог, в «Двух благородных сородичах» Чосер хотя и не появляется, но упомянут в Прологе, выдержанном в его размере — «героический куплет» (парнорифмованный пятистопный ямб). Возрождение приучило ценить национальную традицию, так что память о ее родоначальниках, соединяясь с антично-средневековой стилизацией и рыцарской авантюрой, обеспечила успех «Периклу». Почему бы не повторить его?

Текст «Двух благородных сородичей» вызывает разные предположения, поскольку в нем — несколько стилистических пластов. Там есть сцена сельского праздника, которым верховодит школьный учитель (III, 5). Она выглядит прямым продолжением клоунады с участием учителя Олоферна в «Бесплодных усилиях любви». Быть может, Шекспир воспользовался своей ранней находкой? Так вполне можно было бы счесть, если бы не было известно, что вся эта сцена — вставка из маски, написанной Бомонтом и полюбившейся королю. Так что шекспировской находкой воспользовался не он сам, а Бомонт. Шекспир же воспользовался для своей новой пьесы тем, что в его манере было создано другим драматургом.

В данном случае мы имеем возможность проследить причудливую судьбу текста. Гораздо чаще она остается скрытой от глаз, порождая гипотезы, практически обреченные, поскольку помимо заимствования постоянно происходят наложение влияний, встреча разных манер, взаимная стилизация. Так тогда и работали профессиональные драматурги.

Сельский праздник — добавление к старому сюжету, так же как и одна боковая линия — влюбленность в Палемона дочери тюремщика. Она помогает ему бежать и сходит с ума (к счастью, лишь временно) от любви. Она собирает водяные лилии, пытается утопиться, поет песенку об иве... Сразу приходят на память Офелия и Дездемона, но кто под влиянием этой памяти написал данную сцену — Шекспир или Флетчер, перечитавший шекспировские трагедии? И кому принадлежит весь этот боковой сюжет?

Из того, что входит в шекспировский канон, только две пьесы не были включены в Первое фолио: «Перикл» и «Два благородных сородича». Они родственны по жанру и по факту соавторства. Если первая из них печаталась при жизни Шекспира, то вторая появилась отдельным изданием в 1634-м под именем обоих соавторов.

«Генрих VIII» в фолио был включен, хотя соавторство в нем также не вызывает сомнения. Жанр — шекспировский, но манера — Флетчера. Те стыки, та ритмическая повторяемость, которую Лэм отметил как присущую его стилю на уровне строк, здесь ощутима и на уровне сцен. Сюжет распадается на эпизоды, следующие друг за другом, но не подхваченные единым действием. Политические живые картины, которые своей декламационной риторикой больше напоминают не лучшие хроники Шекспира, а историческую драму в стихах, вошедшую в моду как подражание ему в XIX веке.

Современник (Г. Уоттон) вспоминает небывалую помпезность постановки:

Актеры короля поставили новую пьесу под названием «Всё это — правда», изображающую некоторые из важнейших событий царствования Генриха VIII, которая была представлена с исключительной помпезностью и величественностью — вплоть до того, что сцену устлали соломенными циновками, рыцари выступали со своими орденами Георга и Подвязки, а гвардейцы в мундирах с галунами — и все такое прочее, чего было достаточно, чтобы сделать величие близким, если не смешным⁴.

В том, что признают лучшим, разумеется, угадывают шекспировскую руку. А лучшим признают большие монологи, которые произносят в момент падения и утраты ими величия герцог Бекингем, королева Екатерина, кардинал Вулси. Действительно, Шекспир любил (начиная с раннего «Генриха VI») расслышать голос человека в речи политика, покидающего историческую сцену.

Но политического здесь гораздо больше, чем человеческого. Это подчеркнуто даже вторым названием пьесы, под которым ее чаще и упоминали современники — «Всё это — правда» (All is true). Оно звучит дидактически и заставляет предположить некий повод для того, чтобы преподать исторический урок, вернувшись для этого к жанру, уже немодному. Хроник к этому времени Шекспир не писал полтора десятка лет.

Поводом могла быть свадьба принцессы Елизаветы, дочери Якова, с курфюрстом Пфальцским (или, по старому германскому названию территории, — электором Палатината) Фредериком, сыгранная 14 февраля 1613 года. Торжества растянулись на несколько месяцев и обошлись в огромные суммы. Так, на одну из придворных масок было потрачено от двух до трех тысяч фунтов, а драгоценности, которые были на королеве Анне, участнице представления, стоили не менее ста тысяч.

Профессиональным актерам также хватало работы. У королевы была своя труппа — бывшие люди графа Вустера, у наследного принца Генри — бывшая труппа лорда-адмирала, но на первом месте, разумеется, труппа короля. Зимой 1613 года они играли 14 раз, заработали 93 фунта 6 шиллингов и 8 пенсов. Не менее семи из сыгранных пьес были шекспировскими.

Эти зимние торжества станут роскошной прелюдией к печальной политической судьбе новобрачных — Елизавета так и войдет в историю как «зимняя королева». Фредерик проживет большую часть жизни королем без королевства, утратив свой престол в событиях начавшейся Тридцатилетней войны (1618—1648), но сохранит позицию главы протестантской унии. На союз с ним и расширение протестантского мира рассчитывал наследник английского престола принц Генрих, скоропостижно скончавшийся 6 ноября 1612 года в разгар свадебных торжеств. Стань Генрих, разумный и привлекавший всеобщую симпатию, королем вместо его младшего брата Карла, настолько уверовавшего в божественное происхождение своей власти, что земные дела с ним стало невозможно решать, английская история XVII столетия могла бы оказаться совершенно иной.

В хронике о Генрихе VIII выбраны эпизоды английской Реформации: падение сторонника Рима кардинала Вулси, брак короля с Анной Болейн, рождение будущей королевы Елизаветы. Это последнее событие — апофеоз и обещание ее величия. А имя короля, стоящее в названии хроники, возможно, намекало на то, что ближайшим продолжателем его дела будет тот, кто на троне восстановит его имя — Генрих IX. И все это — правда! Увы, этому не суждено было случиться.

Помимо конфессионального проекта, хроника могла иметь и более злободневную цель, играя роль памфлета против дурных советников — неверных и небережливых. А чтобы подсластить дидактическую пилюлю, в финале не названный по имени нынешний монарх был возвеличен как продолжатель славы Генриха VIII и Елизаветы. Ни одна из прежних шекспировских хроник не была так плотно насыщена актуальными смыслами.

Хотя нет никаких следов, кто мог быть заказчиком пьесы. Есть единственное свидетельство тому, что Шекспир сохраняет связи с кругом Саутгемптона: 31 марта в книге расходов в замке графа Ретленда, друга Саутгемптона, сделана запись о том, что за эмблему для участия графа в рыцарском турнире по 44 шиллинга золотом выплачено Шекспиру и Ричарду Бербеджу («за то, что нарисовал эмблему»). Шекспиру принадлежали общий замысел и замысловатый девиз.

Тогда же — в марте 1613-го — были поставлены две из шести известных шекспировских подписей: 10-го числа Шекспир приобрел надвратный дом, бывший частью того же монастырского комплекса «Блэкфрайерс», что и театр; а на следующий день он заложил купленный дом Генри Уокеру, у которого и приобрел его за 140 фунтов, по условиям договора оставаясь должен 60 фунтов из этой суммы. Сделка была обставлена с небывалыми прежде в шекспировских делах сложностями — с доверенными лицами, выступавшими по документам так же и в качестве покупателей.

С какой целью? Некоторые биографы видели в этом часть хитроумного плана по лишению Энн Шекспир наследства. С. Шенбаум с этим не согласен и полагает, что для Шекспира участие «в этом деле было простой дружеской услугой»⁵. Ни владеть этим домом, ни жить в нем он никогда не собирался.

Или все-таки он предполагал иметь хотя бы на какое-то время свое жилье в Лондоне, где мог бы остановиться, вновь вовлеченный в театральные дела?

Эти дела вскоре если не оборвались совсем, то им был нанесен большой урон: 29 июня 1613 года при постановке «Генриха VIII» в «Глобусе» произошел пожар, уничтоживший здание дотла. Современник так описывает случившееся:

Королевские актеры поставили пьесу под названием «Всё это — правда», изображающую главные события царствования Генриха VIII; представление было исключительно пышным и торжественным. <...> Во время маскарада во дворце кардинала Булей появился король Генрих и его приветствовали салютом из пушек; пыж, сделанный из бумаги или чего-то еще, вылетел из пушки и упал на соломенную крышу; но дыма, который при этом появился, никто не заметил, так как все глаза были устремлены на сцену, а между тем огонь разгорелся и быстро охватил все здание, так что меньше чем за час оно сгорело до самого основания⁶.

Если шекспировские рукописи и суфлерские книги хранились в этом театре, то они погибли в огне. Но чем тогда воспользовались составители Первого фолио?

Здание театра будет восстановлено на будущий год и обойдется пайщикам в 1400 фунтов. Сведений о том, что Шекспир продолжил свое участие в деле, нет, как нет и документов, которые бы указывали, что он продал свою долю.

Обыватель города Стратфорда

В документах по покупке надвратного дома Шекспир значится как житель Стрэтфорда. Если прежде он из Лондона наезжал в Стрэтфорд, то теперь ему порой случалось бывать в Лондоне.

Можно было бы сказать, что лондонской «ярмарке тщеславия» он предпочел провинциальное уединение, но эта метафора в английском языке появится лишь столетие спустя, а Стрэтфорд в эти годы был местом общественных споров, имевших весьма бурное выражение. Шекспира в них пытались вовлечь. Кажется, он оставался верен той способности, которую Джон Китс памятно определит у него как negative capability. «Способность к небытию»? Скорее — «способность не обнаруживать свое присутствие»...

В начале XVIII столетия такую позицию объявят нравственным идеалом — оставаться наблюдателем (spectator), отзываться на всё пониманием, но не участием. Поскольку речь идет о писателе, то предполагается не умение взглянуть «с холодным вниманьем вокруг», а откликнуться состраданием (даже к тому, чей жизненный путь обременен ошибками и грехами) и избежать поспешного осуждения. Шекспир не был склонен к сатире, а его чувство юмора было по преимуществу языкового свойства.

В общем, все-таки — gentle Shakespeare, чья «способность не обнаруживать присутствие» обнаруживает в нем истинного джентльмена, но оставляет скрытой от посторонних глаз его эмоциональную жизнь — что он любил, что его огорчало и ранило. Того и другого, кажется, было немало в стратфордской «тишине».

В июне 1613-го Джон Лейн пустил слух, что дочь Шекспира Сьюзен Холл страдала венерическим заболеванием и грешила с Ралфом Смитом и Джоном Палмером. Вызванный 15 июля в Консисторский суд, он не явился, за клевету был отлучен от церкви, а Сьюзен тем самым — оправдана. Лейн, известный пьяница, не раз обвинялся в безобразиях и клевете. Через десять лет после смерти Шекспира — почти день в день — кузен Лейна Томас Нэш женится на дочери Сьюзен — Элизабет. В маленьком городе все так или иначе родня и все конфликты — почти семейные.

Через год после пожара в «Глобусе» пожар уничтожит 54 жилых дома (не считая других построек) в Стрэтфорде. Шекспирам везло — их дома пожары, бывшие постоянным бедствием, обходили стороной. Через три дня после пожара — 12 июля — умер Джон Кум, ростовщик из шекспировской эпиграммы. Его надгробие в церкви Святой Троицы, как и шекспировское (по свидетельству Дагдейла), изваял Г. Янсен.

Племянник Джона Томас Кум станет главным возмутителем спокойствия в Стрэтфорде на ближайшие годы. Приняв сторону лендлорда в противостоянии с городской корпорацией, он будет добиваться проведения огораживания общественной земли под пастбища для овец. Шекспира это не могло оставить равнодушным, поскольку были затронуты его интересы — землевладельца и в еще большей мере собирателя «десятипроцентного налога на пшеницу, зерно, солому и сено». Количество зерна и сена после огораживания значительно бы уменьшилось.

Однако даже в этом случае Шекспир позволял вовлечь себя в противостояние гораздо менее, чем рассчитывали конфликтующие стороны, о чем позволяет судить дневник «кузена» Грина, владевшего вместе с Шекспиром второй половиной собираемого налога. К тому же он был юристом городской корпорации, так что его личная заинтересованность и служебная обязанность в данном случае совпали.

В конце лета 1614 года Артур Мэннеринг, управляющий землями лорда-канцлера Элзмира, предпринимает новую попытку огораживания (предшествующая провалилась). Для городской корпорации огораживание означало сокращение рабочих рук, уменьшение десятинных земель, доход с которых шел в пользу бедных, разорение мелких арендаторов...

Сторонники огораживания пытаются успокоить хотя бы крупных владельцев (в их числе был Шекспир), что их интересы не пострадают. В сентябре с ним заключено такого рода соглашение, куда по его настоянию вписали и имя Грина. Шекспир уезжает с доктором Холлом в Лондон, и по приезде Грин сразу же посещает его: «По возвращении моего кузена Шекспира в город я пошел проведать его. Он мне сообщил, что его заверили, будто огораживать не будут далее...» Грин называет точные места, где предполагали остановиться молодые Кумы, — не далее Gospel Bush, то есть не задевая интересов Шекспира.

Судя по дневнику Грина, Шекспир с Холлом не вполне доверяют обещаниям, будто никакие действия не будут предприняты до апреля, когда вначале обмерят землю. И действительно, не дожидаясь весны, люди Томаса Кума начинают копать канаву и строить изгороди. На меже разворачиваются военные действия с избиением, с ночным закапыванием канав, в чем принимают участие женщины и дети.

Огораживание окончательно остановит лорд верховный судья в марте 1616 года. Шекспира уже не будет в живых, а Грин в мае покинет Стрэтфорд. Сентиментальное объяснение: город для него опустел после смерти любимого «кузена». Объяснение деловое: он обижен неблагодарностью корпорации, не оценившей его усилий, и откликнулся на более выгодное приглашение из Бристоля.

Странно то, что Грин не упомянут в шекспировском завещании и не был приглашен его составить. В то время как его основному оппоненту в деле об огораживании — Томасу Куму — Шекспир завещал свою шпагу, знак чести. Можно ли это рассматривать как свидетельство взаимного охлаждения с Грином? Впрочем, это не самая большая странность данного документа.

Биограф жены Шекспира — Жермена Грир...

Да, у Энн Хэтеуэй-Шекспир есть биограф — автор объемной монографии в сотни страниц, хотя документальных сведений об Энн не хватит и на один абзац. Документы заменяют реконструкция быта, жизненного ритуала, предположения о том, какое место могла играть в нем женщина с тремя детьми в Стрэтфорде и с мужем в Лондоне.

Грир предполагает, не Энн ли принадлежит идея завещания⁷ — этот жанр был принят в ее семье, в то время как Шекспиры обычно не оставляли наследственных распоряжений. В таком случае тем более странно, сколь малое место уделено Энн в последнем шекспировском волеизъявлении. Или тем самым лишь подтвердилось, что Шекспиры не умеют писать завещаний и даже не относятся к ним с должным вниманием?

В таком случае под стать завещателю был и приглашенный для его составления нотариус — Фрэнсис Коллинз. Коллинз не первый год знаком Шекспиру: именно он оформил для него в 1605 году документ, дающий право на сбор десятины. Теперь нотариус дряхл, жить ему осталось один год. Завещание для Коллинза — дело будничное и, кажется, скучное. Шекспировское завещание он даже не переписал, что для позднейших исследователей стало настоящим подарком, поскольку в вычеркиваниях и вписываниях восстанавливают процесс шекспировской мысли, не слишком собранной и сосредоточенной.

Если добавить к этому три шекспировских автографа — под каждым листом завещательного текста, — что составляет половину его бесспорных (впрочем, в отношении Шекспира ничто не признается совершенно бесспорным) подписей, то завещание — важнейший биографический источник. С его обнаружения еще одним Грином — Джозефом, стрэтфордским собирателем древностей, — в 1747 году начинаются сомнения, из которых родится «шекспировский вопрос»: не мог автор «Гамлета» быть автором такого убогого и несправедливого текста.

А что ожидать от текста, записанного дряхлым нотариусом под диктовку очень больного человека?

Черновик составлен в январе 1616-го — три страницы с немалым количеством помарок; некоторые исправления сделаны, вероятно, 25 марта, когда документ принял окончательный вид и был подписан. Коллинз переписал только первую страницу. Тому были причины.

Сначала дата — на латыни. Первоначально вписанный январь заменен на март. Далее: Anno Regni Domini nostri Jacobi...

Первый абзац, дежурный и благочестивый, Коллинз пишет на автомате, по всей видимости, не нуждаясь в помощи завещателя. Текст черновой, с сокращениями и минимумом знаков препинания:

Во имя Бога, аминь. Я Уильям Шекспир из Стрэтфорда-на-Эйвоне графство Уор[икшир] джентльмен] в добром здравии и памяти...

Была ли твердой память, но здравие явно не было «добрым». Болезнь чувствуется и в слабеющей руке — по характеру подписей.

Первой в завещательном перечне стоит младшая дочь Джудит, правда, перед ее именем вычеркнуты слова: «...моему зятю...» Распоряжения, касающиеся ее, сложны: 100 фунтов ей даются в качестве приданого, еще 50 в случае отказа от некоторых земельных претензий, еще 150 фунтов в том случае, если она или кто-то из ее детей будет жив через три года... Ее муж может претендовать на определенную сумму, если он оставляет Джудит по завещанию не меньшую сумму.

Видимо, сложности завещательных условий в этой части и тот факт, что именно она была переписана, объясняются печальными обстоятельствами, последовавшими за заключением брака Джудит с Томасом Куини 10 февраля 1616 года. Выяснилось, что до свадьбы Томас состоял в связи с Маргарет Уиллер, которая вскоре умерла во время родов. И мать, и дитя погребены 15 марта. Виновника приговорили к публичному покаянию, но фактически он отделался пятью шиллингами штрафа в пользу бедных. Предполагают, что Шекспир тяжело пережил этот семейный позор, ускоривший его кончину. Он также счел, что зятю нельзя доверять (и был в этом прав, хотя до подтверждения своих подозрений Шекспир не дожил).

На завещательные распоряжения относительно Джудит одной страницы не хватило — они заняли более трети всего текста. За ней следует семья Джоан Харт, сестры Шекспира. Ей в течение года должна быть отдана вся одежда завещателя. А главное — в долгосрочную аренду за условную плату 12 пенсов в год ей предоставляется дом (на Хенли-стрит), в котором она проживает, со всем, что в нем имеется. Трем ее сыновьям — по пять фунтов (имя одного из них Шекспир забыл и оставил прочерк). Уильям Харт-младший станет продолжателем всего рода Шекспиров; его потомки унаследуют всё, что принадлежало семье, и доживут до сегодняшнего дня. Этого, разумеется, Уильям Шекспир не мог предвидеть.

Элизабет (внучке, которая выше была названа племянницей) оставлена вся посуда, кроме большой серебряной вазы с позолотой (ниже она будет завещана Джудит).

Дальше расписаны отдельные предметы и суммы. Бедным Стрэтфорда — 10 фунтов. Томасу Расселу — 5 фунтов, а составителю завещания Фрэнсису Коллинзу — 13 фунтов 6 шиллингов и 8 пенсов; оба назначаются надзирать за исполнением завещания.

Одинаковые суммы в 26 шиллингов 8 пенсов завещаны на покупку колец соседям Гамлету (так, а не Гамнету!) Сэдлеру и Уильяму Рейнолдсу, а также трем друзьям-актерам: Ричарду Бербеджу, Хемингу и Конделу. Та же сумма — крестнику Уильяму Уокеру.

Далее вписаны пресловутые строки: «Завещаю своей жене вторую по качеству кровать со всеми принадлежностями...» Имеются в виду обычный в то время полог и белье...

Все имения (с подробным перечислением земель и недвижимости) оставлены «моей дочери Сьюзен Холл», а по ее смерти — ее первому сыну и его мужскому потомству, а в случае отсутствия такового — потомству второго сына, а в случае... И так до седьмого сына, а в случае отсутствия такового потомства — «моей дочери Джудит и ее наследникам». Все остальное, включая драгоценности и домашнюю утварь, после уплаты долгов и всех издержек на похороны завещано зятю Джону Холлу и его жене Сьюзен. Они же назначаются душеприказчиками.

В этом завещании придирчиво вчитываются в каждый пункт.

Бедным оставлено 10 фунтов, а вот ростовщик Кум оставил 20! Но он богатейший человек в городе и его дар столь щедр (видимо, было что замаливать), что о нем упомянуто на его памятнике. А еще Кум позаботился о своей могиле, оставил на нее 60 фунтов. Но Шекспир дал распоряжение душеприказчикам — дочери и зятю — об издержках на похороны, видимо полагая, что оно распространяется и на обустройство могилы — ведь Шекспир сделал их, по сути, единственными наследниками.

А почему единственными? Судя по той тщательности, с которой Шекспир перечисляет — вплоть до седьмого сына — возможное потомство дочери Сьюзен, он хотел сохранить нажитое в одних руках. Майорат не распространяется на дочь, но владеет сознанием как общий принцип (да и не доверяет Шекспир второму зятю — Куини). Быть может (как дополнительный мотив), это было условием брачного контракта Сьюзен: что и она, и ее муж в своих семьях становятся основными наследниками.

Почему вспомнил только о трех друзьях-актерах и помянул их только кольцами? Несколькими годами ранее Огастин Филипс оставил Шекспиру 30 шиллингов золотом и еще разные суммы другим актерам...

Больше никого из лондонских друзей не вспомнил! Ни драматургов, ни покровителей... Не кажется ли это подозрительным?

Эти подозрения — из разряда придирок. Серьезных вопросов два. Первый — где книги и рукописи? Второй — почему так странно обошелся с женой?

Рукописей, скорее всего, не было. Они принадлежали труппе, где с ними работали, стирая до дыр, отдавая в переписку. Те, что не сгорели в «Глобусе», остались в «Блэкфрайерс», с них, вероятно, делали Первое фолио. Дальнейшая их судьба была уже не в руках Шекспира.

Книги, вероятно, были, но не библиотека в позднейшем смысле слова. Двадцать лет странствий по съемным комнатам не располагали к собирательству, да и слишком дорогим было это удовольствие даже для обеспеченного драматурга. А те книги, что были, вероятно, отошли зятю Холлу со всем остальным имуществом.

На вопрос в отношении жены сделано множество попыток ответить. По тогдашнему законодательству она, вероятно, получала вдовью часть в размере трети наследства; но такой закон действовал не по всей Англии — и действовал ли он в Стрэтфорде?

Кроме завещания, существовал еще обычай, по которому Шекспир мог при жизни наполнить вдовий сундучок, обеспечив жену. А «вторая по качеству кровать» — существенное к нему прибавление, поскольку кровать с резьбой, из хорошего дерева и с дорогим прикладом, стоила не меньше небольшого домика (так полагает Жермена Грир)...

Ответы есть, но вопрос остается, поскольку сопоставление с завещаниями той эпохи в районе Стрэтфорда показывает, что жен, как правило, обеспечивали. Шекспир этого не сделал. И не упомянул родственников жены из семьи ее брата Бартоломью, проживавшего в Шотери. Кажется, к Хэтеуям он так и не научился испытывать родственных чувств — со свадьбы и вплоть до завещания, — оставив дочери Сьюзен решить, где будет проживать ее мать.

Днем смерти Шекспира, как и днем его рождения, считается 23 апреля. Запись о погребении сделана 25 апреля 1616 года.

Согласно сообщению Джона Уорда, служившего викарием в Стрэтфорде в 1661—1682 годах (еще были живы дочь Шекспира Джудит и внучка Елизавета), смерть случилась после веселой встречи Шекспира с посетившими его поэтами — Майклом Дрейтоном и Беном Джонсоном. «Кажется, они выпили слишком много, отчего у Шекспира началась лихорадка, от которой он и скончался». Диагноз, быть может, не вполне точный, но повод для встречи возможный — день рождения поэта; нагрузка для организма, подорванного болезнью, могла быть чрезмерной.

Шекспир погребен в той же церкви Святой Троицы, где его крестили. Этой чести он удостоился, как полагают, не в качестве лондонского драматурга, а в качестве владельца земель и церковной десятины в Стрэтфорде. Так или иначе, но он, его жена и дочери покоятся в алтарном помещении.

По преданию, могилу для Шекспира вырыли необычайно глубоко — на пять-шесть метров... Едва ли, ведь церковь стоит почти на берегу Эйвона, на влажной почве. Но, опять же по преданию, Шекспир сам побеспокоился о том, чтобы его покой не был нарушен, и написал эпитафию, высеченную на плите:

Друг, ради Господа, не рой
Останков, взятых сей землей;
Нетронувший блажен в веках,
И проклят — тронувший мой прах.
      (Пер. А. Величанского)

Адресат этого предупреждения — не случайный прохожий, а церковные сторожа, имевшие обыкновение освобождать старые могилы и сваливать кости в склеп, где уже в шекспировское время их набрались горы.

Не верится, что стихи — шекспировские, уж очень плохи? Но он умел писать на разные случаи, для разных целей и точно рассчитывая возможный эффект. Его могила осталась нетронутой, хотя на нее покушались и покушаются: а вдруг в ней хранится ключ к загадке, вдруг там — рукописи?

Что бы мы ни надеялись найти, что бы нам ни посчастливилось еще узнать о Шекспире, это едва ли может изменить главное в нашем представлении о нем и о его «тайне»: написанное им — в его книгах, там и шекспировская тайна, и его завещание потомкам.

Примечания

1. Пастернак Б. Охранная грамота // Пастернак Б. Собрание сочинений: В II т. Т. 3. М., 2004. С. 226.

2. Шенбаум С. Указ. соч. С. 317.

3. Nuttal A.D. Shakespeare the thinker. Yale UP, 2007. P. 373.

4. Аникст А. Комментарий // Шекспир У. Полное собрание сочинений. Т. 8. М., 1960. С. 552.

5. Шенбаум С. Указ. соч. С. 349.

6. Там же. С. 351—352.

7. Greer G. Op. cit. P. 314.